Пыль грез. Том 2 Эриксон Стивен

Внизу, в долине, уже выстроились по центру фаланги сафинандцев со щитами, напоминающими воздушные змеи, и длинными копьями, тыльной стороной упертыми в зажимы на бедрах. Вокруг ощетинившихся квадратов рассыпалась легкая пехота д’рас, а вместе с ними – лучники с оружием на изготовку, они стали потихоньку подбираться все ближе. Кавалерия акриннаев на флангах с трудом удерживала строй, вынужденная двигаться вперед медленным шагом.

Скипетр Иркуллас времени понапрасну не тратил. Не было ни вызовов на поединок, ни воодушевляющих речей перед строем. Акриннаи хотели поскорей начать битву, приступить к резне, словно многоголосый звон оружия, вопли раненых и умирающих могли каким-то образом вернуть мир в норму, очистить небо над головами, изгнать холод и тьму.

Кровь как расплата, кровь как умиротворение. Такова ваша вера, акриннаи?

Страл вышел из неподвижности, двинулся вперед, пока не оказался в пяти шагах перед строем сэнанов. Там он развернулся, вглядываясь в ближайшие к нему лица.

Проступающие сквозь глазурь страха пятна воинственности. Суровые взгляды встречаются с его собственным, убегают в сторону, возвращаются обратно. Белая краска на лицах пошла трещинами от мороза. Его собственные командиры тоже жалили его сейчас пристальными взглядами, как если бы пытались разглядеть у него на лице первые признаки неуверенности, первую тень сомнения. Не дождутся.

С серебристого неба донесся странный треск, словно там вскрылось ото льда озеро, воины чуть присели, как будто ожидая, что сверху сейчас посыплются осколки. Но, если не считать загадочных звуков, ничего не случилось. Кулаки богов молотят по небесному стеклу. Оно уже покрылось пеленой трещин. Вот-вот разлетится вдребезги. Пригибайтесь, друзья мои. Авось да поможет.

– Бакал, – произнес Страл так громко, что ближайшие к нему воины вздрогнули. Потом он увидел, как это единственное слово расходится по рядам, пробуждая их к жизни. – До Бакала – Онос Т’лэнн. Еще до того – Хумбролл Тор. Мы пришли сюда в поисках врага. Мы искали войны.

Он подождал, наблюдая, как на ближайших ему лицах отражается внутренняя борьба. Читая в них яростную схватку воли. Видя, как по ним пятнами ползет стыд. И кивнул.

– Теперь мы с вами здесь, сэнаны. – Он услышал и почувствовал, как за спиной внезапно раздался грохот наступающей армии, как на флангах от нее волна за волной отделяются всадники. – Я один стою перед вами. И говорю словами тех, кто был до меня. – Он высоко воздел тальвар в своей правой руке, и ножны – в левой.

– Это не тот враг! Не та война!

Страл вбросил меч в ножны с такой силой, что его заклинило, и поднял оружие над головой обеими руками.

Блеск мечей. Потом железо скрылось. Позади строя зазвучали команды, воины-сэнаны развернулись на месте.

Мы уходим.

Ты этого хотел, Марал Эб? Так получай!

Рядом кто-то орал, но глаза Марала Эба оставались прикованы к наступающему неприятелю. В поблескивающем воздухе просвистела первая стрела – почти незаметная в сгустившемся сумраке. Фаланги изготовились к удару, первые три ряда солдат уже опустили длинные копья. Конные лучники на флангах тоже быстро приближались, уже готовые выпустить первые стрелы, чтобы затем развернуться и проредить фронт баргастов последующими залпами.

Ублюдки воюют, словно дети малые. Ничего, как только сафинандцы войдут в соприкосновение, все изменится…

Крик рядом вдруг сделался еще громче, его ухватили за плечо и развернули. Он уставился прямо в лицо одного из телохранителей – который куда-то указывал, брызжа слюной и вопя. Да что ему нужно-то? Треклятый болван – что он там…

Тут он разглядел в самом центре своей позиции все увеличивающуюся дыру.

Что? Они решили атаковать – нет же – я ничего не видел – но тогда…

– Они ушли! Военный вождь! Сэнаны ушли!

– Что ты несешь? – Он протолкался сквозь мечущихся телохранителей, чтобы разглядеть все как следует. Сэнанов не было. Самый могущественный клан Белолицых баргастов – бежал с поля боя.

– Вернуть их! – заорал он. – Вернуть немедленно!

Скипетр Иркуллас натянул поводья и нахмурился, отчего его лицо под блестящим краем шлема пошло глубокими морщинами. Что там происходит в центре? Приглашаете нас двинуться прямиком в распахнутую пасть? И надеетесь, что сработает? Варвары треклятые, вы что ж, никогда еще не сражались против фаланг?

