Тюдоры. От Генриха VIII до Елизаветы I Акройд Питер

Peter Ackroyd

THE HISTORY OF ENGLAND

Volume II. Tudors

КоЛибри®

1. Аллилуйя

Жизнь в этой земле текла привольно, словно молочные реки меж кисельных берегов. 21 апреля 1509 года престарелый король, на склоне дней одолеваемый еще большей нетерпимостью и алчностью, скончался в своем Ричмондском дворце на южном берегу Темзы. Весть о его смерти скрывали два дня, чтобы королевство не охватило смятение. Однако нового Генриха уже провозгласили следующим королем.

9 мая тело покойного Генриха VII в черной колеснице повезли из Ричмондского дворца в собор Святого Павла. Катафалк сопровождали 1400 церемониальных плакальщиков и 700 знаменосцев. Впрочем, скорбели немногие — если таковые и были вовсе; придворные и домашняя прислуга уже ожидали сына и наследника. Когда тело почившего короля опускали в склеп после заупокойной панихиды в Вестминстерском аббатстве, герольды возвестили: «Его величество король Генрих Седьмой скончался». И тут же единогласно вскричали: «Да здравствует его величество король Генрих Восьмой!» Его титул никто не оспаривал. Это было первое бесконфликтное престолонаследие в стране. Новому королю шел восемнадцатый год.

Праздник летнего солнцестояния, 24 июня, выбрали для торжества коронации. Блистательное в своем великолепии солнце провозглашало восход другого солнца. До восемнадцатилетия короля оставалось всего четыре дня. Церемония коронации считалась восьмым церковным таинством, в ходе которого Генрих был помазан миром или елеем в знак священного царствования. Его одеяния густо усыпали драгоценные камни — бриллианты, рубины, изумруды и жемчуг, создавая вокруг него сияющий ореол света. В тот момент он был олицетворением славы и власти. Возможно, его манера держаться и церемониальные одежды не обошлись без рекомендаций советников, однако вскоре он сам осознал всю силу театрализованного великолепия.

Генрих предусмотрительно устроил бракосочетание со своей избранницей за тринадцать дней до коронации, чтобы во время церемонии короля сопровождала королева. Так он давал всем понять, что на престол восходит зрелый мужчина, а не ребенок. Екатерина Арагонская была дочерью Изабеллы Кастильской и Фердинанда Арагонского, во время правления которых произошло объединение Испании. Она приехала в Англию, чтобы обвенчаться с принцем Артуром, старшим братом Генриха, однако обстоятельства обернулись не в ее пользу. Меньше чем через полгода после их свадьбы Артур скончался то ли от чахотки, то ли от потливой горячки, оставив Екатерину одну при английском дворе в незавидном положении вдовы, чья польза для монархии была исчерпана. Поговаривали, что якобы сам король Генрих VII, возможно, хотел с ней обручиться. Но об этом не могло быть и речи. Вместо этого она обручилась с принцем Генрихом и несколько лет испытывала нужду и лишения из-за сложного характера свекра, стремившегося подыскать своему сыну и будущему наследнику престола партию позавиднее. И все же спустя семь лет ожидания наступил момент ее торжества. За день до коронации в паланкине, богато украшенном шпалерами и вышитыми золотом тканями, ее пронесли по улицам города из лондонского Тауэра в Вестминстер. На одной из современных гравюр Генрих и Екатерина вместе проходят обряд коронации в окружении епископов и высшего духовенства.

Молодость Генриха прошла в тени беспокойного и чрезмерно заботливого отца, вознамерившегося прежде всего обеспечить продолжение рода. Юный принц никогда не разговаривал на публике, разве что отвечая на вопросы короля. Ему разрешалось покидать дворец в Гринвиче или Элтеме лишь под бдительным надзором придворных, а оттуда через заднюю дверь он проскальзывал в дворцовый парк. Генрих получил основательное и разностороннее образование и приобрел репутацию самого просвещенного принца. Всю жизнь он считал себя превосходным полемистом, разбирающимся в тонкостях теологической науки, основанной на учении Фомы Аквинского. С ранних лет Генрих увлекался музыкой, сочинял мессы, песни и мотеты; пел и играл на клавишных инструментах. Вокруг него собралась собственная группа музыкантов, которая следовала за ним, куда бы король ни отправился, и к концу жизни он владел семьюдесятью двумя флейтами. Все в принце говорило о гармонии. В стихотворении, приуроченном ко дню коронации, Томас Мор назвал его славным венцом эпохи. Несомненно, его правление должно было знаменовать начало нового золотого века, в котором все добропорядочные люди живут в довольстве и процветании.

Крепко сложенный и привлекательный, юный Генрих был воплощением великолепия. Ростом чуть менее двух метров, он в буквальном смысле возвышался над своими подданными. В письменных свидетельствах говорилось, что «когда он идет, земля содрогается под его ногами». Он преуспел в искусстве рукопашного боя и стрельбе из лука, соколиной охоте и поединках. Через девять месяцев после коронации Генрих организовал турнир, который должен был прославлять доблесть рыцарских подвигов. Король лично выехал на арену под видом вымышленного участника, но тайна вскоре была раскрыта. Он был знаком с произведениями Томаса Мэлори и Фомы Аквинского и прекрасно понимал, что хороший король должен быть храбрым и воинственным. Противника нужно повергнуть копьем или мечом. Нельзя колебаться или отступать. Это вопрос чести. Рыцарские поединки позволяли почувствовать войну на вкус, и новый король окружал себя молодыми вельможами, любившими зрелищные битвы. Английские аристократы были не прочь размять сухожилия и разогнать застоялую кровь.

В дни, когда Генрих не демонстрировал молодецкую удаль в поединках, он с равным рвением и храбростью предавался охоте. Он рассказывал о своих охотничьих выездах еще долгие дни после их окончания и спустя какое-то время стал владельцем конюшни на 200 лошадей. Охота была и остается любимым спортом королей. Она была формой войны против врага, полем битвы, где скорость и сноровка ценятся превыше всего. Генрих, бывало, понукал коня: «Тпру! Тпру! Полегче! Пошла!» Если лошадь получала увечья во время охоты, он перерезывал ей шею и вспарывал живот, чтобы запустить руки во внутренности; затем он вымазывал своих спутников в ее крови.

Более пожилые и почтенные придворные находились на его стороне. Это были королевские советники, большинство из которых служило прежнему королю. Архиепископ Кентерберийский Уильям Уорэм продолжил служить канцлером казначейства. Епископ Винчестерский Ричард Фокс по-прежнему занимал пост лорда-хранителя печати. Другие главные епископы — Даремский, Рочестерский и Нориджский — оставались при дворе. Молодой король нуждался в наставлении и советах: только так королевство продолжало бы развиваться по намеченному пути. Однако его готовность прислушиваться к этим советам и следовать наставлениям оставалась под вопросом.

