Пыль грез. Том 2 Эриксон Стивен

– Как по-твоему, Герольд, т’лан имассы не упустят возможности с нами сразиться?

Он перекинул добычу через круп коня. Глаза антилопы уже успели облепить мухи. Ток продел одну ногу в стремя и, высоко взмахнув другой ногой, чтобы не задеть антилопу, опустился в седло. Взялся за поводья.

– У меня был один знакомый т’лан имасс, – сказал он. – Я его шутить научил.

– Его потребовалось этому учить?

– Думаю, скорее напомнить. Столь долгая не-жизнь, надо полагать, на всякого повлияла бы подобным образом. В любом случае, уверен, что т’лан имассам вы со своей темной броней и всем остальным порадовали бы глаз – что не помешало бы им изрубить вас на мелкие кусочки. К несчастью, даже рискуя ранить ваше непомерное самомнение, все же вынужден уточнить – т’лан имассы пришли не за вами.

– Как и на’руки. Но только, – Варандас склонила голову в шлеме набок, – что ты имел в виду, говоря, что мы им «порадовали бы глаз»?

Ток некоторое время глядел на нее, потом обвел взглядом остальных. Лица, лишенные жизни, и однако готовые снова расхохотаться. Треклятые яггуты. Он пожал плечами и ответил:

– Ностальгию.

Когда Герольд вместе с мертвой антилопой ускакал прочь на своей мертвой лошади, Варандас обернулась к своим соратникам:

– Что считаешь, Хаут?

Воин с могучими конечностями и низким голосом шевельнулся, брякнув доспехами, с которых посыпалась красная пыль, и наконец ответил:

– Считаю, капитан, что нам надо поскорей отсюда убираться.

Сувалас фыркнула:

– Имассы были жалкими созданиями – не думаю, что даже не-живыми они представляют для нас какую-то угрозу. Капитан, давай отыщем хоть немного и уничтожим. Я уже успела забыть, как это весело – убивать.

Варандас повернулась к одному из своих лейтенантов:

– Бурругаст?

– Меня тут, капитан, одна мысль посетила.

– Продолжай, – улыбнулась она.

– Если те т’лан имассы, что объявили войну яггутам, действительно были такими жалкими, как утверждает Сувалас, – куда же подевались все яггуты?

Никто не ответил. Молчание затянулось.

– Надо поскорей отсюда убираться, – повторил наконец Хаут. И расхохотался.

К нему присоединились остальные. Даже Сувалас.

Капитан Варандас кивнула. Столько поводов для веселья, правда? Все эти неуклюжие эмоции – беспокойство, замешательство, стыд. Можно ощутить их вновь, посмеяться над их неизменной абсурдностью, словно бы издевающейся над инстинктами выживания – как будто она и ее товарищи действительно живы. Как будто им есть что терять. Как будто прошлое стоит того, чтобы воссоздавать его в настоящем.

– Как будто, – произнесла она, обращаясь в основном к себе самой, – старые распри хоть что-то значат. – Она хмыкнула и объявила: – Идем на восток.

– Почему на восток? – не понял Гедоран.

– Потому что, лейтенант, мне так захотелось. Туда, где рождается солнце, тени оставим за спиной, а новый день пусть вечно будет впереди. – Она запрокинула голову: – Ха-ха-ха!

Ток Младший заметил тощего айя еще на расстоянии. Мальчик обнимал зверя за ногу. Обладай Ток живым сердцем, оно бы сейчас забилось быстрее. Будь он способен дышать, задышал бы чаще. Если бы глаз его омывали слезы, как это подобает живым глазам, – заплакал бы.

Но, конечно же, это не Баальджагг. Гигантский волк – это сделалось очевидным, стоило Току подъехать поближе, – и живым-то не был. Его призвали. Пусть и не из Худова царства, душам подобных животных там места нет. Обитель Зверя, дарованная Волками. Ай, снова вернувшийся в мир живых, чтобы охранять мальчика. А также их приемную дочь.

Сеток, твоих рук дело?

Одноглазый он или нет, но проявляющиеся сейчас характерные черты разглядеть в состоянии. А сознание его, эта горстка сухой пыли, вовсе не безразлично к тому, как эти черты чуть исказились, словно силы отдаленного рока затеяли поиздеваться над тем, что ему столь дорого, – над воспоминаниями, за которые он держится с тем же отчаянием, что утопающий за последний глоток воздуха в легких.

Я узнаю тебя, Тлен, в его лице. Как если бы мог отправиться во времени вспять, еще до Ритуала Телланн, мог прокрасться тенью в то маленькое стойбище, где ты родился, и увидеть тебя в возрасте всего нескольких лет – плотно закутанного от холода, пар изо рта, щеки раскраснелись… Я и не думал, что такое вообще возможно.

