Пыль грез. Том 2 Эриксон Стивен

– Сомневаюсь, – возразила Эстараль. – Никакой воин не захочет женщину, от которой дерьмом воняет. Так что лучше это ты, Фаранда, молись, чтобы шкура цела осталась. А сейчас проваливайте отсюда все до единого – я каждого по имени знаю и пока не решила, рассказывать обо всем вашим отцам или нет.

Дети кинулись врассыпную.

Эстараль присела рядом с Хетан на колени, выдернула руками по пучку травы и вытерла ей рот и подбородок.

– Даже дурные законы, и те уже не работают, – сказала она. – Мы, Хетан, опускаемся все ниже и ниже. Тебе еще повезло, ты не видишь, что сталось с твоим народом.

Но слова прозвучали фальшиво. Повезло? Повезло, что тебе обрубили ноги? Повезло, раз насиловали так долго, что ты и бхедерина теперь не почувствовала бы? Когда завтра акриннаи обрубят нам ноги и примутся насиловать, кто заплачет по Белолицым?

Уж точно не Кафал.

– Да и не ты, Хетан.

Она отбросила прочь перепачканную траву и помогла Хетан подняться на ноги.

– Вот твой посох, обопрись.

Ухватив женщину за грязную рубаху, она повела ее через лагерь.

– Только чтоб недолго!

Обернувшись, она увидела позади воина, что пришел за Хетан – и стоял сейчас с ухмылкой на физиономии, уже готовой превратиться в нечто куда более темное и жестокое.

– Ее дерьмом накормили, я ее веду, чтобы почистить хорошенько.

На лице воина нарисовалось отвращение.

– Дети? Кто именно? Задать бы им сейчас за такое как следует…

– Они разбежались, как только я подошла. Поспрашивай, может, кто видел.

И Эстараль снова потянула Хетан за собой.

Воин за ними не последовал, она услышала, как он выругался и побрел прочь. И надеялась, что слишком много таких ей не попадется, – все собрались сейчас вокруг костров своих кланов, голодные, терзаемые жаждой и в самом дурном настроении оттого, что протолкнуться поближе не так-то легко. Она подозревала, что этим вечером не обойдется без скоротечных ножевых поединков. Поскольку так всегда было в ночь перед битвой. Глупо. И бессмысленно. Хотя, как говаривал на этот счет Онос Т’лэнн, истинный смысл слова «традиция»… как он выразился? «Преднамеренная глупость», вот как. Если не ошибаюсь. Я к нему не особо прислушивалась.

А стоило. Всем нам стоило.

Они приблизились к западному краю лагеря, где уже расставляли телеги, чтобы организовать оборонительное заграждение. Сразу за ними погонщики забивали сейчас свои стада, ночь была заполнена предсмертным блеянием сотен животных. Уже разожгли первые жертвенные костры – из гнилых тряпок, связок тростника и навоза, сдобренных изрядным количеством лампового масла. Пламя отражалось в испуганных глазах обитателей переполненных загонов. На животных обрушились хаос и ужас, в воздухе стоял запах смерти.

Она чуть было не застыла на месте. Поскольку никогда не видела этого в подобном свете, не чувствовала отдающегося по сторонам эха несчастья и страданий – каждая сцена, вызванная к жизни пламенем костров, походила на видение безумца. Вот так мы поступаем. Раз за разом. Поступаем с созданиями, что ждут от нас защиты. И даже ни о чем не задумываемся.

Мы считаем себя великими мыслителями, но теперь мне кажется, что большинство наших поступков в течение любого дня – и ночи – лишено каких-либо мыслей. Мы намеренно себя опустошаем, чтобы не чувствовать собственной жестокости. Придаем лицу подобающее выражение и говорим, что должны заботиться о своих потребностях. Вот только пустота внутри означает, что опоры нет, ухватиться не за что, так что в той пустоте мы лишь скользим и скользим вниз.

Падаем.

Есть ли предел тому падению?

Она утянула Хетан за телегу, к западу простиралась сейчас открытая равнина. В тридцати шагах от них три воина, четко обрисованные уже увядающим закатом, рыли окоп, где должен был разместиться дозор.

– Сядь. Нет, зад поднимать не нужно, просто сядь.