– Посыльный! Передай сафинандскому командиру, чтобы фаланги не нарушали строя, – если баргасты желают попробовать на вкус длинных копий, то добро пожаловать.

Он принялся озираться, пока не заметил второго посыльного.

– Конным копейщикам переместиться к центру и ждать моей команды для атаки. Пошел!

Подъехал еще один посыльный, бывший впереди с легкой пехотой, отсалютовал:

– Скипетр! Центральный клан покидает поле боя!

– Это какая-то хитрость…

– Прошу меня простить, скипетр, но солдаты видели, как их вождь обратился к воинам, – он вложил оружие в ножны и поднял над головой. Воины сделали то же самое, развернулись и покинули строй.

Хвала Страннику!

– Передай сафинандцам, чтоб наступали проворней! Пока сукины дети не заткнули брешь – давай, солдат, вперед! Сигнальщиков ко мне!

Секара Злобная протолкалась сквозь ряды, чтобы лучше видеть предателей. Ее назначили командовать арьергардом – стариками, неокропленными юнцами и их матерями, а также восемью сотнями воинов, не успевших оправиться от ран. Задачей их было удерживать цепь телег в случае, если акриннаи окружат баргастов или проведут обходной маневр, намереваясь ударить в мягкое подбрюшье. Теперь же, когда центр обороны исчез, их и со спины никто от врага не прикрывал.

Она поливала отступающих воинов потоками проклятий.

– Трусы! Я каждого из вас лично встречу у Врат, всех до единого!

Она пробежала несколько шагов в их сторону – задние ряды сэнанов были уже почти в пределах досягаемости. Не чтобы когтями вцепиться – это слишком уж рискованно, – но плевалась-то Секара не хуже любой баргастки, а сейчас самое время…

Кто-то вдруг оказался совсем рядом. Секара развернулась к нему, оскалила зубы…

В лицо ей врезался кольчужный кулак. Перед глазами что-то вспыхнуло. Ноги Секары подкосились, она кулем рухнула наземь. Рот был полон осколков зубов.

Прямо над ней раздался голос Страла:

– Можешь ждать у Врат, Секара, пока не надоест. Только не забудь, что муж твой уже там. Тебя дожидается. А мертвые, они готовы сказать то, на что не решались при жизни. Да, и богатство свое не забудь туда с собой прихватить.

Хруст мокасинов по траве – Страл последовал за своим кланом.

Мой муж? Да он только и способен передо мной на карачках ползать! Она выплюнула изо рта кровавую слизь.

Мы с ним бок о бок встанем, Страл, чтобы тебя поприветствовать. И на кусочки разорвать. Будьте вы прокляты, сэнаны! Когда вы увидите смыкающиеся на шее клыки, будет уже слишком поздно.

Земля вздрогнула. По баргастам прокатилась волна от удара. Морозный воздух заполнился воплями. Началась рукопашная.

Секара, с красным, стремительно опухающим лицом, поднялась на ноги.

– Всем – на ту сторону от телег! – закричала она. – Все до одного – на ту сторону! Там строиться!

Ее отряд пришел в движение.

Да, и постарайтесь продержаться какое-то время. Достаточное для того, чтобы я успела сбежать. Боги, как с темнотой-то повезло! Она, пошатываясь, направилась к телегам.

Еще один залп лучников, и Сагал присел, укрываясь за кожаным щитом. В подложку из плотно переплетенного тростника дважды глухо ударило, и он дернулся, почувствовав, как укололо руку. Под наручем заструилась теплая кровь. Он выругался. Брат выбрал наилучшее из имевшихся место для битвы, вот только против конных лучников-акриннаев им стоило поискать более пересеченную местность. Серьезную гряду холмов, и чтоб побольше камней, канав и оврагов.

А так ублюдкам и приближаться-то не нужно – до тех пор, во всяком случае, пока стрелы не кончатся, – а баргастам приходится умирать, даже не удостоившись чести скрестить с врагом клинки. Лишь слушая топот конских копыт, что проносятся мимо, сея смерть.

В следующий раз Сагал пригибаться не будет, но возглавит атаку – прямо наперерез лучникам – посмотрим, что вы запоете, когда среди вас окажутся три сотни Белолицых.

Ливень из стрел начал утихать, Сагал обождал еще мгновение – поскольку стук копыт все не удалялся, – вот только со звуками этим утром вообще что-то странное творится. И все-таки… он вроде бы тяжелей сделался? Он опустил щит, выпрямился и принялся, моргая, всматриваться в противника, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть в этом мраке.