И однако оно свершилось. Я смотрю на твоего сына и вижу тебя.

Мы оба сломлены, ты и я. Меня заставили встать у тебя на пути. Лишить тебя того, что ты так жаждал. Но то, что я не смог сделать для тебя, я сделаю для твоего сына.

Он знал, что обет этот совершенно идиотский. Он – Герольд Смерти. Скоро Худ вновь его призовет. И оторвет от ребенка. Разве что Волки пожелают, чтобы я остался. Вот только их желания никому не ведомы. Они думают совсем не так, как мы. И я тут… ничего не решаю.

Он подъехал к лагерю. Сеток успела развести небольшой костер. Двойняшки так и не сдвинулись с того места, где он их оставил, однако глядели сейчас на Тока во все глаза, словно тот держал в своих объятиях все их надежды. Но мне не удержать. Моя жизнь завершилась, а то, что осталось, мне уже не принадлежит.

Мне снится, что я смогу выполнить свои обеты. Снится, что я – Ток Младший, который знал, что значит улыбаться, что значит любить. Который знал, что такое страсть к навеки недоступной женщине – боги, что это была за изысканная боль! Когда собственное «я» сворачивается в клубочек, а любое желание тонет в сладких волнах.

Вспомни! Ты же когда-то стихи писал! Пытался пробраться внутрь каждой собственной мысли, каждого чувства, разглядеть их, потрогать, разобрать на части, а потом, уже собирая обратно, ощутить присутствие чуда. Благоговеющего, пораженного сложностью, терзаемого состраданием. Ничего не понимающего, когда сталкивалось с жестокостью и безразличием.

Вспомни собственные мысли: люди, как вы только можете так думать? Как вы можете быть столь безмысленными, порочными, поклоняться смерти, не замечать чужие страдания?

Он смотрел на волчицу. Баальджагг – или не Баальджагг. Издевательская копия, искусный симулякр. Как Локон. Он поймал взгляд чуть округлившихся глаз Сеток и понял, что никого она не призывала. Мальчик. Конечно же. Тлен сделал для меня стрелы. А его сын нашел мне товарища, такого же мертвого, как и я сам.

– Ее зовут Баальджагг.

– Ба-ла-ла-ла-ла-ла…

Скипетр Иркуллас сидел, ссутулясь и отгородившись от мира собственным горем. Его командиры колотили сейчас по высоченным стенам в отчаянных попытках к нему пробиться. Враг совсем близко, и он движется – целый народ вдруг вышел на марш. Их дозорные уже успели заметить войско акриннаев. Гигантские многоголовые звери перемещались, выбирая позицию поудобней, щетина уже вздыблена, а скоро щелкнут и челюсти, клыки погрузятся в плоть, прямо в рот хлынет судьба – жалящая, словно железо.

В душу его все глубже вгрызалась уверенность. Он собирается сейчас разорвать глотку – но не тому врагу. И однако никакие шипы его совесть не кололи, трепещущий танец рассудка пробуждаться не желал. Еще немного – и возлюбленные зарыдают. Дети станут кричать, но ответить будет некому. Волны разбегутся во все стороны, яростные, бешеные, и все вокруг непоправимо изменится.

В иные времена история сжимается кулаком и давит все, что до этого держала в ладони. Он ждал сейчас подобного сокрушительного объятия с неутоленной страстью любовника. Командиры этого не понимали. Когда он все-таки встал и знаком приказал, чтобы подали доспехи, он увидел в их глазах облегчение, словно воинственный поток вернулся наконец в предназначенное ему русло. Но он знал, что о багряном море, куда тот поток готов устремиться, они не думают. Облегчение они нашли в возвращении к привычному, к той хорошо знакомой последовательности действий, что предшествует побоищу. О крови же начнут думать, когда до нее дойдет.

Когда-то он завидовал молодым. Сейчас же, когда яркий свет утреннего солнца пронизывал поднятую беспокойными лошадьми тучу пыли, он вгляделся в тех, кого мог разглядеть сквозь сверканье оружия – словно ему одновременно подмигивали тысячи черепов, – и не ощутил ничего, кроме жалости.

Великие военачальники безумны, все до единого. Они могут стоять, как вот он сейчас стоит, в самой середине пробуждающейся военной машины, и видеть вокруг себя лишь клинки, готовые прорубить путь к его, или ее, желанию, словно желание само по себе уже есть добродетель, столь чистая и безупречная, что ее невозможно оспорить, нельзя подвергнуть сомнению. Великий военачальник способен бросить на смерть тысячи воинов, а маслянистая поверхность его, или ее, совести даже не шелохнется.