После безразличия и даже враждебности предыдущего короля уцелевшие члены дома Йорков вновь пользовались королевской милостью. Генрих VII считал себя претендентом на трон от Ланкастеров. Даже вступив в брак с Елизаветой Йоркской после коронации, он с подозрением и неприязнью относился к соперничающей королевской семье. В стране вынашивалась идея о том, что после династических войн предыдущего века существенное значение имеет единство нации.

Старшие члены совета не преминули воспользоваться возможностью сместить некоторых неугодных им «новых людей», которым благоволил Генрих VII. Двух самых близких его советников, пользовавшихся наибольшим доверием, арестовали и заключили в тюрьму. Сэр Ричард Эмпсон и сэр Эдмунд Дадли оказывали содействие предыдущему королю в кампаниях по сбору денежных податей, однако большинство епископов и пожилых аристократов испытывали к ним неприязнь и недоверие. Их обвинили в совершении «предполагаемой государственной измены» против юного короля, что само по себе было маловероятно, и казнили по закону. Неясно, сыграл ли Генрих какую-нибудь роль в вынесении этого, по сути, несправедливого смертного приговора, но без его формального одобрения это было невозможно. В дальнейшем он прибегал к тем же самым методам избавления от врагов.

В любом случае у Генриха был королевский характер и капризный нрав. Он мог быть как щедрым и великодушным, так и упрямым и капризным. Испанский посол докладывал своему королю, что «по правде говоря, принца не считают доброжелательным человеком». Немного позже посол Франции рассказывал, что в присутствии Генриха его всегда охватывал страх за свою жизнь.

Одна из ранних вспышек королевского темперамента уже говорит о многом. Летом 1509 года король Франции Людовик XII прислал ответ на письмо, которое якобы отправил Генрих. В нем новый король предлагал дружбу и мир. Однако Генрих не имел никакого отношения к письму. Его от имени короля написал совет. Молодой монарх вознегодовал. «Кто написал это письмо? — потребовал он ответа. — Чтобы я просил мира у французского короля — короля, который не осмеливается взглянуть мне в глаза, а уж тем паче объявлять войну!» Его гордость была уязвлена. Он считал Францию своим извечным врагом. От владений по ту сторону Ла-Манша, над которыми некогда господствовали английские короли, остался лишь Кале. Генриху не терпелось вернуть свои исторические права, и с момента коронации он смотрел на Францию как на заветную награду, которую жаждал заполучить. Война была для него не только удовольствием, но и династическим долгом.

Однако удалось вкусить и радости мирной жизни. Генрих унаследовал королевство, не потревоженное военным лихолетьем, равно как и золотые горы, скопленные отцом. Генрих VII завещал сыну более 1 миллиона 250 тысяч фунтов стерлингов, что в современном исчислении равнялось бы примерно 380 миллионам фунтов. Вскоре все это богатство было растрачено, если не сказать — выброшено на ветер. Поговаривали, что молодой король сорил деньгами на любимые развлечения и спортивные состязания, что усугублялось его пренебрежением государственными делами. Однако не стоит понимать это буквально. Как свидетельствует письмо к французскому королю, ученые епископы предпочитали, чтобы их господин не предавался серьезным размышлениям.

Как бы то ни было, в королевстве назрели более важные дела. В конце января 1510 года у Екатерины Арагонской начались тяжелые схватки, в результате которых на свет появилась мертворожденная девочка. Однако Екатерина, по всей очевидности, носила под сердцем еще одного ребенка, и приготовления к королевским родам продолжились. Впрочем, напрасно. Припухлость живота спала, оказавшись последствием инфекции, а не беременности. Народу объявили о том, что у королевы произошел выкидыш, однако не утихали слухи, что, возможно, она бесплодна. Для королевы Англии не было более зловещего рока, чем неспособность дать королевству наследника. Она положила конец пересудам, родив мальчика в первый день 1511 года, однако младенец умер двумя месяцами позже. Можно было подумать, что королеве просто не благоволит судьба, но король в конечном итоге стал подозревать нечто куда худшее, чем просто несчастная доля.

Генрих уже нарушал супружескую верность. Пока Екатерина боролась с тяготами фантомной беременности в первых месяцах 1510 года, он нашел утешение в объятиях Анны Стаффорд. Она была одной из фрейлин королевы и уже состояла в браке. Анна приходилась сестрой герцогу Бекингему, чрезвычайно щепетильному в вопросах семейной чести. Анну Стаффорд отправили в монастырь, а Бекингем удалился от двора после яростной стычки с королем. Екатерину Арагонскую поставили в известность о случившемся. Совершенно естественно она встала на сторону Бекингема. Королеву стыдили за измену супруга с ее служанкой. Во дворце и без того уже царили обман и разногласия. Возможно, у короля были и другие связи, о которых никто не подозревал. Его любовница, жена придворного ювелира, позже объявила о том, что король тайно приходил к ней в дом на улице Темзы, принадлежавший одному из первых вельмож.

Впрочем, все грехи плоти можно было искупить. В самом начале 1511 года Генрих отправился в паломничество к святыне Божьей Матери Уолсингемской в графстве Норфолк. По свидетельствам очевидцев, король прошел весь паломнический путь босиком, в одиночку, чтобы помолиться за своего новорожденного сына, жизнь которого висела на волоске. Летом того же года он совершил паломничество к усыпальнице магистра Джона Шорна в местечке Северный Марстон, расположенном в графстве Бекингемшир. Шорн был приходским священником в той деревне, снискавшим репутацию святого и безгрешного человека, а его усыпальница стала местом чудесных исцелений. Говорили, будто бы он запрятал самого дьявола в ботинок благодаря своим магическим способностям.

В вопросах веры Генрих был преданным сыном церкви. По крайней мере, в этом отношении он походил на подавляющее большинство своих подданных. Как докладывал посол Венеции, «все они каждодневно посещают литургию и всенародно читают „Отче наш“, а женщины в руках держат длинные четки». Начало царствования Генриха ознаменовалось процветанием католической церкви. Она восстановила свою мощь и влияние. На юго-западе, к примеру, началось бурное строительство и реконструкция церквей. Больше внимания стали уделять проповедям. Там, где раньше прихожане стояли на коленях на устланном камышом полу, теперь ставили скамьи напротив кафедр.

Это была церковь древних обычаев и традиционных церемоний. В Страстную пятницу, например, проходил обряд поклонения Кресту Господню. Два священника держали над головой укрытое покровом распятие, стоя за главным алтарем, а в это время певчие исполняли антифоны; затем покров снимали и ставили распятие на третьей ступени перед алтарем, священнослужители на коленях подползали к нему и целовали. Позже, под звуки исполняемых певчими гимнов, крест сносили к прихожанам, которые преклоняли колени и прикладывались к нему устами. Далее распятие облекали в полотно и устанавливали в «саркофаге», чтобы вновь торжественно представить пастве утром в Пасхальное воскресенье. Это был век рождественских богослужений и церковных праздников, святых мощей, паломничества и чудес.