Из долины что-то стремительно надвигалось, да так, что дрожал весь холм.

Из-за прикрытия лучников на них выехали три клина конных копейщиков. Уже не было времени ни смыкать ряды, ни хвататься за пики. Он яростно уставился на врага, обнажил тальвар:

– Они здесь! Здесь!

Баргасты заворчали, словно огромный разбуженный зверь. Вверх по склону к ним неслись тысячи копий, Белолицые ответили дружным ревом, в последнее мгновение масса барахнов бросилась навстречу железным клыкам. Передние ряды исчезли, нырнув под копья, тяжелые клинки ударили лошадям по ногам. Животные с диким ржанием падали, атака мгновенно остановилась, увязнув в кипящей стене резни, острия клиньев словно расплющились в диком, яростном водовороте.

Сагал, весь залитый выплеснувшимся содержимым конского брюха, вскочил на ноги, завывая, подобно демону. Пришло время убивать! Болваны сблизились с нами, атаковали! Могли продолжать обстрел весь день, пока от баргастов на фланге не осталась бы гора утыканного стрелами мяса, – но пали жертвой собственного нетерпения! Он хохотал, рубя наотмашь все, что появлялось в поле зрения. Рассекал бедра, перебивал запястья, срубал бешено молотящие копыта.

Он чувствовал, что конница уже пытается отступать, – словно гигантский сломанный клинок, зазубренный и затупившийся. Он с воем устремился еще глубже в гущу схватки, зная, что его товарищи делают сейчас то же самое. Нет уж, так просто мы вас не отпустим, ни в коем разе.

На нас швыряла конницу добрая половина Свободных городов Генабакиса – мы ее всю уничтожили!

Скипетру Иркулласу оставалось лишь смотреть, как тяжелые копейщики изо всех сил пытаются вырваться с баргастского фланга. Десятки прекраснейших воинов и отлично обученных лошадей умирали с каждым глотком воздуха, проходившим сквозь его саднящие легкие, но помочь он им ничем не мог. Отступление должно быть как можно более беспорядочным и медленным, чтобы вытянуть за собой вниз по склону побольше врагов. Нужно будет убедиться, что в бойню ввязался весь фланг, а уже потом пускать им за спину конных лучников, а сразу за ними легкую пехоту и следом – фалангу сафинандцев, только это гарантировало, что фланг на склоне останется отрезан и беззащитен. Тогда можно двигать на него и основные силы вооруженной копьями и топорами конницы, они послужат молотом, а сафинандцы – наковаль- ней.

На другом фланге дела обстояли не так хорошо, там командиру защищающихся удалось, сомкнув щиты и выставив пики, отразить атаку конницы. Теперь свои рейды вдоль вражеских рядов возобновили лучники – тактика истощения противника тоже прекрасно служила акриннаям, просто занимала куда больше времени. Спрашивается, сколько залпов способны еще выдержать баргасты?

Наконец он перевел взгляд на центр, и весь мороз этого дня отступил перед теплой волной удовлетворения. Сафинандские фаланги вошли глубоко в брешь посередине обороны, фактически расколов силы противника пополам. Было видно, как в глубине отрезанная группа врагов в кровопролитной схватке отступает к флангу. Все же эти баргасты умеют сражаться в пешем строю – лучших бойцов ему видеть никогда не доводилось; и однако они уже начали терять ряды, пытаться уйти в сторону, только сафинандские копья отшвыривали их обратно, а каесандераи – вооруженные кривыми короткими мечами-джалаками бойцы-рукопашники – бросались в каждую открывшуюся брешь, рубя направо и налево.

Передовая фаланга уже столкнулась с арьергардом, над рядами телег вспыхнуло пламя – вероятно, их подожгли сами баргасты, рассыпавшись и убегая за ограждение. Фаланга уже перестраивалась дугой, чтобы лишить дальний фланг каких-либо шансов на отступление.

Дикари встретят сегодня свой конец, чего он им и желает.

Иркуллас поднял взгляд на небо. Зрелище привело его в ужас. День умирал прямо на глазах. Неровные черные артерии, словно медленные молнии, пронизали утреннее небо, так что от синевы, казалось, остались лишь отдельные клочья. День – он рассыпается! Разваливается!

Он видел что-то еще – рушащуюся на них тьму, все ближе и ближе.

Что происходит? Воздух – он такой холодный, такой пустой – храни нас Странник – что…

Кашат протянул руку и выдернул стрелу из плеча. Сзади кто-то вскрикнул, но сейчас не до этого.