Он тоже был когда-то великим военачальником – рот полон железных осколков, с кончиков пальцев срывается пламя. А легкие переполнены неоспоримыми добродетелями.

– Скипетр, если мы пустимся в погоню, к рассвету их настигнем. Как вы думаете, они предпочтут сразу вступить в бой? Или ждать до утра? Если мы не промедлим…

– Я готов щелкнуть челюстями еще раз, – ответил им Иркуллас. – Сжать их покрепче и не думать ни о впившихся зубах, ни о том, что во рту горячо. Вы сами удивитесь, сколько я еще способен проглотить.

Ответом были лишь недоуменные взгляды.

Армия акриннаев быстро собрала лагерь, где провела ночь. Поднялась, разбилась на струи и потекла по следу раненого врага, разливаясь руководимым единой целью наводнением.

Свет утра погас. Над головой стали собираться непонятные тучи, по небу неслись на север, словно от чего-то спасаясь, стаи птиц. Скипетр Иркуллас ехал верхом, распрямив спину – прямо по потной ладони, уже начавшей сжиматься в кулак.

– Собиратель черепов, куда этот болван нас ведет?

Стралу, как заметил Бакал, было свойственно повторяться, словно вопросы его были осадными катапультами, раз за разом обрушивающими камни туда, где он подозревал слабое место в стене собственного невежества. Пока ему, сквозь пыль и грохот осыпающегося кирпича, не удастся наконец хоть немного разглядеть ответы на то, что его мучает.

У Бакала на подобное времени не осталось. Если у него и имелись вопросы, он давно их все сжег, лишь улыбаясь разлетающейся золе. Та стена, что их всех ожидает, все равно вот-вот рухнет. Как это ни прискорбно.

– За нами кровавый след тянется, – продолжил Страл, и Бакал понял, что воин смотрит сейчас в спину Хетан, ковылявшей, прихрамывая, в колонне на некотором расстоянии впереди. Утром, пока воины были еще свежи, а от дыхания их разило предстоящей битвой – до которой, может быть, оставался какой-то день, – ее неоднократно выталкивали к обочине, чтобы под одобрительные крики остальных попользоваться. С восхода, может статься, с десяток раз. Сейчас все уже шагали столь же медленно, что и она, сил на Хетан тоже ни у кого не осталось. Пищи им хватало, но вот недоставало воды. Жалкая окружающая местность была вроде старухи, чьи соски иссохли и обветрились. Бакал почти что мог разглядеть сквозь потоки горячего воздуха, поднимающегося от желтой травы по сторонам дороги, старушечью беззубую ухмылку – неровный горизонт, из которого тут и там торчали гнилые скальные осколки.

Кровавый след, о котором говорил Страл, был следствием жестокой консолидации власти в руках Военного вождя Марала Эба и двух его братьев, Сагала и Кашата. И еще вдовы, Секары Злобной. Ай да семейка! Он повернулся к обочине и сплюнул, поскольку от одной лишь мысли о них во рту сделалось мерзко.

На него покушались еще дважды. Если бы не Страл и еще полдюжины сэнанов, взваливших на себя обязанность его охранять, Бакал был бы сейчас столь же мертвым, как и его жена со своим несостоявшимся любовником. Вдова которого шла в нескольких шагах позади. Не явись Бакал, Эстараль пала бы от руки собственного мужа. Спасение ее оказалось лишь случайным последствием Бакаловой кровожадности, пусть он и сказал ей совсем другое. В ту грозовую ночь по баргастам словно смертельная лихорадка пронеслась. В прошлый раз, когда утонул Хумбролл Тор и Онос Т’лэнн принял командование, они такой ночи были лишены – Тлен обнажил каменный меч перед собравшимися вождями и объявил: «За первое же совершенное сегодня убийство я отомщу лично. Возьмите лучше свои страсти, свои воображаемые потребности – и вот их-то и передавите». Ослушаться никто не осмелился. Как теперь выяснилось, слишком много всего тогда осталось неудовлетворенным, так что на этот раз все попросту обезумели.

– Пока ты жив, они от тебя не отстанут.

– В таком случае лучше бы им поторопиться, – ответил Бакал. – Завтра нам предстоит битва с акриннаями.

Страл хмыкнул.

– Говорят, с ними д’рас. И несколько легионов сафинандских копейщиков.

– Место для битвы выберет Марал Эб. Уже одно это может решить ее исход. И нам, в отличие от врага, отступать некуда. Мы либо победим, либо умрем.

– Если не попадем в рабство.

– Баргасты на колени не становятся. Старухи перережут горло нашим детям, а потом вонзят ножи себе в сердца.

– А боги наши запоют и возьмут нас к себе сквозь завесу.

Бакал оскалил зубы.

– Лучше бы тогда нашим богам не забыть про собственные доспехи.