– Послушай, Страл, ты мне уже очень помог. Сегодня ночью я все сделаю сам.

– Бакал…

– Прошу тебя, дружище. Во всем виноват я – это я один вышел против Оноса Т’лэнна. Должна же быть какая-то надежда… все уравновесить. В моей душе. Оставь все мне одному, умоляю.

Страл отвел взгляд, и Бакалу сделалось ясно, что слова его были слишком откровенны, слишком болезненны. Воин переступил с ноги на ногу, было хорошо видно, как ему сейчас неловко.

– Иди, Страл. Проведи эту ночь в объятьях жены. Больше ни на что не обращай внимания – остальное неважно. Только лица тех, кого ты любишь. Твоих детей, твоей жены.

Воин с усилием, не глядя Бакалу в глаза, кивнул и шагнул прочь.

Бакал убедился, что тот ушел, еще раз проверил напоследок оружие и двинулся через лагерь.

Воинственность все нарастала, шипела раскаленным жиром сквозь грубые голоса. Разжигала собственный огонь внутри горделиво расхаживающих воинов, выкрикивающих клятвы рядом с кострами. Скалила зубы в каждом взрыве хохота. Войне нужно либо смотреть прямо в лицо, либо бежать от нее, но лагерь в такую ночь превращается в клетку, в общую тюрьму. Те, у кого прыгают глаза и дрожат руки, держатся в тени; за каждой храброй позой и огненным взглядом скрывается ледяной ужас. Страх и возбуждение вцепились друг дружке зубами в глотку и не желают отпускать.

Древний танец, ритуальный плевок в лицо судьбе, топливо в огонь темной страсти. Он видел стариков, бывших воинов, старых и немощных, способных разве что сидеть, опираясь на посох, видел, как горят у них глаза, слышал их дребезжащие возгласы – и, самое главное, видел в их глазах горечь потери, словно им пришлось отказаться от самого драгоценного и любимого в жизни. Когда воины умоляют духов даровать им смерть в бою, это вовсе не дань красивой традиции. Одна только мысль о бесполезных годах, следующих за окончанием воинской карьеры, способна наполнить холодом сердце храбрейшего из храбрых.

Баргасты не были солдатами, подобными малазанцам или Багровой гвардии. Тем можно оставить прежнюю профессию, найти себе иное будущее. Для воина же война – это все, смысл жизни. То, что создает героев и трусов, та единственная подвергающая душу проверке сила, с которой невозможно договориться, которую не подкупишь пригоршней серебра. Война выковывает связи прочнее и теснее тех, что соединяют сородичей. Расписывает стены сокровищницы, скрытой за каждым взглядом – дружеским или же вражеским. Это самый чистый, самый истинный из культов. Стоит ли удивляться, что многочисленные юнцы только о подобной жизни и мечтают.

Бакал все это понимал, поскольку и сам был воином. Понимал, и однако на сердце у него было горько от отвращения. Он больше не желал, чтобы в подобный мир явились его собственные сыновья и дочери. Поддаться этой страсти означало утратить слишком многое, внутри и снаружи.

Ему – как и многим – довелось взглянуть в лицо Оносу Т’лэнну и увидеть там сострадание, увидеть так отчетливо, что они могли лишь отшатнуться. Имасс был вечным воином. Сражался, обладая столь благословенным для любого воина бессмертием, дарующим бесчисленные битвы, – и добровольно отказался от дара. Как вообще этот имасс, пусть даже и переродившись, сумел сохранить внутри себя столько человечности?

Я бы не смог. Пусть я и воевал всего тридцать лет, переродись сейчас, я бы не нашел в себе… чего именно? Мятого оловянного кубка с состраданием, полупустого, достаточного разве что для того, чтобы окропить дюжину самых близких?

Однако… в нем было целое море, безбрежное море – как такое вообще возможно?

Кого же я убил? Ты можешь сколько угодно уклоняться от этого вопроса, Бакал, раз уж иначе не выходит. Но одну истину отрицать невозможно: твоей рукой, твоим ножом двигало его сострадание, тем самым показав тебе и всю его силу воли.