– Держаться! – заорал он и сразу же пошатнулся – по спине хлынула свежая кровь. Правая рука вдруг бесполезно повисла вдоль бока, бедро, в которое она бессильно ударилась, тоже начало неметь. Нижние духи, какой-то укол – жалкая стрела – не понимаю. – Держаться! – Крик заполнил собой сознание, но наружу на этот раз вырвался лишь слабый шепот.

Армию разрезали пополам. И скипетр, разумеется, решил, что баргастам теперь конец. Болвана ждет сюрприз. Белолицые не одно поколение дрались в составе кланов. Даже семья, чтоб вас, может сражаться сама по себе. Настоящее кровопролитие еще даже не началось.

Он попытался выпрямиться.

– Треклятая стрела, так их растак…

Вторая стрела прошла сквозь левую щеку прямо под скулой и застряла в носовой пазухе. От удара голова мотнулась в сторону. Кровь залила глаза. Кровь хлынула в горло. Он выдернул стрелу той рукой, что еще действовала.

– … их растак, эти стрелы.

Голос оказался глухим, булькающим.

Раздался свист новых стрел, и он попытался укрыться за щитом. Земля под ним была вся в крови – в его собственной, – он недоуменно уставился на черную лужу. То, что заполняло рот, он старался как можно быстрей проглатывать, но уже начал захлебываться, а желудок казался полным и тугим, словно мешок с зерном.

Давайте, трусы, попробуйте еще атаку. Мы вам в глотки вцепимся. Вытрясем из вас жизнь. И встанем на горе из трупов.

Стрела ударила в шлем воину – совсем рядом, почти что рукой подать, и Кашат увидел, как она разлетается вдребезги, словно тоненькая сосулька. Потом он увидел, как с головы воина соскальзывают две половинки лопнувшего шлема. Тот пошатнулся, какое-то мгновение, казалось, смотрел на Кашата – лопнувшими, заиндевелыми глазами, – потом рух- нул.

Повсюду лопались стрелы. Крики воинов обрывались с такой внезапностью, что душу Кашата объял ужас. Еще один удар в щит – ротанговая основа под кожей рассыпалась, словно стеклянная.

Что происходит? Боль в ранах утихла. Ему вдруг стало тепло, и оттого радостно.

Перед их рядами одна за другой падали лошади. Тетивы взрывались сверкающей пылью, многослойные луки ломались – не выдерживал клей. Он видел, как акриннаи – с искаженными, посиневшими лицами – вываливаются из седел. Враг пришел в полное замешательство.

Атаковать! Нужно атаковать! Кашат заставил себя выпрямиться. Отбросил остатки щита, сжал меч левой рукой. С трудом, словно против сильного течения, двинулся вперед, поднял оружие над головой.

Сотни воинов позади него тоже двинулись вперед – медленно, как во сне.

Марал Эб повел свои смешанные кланы в очередную атаку на ощетинившихся копьями сафинандцев. Он читал в их глазах ужас, те не могли поверить, что Белолицые способны на подобную ярость. Весь склон был усыпан обрубками копий, однако сафинандцы еще держались, пусть и на последнем пределе, в то время как дикие атаки под руководством Военного вождя лупили в их каре железным кулаком.

Воздух казался необычно плотным, сковывал движения, быстро темнело – они что же, дрались до самой ночи? Вполне возможно, стоит лишь глянуть на кучи тел по обе стороны. Сафинандцы, баргасты, а еще дальше по склону целые горы мертвых лошадей и всадников – выходит, сэнаны все же вернулись? Похоже на то.

Что за резня!

Атака ударила в стену из плоти, кожи, дерева и железа. Звук удара был похож на металлический хруст, сопровождаемый треском ломающихся копий. Марал Эб, размахивая тальваром, пробился вперед, увидел перед собой темнокожее лицо, на котором застыла маска внезапно покинувшей болвана храбрости. Он захохотал, взмахнул мечом…

Меч ударил в самую середину остроконечного шлема.

От удара взорвалось все – меч, шлем и голова. Руку Марала Эба, неожиданно легкую, отбросило в сторону, он пошатнулся. Уставился на обрубок запястья, с которого, как семена, сыпались застывшие капельки крови. Что-то стукнуло его в плечо, отскочило в сторону, и на землю рядом с ним рухнули два сплетенных тела – столкновение их соединило, Марал Эб непонимающе взирал на сплавившуюся плоть, на обнажившиеся под лопнувшей кожей корешки сосудов и муску- лов.

Он слышал со всех сторон жуткие стоны, перебиваемые пронзительными вскриками.

Военный вождь попытался подняться с колен, но бронированные наколенники поножей примерзли к земле. Кожаные ремешки ломались, словно веточки. Он поднял голову и обнаружил, что весь мир поглотил красноватый туман. Что это? Волшебство? Ядовитый пар, призванный лишить их сил?