В трех шагах за спиной обоих воинов Эстараль смотрела на Бакала, на того, кто убил ее мужа, на того, кто спас ей жизнь. Временами ей казалось, что она ступает сейчас по перекинутому через глубочайшую расщелину узенькому мостику, что будто разворачивался у Бакала за спиной. Временами же мир вдруг распахивался перед ней, обширный, словно океан, а она в отчаянии молотила руками по воде – и одновременно, задыхаясь от изумления, осознавала, что свободна. От чувства, что она теперь одна, в муках рождалась двойня страха и возбуждения, и прикосновение каждого из младенцев обжигало. Эстараль то проклинала, то благословляла шагающего впереди воина. Он был для нее щитом, да, щитом, за которым можно укрыться. И одновременно – неотвязным воспоминанием о жуткой ночи, когда она заглянула мужу в глаза и увидела в них только презрение, сменившееся темной жаждой ее убить.

Она что же, никогда не была ему нужна? Отвратительна? Но ведь не всегда же, иначе он не взял бы ее в жены – она еще помнила, как он ей улыбался, пусть и давным-давно, но она могла поклясться, что его глаза тогда не лгали. Она перебирала в голове время, прошедшее с той поры, яркой, быстротечной, пыталась понять, где ошиблась, в какое мгновение по недомыслию переступила фатальную черту. Но память кружилась вихрем, засасывая ее внутрь, мимо летели размытые образы, и ясно вспоминались лишь два лица, улыбающееся – и перекошенное от злобы, и одно тут же сменялось другим.

Она уже слишком стара, чтобы кто-то еще ее пожелал, да и будь даже не так, уже ясно, что поддерживать в мужчине любовь она не в состоянии. Слабая, глупая, слепая, а теперь еще и вдова того, кто хотел ее убить.

Бакал не колебался ни мгновения. И убил ее мужа так же легко, как свернул бы шею забежавшей в юрту крысе. Потом повернулся к собственной жене, что дерзко смотрела на него, пока он не шагнул к ней – а вот тогда упала на колени, умоляя ее пощадить. Но – этой ночью обезножили Хетан. Зверя милосердия выпотрошили, шкуру его растянули на кольях. Она все еще умоляла, когда он перерезал ей горло.

Кровь льется потоком. Я это своими глазами видела. Хлещет из тел, не останавливаясь. Я думала, он сейчас повернется ко мне, чтобы тоже прикончить – как свидетеля его позора, его ярости. И еще он знал, что, будь я хорошей женой, мой муж никогда бы не возжаждал его собственную. Значит, я тоже была виновна, заслуживала наказания.

И о пощаде не молила бы.

Вместо этого он вытер нож, вложил в ножны. Посмотрел на нее – и она увидела, как его гнев осыпается прочь, как в глазах вдруг блеснула влага.

– Лучше бы тебе, Эстараль, всего этого было не видеть.

– Лучше бы он меня уже успел убить?

– Нет… Я пришел сюда, чтобы не дать им этого сделать.

Она не поняла.

– Но я, Бакал, для тебя никто.

– Вовсе нет, – ответил он. – Если б не ты, у меня бы не было иного выбора, кроме как считать эту ночь – то, что я сейчас совершил, – черной местью. Яростью ревнивца. Но, видишь ли, мне как раз было все равно. Она могла отправляться к кому ей угодно. Но не имела никакого права – ни она, ни твой муж, – никакого права тебя убивать.

– Ты сам убил Оноса Т’лэнна.

Она до сих пор не могла понять, зачем тогда это сказала. Чтобы объяснить ему, что во всей пролитой той ночью крови лишь он один и виноват?

Он отдернулся, из лица его словно ушла вся жизнь. Она решила – он теперь жалеет, что ее пощадил, и готов передумать. Но Бакал лишь развернулся, мгновение спустя его уже не было.

Понимала ли она тогда, что ее слова могут его ранить? Но почему? Разве он не гордился своим славным свершением?

Хотя, конечно, вождем баргастов Бакал так и не стал. Быть может, той ночью он уже чувствовал, как власть ускользает из рук. Но теперь она следует за ним. Словно привязанная невидимой веревкой, надеется забрать те слова обратно, но, сколько бы ни шла следом, так и не приблизилась к этому ни на шаг. Так прошло уже несколько дней, ночами же она лишь тенью маячила рядом с кругом света от его костра. Она видела первую попытку его убить, исполненную барахном, рассчитывающим повысить свой статус, – Страл срубил его в пяти шагах от Бакала. Во второй раз это была вылетевшая из темноты стрела, разминувшаяся с головой Бакала на какую-то ладонь. Страл и еще трое воинов попытались догнать лучника, но у них ничего не вышло.