Прежняя вера в равной степени зиждилась на общинных обрядах, как и на богословских учениях. Краеугольным камнем благочестия было таинство пресуществления во время мессы, когда хлеб и вино превращались в тело и кровь Христа. Религиозная жизнь питалась священнодействиями, которые отправляли рукоположенные служители церкви, верные подданные папы римского. Верующим надлежало посещать мессу по воскресным дням и религиозным праздникам, поститься в определенное время, исповедоваться и причащаться по меньшей мере раз в год. Самым сильным верованием была вера в хождение по мукам, когда живые молились за души мертвых, чтобы скорее положить конец их страданиям. Сама старая церковь представляла собой приобщение живых и мертвых.

Святые играли роль могущественных посредников, их почитали как заступников и благодетелей. Святая Варвара защищала своих приверженцев от грома и молнии, а святая Гертруда оберегала от мышей и крыс. Святая Дорофея охраняла целебные травы, тогда как святая Аполлинария излечивала зубную боль. Святой Николай не давал верующим утонуть, а святой Антоний охранял домашних свиней. Однако самой почитаемой заступницей была Дева Мария, Матерь Божья, чей лик, окруженный свечами и фимиамом, можно было встретить повсюду.

Церкви, таким образом, были заполнены изображениями святых и светом. Например, лондонские храмы представляли собой настоящие сокровищницы с серебряными подсвечниками и кадильницами, серебряными распятиями, кубками и дискосами. Главный алтарь и крестная перегородка, отделявшие священника от прихожан, являлись подлинными произведениями искусства и лучшими образцами филигранной работы. Изображения Иисуса и Девы Марии, святых покровителей и местнопочитаемых святых украшали все свободные пространства. Они носили венцы и ожерелья из драгоценных камней; на пальцах были надеты кольца, а одежды сверкали золотом. Некоторые церкви даже демонстрировали рога единорогов или страусиные яйца, чтобы вызвать восхищение у верующих.

Священнослужители, возможно, не отличались подобной непоколебимостью. И все же положение духовенства было прочным, насколько позволяла человеческая природа. Некомпетентные или нерадивые священники, конечно, встречались, однако в церковной канцелярии не наблюдалось общей неорганизованности и злоупотреблений. Больше мужчин и женщин вступали в религиозные ордены, чем в прошлом веке, а с изобретением печатного станка наступил бурный расцвет церковной литературы. В период между 1490 и 1530 годами вышло не менее двадцати восьми изданий «Часов Пресвятой Девы Марии». Религиозные гильдии, основанные для сбора средств на благотворительность и молебны о душах умерших, еще никогда не были столь популярными; они представляли собой институциональный аспект религиозной общины.

Несомненно, были и ревностные сторонники Реформации, которые мечтали о возрождении христианского духа, погребенного под золотым панцирем религиозного церемониала и традиций. Тот факт, что подобные страстные призывы звучали повсюду, являлся, в сущности, мерилом жизнеспособности церкви в начале XVI столетия. Зимой 1511 года Джон Колет, взойдя на кафедру в соборе Святого Павла в Лондоне, обратился к высшему духовенству королевства с проповедью о религиозной реформе. Он вновь вернулся к этой теме во время собрания священнослужителей в здании капитула Кентерберийского собора. «Никогда, — сказал он, — церковь еще так не нуждалась в ваших энергичных усилиях». Слово было сказано, однако сама затея казалась немыслимой. Под реформацией Колет понимал повышение компетентности, а следовательно, и престижа священства.

Он питал презрение к более примитивным религиозным предрассудкам католиков, таким как почитание мощей святых и использование молитвы в качестве магического заклинания, однако не ставил под сомнение принципы веры и теологические догматы. В отношении этих вопросов церковь была непоколебима. В мае 1511 года шестерых мужчин и четырех женщин из городка Тентерден в графстве Кент обвинили в ереси за то, что они заявляли, что в таинстве причастия используется не тело Христа, а обыкновенный хлеб. Их заставили отречься от своих вероучений и всю оставшуюся жизнь носить на одежде значок с изображением вязанки хвороста, горящей в языках пламени. Двух мужчин тем не менее сожгли на костре за «рецидив» ереси: они раскаялись, но потом вновь вернулись к своим прежним убеждениям. Латинский секретарь Генриха, клирик из Италии по имени Аммониус, несколько преувеличенно написал: «Не приходится удивляться, что цена хвороста взлетела, ведь столько еретиков ежедневно отправляют на сожжение, и тем не менее растет количество новых, занимающих их место».

Карьера самого Аммониуса свидетельствует о том, что церковь по-прежнему являлась сферой королевского фаворитизма. Это была истина, высшим воплощением которой стал Томас Уолси. Уолси попал в круг приближенных Генриха благодаря посредничеству епископа Фокса, лорда-хранителя печати, и, очевидно, сразу впечатлил молодого короля своей энергией и скрупулезным вниманием к деталям. К весне 1511 года он отправлял письма и счета по непосредственным указаниям короля, таким образом искусно обходя стороной сложные формальности. Он по-прежнему оставался всего лишь настоятелем собора в Линкольншире, однако уже тогда давал Генриху советы по международным и религиозным вопросам.

Он обладал даром учтивости, а также трудолюбия и был бесконечно изобретателен; он делал то, что хотел король, и при этом быстро. Мнение короля было его собственным. Уолси был, по словам его церемониймейстера Джорджа Кавендиша, «самым убежденным и охотливым из всех членов совета, готовым исполнить любое желание и прихоть короля в любых обстоятельствах». Двадцативосьмилетний служитель церкви, он был на целое поколение младше престарелых епископов в совете. Такого человека молодой король мог сделать своим поверенным, на него можно было положиться. Уолси просыпался в четыре утра и мог работать по двенадцать часов кряду. Кавендиш рассказывал, что «мой господин ни разу не вставал, чтобы сходить в уборную или поесть мяса». Закончив свои дневные труды, он шел на литургию, съедал легкий ужин и удалялся ко сну.

Уолси, таким образом, стал исполнителем воли короля, особенно истово усердствуя там, где дело касалось притязаний Генриха в отношении Франции. В ноябре 1511 года Генрих присоединился к Священной лиге вместе с папой римским Юлием II и его свекром, испанским королем Фердинандом, чтобы с благословения папы вторгнуться на территорию Франции. Генрих грезил о войне, и, конечно, предлог для битвы всегда можно было найти. В данном случае предлогом для развязывания военных действий стало вторжение французских войск на территорию Италии. На следующий месяц для Генриха устроили рождественское пиршество в доме монахов-доминиканцев в Ладгейте, где красовались искусственные чучела льва и антилопы. Четверо рыцарей-поединщиков сразились со своими соперниками, переодетыми «вудву», или лесными жителями. Это было зрелище, призванное прославить военные сражения. Несколько месяцев спустя парламент издал указ, согласно которому всем мальчикам полагалось тренироваться в стрельбе из лука.