Но нет, о духи, – это не туман, а кровь – из разорванных тел, лопнувших глаз…

Он все понял. Обрубок запястья, отсутствие боли – дыхание, с трудом проникающее в легкие, – мороз, тьму…

Сагал рухнул наземь. Лошадь ударила его ногой, обломанной у самой бабки, пара расщепленных костей прошла сквозь кольчугу, сквозь ребра, пригвоздила к земле. Само животное с диким ржанием свалилось на бок, безжизненное тело всадника вылетело из седла и рассыпалось вдребезги, словно глиняное.

Бешено молотящая ногами лошадь отшвырнула Сагала в сторону, он снова упал на землю, чувствуя, как бедро сминается, будто плетеная корзинка. И уставился, моргая, на то, как с ослепшего, но все еще бьющегося животного от холода слезает шкура. Сперва зрелище его позабавило, но потом Сагала охватила печаль – не по несчастному животному – он терпеть не мог лошадей, – но по всем на этом склоне. Которых обманом лишили их битвы, лишили славы достойной победы, чести благородного поражения.

Боги жестоки. Впрочем, он это и так всегда знал.

Он запрокинул голову, уставился в запятнанную красным тьму. Давление нарастало, он это чувствовал – черепом, грудной клеткой. Прямо над ним стоял Жнец, поставив ногу ему на грудь. Когда ребра треснули, конечности Сагала дернулись, он захрипел.

Пущенный из пращи камень попал в зайца, его развернуло на бегу. Я несся, легкий, как ветерок, к тому месту в траве, где он упал, а сердце выскакивало из груди. Потом я стоял и смотрел на животное, как у него вздымается грудь, как из носа вылетают капельки крови. Камень перебил позвоночник, длинные задние лапы не двигались. Зато дергались передние.

Мой первый трофей.

Я стоял – гигант, бог – и смотрел, как из зайца уходит жизнь. Смотрел, как глубина в его глазах вдруг очистилась, глаза опустели.

Мать подошла поближе, и на лице у нее не было ни причитающейся случаю радости, ни гордости за меня. Я рассказал ей, что видел пустоту.

Она ответила: «Принято говорить, что колодец жизни не имеет дна, что одни лишь духи способны до самого конца видеть то, что скрывается в глазах. До конца, именуемого душой. И однако мы всю жизнь только и делаем, что вглядываемся и вглядываемся. Хотя довольно скоро понимаем, что когда душа покидает тело, она забирает с собой и всю глубину. В этом существе, Сагал, ты попросту узрел истину. Которую будешь видеть снова и снова. В каждом звере, которого добудешь. В глазах каждого врага, которого убьешь».

Мать никогда не отличалась красноречием, голос ее всегда звучал жестко и холодно. О чем бы ей ни приходилось говорить, словно ни на что по-настоящему достойное в этой жизни и слов-то тратить не стоило. Он даже не вспоминал до нынешнего дня, что она тогда вообще что-то сказала, или что это она учила его охотиться.

Он осознал, что до сих пор так ее и не понял.

Но это неважно. Потому что пустота уже явилась.

Скипетр Иркуллас отполз от трупа коня, приволакивая ногу. Он больше не мог выносить стонов животного и был вынужден перерезать ему горло. Само собой, сначала лучше было бы спешиться, а не просто нагнуться вперед, сидя в седле, однако ясность мысли его покинула, он соображал очень туго и медленно.

Вот и полз теперь, а расщепленный обломок бедренной кости торчал наружу из продранной кожаной штанины. Ну, хоть боли нет. Как гласит поговорка, «благословения свои себе оставь». Когда-то я терпеть не мог поговорок. Хотя нет, я их и сейчас не переношу, особенно когда они так хорошо подходят к случаю.

Они просто напоминают, что все мы ходим одной и той же дорогой. И все, что мы на ней находим нового, свидетельствует лишь о нашем собственном невежестве. Которым мы и размахиваем, подобно знамени, где сверкает выдающееся откровение. Ха.

Поле битвы было уже почти совсем неподвижным. Тысячи воинов застыли, захваченные в момент убийства, словно безумный художник задался целью изобразить гнев разом во всех его ветхих саванах бессмысленного уничтожения. Он подумал сейчас о целой пирамиде из идей, которую соорудил собственными руками и которые, все вместе и по отдельности, привели его к сегодняшней битве. Сейчас она трещала, хрустела, неуправляемо рассыпалась – ему так хотелось захохотать, вот только дыхание давалось с трудом, воздух жалил горло, словно змея.