Вернувшись, Страл что-то пробормотал насчет полупризрачного присутствия Эстараль – обозвал ее зенками Жнеца, предположил, что та держится рядом в надежде увидеть смерть Бакала. Похоже, Страл решил, что Бакала она ненавидит – за то, что тот убил ее мужа. Но ей и в голову не приходили мысли о ненависти, и уж во всяком случае, не к нему.

Она хотела поговорить с Бакалом. Все ему объяснить – и, понимай она сама, что ей двигало в ту ночь, так бы и сделала. Перевязала бы рану, может статься, даже сумела бы исцелить. Их ведь теперь что-то связывает, правда? Пусть Страл этого и не понимает, он бы понял.

Только теперь все разговоры были лишь про битву с акриннаями, последнюю схватку, которая решит, кому владеть этой землей. Во главе баргастов, воины которых исчислялись десятками тысяч, встанет Марал Эб. До сих пор акриннаи нападали на лагеря отдельных кланов – теперь Белолицые баргасты собрались воедино, и в мире еще не появилось племени, способного одолеть такую армию. Но пусть даже так, Бакал в той битве может погибнуть – ведь ему предстоит командовать сэнанами, и невозможно было даже вообразить Марала Эба настолько идиотом, чтобы он не поставил наиболее могучий клан в самом центре. Нет, именно сэнанам предстоит образовать тот зазубренный клин, что будет глубоко и беспощадно врубаться во врага.

Ей нужно поговорить с ним как можно скорее, лучше уже нынешним вечером. Хотя бы забрать обратно те слова. Он ведь их тогда убил, чтобы меня спасти. Он сам сказал. Пусть даже все и случилось из-за меня…

Похоже, она отвлеклась, а Бакал тем временем куда-то отослал Страла и сбавил шаг, чтобы оказаться с ней рядом. У нее вдруг пересохло во рту.

– Эстараль, я должен кое о чем тебя попросить.

Тон его показался ей мрачным. Только без новых смертей. Пожалуйста. Если у нее были и другие любовники…

– Хетан, – произнес он негромко. – Ты – среди женщин, что охраняют ее по ночам.

Она моргнула.

– Скоро, Бакал, и того не потребуется, – ответила она. – Возможность побега для нее уже в прошлом. Пустые глаза. И она обезножена. Прошлой ночью нас всего-то двое на страже и было.

– А сегодня останется одна.

– Это если останется. Наверное, воины всю ночь будут ей пользоваться.

– Божья срань, об этом я не подумал!

– Если ты сам ее хочешь…

– Не хочу. Послушай, когда зайдет солнце и воины будут ужинать, можно сделать так, что кормить ее будешь ты?

– У нее пища изо рта вываливается, – сказала Эстараль. – Мы детишкам даем ее кормить, их это развлекает – пихать все в рот, словно младенцу.

– Но не сегодня. Вечером ты этим займешься.

– Почему?

Мне нужно поговорить с тобой, Бакал. Исправить сказанное. Бакал, я хотела бы лечь с тобой, чтобы многое, многое исправить.

Он заглянул ей в глаза, словно что-то в них высматривая, – она поспешно отвела взгляд, пока он не успел прочитать ее мысли.

– Я одного не понимаю, – сказал он. – Почему вы, женщины, так рады обезножить одну из вас.

– Я этого не делала.

– А я не про тебя спрашиваю.

Она никогда о подобном не задумывалась. Так принято, вот и все. Так всегда делалось.

– У женщин тоже есть когти.

– Знаю, сам не раз видел. В том числе и в бою. Но обезноживание – это все же другое. Разве не так?

Она все еще не хотела встречаться с ним взглядом.

– Ты не понимаешь. Я не про те когти, что у воинов. Но про те, что скрыты – что мы выпускаем лишь против других женщин.

– Но зачем?

– Ты сейчас говоришь как Онос Т’лэнн – со всеми этими вопросами насчет вещей, которые всегда делались. Разве не за это, Бакал, он и убит? Поскольку подвергал сомнению то, в чем не имел права сомневаться?

Он поднял правую руку. И, кажется, стал в нее всматриваться.

Руку, в которой тогда держал нож.

– Его кровь, – прошептал он, – и меня отравила.

– Когда мы оборачиваемся против себе подобных, – проговорила она, с трудом подбирая подходящие слова для своих мыслей, – это все равно как если вода в бурдюке находит маленькую дырочку. И напирает туда с таким… весом…

– Давлением.

– Да, слово подходящее. Мы оборачиваемся против себе подобных, чтобы ослабить давление. Чтобы все глаза были на ней, не на нас. Чтобы вся похоть… – Она осеклась.

Но он ее понял, он все успел понять.