Он замедлил шаг. Обвел вокруг невидящим взглядом. Я заблудился. Где я? Не понимаю. Где я? И что это за обломки у меня в руках? Продолжающие рассыпаться в труху – с оглушительным грохотом.

– Нужно ее спасти, – пробормотал он. – Да. Спасти ее – единственную того заслуживающую. Пусть она живет еще тысячу лет и напоминает всем встречным, кто мы такие. Мы – баргасты. Белолицые.

Мы сами себя обезноживаем и зовем это славой. Мы задираем зад перед слюнявыми старикашками, что готовы накачивать нас горьким ядом, пока мы не лопнем. Старикашками? Нет, они зовутся военными и клановыми вождями. А наши драгоценные традиции бессмысленного саморазрушения? Эти тоже нас готовы вусмерть затрахать.

Он исходил руганью, но беззвучной. Кому охота слушать подобное? Еще не забыли, что случилось с последним из тех, кто пытался сострадать? Он вообразил себе, как бредет между двух плотных рядов своих товарищей-воинов. Бредет, волоча за собой спутанные кишки собственных рассуждений, а с обеих сторон на него сыплются плевки и проклятия.

От истин робкому рассудку делается скучно. А нам сейчас скучно? Еще как! Где же кровь? Где обнаженные клинки? Дайте нам нашу безмысленную пляску! Эй ты, плачущий раб, нашим усталым сердцам нужна бодрость! Помочимся-ка все вместе на твои тяжкие мысли, твои мрачные осознания. Задирай поскорее зад, болван, чтобы я мог вколотить обратно в себя собственные чувства.

Давай-ка, не дергайся, сейчас мы тебя обезножим… ага, вот теперь можешь себе идти.

Пошатываясь, Бакал выбрался за пределы лагеря. Остановившись в десяти шагах за телегами, он потянул за перевязь, удерживающую за спиной копье. Ухватил правой рукой древко. Плечо резануло болью – разорванные мускулы и сухожилия зажили не до конца. Ничего, боль поможет очнуться.

Впереди виднелась насыпь окопа, в котором разместился дозор. Над кучей красноватой земли слегка выступали три округлых шлема.

Бакал перешел на бег, трава скрадывала его шаги, пока он сокращал дистанцию.

Копье он метнул с расстояния двенадцати шагов. Увидел, как железный наконечник вошел между лопаток воина слева, пригвоздив того к стене окопа. Двое других дернулись, мотнули головами в его сторону, но он уже был у ямы – в каждой руке по клинку – и прыгнул прямо между ними. Сабля прошла сквозь бронзовый шлем, располовинив женщине череп, да там и застряла. Нож в левой руке полоснул оставшегося воина сзади по шее – но тот успел уклониться достаточно далеко, чтобы позвоночник остался цел, и тут же, развернувшись, вогнал кинжал Бакалу в грудь прямо под левым плечом.

Притиснутый к своему противнику в переполненном окопе Бакал увидел, как тот раскрывает рот, чтобы поднять тревогу. Повторный ножевой удар перерезал ему глотку, но и кинжал успел ударить во второй раз, войдя между двух ребер и переломившись.

Хлынувшая кровь заполнила Бакалу горло, он упал на умирающего воина, пытаясь откашляться в его шерстяной плащ.

Он чувствовал чудовищную усталость, но дела еще не закончены. Нужно отыскать ее. И спасти. Он выполз из окопа. Дышать получалось с трудом. К нему вдруг пришло воспоминание, не возвращавшееся десятилетиями, о том, как он в последний раз был на волосок от смерти – его свалила с ног лихорадка-«утопленница», легкие постепенно заполнялись мокротой. Грудь обложена горячими притираниями, глаза жжет от запаха молотой горчицы – а над ним плавает материнское лицо, размытое, и ужас в ее глазах постепенно сменяется отчаянием. Стены сокровищницы. Она есть у каждого у нас, здесь, внутри – но часто ли мы туда заглядываем? Место, где мы храним своих мертвых. Мертвые родственники, мертвые грезы, мертвые обещания. И твои собственные мертвые личности, а их много, очень много. Прокравшись в сокровищницу, забираешь лишь самое лучшее. То, что можно использовать или продать. А потом снова ее затворяешь, и остается лишь темнота.