Он наткнулся на другую мертвую лошадь и попытался взобраться на тушу животного – покрытую ожогами, хрупкую. Чтобы посмотреть еще раз, в последний раз обвести взглядом скорбную панораму. Долину, скованную противоестественным мраком, падающие вниз небеса, сокрушающие своим весом все вокруг.

Морщась, он заставил себя сесть, вытянув одну ногу – мертвую, неподвижную.

И узрел всю картину.

Десятки тысяч тел, гниющий лес бесформенных обрубков, покрытых мертвым инеем. Никакого движения, вообще никакого. С непроницаемого, беззвездного неба сыпался пепельный снег.

– Заканчивай поскорей, – прохрипел он. – Никого не осталось, я один… Заканчивай, прошу, умоляю…

Сидеть сил не осталось, он соскользнул вниз. Закрыл глаза.

Кто-то грядет? Холодный сборщик душ? Слышит ли он хруст сапог, приближающиеся шаги фигуры, что возникла во мраке его сознания. Мои глаза закрыты. Наверное, это что-нибудь значит.

Что-то грядет? Он не осмелился взглянуть.

Некогда Ласт был фермером. В этом он не сомневался, вот только потом что-то пошло не так. Залез в долги? Возможно, но слово «должник», насколько сам Ласт мог судить, болезненных ассоциаций не вызывало, не торчало в памяти занозой – а когда воспоминания столь скудны и обрывисты, это хоть что-то да значит.

Вспоминалось другое: вонь от кострищ, пепельная грязь недавно расчищенных участков, где все разодрано в клочки и ничто не на месте. Тут и там беспорядочными кучами навалены сучья, каждая веточка перевита мхом. Неестественно вывернутые корни, с которых капает. Огромные голые стволы лежат горизонтально, ободранная с них кора напоминает гигантские полотнища. Красные пятна на древесине, черные шершавые камни, вылезшие из пестрой почвы.

Такое способно натворить землетрясение, но в этот раз земля не тряслась. Разве что вздрагивала, но не от глубинного беспокойства, а от стука падающих деревьев, от натужного мычания волов, запряженных, чтобы корчевать пни, от хозяйской поступи человека.

Все, что видишь, – разрушь. И только тогда почувствуешь… хоть что-нибудь.

Он помнил, как погрузил руки в теплую сочную почву. Помнил, как закрыл глаза – на какое-то мгновение – и почувствовал, как в ней пульсируют жизнь, обещания, надежды. Очередь – за посевом, за тем, чтобы возделать для себя будущую награду. Это было правильно. И справедливо. Рука, которая придает миру форму, и должна пожать урожай. Нет ничего чище, сказал он тогда сам себе. Вздохнул, потом на губах расцвела уверенная улыбка, и он снова открыл глаза. Дым, его туманные клочья посреди окружающей разрухи. Все еще улыбаясь, он извлек руки из теплой земли.

И обнаружил, что они в крови.

Он никогда не полагал себя мудрым. Знаю то, что знаю, этого достаточно. Но мир многослоен. Простаку он видится простым, мудрецу – глубоким. И единственная достойная упоминания храбрость заключается в том, чтобы признать свое истинное место в этой схеме, честно, твердо, уверенно, ничего не стыдясь.

Он смотрел на руки, понимая, что это не есть его собственное воспоминание. Что на деле оно лишь выдумка, откровенный, даже в некотором роде неловкий намек оттуда, из глубины. Лишенный всяческой утонченности, причем намеренно, и потому более сложный, чем ему сперва показалось.

Даже сами мысли эти ему не принадлежат. Ведь Ласт не был мыслителем.

Нутром ты ощущаешь потребность, а разум находит причины, чтобы ее оправдать. Он подсказывает: за разрушением всегда следует созидание, тому нас учит мир. Но мир учит не только этому. Иногда за разрушением следует забвение. Угасание. Но пусть даже так, что с того? Если глупость не заслуживает того, чтобы угаснуть, что тогда вообще заслуживает? Да, разум если кого и способен обмануть, то разве что самого себя и себе подобных.

Ласт пришел к выводу, что не боится правосудия, и потому даже не шелохнулся, не дернулся, когда в конце коридора показался убийца. Асана уже не кричала. Ласт знал, что она мертва. Ее страхи наконец ее настигли, и последовавшее забытье даровало ей облегчение. Покой.

Убийство способно носить самую привлекательную личину.

Глаза его встретились с глазами убийцы, и в последний миг оказалось, что они оба понимают, в чем заключается необходимость. Ласт пал под ударом клинка, так и не издав ни звука.