– Значит, все дело в мужчинах? Ты это хотела сказать?

Она рассердилась, гнев словно кулаком по ребрам прошелся.

– А теперь ответь мне, Бакал, – и она уставилась прямо ему в глаза, – часто ли ты был по-настоящему нежен? С собственной женой? Ответь мне, сколько раз ты со своими друзьями лишь смеялся, когда женщина выходила из дома наружу с разбитой губой, с синяком под глазом? «Ого, волк-то прошлой ночью показал свои зубы!» Вы ухмыляетесь, хохочете – и думаете, мы не слышим? Не видим? А значит – обезножим ее! Пользуйтесь ей, сколько хотите. А нас, пока она еще способна поднимать зад, – нас не трогайте!

На них стали оборачиваться, столько в ее голосе было яду – пусть и вряд ли разобрали слова, не слишком громкие, словно шипение удава, плотно обвившего уже задушенную собаку. Она заметила не одну издевательскую ухмылку, увидела, как по толпе расходится рябь неслышных ей шуточек. «С самого убийства неразлейвода – наконец-то и до скандала дошло». «Неудивительно, что женушка одного к муженьку другой в объятия-то кинулась».

Бакал сумел какое-то время выдержать ее взгляд, словно это могло отменить ее горькие, яростные слова, потом стал снова смотреть вперед. Хрипло вздохнул:

– Я припоминаю, как он нес подобную чушь – во всяком случае, так мне тогда казалось. Все эти басни насчет имассов. Дескать, самое большое доказательство могущества воина у них – это если он к своей женщине иначе как с нежностью никогда не прикасается.

– А вы над этим лишь хихикали.

– Мне доводилось видеть, как и женщины над этим хихикают.

– Ты уверен, Бакал? Может, ты не разглядел, что на самом деле было у нас в глазах?

Он поморщился, потом кивнул:

– Да уж, ночь-другая рядом с волком…

– …и уж он-то такие вредные мысли из вас бы повыбил. Ты так ничего и не понял – и никто из вас не понял. Если бы ты его не убил, он бы нас всех сумел изменить.

– Даже таких, как Секара Злобная?

Она скривила губу.

– Эта-то тут при чем?

Он хмыкнул.

– Тоже верно. Эта никого никогда не любила, кроме богатства и власти, – и этим ничем от нас, мужчин, не отличается.

– А от Хетан тебе что нужно?

– Ничего. Забудь про это.

– Ты мне больше не доверяешь. Наверное, никогда и не доверял. Все, что между нами общего, – мы стоим в одной луже крови.

– Ты идешь за мной. Каждую ночь стоишь неподалеку от костра.

Я одна осталась. Не видишь, что ли?

– Зачем ты его убил? Хочешь, я сама объясню? Потому что почувствовал в нем угрозу, да он ведь и был для вас угрозой, верно?

– Я… я его не… – Он запнулся, затряс головой. – Я хочу ее выкрасть. Хочу все это прекратить.

– Уже поздно. Внутри Хетан мертва. И давно. Вы отобрали у нее мужа. Детей. А потом вы – мы – отобрали и ее собственное тело. Срезанный цветок увядает очень быстро.

– Эстараль…

Она поняла, что у него есть какой-то секрет. Он бросил на нее косой взгляд.

– Кафал.

У нее перехватило горло – что это, паника? Или надежда на возмездие? Воздаяние? Пусть оно и означает ее собственную смерть? А, вот оно что. Дно еще не достигнуто.

– Он здесь, рядом, – негромко проговорил Бакал. – И хочет ее вернуть. Хочет, чтобы я ее выкрал. Эстараль, мне нужна в этом твоя помощь…

Она уставилась ему в лицо.

– И ты так и сделаешь? Ты что, Бакал, настолько его ненавидишь?

Все равно что прямо в лицо и ударила.

– Но он… он ведь шаман, целитель…

– Ни один из баргастских шаманов еще никогда не исцелял обезноженную!

– Никто и не пытался.

– Может, Бакал, тут ты и прав. Я вижу, что ты не хочешь мучить Кафала. Хочешь просто выполнить то, что он просит.

Он лишь кивнул, как будто слов уже не оставалось.

– Я заберу ее у детей, – сказала Эстараль. – И выведу на западную оконечность лагеря. Но ведь, Бакал, повсюду будут дозоры, мы накануне битвы…

– Знаю. С воинами я разберусь сам.