Темнота остается. Ах, матушка, остается.

Моя сокровищница. И ее стены.

Ему казалось, что он встает на ноги. На деле он лежал на земле, совсем рядом с окопом. Матушка? Ты здесь? Отец? Десорбан, сын мой, дорогой мой сын, – я сам вложил меч тебе в руки. И делал вид, что горжусь тобой, а страх запускал черные кривые когти все глубже мне в сердце. И потом, когда я смотрел в твое лицо, такое неподвижное, а остальные воспевали всю славу твоих героических мгновений – всего лишь мгновений, большего тебе не досталось, – я делал вид, что от музыки душа не так болит. Делал вид, поскольку от этого и им становилось легче, легче думать про тот день, когда им, как и мне, придется стоять и глядеть сверху вниз в лицо того, кого они любили.

Сын мой? Ты здесь?

Стены сокровищницы. Изображения, лица.

В темноте даже красок не разглядеть.

Эстараль изо всех сил всматривалась во мраке туда, где расположился окопчик дозора. Кажется, там что-то происходит? Она не была уверена. Из-за вереницы телег у нее за спиной со стороны лагеря донесся звонкий детский голос, в котором звучали злоба и желание услужить. Она испуганно вздрогнула и бросила взгляд на Хетан. Та просто сидела, глядя в никуда.

Слишком долго. Воины уже хватились своей обезноженной игрушки. Наверное, пошли разговоры – о том, что Хетан куда-то увела Эстараль. Да, вон туда, на западную окраину. За костры.

Она нагнулась и заставила Хетан встать. Вложила ей в руки посох.

– Идем!

Эстараль потянула ее к окопу. Там никто не шевелился. С ближней к ним стороны окопчика что-то лежало, раньше его там не было. Эстараль, у которой сразу же пересохло во рту и бешено заколотилось сердце, подошла вместе с Хетан еще ближе.

В нос ей ударил запах мочи, дерьма и крови. Это оказалось тело – неподвижное, мертвое.

– Бакал? – прошептала она.

Ответа не последовало. В окопе тоже царила зловещая тишина. Она присела на корточки, перевернула труп на спину. И уставилась Бакалу в лицо: подбородок в потеках кровавой пены, недоуменное выражение, и, наконец, глаза – широко открытые, невидящие.

Из лагеря снова донеслись крики, уже ближе. Фаранда – а вот сейчас Секара. Чтоб их обеих духи в дерьме утопили.

Ее охватил ужас. Она вся сжалась, словно заяц, которому поблизости нет укрытия.

Хетан тоже попыталась опуститься на колени.

– Нет! – прошипела Эстараль. – Стой, чтоб тебя!

Она снова схватила женщину за рубаху, потащила, не давая упасть, мимо окопа и дальше, на равнину.

Впереди нефритово блеснула трава – в ста шагах отсюда почва уходила вверх, образуя подобие холмика. Колонне его пришлось обходить, вспомнила Эстараль.

– Хетан! Ты меня слышишь? Иди к тому холму – тебе его видно? Вот туда и иди. Просто иди туда, понятно? Тебя там мужчина дожидается, заждался уже. Сердится. Давай скорей к нему, не то пожалеешь. Скорей! – Она толкнула ее вперед.

Хетан пошатнулась, потом выправилась. На какое-то время обезноженная застыла на месте, страшно перепугав Эстараль, но потом все же заковыляла вперед.

Эстараль провожала ее взглядом с дюжину ударов сердца – просто чтобы убедиться, – потом развернулась и кинулась обратно в лагерь. Есть еще шанс проскользнуть внутрь незамеченной. Да, она вытерла Хетан лицо, а потом просто оставила ее рядом с телегами – сучка все равно уже ничего не соображала, это все видели. Что, правда на равнину убежала? Странно это, но если кто вдруг хочет ее поискать, так добро пожаловать, акриннаи вас там ждут не дождутся.

Она нашла между двух телег тень поглубже, протиснулась туда. В свете костров двигались силуэты, появляясь и вновь исчезая. Если не приближаться к огням, может, получится пробраться туда, где расположились Страл и остальные. Ей придется сказать им, что Бакал мертв. Кому тогда завтра вести сэнанов на битву? Вероятно, это будет Страл. Значит, он должен узнать, чтобы успеть подготовиться к командованию, взвалить на себя судьбу всего клана.