На его руках была кровь. И этого достаточно. Правосудие восторжествовало.

Теперь я прощен?

Шеб не мог вспомнить, кем был раньше. Должник, заключенный, склонный к незаконопослушности, – все так, но где же подробности? Все они унеслись прочь, подхваченные волной всевозрастающей паники. Предсмертный крик Асаны все еще отдавался в коридорах. Он знал, что теперь убийца охотится за ним. И не понимал почему. Ведь он же ничего такого не сделал.

Разумеется, если не считать жизни, исполненной всевозможных подлостей. Но у него ведь всякий раз имелась причина для подобных поступков? Ну да, это уж точно. Верно, он скрывался от тюрьмы, но кто захочет по доброй воле лишиться свободы? Разве что идиот, а уж идиотом-то Шеб не был. Уклонялся от ответственности? Разумеется. Преступник ни у кого симпатии не вызывает, зато все наперебой стремятся утешить жертву. Значит, куда лучше представиться жертвой, чем преступником, особенно когда заварушка уже кончилась, опасность миновала и пора объясняться, рассказывать про самозащиту, что, дескать, те были сами виноваты, – причем, что там подумают остальные, это ведь неважно, тут главное самого себя убедить. Так и спать по ночам легче, а еще легче – возвышаться над всеми на пьедестале оскорбленной невинности. Нет никого благочестивее тех, кто виноват. Уж мне ли не знать.

Да и лжецов лучше них не сыщешь. Иными словами, он подобного ничем не заслужил! Просто делал все, чтобы как-то выкрутиться, проскользнуть, пройти между струйками. И жить дальше, удовлетворяя собственные страсти, потребности и привычки. Убийца никакого права не имеет!

Задыхаясь, он бежал бесконечными коридорами, сквозь странные комнаты, вверх и вниз по спиральным лестницам. И сам себя убеждал, что затерялся так хорошо – никому уже не найти!

Заблудился в лабиринте собственных оправданий – постой! Я такого не думал! Отродясь такого не говорил! Он что, нашел меня? Этот ублюдок меня догнал?

Он успел растерять все свое оружие, ничего не осталось – как же так вышло-то? Шеб всхлипнул и кинулся вперед – там было нечто вроде мостика, перекинутого через обширную впадину, заполненную чем-то облачным.

Я ж всю жизнь старался не высовываться. Не привлекать внимания. Хватай что можно и беги изо всех сил как можно дальше, пока опять что-нибудь не понадобится. Все было так просто. И разумно. Разве за это убивают?

Он и не подозревал, что мысли до такой степени способны выматывать. Шеб с трудом взобрался на мостик, под ногами предательски заскрипело железо – что, гады, не могли из дерева сделать? От ядовитых облачных испарений его разобрал кашель, глаза слезились, носоглотку жгло огнем, он сделал несколько неуверенных шагов и остановился.

Хватит уже бегать. На все, что он сделал, имелись причины. Вот и все тут!

Но, Шеб, сколько других пострадало от твоей руки.

– Я не виноват, что они у меня на пути оказались. Сами должны были соображать!

Но ты, Шеб, самой своей жизнью обрекал их на страдания.

– Раз они сами с собой справиться не могли, я-то тут при чем?

Это верно, не могли. Да разве они после этого вообще люди?

– Что? – Он поднял глаза на убийцу. – Эй, так нечестно!

– Ты прав, Шеб. Нечестно – и никогда не было.

Сверкнул клинок.

Призрак вскрикнул. Внезапно оказалось, что он целиком здесь, в зале Матроны. Все было заполнено клубящимися испарениями. Раутос опустился на колени, не в силах справиться с рыданиями. Бриз все бросала плитки, только это были уже не плитки, а монеты, ярко блестящие монеты – однако стоило ей взглянуть на очередную россыпь, следовал разочарованный возглас, и она снова сгребала их в кучу – воздух был заполнен непрерывным бряканьем и звоном.

– Ответов нет! – шипела она раз за разом. – Ответов нет! Ответов нет!

Таксилиец стоял перед огромным троном, негромко бормоча себе под нос:

– Сулкит его преобразовала – теперь он ждет – все теперь ждет. Ничего не понимаю.

Сама Сулкит стояла рядом. Ее тело теперь изменило форму, вытянулось, плечи опустились, морда сделалась короче и шире, на клыках заблестело масло. Неподвижный, немигающий взгляд серых глаз рептилии – личинка уже не была личинкой. Перед призраком стоял стражник Дж’ан.

И выдерживать его нечеловеческий взгляд было невыносимо.

Вид шагнул в зал и остановился на пороге. С клинка капает, утыканный заклепками жилет весь покрыт спереди брызгами и потеками. Лицо неподвижное. Глаза как у слепца.