Она сама не знала, почему согласилась. И не понимала идущего рядом воина. Но что проку от знания? Не проще ли жить в невежестве, лишенном ожиданий, очищенном от веры и убеждений, даже от надежды. Хетан обезножена. И в этом ничем не отличается от любой женщины, на чью долю выпало то же самое. Сердцевину у нее вырезали, оставив валяться лишь безжизненный покалеченный стебель. Когда-то она была великой воительницей. Гордой, с острым как лезвие умом, всегда готовой рассмеяться – но без злобы. По сути, средоточием добродетелей – и что ей это дало? Обезноживания не переживет никакая воля. Ни одна из добродетелей. В этом вся тайна унижения: самого смертельного оружия, которым располагают баргасты.

Она могла разглядеть впереди Хетан, ее грязные волосы, как она ковыляет, опираясь на кривой посох, – в походе обезноженным это разрешалось. Узнать в ней дочь Хумбролла Тора было нелегко. Видит ли все это Хумбролл Тор, стоя в тени Жнеца? Или отвернулся?

Нет, он вселился в душу последнего из сыновей. Потому-то Кафал и обезумел.

Что ж, она это сделает из уважения к отцу Хетан. Когда баргасты наконец остановятся после дневного перехода. Она устала. И изнемогала от жажды. Поскорей бы уже закончился день.

– Взгляни-ка, брат, – указал рукой Кашат. – Вон у того холма гребень полукругом.

– Только склон не шибко крутой, – пробормотал Сагал.

– Да ты оглянись-ка, – фыркнул Кашат. – Где мы лучше-то найдем? Тут, конечно, вся местность в этих прыщах, но они старые, повыветриться успели. А тот, с гребнем, из прыщей самый большой, можешь проверить. И склон у него каменистый, кони-то у них ноги попереломают.

– Значит, с краю пойдут, только и всего.

– А мы как следует укрепимся на обоих концах гребня, и лучников сзади расставим полумесяцем, чтобы всадники нас не окружили.

– А тыл телегами из обоза прикроем.

– И там тоже поставим лучников, и еще тех, кто с пиками, все верно. Послушай, Сагал, завтра в это время тут будет такая куча трупов, что замучаемся добычу собирать. А раз уж армию акриннаев разобьем, деревни тоже без защиты останутся – можно будет двинуться прямиком в глубь их территории, да и объявить ее своей.

– И пусть тогда Военному вождю конец, зато у баргастов впервые король появится.

Кашат кивнул.

– А мы с тобой князьями заделаемся, и король нам по провинции выделит. У нас собственные стада будут. Лошади, бхедерины, родара. У нас будут рабы-акриннаи, молодок столько, сколько захотим, а жить мы с тобой в крепостях будем. Помнишь, Сагал? Мы тогда еще совсем молодые были, в ту первую войну, когда на Капастан шли – и у них там вдоль реки стояли огромные каменные крепости, все в руинах. Мы себе тоже каждый по крепости построим.

Сагал ухмыльнулся брату.

– Давай-ка вернемся к войску и посмотрим, не улучшилось ли у нашего великого короля настроение.

Они развернулись, закинули копья за спину и потрусили к авангарду колонны. Солнце сияло сквозь пыльную тучу, поднявшуюся над целым лесом острого поблескивающего железа, превратив ее в золотое гало. По обе стороны от тучи в темнеющем небе реяли стервятники. До сумерек оставалось еще пару раз перевернуть сосуд – а ночь обещала быть занятной.

Миновав пару узких извилистых оврагов, полудюжина акринских разведчиков выехала на равнину, где над оставшимся от баргастов мусором все еще вилась пыль. Разведчики пересекли утоптанный след колонны и поскакали к югу. Солнце только что покинуло небеса, утонув за грядой темных туч, похожей на протянувшийся вдоль всего западного горизонта скальный отрог, воздух начал окрашиваться в сумрачные тона.

Когда звук копыт затих вдалеке, Кафал осторожно выбрался наружу из того оврага, что поглубже. Сукины дети здорово его задержали – в лагере баргастов уже закипают сейчас огромные котлы, бурлящая в них смесь – шесть частей животной крови, две части воды, две кислого вина – распространяет вокруг отвратительную вонь, от не успевшего завялиться мяса тоже пахнет недавней бойней. Наружу выдвигаются патрульные отряды, проклиная судьбу за то, что им предстоит всю ночь перемещаться между дозорами, довольствуясь лишь копченой бхедериньей солониной и одним на всех бурдюком тепловатой воды. По всему лагерю кипит активность.

Некоторое время назад один из воинов Бакала отыскал его, чтобы сообщить подробности плана. Который вряд ли увенчается успехом, но Кафала это уже не волновало. Если, пытаясь ее выкрасть, он умрет, это означает конец пытке. По крайней мере, для одного из них двоих. Желание было эгоистичным, но других у него уже не осталось.