Она осторожно двинулась вперед.

Через какие-то тридцать шагов ее обнаружили. Шесть женщин с Секарой во главе, и где-то позади них Фаранда. Когда они к ней бросились, Эстараль вытащила нож. Она знала, как с ней поступят, знала, что никто не собирается задавать ей вопросы, выслушивать объяснения. Нет, они сделают со мной то же, что и с Хетан. Бакала, ее защитника, больше нет. Она вдруг поняла, что одиночество тоже бывает разное.

Они увидели нож. И в глазах у них вспыхнуло дикое желание – о да, они жаждали крови.

– Я ее убила! – взвизгнула Эстараль. – Бакал тоже ее захотел – я обоих убила!

Она бросилась прямо на них.

Засверкали ножи. Эстараль оступилась, ее развернуло, она рухнула на колени. Увидела вокруг довольные физиономии. Такая яркая жажда – как остро они сейчас чувствуют жизнь. Она истекала кровью сразу из четырех или даже пяти ран, и вместе с кровью тело покидало тепло.

Как глупо. Как все это… глупо. Она рассмеялась, и это был ее последний вздох.

Пришедшие от западного горизонта тяжелые тучи уже заполнили полнеба, подобно стене, твердой, непроницаемой, в которую продолжали укладывать кирпич за кирпичом, постепенно скрадывая звезды и нефритовые царапины. Трава шелестела под явившимся с востока ветром, словно гроза, прежде чем разразиться, намеревалась вдохнуть поглубже. Однако ни одна вспышка так и не озарила плотный покров, грома Кафал тоже не слышал. Несмотря на это, при каждом взгляде на подступающую мглу его пробирала дрожь.

Где же Бакал? И Хетан?

Обтянутая кожей рукоять кривого ножа в его руке сделалась скользкой от пота. Стало холодней, он начал мерзнуть.

Он может ее спасти. Он уверен. Нужно потребовать силу у баргастских богов. А если они откажут, он готов поклясться, что уничтожит их. Игры и сделки кончились. Я знаю, что виной всему – ваша кровожадность. И вы за все заплатите.

Кафал с ужасом думал о том миге, когда увидит сестру – издевательское, изуродованное подобие женщины, которую знал всю свою жизнь. Да узнает ли она его? Конечно же, узнает. Она упадет к нему в объятия – означающие, что пытке конец, что надежда вернулась. Да, это будет ужасный миг, но потом он все, все исправит. Они уйдут на запад – до самого Летера…

Негромкий звук сзади. Кафал резко обернулся.

Скользящий удар палицы пришелся ему в левый висок. Он отшатнулся вправо, пытаясь развернуться и парировать атаку ударом ножа. Получил удар кулаком в грудь, да такой, что взлетел в воздух. Нож вывалился из руки, он упал на спину, кулак же непостижимым образом последовал за ним, входя все глубже. Затрещали, ломаясь, кости.

Он непонимающе смотрел на копейное древко, торчащее вверх, словно штандарт, – а острие копья ушло ему глубоко в грудь.

Вокруг двигались неясные тени. Сжимающие древко руки согнулись, чтобы надавить посильней.

Острие вошло в землю.

Он все еще пытался понять, что происходит, но понимание ускользало, протекало сквозь утратившие чувствительность пальцы. Сверху нависли три, нет, уже четыре силуэта, но никто так и не произнес ни слова.

Они смотрят, как я умираю. Мне так тоже доводилось. Зачем мы это делаем? Чем нас так привлекает чужой конец?

Наверное, тем, что мы можем сами убедиться, как все просто.

Акриннайский воин, пригвоздивший чужака к земле своим копьем, ослабил хватку.

– Готов, – сказал он, выдергивая оружие.

– Если это посланный к нашему лагерю разведчик, почему он тогда смотрел в другую сторону? – спросил тот, что с палицей.

– Баргасты, – пробормотал третий, и остальные согласно закивали. У этих дикарей мозги набекрень.

– Завтра, – сказал первый из воинов, вытирая копье, – разделаемся и с остальными.