Впрочем, в тот момент королю давали совершенно иной совет. Епископы и члены Королевского совета убеждали Генриха сохранить мир и воздержаться от непредсказуемой и затратной войны с Францией. Многие из реформистски настроенных священнослужителей придерживались антивоенных убеждений и сожалели, что замечательный князь мира так скоро превратился в яростного воинственного льва. Выступая с кафедры собора Святого Павла, Колет заявил, что «несправедливый мир лучше справедливейшей из войн». Как писал Эразм Роттердамский, голландский гуманист, состоявший на тот момент при Кембриджском университете, «простой народ строит города, а безумие государей их разрушает».

Однако старые аристократы и молодые вельможи из королевской свиты настаивали на сражении и заключении выгодного союза с Испанией против давнего врага. Екатерина Арагонская, взявшая на себя роль посла Испании при английском дворе своего супруга, также выступала за войну с Францией. Таким образом она исполняла желание своего отца. Соотношение сил было неравноценно, особенно когда его нарушало стремление Генриха к боевой славе. Больше всего ему хотелось быть «доблестным рыцарем» в духе артуровских традиций. В этом состояло истинное предназначение настоящего короля. Какое значение имело то, что в тот момент Англии грозила целая череда неурожаев, когда хлеб дорожал, а жить становилось все тягостнее? Воля короля означала закон. Разве его не провозгласили королем Франции во время коронации? Он хотел вновь вернуть себе право, принадлежащее ему по рождению.

В апреле 1512 года Франции объявили войну; флотилии из восемнадцати боевых кораблей предстояло доставить 15 тысяч воинов в Испанию, откуда они должны были напасть на врага. В начале лета английские войска высадились в Испании. Для них не подготовили ни палаток, ни провизии. Они ночевали в полях и под зарослями кустов, ничем не защищенные от проливных дождей. Сезон выдался душным, распространяющим вокруг заразу — угроза, обострению которой способствовало горячее испанское вино. Люди жаждали пива, но его негде было найти.

Вскоре стало очевидно, что Фердинанд обвел их вокруг пальца: не имея никакого намерения вторгаться во Францию, он просто хотел, чтобы его границу охраняли английские войска, в то время как сам он ведет самостоятельную войну против королевства Наварры. На посулы он был щедр, как говорил один английский командир в письме королю, однако слово свое не держал. Из-за дизентерии погибло множество людей, а на фоне бушующих болезней и нехватки продовольствия поползли слухи и предостережения о грядущем мятеже. В октябре 1512 года английские войска отправились восвояси. «Англичане долгое время воздерживались от войны, — говорила дочь императора Максимилиана, — они потеряли сноровку из-за отсутствия практики». Молодой король был обесчещен и предан. Вероломство тестя привело Генриха в ярость, и, казалось, частично он возлагал вину за это фиаско на Екатерину. Вскоре в Риме появилось сообщение, что король желает аннулировать свой брак с женой, главным образом потому, что она так и не смогла родить ему здорового наследника, а затем жениться на ком-нибудь другом.

Генрих тем не менее не смирился с подобным унижением в Испании и тотчас стал планировать собственную военную экспедицию. Он возглавил бы гигантскую кампанию, а масштабы его побед повторяли бы триумфы Генриха V. Король, как главный феодал, призвал своих подданных аристократов и их вооруженную свиту. Славные дни Азенкура воскресли вновь. Вскоре Генрих вернул Томасу Говарду отцовский титул герцога Норфолка, а Чарльзу Брэндону, своему партнеру по рыцарским турнирам, даровал титул герцога Суффолка; оба военачальника, таким образом, обрели достаточный сан. Однако, чтобы повторить подвиги средневекового короля, Генрих нуждался в людских и материальных ресурсах. По существу, Уолси превратился в военного министра. Именно он организовал флотилию и позаботился об отправке кораблей с 25 тысячами воинов во Францию под королевским знаменем. Он стал абсолютно незаменимым для Генриха. Король пожаловал его настоятелем Йоркского собора — еще одна веха его неудержимого карьерного роста.

Большая часть воинов отплыла веснами 1513 года, а несколькими неделями позже за ними последовал король. Он прибыл в Кале с дружиной в 300 человек и со свитой из 115 священников и певцов капеллы. Его богато украшенную кровать внушительных размеров перевозили следом за королем вдоль всего маршрута на восток и еженощно застилали в специально сооруженном шатре из золотой парчи. У короля было одиннадцать шатров, соединенных вместе; один из них предназначался для его повара, другой служил кухней. Куда бы он ни отправился пешком или верхом, его повсюду сопровождал эскорт из четырнадцати юношей в вышитых золотом жакетах. На его лошади звенели золотые колокольчики. Самый пышный из всех шатров украшали золотые дукаты и флорины. Король стремился продемонстрировать свое величие, равно как и свою доблесть. Генрих вступил в союз с императором Священной Римской империи Максимилианом I, чьи номинальные владения охватывали большую часть Центральной Европы, однако Генрих также жаждал личного императорского полновластия. Еще до этого он заказал себе «роскошную корону, усыпанную драгоценными каменьями», которая вскоре стала известна как императорская корона; в свое время она стала олицетворением его владычества над всей Британией, а также верховенства над церковью в пределах своих владений.

Военные действия в самой Франции были в значительной мере непоследовательными. Летом 1513 года английские войска осадили небольшой городок Теруан в графстве Фландрия; одно из формирований французской кавалерии пошло на них в наступление, обменялось несколькими залпами с противником, а затем ретировалось. Их отступление было настолько стремительным, что бой окрестили «битвой шпор». Сам Генрих все это время оставался в тылу и не принимал участия в военных действиях. Эта победа не стала блистательным триумфом, и все же это была победа. Когда Теруан наконец сдался, королевские хористы исполнили «Тебя, Бога, хвалим».

Английская пехота и кавалерия перешла к осаде Турне, намного более заманчивого трофея, который не удалось заполучить Эдуарду III летом 1340 года. Город сдался через неделю после прибытия английских войск. Генрих поставил в городе гарнизон и укрепил его цитадель; он также потребовал, чтобы Томаса Уолси назначили епископом городского собора. Три недели победу отмечали рыцарскими турнирами, танцами и шумными гуляньями, перемешав в общем веселье придворных Максимилиана и Генриха. Затем король с триумфом отплыл обратно в Англию.