Я последний из детей своего отца, кто еще жив и не сломлен. Отец, ты положил столько сил, чтобы сделаться величайшим из вождей Белолицых баргастов. А я теперь не могу не думать – если бы ты отказался от своих попыток, умерил амбиции, что было бы сейчас с тобой и твоими детьми? Возрожденные духи, да нас бы сейчас вообще не было на этом проклятом континенте!

Я точно знаю, что Онос Т’лэнн мечтал о мирной жизни, хотел укрыть свою голову от ветров, что некогда терзали его душу. Он снова вернулся к плоти, к жизни – после стольких лет, – а что же сделали мы? Приняли его? Провозгласили гостем Белолицых баргастов? Проявили то знаменитое гостеприимство, которым всегда хвастались? Как все-таки приятно себе лгать. Все, что нас так тешит, в конце концов оказывается фальшью.

Он осторожно двинулся вдоль разбитого тракта. Небо впереди уже запятнали отблески костров. Он не мог разглядеть ни дозоров, ни патрулей, поскольку, к сожалению, двигался с запада, но скоро их силуэты сделаются хорошо различимыми во мраке на фоне огней. Как бы то ни было, подходить слишком близко он не станет. Бакал выведет ее сам, во всяком случае, так он обещал.

Перед глазами всплыло лицо Сеток, его сменила, словно вспыхнув, жуткая сцена – ее тело после удара отлетает прочь, голова болтается – он, кажется, слышал хруст? Или нет? Но то, как она упала, как безвольно мотались конечности – да, хруст все-таки был, отвратительный звук ломающихся костей, звук, врезавшийся гвоздем ему прямо в череп. Он его слышал, но отказался услышать, только отказ не удался, и страшное эхо все еще звучало у него внутри. Он ее убил. Можно ли такое принять?

Нельзя.

Хетан. Подумай о Хетан. Спаси хотя бы ее. Та же рука, что убила Сеток, может спасти Хетан. Разве этого, Кафал, тебе недостаточно? Разве нет?

Его презрение к самому себе могло сравниться разве что с презрением к баргастским богам – которые, как он знал, за всем этим стоят – и тут я тоже приложил руку. Они ненавидели Оноса Т’лэнна. Будучи не в состоянии проникнуть в его чуждую кровь, в чуждые мысли, они вложили яд в сердца всех воинов-баргастов, настроив их против Военного вождя. Теперь их дети-смертные были полностью у них в руках, любое незнакомое лицо сделалось лицом врага, любая новая идея – смертельной угрозой самим баргастам и их образу жизни.

Но от перемен застрахован лишь тот, кто лежит в запечатанной гробнице. Вы утопили страх в собственных амбициях – и куда нас привели? Мы накануне полного уничтожения.

Я видел армию акриннаев, но никого предупреждать не собираюсь. Не поспешу в лагерь, чтобы уговорить Марала Эба заключить мир. Никого не попытаюсь спасти, даже Бакала. Он понимает, чему суждено произойти, пусть и без подробностей, но он не дрогнет.

Помни его, Кафал. Он умрет ради чистейших добродетелей, которыми с такой легкостью злоупотребляют те, кто ими никогда не обладал. Им воспользуются так же, как подобными ему пользовались тысячи цивилизаций в течение тысячелетий. Он – всего лишь кровавый расходный материал для никчемных тиранов и их жалких вожделений. Не будь его, великая коса истории со звоном резала бы лишь воздух.

Если бы только добродетель могла сама по себе противостоять тиранам. Оружие, что они сжимают в потных ладошках, – обернуться бы против них. А пролитая кровь – принадлежать им, и никому более.

Давай же, Марал Эб. Выйди на равнину, чтобы скрестить мечи с Иркулласом. Убейте друг друга, а мы, остальные, попросту разойдемся. Хотя – мечи? К чему такая формальность? Просто голые руки и зубы. Разорвите друг друга в клочья. Подобно двум волкам, сражающимся за место во главе стаи, – на того, что с победным видом ухромает прочь, уже нацелился взгляд следующего в очереди. Так продолжается и будет продолжаться, но вот только разве нам, остальным, не насрать? Волки, те, по крайней мере, не заставляют сражаться вместо себя других волков. Нет, наши тираны будут посообразительней, не так ли?

Он остановился, присел на корточки. Поскольку достиг места, где ему следует находиться.

Над южным горизонтом растопырились изумрудные когти, а с равнины к западу донесся пугающий, пронзительный крик лисицы. Настала ночь.

Эстараль ухватила девчонку за косу и отдернула прочь. Дети пытались напихать Хетан в рот козьего дерьма, перемазав ей все лицо от щек и ниже.

Девчонка, кипя и плюясь от злости, поднялась на ноги, ее шайка сгрудилась вокруг. Глаза их гневно сверкали.

– Я все отцу скажу, он тебя обезножить прикажет!