Она ковыляла, не отводя глаз от черной стены перед ней, а та, кажется, то приближалась, то вновь отдалялась, словно окружающий мир пульсировал. Теперь ее подгонял ветер, толкал вперед, как тяжелая ладонь, а посох все стучал и стучал по земле, удар за ударом.

Когда в поле зрения появились четверо воинов-акриннаев, она остановилась, ожидая, что те ей воспользуются. Чего не произошло. Вместо этого воины принялись делать руками отпугивающие нечисть жесты, а потом растворились во мраке. Какое-то время спустя она снова двинулась вперед, еще неуверенней, тяжко дыша. На руках лопнули мозоли, посох сделался скользким.

Она шла до тех пор, пока мир не покинули последние силы, а потом села на влажную траву рядом с поросшим лишайником камнем. Ветер трепал ее рваную рубаху. Она смотрела перед собой, ничего не видя, посох выпал из рук. Какое-то время спустя она осела на бок, свернулась калачиком.

И стала ждать, когда мир утонет во мраке.

Чувство было такое, будто ночь вместе с приличествующим ей порядком вещей кто-то украл. Страл смотрел, как Белолицые швыряют в свои костры все, что только может гореть, взывая к богам. Узрите нас! Найдите нас! Мы – ваши дети! К импровизированным алтарям волокли коз, резали им глотки. Оттуда хлестала кровь, копыта сначала бешено колотились, потом, подрагивая, замирали. Собаки пытались увернуться от внезапно, непонятно зачем сверкнувшей сабли. Повсюду бурлили ужас и безумие, подобные вздымающимся от костров столбам дыма, искр и золы. Он знал, что к утру в лагере не останется ни единого животного.

Если только утро вообще наступит.

Он знал, что Эстараль мертва. И что она, согласно ее собственным словам, совершила. Это было полной чушью. Бакал не стал бы пользоваться Хетан – очевидно, Эстараль решила, что должна теперь быть с Бакалом, сделаться его женой, увидев же рядом с ним Хетан, в своем безумии разрисовала сцену влажными красками похоти. И в приступе ревности убила обоих.

Страл не переставал себя проклинать. Вдову давно уже надо было отогнать прочь. Дать ей понять, что Бакалу она неинтересна. Нижние духи, да сумей он разглядеть в ее глазах хотя бы намек на огонь безумия, он бы ее на месте убил.

Теперь командование сэнанами в предстоящей на заре битве легло на его плечи. Самая потаенная из его амбиций вдруг оказалась реализована – при том, что он успел добровольно от нее отказаться, был готов остаться в тени Бакала. А ведь желание, вдруг оказавшееся во рту, на вкус вовсе не так сладко, как его предвкушение. Страла, сказать по правде, уже тошнило.

Бакал успел обсудить с ним предстоящее. Дал ему знать о своих намерениях. Когда на заре его клан построится для битвы, он призовет к себе остальных вождей сэнанов и произнесет сказанное Бакалом, как если бы это были его собственные слова. Вот только послушают ли его?

Скоро узнаем.

Солнце на востоке открыло глаз – и, казалось, отдернулось, увидев, что половина неба пожрана тяжелой стеной черных туч. На обширной равнине у самой границы земель, еще недавно принадлежавших оул’данам, пришли в движение две армии. Над полегшей под ветром травой взмыли, словно шаткие корабельные мачты, баргастские штандарты с изображениями зверей, а пепел от огромных костров метелью кружился и вился вокруг. С юго-востока к ним приближался гигантский полумесяц из пеших и конных воинов. Над сафинандскими легионами, маршировавшими каждый своей фалангой, развевались вымпелы, щитами солдаты прикрывались от ветра, наконечники их длинных копий пылали отражением зари. Отряды лучников и рукопашников д’рас заполняли промежутки между фалангами, а также двигались нестройными группами впереди основных сил. Кончиками рогов бхедерину служили конные лучники, их прикрывала более тяжелая конница, вооруженная копьями. Лошади под акриннаями вели себя беспокойно, то одна, то другая принималась либо упираться, либо рваться вперед, соседние всадники помогали товарищам их утихомирить.