Однако эти короткие войны повлекли за собой непомерные издержки и трату большей части накопленного Генрихом VII богатства, которое тот завещал сыну. Уолси убедил парламент выделить субсидию — по сути, в виде налога, взимаемого с каждого совершеннолетнего жителя, однако мера оказалась непопулярной и сложной в исполнении. Стало очевидно, что Англия не могла позволить себе вести войну на равных с более влиятельными европейскими державами. У короля Франции было втрое больше подданных и втрое больше ресурсов; у короля Испании было в шесть раз больше подданных и в пять раз больше доходов. Честолюбие и жажда славы Генриха превосходили его возможности.

Так или иначе, настоящую пальму первенства удалось получить совсем в другом месте, в 1513 году. Воинственно настроенные шотландцы были готовы в очередной раз возобновить старый союз с Францией. Витали опасения, что Яков IV готовился к вторжению в Англию, пока король занят другими делами. Так и оказалось. Екатерина лично участвовала в приготовлениях к сражению. В письме мужу она сообщала, что «ужасно занята подготовкой штандартов, знамен и эмблем», и сама повела армию на север. Однако победа была одержана еще до ее прибытия. Яков IV перевел своих солдат через границу, но по команде престарелого графа Суррея английские войска сдержали натиск и победили противника. Тело поверженного Якова оставили на поле битвы, и Джон Скелтон писал, что «под холмами Флоддена наши луки и копья выкосили весь цвет шотландской чести и доблести»; пали 10 тысяч шотландцев. Окровавленную и разодранную в клочья мантию шотландского короля отослали Генриху в Турне. Екатерина отправила мужу весть с сообщением о победе и заявила, что битва при Флоддене «стала для Вашей светлости и для всего государства величайшей наградой — большей, чем могла бы дать корона Франции». Генрих был поистине властителем своего королевства.

2. Все в алом

Ричард Хунне был зажиточным купцом, чей младенец-сын Стефан умер весной 1511 года. Священник местной приходской церкви в Уайтчепеле Томас Драйфилд попросил крестильную сорочку умершего ребенка в качестве «заупокойного дара»; это было традиционное подношение священнику во время похорон. Хунне отказался последовать обычаю. Годом позже его призвали в Ламбетский дворец, где обвинили в неповиновении; однако он по-прежнему отказывался платить столь несправедливую, по его мнению, цену. Когда в конце года он пришел в приходскую церковь на вечерню, Драйфилд во всеуслышание предал его анафеме. «Хунне, — вскричал он, — я проклинаю тебя, да будь ты отныне проклят».

Вопрос был серьезный. Никому не разрешалось вести с Хунне дела. Все его избегали, не желая быть замеченными в компании изгнанника. Его обрекли гореть в адском пламени на веки вечные. Однако Хунне нанес ответный удар, обвинив священника в клевете. Он поставил под сомнение правомочность церковного суда, прежде признавшего его виновным. Дело вошло в правоприменительную сферу, где было приостановлено на двадцать два месяца. Осенью 1514 года управление церкви произвело обыск в доме Хунне и обнаружило несколько еретических книг, написанных на английском. Его заключили в Лоллардской башне в западной части церковного двора собора Святого Павла, где зимой того же года обнаружили повешенным. Епископ Лондона заявил, что еретик лишил себя жизни из-за мук вины и раскаяния. Сочувствующие Хунне жители обвиняли церковь в убийстве. По словам Джона Фокса, занимавшегося жизнеописаниями святых мучеников, «его шею переломили железной цепью, изранили другие части тела, а затем повесили на собственном поясе».

Еще до того, как Хунне сожгли в Смитфилде как осужденного и «гнусного» еретика, был назначен судебный осмотр тела, чтобы установить род смерти. В феврале 1515 года жюри вынесло решение, что трое клириков — среди них епископ лондонского канцлера Уильям Хорси — виновны в убийстве. Епископ немедленно написал Томасу Уолси и потребовал провести беспристрастное разбирательство; по словам епископа, обращенным к Уолси, жители Лондона проявляли столь «злонамеренную склонность» к ереси, что его подчиненного признали бы виновным, будь он «невинен аки Авель».

Король приказал провести расследование в Бейнардском замке на северном берегу Темзы возле Блэкфрайерс, где епископ Лондона воспользовался возможностью и осудил членов жюри, назвав их «подлыми лживыми трусами». Затем в процесс вмешался сам Генрих, приняв решение помиловать Хорси и других; он повелел его адвокату объявить их невиновными во вменяемом преступлении. Покинув Лондон, Хорси немедля отправился в Эксетер. Казалось, на этом дело было исчерпано.

Тем не менее у случившегося были важные последствия. Тремя годами ранее парламентский созыв 1512 года принял закон, согласно которому церковные прислужники, обвиненные в убийстве, лишались «привилегии духовной неподсудности»; «привилегия» означала, что судебный процесс над клириками велся в церковных судах и к ним не применялась смертная казнь. Церковные прислужники представляли собой низшие чины духовенства, такие как чтец или аколит. На фоне громких обстоятельств дела Ричарда Хунне эта мера приобрела новое значение. Аббат Винчестера объявил членам палаты лордов, что закон 1512 года противоречил законам Божьим и свободам церкви. Текст его проповеди был взят из Первой книги Паралипоменон, «Не прикасайтеся к помазанным Моим».

Генри Стэндиш, страж нищенствующей монашеской братии Лондона и один из духовных советников короля, выразил несогласие. Он настаивал, что никакое из действий короля не могло нанести ущерб интересам церкви и что церковь, в сущности, входила в сферу королевских полномочий. Был поднят основополагающий вопрос, мог ли светский суд привлекать священство к ответственности; мог ли мирской правитель накладывать ограничения на епископа, Богом облеченного властью. Стэндиша призвали появиться перед собором высшего духовенства, отчитаться за свое мнение, и он воззвал к королю с просьбой о защите.

Великое собрание ученых мужей, включавшее всех судей королевства, состоялось в Блэкфрайерс зимой 1515 года и после долгих обсуждений приняло сторону Генри Стэндиша; они обвинили высшее священство в нарушении парламентского статута о предостережении (praemunire) 1392 года, запрещавшего ходатайство к иностранному суду или органу власти. Иностранным органом власти в данном случае являлся папа римский и папский суд. Томас Уолси, которого пожаловали кардинальским титулом всего три месяца назад, предложил королю выразить формальное повиновение и попросил передать дело в Рим. Может показаться странным, но вполне вероятно, что Уолси и король были заодно. Все ждали королевского вердикта. Пришло время Генриху вынести свое решение по делу Генри Стэндиша.

В ноябре монарх обратился к собранию адвокатов и священнослужителей в Бейнардском замке со следующим заявлением: «По воле и дозволению Божьему мы король Англии, и короли Англии испокон веков не имели выше себя никого, кроме Бога. Так разумейте же, что мы сохраним за собой принадлежащие нашей короне права и наши светские полномочия как в этих обстоятельствах, так и впредь». Генрих поддержал позицию Стэндиша.