– Здорово, приятель, – произнес он. – С кого начнем?

Призрак отшатнулся от него.

Раутос стоял перед женой. Еще один вечер прошел в молчании, но сейчас нарыв, казалось, наконец лопнул. Она всматривалась ему в лицо с каким-то непонятным, утомленным выражением.

– Муж мой, тебе меня совсем не жалко?

– Если что у меня и осталось, так это жалость, – ответил он.

Она отвела глаза.

– Даже так.

– Ты давно сдалась, махнула на себя рукой, – сказал ей Раутос. – Чего я никогда не понимал.

– Сдаются, Раутос, не обязательно по доброй воле.

Он некоторое время смотрел на нее.

– Но в чем для тебя, Эскил, заключается радость в жизни? В чем ты находишь удовольствие – день за днем, ночь за ночью?

– Тебя это давно уже не интересует.

– То есть?

– Ты нашел себе хобби. Единственное, что способно зажечь огонь у тебя в глазах. А моей радостью, муж мой, был ты. Пока меня не покинул.

Да, теперь он вспомнил. Но такое было лишь один раз, одну-единственную ночь.

– Но это неправильно, – его голос дрогнул. – Перекладывать все… на кого-то другого.

Она лишь пожала плечами, и это оказалось страшней всего.

– Я просто тебе надоела? Но, Раутос, это ведь неправда. В конце концов, разве может надоесть та, кого ты и замечать-то не хочешь?

– Я тебя замечал.

– Только чтобы отвернуться. Пока не дошло до того, что у тебя – сам говоришь – не осталось ничего кроме жалости. А когда-то ты говорил, что меня любишь.

– Я тебя любил.

– Раутос Хиванар, что ты такое раскапываешь на речном берегу?

– Механизмы. Я так думаю.

– И чем они так тебя привлекают?

– Сам не знаю. Тем, что я не могу понять их цели, их предназначения, – почему мы вообще об этом заговорили?

– Послушай меня, Раутос. Это просто обломки. Даже если они были частью машины, в чем бы ни заключалось ее назначение – теперь она сломана.

– Иди спать, Эскил.

Она ушла, и это был последний раз, когда они поговорили по-настоящему. Он помнил, как сидел потом, уронив голову на ладони, безмолвный и неподвижный снаружи, переполненный рыданиями изнутри. Да, машина сломана. И он это знал. А оставшиеся от нее части совершенно бессмысленны. Оказалось, что его жалость была в то же время и жалостью к самому себе.

Раутос почувствовал укус клинка, и в то мгновение, когда еще не нахлынула боль, попытался улыбнуться.

Стоя над телом, Вид перевел взгляд на Таксилийца. Ненадолго задержал, потом обернулся к Бриз. Та, стоя на коленях, сгребала монеты.

– Ответов нет! И решений тоже. Но они обязаны быть, вот в этих штуках. Которые все решают – любому известно. Куда делась магия?

– Ты хочешь сказать – иллюзия? – ухмыльнулся Вид.

– Да, и лучшая из них! А теперь вода поднимается – я задыхаюсь!

– Напрасно он тебя принял, Пернатая Ведьма. Ты ведь это и сама понимаешь, согласись? Да, все они были ошибками, эти фрагменты жизней, которые он воспринял в себя вместе с пылью и дымом, но ты оказалась наихудшей из ошибок. Странник тебя утопил – и оставил твою душу. Чего делать не следовало, слишком ты была опасной, слишком потенциально могущественной. Ты ведь, чтоб тебя, его глаз прогло- тила!

Она вскинула голову, по лицу ее скользнула безумная улыбка.

– Старшая кровь! Я взяла его в залог!

Вид покосился на призрака.

– Икарий действительно пытался повторить то, что давным-давно сделал К’рул, но он не Старший бог. – Вид снова перевел взгляд на Пернатую Ведьму. – Он хотел создать собственные Пути, способные удержать его в одном месте, подобно паутине. Удержать в одном месте, и в одном вре- мени.

– Но этот залог мой! – взвизгнула Пернатая Ведьма.

– Уже нет, – ответил ей Вид. – Теперь он принадлежит Икарию Похитителю Жизни.

– Но он разорван на части!

– Да.

– Хотя и не по своей вине.

– Опять да, причем это еще и несправедливо. Однако на руках его кровь, в сердце – ужас. Чувство такое, что нам следует хоть что-то ему дать, согласись? Или же наоборот. В любом случае призрак сейчас здесь, с нами. Икарий здесь. Настало время умирать, Пернатая Ведьма. И тебе, Таксилиец.