На гребне холма Военный вождь Марал Эб разместил сэнанов по центру, расставив вокруг них кланы послабее. Собственных барахнов он разделил между своими братьями, чтобы удерживать фланги.

По мере пробуждения дня полумесяц приблизился к позиции баргастов и стал смещаться к югу, навстречу ему устремились конные разведчики, чтобы доложить сведения о поле битвы.

Ветер вдруг утих, вместо него воздух сковало морозом. Стояла самая середина лета, и однако дыхание дымкой вырывалось у каждого изо рта, крупы тысяч лошадей тоже исходили паром. Воины ежились, отчасти от холода, отчасти от накативших предчувствий.

Кто собирался здесь сражаться – высшие силы? Появятся ли вот-вот, словно клыки в хищных челюстях, акриннайские духи? Не готовы ли боги Белолицых – их неупокоенные предки – выбраться прямо из мерзлой земли, распевая заунывные, алчущие крови гимны? Останется ли смертным лишь вжиматься в землю, пока над ними ярятся в схватке взошедшие? Небо наверху тоже раскололось надвое, к востоку – хрупкий утренний свет, к западу – непроницаемый ночной мрак. Такого неба еще никто не видел – ни баргасты, ни акриннаи, ни сафинандцы, ни д’рас. Зрелище переполнило их ужасом.

Иней покрыл траву, поблескивал на железе и бронзе, а со стороны грозового фронта все тек и тек ледяной воздух. Ни в той, ни в другой армии не слышалось дерзких песен и речевок. Воинов словно сковало противоестественное молчание – даже когда две огромные человеческие массы увидели одна другую.

В трепещущем небе не было ни единой птицы.

И все же армия акриннаев продолжала сближаться с ненавистным врагом; враг же стоял в неподвижности, их ожидая.

В тысяче шагов к западу от позиции баргастов лежало тело женщины, свернувшейся в клубочек среди мерзлой травы, привалившись спиной к обросшему лишайником валуну. Место, где можно прилечь, последнее гнездышко ее последней ночи. На бледной коже алмазной чешуей сверкал иней.

Она умерла в одиночестве, в сорока шагах от тела брата. Но смерть постигла лишь плоть. Женщина, которую звали Хетан, жена Оноса Т’лэнна, мать Абси, Стави и Стори, умерла еще до того. Тело же способно бродить отдельно от мертвой оболочки души, иногда еще несколько дней, иногда – годами.

Она лежала на промерзшей почве, являя сцену окончательной капитуляции. Но разве ставшие свидетелями этого небеса хоть раз моргнули? Ни разу? Когда небеса моргают, сколько времени проходит между тем, как опустится тьма, и тем, как возродится свет?

Призраки, чьи крылья обгорели до черных пеньков, ждали, когда можно будет ответить ей на эти вопросы.

Сэддик, ты еще жив? Мне кое-что приснилось. Мне было видение, мертвый ящероволк, лежащий скрючившись на боку, его опасно блестящие на солнце кости. Выслушай мой сон, Сэддик, и запомни его.

Алчность это нож, чьи ножны – тщеславие. Если дать привлечь себя поближе, можно разглядеть злобный блеск. Ближе, так близко, что уже не уйти, а дальше все, как я сказала: за алчностью следует смерть, и она уже умерла дважды. Мне было видение. Она умерла в каких-то сорока шагах от своего брата, а в небесах над ней воюют две армии, и два зверя, два брата готовы вцепиться друг другу в глотки. Странные имена, странные лица. Выкрашенные белым, словно у Визитеров. Человек с печальными глазами по имени скипетр Иркул- лас.

Но что за небо, что за небо!

Алчность и тщеславие, Сэддик. Алчность и предательство. Алчность и правосудие. Все это причины, определяющие судьбу, и каждая их них лжива.

Она умерла еще до рассвета. Я взяла ее сломленную душу на руки. И до сих пор держу. Как Рутт – Ношу.

Я знала одного мальчика.

Абси, где ты?

Сэддик слушал ее, потом произнес:

– Бадаль, я замерз. Расскажи мне лучше про костры. Про огромные костры.

Но костры давно прогорели, оставив лишь пепел и золу. А холод… это холод иного мира.

Сэддик, послушай. Я видела двери. И они отворились.