Возможно, это выглядело как начало великой Реформации XVI века, однако король не сказал ничего нового. В Положении о казначеях 1351 года говорилось о «святой англиканской церкви» во время Эдуарда III как отличной от «папской церкви в Риме». В конце XIV века Ричарда II объявили единовластным императором в своих суверенных владениях. В 1485 году лорд — главный судья Хасси заявил, что король Англии подчиняется лишь одному Богу и власть его превыше папской в пределах государства. В действительности уже Генрих VII неоднократно оспаривал статус церкви, обвиняя высшее духовенство в praemunire; он дал понять, что в его королевстве не место еще одной суверенной власти, и при назначении епископов отдавал предпочтение юристам, а не богословам. Папа не вмешивался.

Возможно, странным было то, что в своем письме к Уолси епископ Лондона обвинял собственных церковников в повсеместной ереси, однако при данных обстоятельствах это было простительное преувеличение. Епископ просто ссылался на тот факт, что у лондонцев существовала давняя и устойчивая традиция антиклерикализма. Всегда звучали призывы к обновлению церкви или подчинению ее власти короля, а в адрес духовенства сыпалась критика и нападки по меньшей мере с XIV века. На парламентских созывах 1370-х и 1380-х годов обсуждали необходимость лишения клириков высоких государственных постов, а в ходе крестьянского восстания под предводительством Уота Тайлера в 1381 году архиепископ Кентерберийский был обезглавлен толпой. Высшее и низшее духовенство обвиняли в прелюбодействе и внебрачных связях; они проводили время за соколиной охотой или ловлей зверя; носили длинные волосы и развлекались в тавернах; были вооружены мечами и кинжалами. Это было продолжением длинного перечня жалоб, начатого веком раньше Чосером и Ленглендом. Тем не менее подобные злоупотребления, равно как и резкие обвинения, были естественными и неизбежными, когда дело касалось древнего религиозного института. Католическая церковь всегда нуждалась в обновлении и преобразованиях.

Король изъявил свою волю в один из зимних дней в Бейнардском замке, и Уолси преклонил перед ним колено. Однако прелат уже и без того успел обрести могущество. Осенью 1515 года, по настоятельному требованию короля, папа Лев X торжественно возложил на голову Уолси красную кардинальскую шапку. С этого времени он стал носить алые одежды. Впрочем, прежде всего он был кардиналом короля, нежели кардиналом папы, и это лишь способствовало укреплению королевского превосходства. В конце того же года Генрих назначил Уолси новым лорд-канцлером, ведущим министром государства и держателем большой государственной печати. Он занимал господствующее положение в Королевском совете. Любая корреспонденция, предназначенная для местных судей или послов, теперь проходила через его руки. Ни один законодательный акт не мог быть сформулирован без его активного участия. Ни одно назначение на высшую должность не обходилось без его вмешательства. «Объяви я о своем решении сложить полномочия, — сказал он, — уверен, что ни король, ни его титулованные приближенные не дали бы на то своего согласия».

В решении государственных и международных вопросов ему была необходима изрядная тонкость ума и изворотливость. Смерть испанского короля Фердинанда в феврале 1516 года и восхождение на престол его шестнадцатилетнего внука Карла поднимали деликатные проблемы соотношения сил и влияния. Собственные титулы Карла свидетельствуют о сложности и запутанности континентальной политики. С 1506 года он являлся номинальным правителем Бургундии, спустя десять лет был коронован королем Испании, Карлом I; три года спустя он стал императором Священной Римской империи, приняв имя Карла V. Его земли в Центральной и Южной Европе составляли наследие династии Габсбургов, которому суждено было стать главным предметом внешнеполитических интересов Англии на протяжении следующей сотни лет.

О своих притязаниях на престолонаследие заявлял и другой молодой монарх. Франциск I взошел на трон Франции в 1515 году в возрасте двадцати лет, и в течение девяти месяцев он во главе армии осуществил переход на север Италии, где овладел Миланом. Это был подвиг, о котором Генрих мог лишь мечтать.

В первомайский праздник 1515 года Генрих поинтересовался о Франциске у венецианского посла. «Расскажи-ка мне, — потребовал он, — король Франции, каков он? Столь же высок, как я?» Разница в росте была невелика. «Тучен ли он?» Нет, отнюдь. «А какие у него ноги?» Худые, или «сухопарые». В этот момент король Англии приподнял подол своего дублета и положил руку на бедро. «Вот, посмотри. И голени у меня столь же добротные». Позже он заявил, что Франциск — француз, поэтому ему нельзя доверять.

Вплоть до самой смерти Генриха эти молодые монархи боролись за влияние или, по крайней мере, за временное превосходство, и международная история того времени состояла из их маневров и контрманевров. Заключались конвенции и тайные соглашения, происходили вооруженные стычки и войны, вторжения и осады. Европа превратилась для них в площадку для игр. При дворе каждого из них охота, рыцарские поединки и турниры стали олицетворением власти. Но когда три молодых человека затевают борьбу, в результате почти неминуемо проливается чья-то кровь.

Появление на арене трех могущественных суверенов изменило равновесие сил во всей Европе и, в частности, неизбежно привело к определенному снижению авторитета папы римского. Власть королей считалась наивысшей, господствующей над церковью и знатью. Между Карлом и Франциском постоянно возникали разногласия, поскольку территории их государств граничили друг с другом, и задачей Генриха было извлечь максимальную пользу из их соперничества. Впрочем, монархи далеко не всегда прибегали к открытым вооруженным действиям, пытаясь воспользоваться преимуществами более сподручных помолвок и династических браков. Рождение дочери 18 февраля 1516 года предоставило Генриху козырь в великой монаршей игре. И все же принцесса Мария стала для отца большим разочарованием: он надеялся и молился о сыне и наследнике, однако скрыл свое огорчение. «Мы оба молоды, — сказал он, — если в этот раз суждено было появиться на свет девочке, то с помощью Божьей родятся и сыновья». Но он ошибался.

Весной 1517 года на дверях собора Святого Павла повесили декларацию с жалобами на то, что «иностранцы» получают слишком много привилегий от короля и совета и что они «скупают шерсть в ущерб англичанам». Это послужило одним из поводов к восстаниям «Черного Первомая», которые обнажили радикальные и бунтарские настроения лондонской толпы. В конце апреля один из проповедников призвал англичан защищать свои дома и имущество от «чужаков», имея в виду торговцев из Флоренции, Венеции, Генуи и Парижа. Уолси вызвал городского мэра, услышав новости о том, что, как он выразился, «ваша необузданная молодежь чинит беспорядки и докучает иностранцам». Подобные волнения вызывали большую озабоченность у городского правления, не имевшего в своем распоряжении ни полицейских формирований, ни постоянной армии, дабы обеспечить соблюдение своих законов.

Мэр отверг все слухи о подстрекательстве к мятежу, однако вечером 30 апреля две тысячи лондонцев — с подмастерьями, лодочниками и домашней прислугой во главе — разграбили дома французских и фламандских торговцев. Они взяли штурмом дом королевского секретаря и угрожали жителям итальянского квартала. Уолси, опасавшийся беды, несмотря на все заверения мэра, призвал на помощь вооруженные дружины знати и артиллерию лондонского Тауэра. Более четырехсот человек было взято в плен, над ними устроили судебный процесс и признали виновными в измене. Тринадцать из них присудили к смертной казни через повешение, потрошение и четвертование; останки их растерзанных тел вздернули на одиннадцати сооруженных по всему городу виселицах.

Для других бунтовщиков устроили подобающую случаю театрализованную церемонию, надев им на шею висельные веревки и приведя в Вестминстер-Холл, где за всем этим наблюдал король. С высоты своего царственного помоста он объявил заключенным смертный приговор. Затем Уолси пал на колени и стал молить монарха о сострадании, а сами узники выкрикивали: «Пощади! Пощади!» В конце концов король сменил гнев на милость и даровал им прощение. В этот момент обвиняемые сорвали с шеи веревки и, по словам одного из лондонских летописцев, «запрыгали от радости».

Опасность чудом миновала, но невозможно было скрыть подлинную неприязнь и даже ненависть, существовавшую между королевским двором и гражданами. Знать не доверяла и презирала простонародье, и это чувство было взаимным. Почему-то бытовало мнение, что епископы и духовенство встали на сторону знати; враждебность городских жителей по отношению к ним сыграла свою роль в религиозных преобразованиях грядущих лет. Да и сам Лондон способствовал провоцированию бунтов и разжиганию противоречий, являясь постоянным источником беспокойства для короля и его совета.

Через две или три недели после мятежей город и страну охватила неведомая хворь. Она началась ранним летом 1517 года с лихорадки, сопровождаемой дурно пахнущим потом. Ей сопутствовали острые боли в спине и плечах, распространявшиеся затем в печень; потом наступала вялость и забытье, больной впадал в сон, от которого зачастую не просыпался. Быстрая и безжалостная болезнь приобрела известность под названием «пот» или «потливая горячка»; а поскольку она, по всей видимости, поражала только англичан, в таких городах, как Кале и Антверпен, ее прозвали sudor Anglicus, или «английский пот». Ее также называли такими именами, как «Знай своего господина» или «Наказание Божье». Погибли десятки тысяч людей. Доктор Кайус, один из лекарей того времени, описывал, как болезнь «мгновенно убивала жителей: одни в этот момент распахивали окна в доме, другие играли с детьми возле калитки; кто-то умирал через час, многие через два; но даже и тем, кто днем беззаботно обедал, она готовила траурный ужин». Случайная встреча на улице, стук нищего в дверь, поцелуй в щеку — стоить жизни могло все что угодно.

Да и сами дома могли стать рассадниками заразы. Эразм сетовал, что полы в жилищах англичан выстланы камышом, в котором перемешались «отхарканная мокрота, рвота, моча собак и людей, разлитый эль, рыбьи объедки и другие скверности, о которых лучше не упоминать». С каждой переменой погоды выделялись пары отравленного воздуха. Зловонные мутные потоки катились по открытым уличным водостокам прямо в Темзу.

Летом того же года сам Томас Уолси занедужил потливой горячкой, тогда как многие его домочадцы и вовсе погибли. Однако он был крепок и решителен, мог стряхнуть с себя любую болезнь без непоправимого ущерба для своего сильного организма. Выздоровев, Уолси отправился в паломничество в Уолсингем; столкнувшись лицом к лицу со смертью, он поклялся помолиться у святыни местной Богоматери, копии дома в Назарете, где Гавриил явился Деве Марии. После благочестивых размышлений и поста он вновь вернулся к государственным делам.

Весной прошлого года он долго обсуждал с Генрихом и советом неэффективность мер по отправлению правосудия и чудовищность злоупотреблений. Он не был адвокатом и не имел юридической подготовки, однако его ум и уверенность в своих силах легко преодолевали любые сомнения в его способностях. Совместно с королем он решил укрепить процедуры применимого права посредством органа, известного как Звездная палата; в качестве судейской инстанции Королевский совет собирался в зале, потолок которого был усыпан звездами.

Под звездным небом лорд-канцлер мог допрашивать, в частности, сильнейших лиц государства и определять им меру наказания. «Я намерен, — писал он, — обучить их закону Звездной палаты». Он наказывал лордов за содержание слишком многочисленной вооруженной свиты, а рыцарей — за «давление» (принуждение к действию) на своих более бедных арендаторов; он расследовал случаи клятвопреступления и фальшивомонетничества; он регулировал цены и запасы провизии, справедливо полагая, что нехватка продовольствия может спровоцировать бунт. Одной из главных функций палаты было подавление общественных беспорядков или наказание за участие в них. Уолси изучал поведение шерифов. Во время предыдущего правления в Звездной палате слушалось примерно двенадцать дел в год; под руководством Уолси их количество достигло 120 за тот же период.

У Уолси был свой суд, называвшийся Канцлерским. Это был гражданский, а не уголовный суд, занимавшийся урегулированием таких вопросов, как получение наследства и разногласия по контрактам. Истцы могли изложить дело простым языком, а ответчики были обязаны явиться в суд, получив «повестку». Это был эффективный способ рассмотрения апелляций против решений, вынесенных судами общего права. А для кардинала подобный суд служил средством жесткого контроля государственных дел. Каждый день Уолси следовал с процессией в Вестминстер-Холл, перед ним несли два больших серебряных креста вместе с большой печатью и кардинальской шапкой; на нем были одеяния из багряного шелка с пелериной или капюшоном, отороченным собольим мехом. В руке он нес выскобленный и заполненный уксусом апельсин и прижимал его к носу, проходя через толпу ждущих его просителей. «О мои господа и повелители, — кричали прислужники, — расступитесь перед его преосвященством!» Джон Скелтон так описал его поведение в Канцлерском суде:

В стенах суда дает он волю
Своему неистовству и гневу
И называет их погаными мерзавцами…
Одним кивком головы вершит он судьбы в палате Звездной…
Всяк — герцог, граф, барон и лорд —
Обязан подчиниться приговору[1].

Он вызывал негодование у тех, кого наказывал, однако его служение правосудию, по всей видимости, принесло свои плоды. Поздним летом 1517 года он написал Генриху письмо, в котором с изрядной долей самодовольства рассказывал о благоденствующем королевстве. «Хвала Богу, — говорил он, — никогда прежде в государстве не царил такой мир и спокойствие».

В том же году Уолси организовал расследование причин сокращения сельского населения в графствах Англии. Сельская местность менялась на протяжении многих поколений: метаморфозы происходили настолько медленно, что были незаметны, пока не становилось слишком поздно что-либо предпринимать. К тому времени, как огораживание земель более состоятельными или предприимчивыми крестьянами было признано вопиющей несправедливостью, это уже стало привычной практикой, которую нельзя было повернуть вспять. Общество мелких землевладельцев уступило место крупным фермерам-арендаторам и классу безземельных батраков. Таков путь любых исторических перемен. Они происходят на протяжении многих десятилетий, многих веков, пока не станут необратимыми.

В XVI веке в свет вышло множество трактатов и памфлетов на тему пагубного влияния огораживания. «Утопия» Томаса Мора была отчасти направлена против этой практики. Огороженную землю стали использовать для разведения овец вместо выращивания сельскохозяйственных культур. Многие писали, что теперь овцы стали поедать людей, а не наоборот. Один пастух занял место множества земледельцев, что в результате привело к оттоку населения из значительной части сельских районов. Один из епископов писал Уолси: «Ваше сердце бы сжалось при виде городов, деревень, селений, дворянских поместий в упадке и запустении, вокруг ни души, лежат лишь брошенные плуги». Крестьяне, не находя себе работы, двигались дальше. Простые дома сельских арендаторов, покинутые хозяевами, разрушались от ветра и дождя; крошились стены и падали крыши, оставляя лишь земляные холмики там, где некогда стояли жилища. Деревенская церковь порой становилась кровом для скота. И все-таки определить причины этого упадка было очень сложно. Причиной бедственного положения в начале XVI века скорее могла стать череда неурожаев и неуклонный рост населения, к примеру, нежели резкое ускорение темпов огораживания земель. Население примерно в три миллиона человек оставалось ниже уровня, достигнутого в начале XIV века, однако оно постоянно росло[2].

Само по себе огораживание было частью земледельческой практики еще с XIV века, когда чума, или Черная смерть, погубила огромное количество жителей. На фоне низкого спроса на зерно земельным угодьям необходимо было найти другое применение. Бесхозные поля стоили дешево, и начался процесс их устойчивой скупки, продолжавшийся еще в XVIII веке. Фермеры устраивали бартеры и обмены, в которых самые богатые или же самые изобретательные извлекали из сделок наибольшую выгоду. Многие из прежде открытых полей теперь огораживали изгородями боярышника. По подсчетам, стоимость огороженных участков в полтора раза превышала стоимость всех остальных земель. Этот процесс было невозможно остановить или предотвратить. И это, как нам предстоит убедиться, привело к кризису поколением позже.

Положение королевства по-прежнему в значительной степени определялось состоянием аграрного общества. Оно состояло из фригольдеров и лизгольдеров, манориальных арендаторов и батраков; все они подчинялись своему господину[3]. Их дома стояли стеной к стене, а вокруг простирались поля. Это было общество, в огромной степени зависящее от переменчивости погоды, когда один неурожай мог обернуться катастрофой.

В мире, в котором всегда господствовали традиции и обычай, существовавшие прежде связи манориальной системы уступали место новым рыночным законам. Обычай заменялся законом и договорными отношениями. Совместная работа медленно вытеснялась конкурентной борьбой. «Мир сегодня настолько изменился для бедного арендатора, — писал один из современников, — что он испытывает физический страх перед своим жадным соседом — так, что за два или три года до истечения срока аренды он должен испросить у своего господина разрешения на его продление». Крупные фермеры продавали урожай растущему населению больших и маленьких городов; мелкие фермеры были вынуждены заниматься натуральным хозяйством, обеспечивая себя тем, что удалось вырастить. Земля перестала быть общинной собственностью, управление которой подразумевало социальную ответственность. Она превратилась в капиталовложение. Так, вместо ренты по манориальному обычаю арендатор теперь выплачивал так называемую грабительскую, или рыночную, ренту. Процесс шел медленно и долго, завершившись лишь к XVIII веку. И все же традиционному общинному сельскому хозяйству, с его коллективными ритуалами и обычаями, не суждено было пережить эти преобразования. В этом отношении историческое развитие сельского хозяйства можно сравнить с развитием религии.

Между ними и в самом деле прослеживается взаимосвязь. На общинных полях, протянувшихся вдоль прибрежных долин Уэстморленда и Нортумберленда, к примеру, сохранялась приверженность старой религии. В деревнях Восточной Англии и в восточной части Кента, где выращивали зерновые культуры для производства продовольствия, царил твердый настрой на реформу вероисповедания. Представляется вполне очевидным, что религиозный радикализм процветал в восточных графствах, в то время как на севере и западе преобладали более сдержанные настроения. Однако на фоне стольких исключений и обособленных случаев даже эти обобщения можно подвергнуть сомнению. Восточная часть Суссекса, например, приняла новую веру, тогда как на западе по-прежнему поддерживали старую. Можно лишь с определенной долей уверенности сказать, что приближалось время «новых людей».

3. Еретик!

В 1517 или 1518 году некоторые ученые Кембриджа стали встречаться в трактире «Белая лошадь», где, подобно университетским студентам всех времен, обсуждали насущные интеллектуальные темы. Все актуальные вопросы того времени, впрочем, вращались вокруг религии; она была средоточием любых дискуссий. Некоторые из этих ученых со всем свойственным юности пылом увлекались новыми и потенциально подрывными доктринами. Реформистские настроения витали в воздухе. Кто-то мечтал вернуться к простому благочестию движений, известных как бедные католики, или гумилиаты; они хотели уйти от помпезности и театральности средневековой церкви и взращивать так называемую devotio moderna, «современную набожность». Другие стремились вернуться к текстам Священного Писания, в особенности — к Новому Завету.

Работа, изданная Эразмом Роттердамским, уже вдохнула более строгий дух в теологические изыскания. В бытность профессором богословия леди Маргарет в Куинз-колледже Кембриджского университета[4] он осуществил перевод Нового Завета на греческий и латинский языки, который, казалось, должен был заменить старую Вульгату, используемую более тысячи лет. Эразм, проведя историческое исследование, возродил некий дух раннего христианского Откровения.

Он считал, что ритуалы и формальная теологическая теория церкви имели меньшее значение, чем духовное восприятие посланий, содержащихся в Писании; внутренняя вера как в божественную благодать, так и в искупительную силу Сына Божьего давала много больше, чем приверженность религиозной обрядности. «Если ты благочестиво, с почтительностью, смиренно» приблизишься к Писаниям, «ты почувствуешь, как тебя вдохновляет воля Божья»[5], — писал он. Сатирически он высмеивал чрезмерное благоговение перед святыми мощами, слишком частые паломничества ради замаливания грехов и вырождение монашеских орденов. Он редко упоминал таинства, являвшиеся частью божественного инструментария официальной религии.

Его вероучения не переросли в еретические догматы, однако он являлся таким же искоренителем традиционной религиозности, как Лютер или Джон Уиклиф (Виклиф). Без Эразма ни Лютер, ни Тиндейл не смогли бы перевести греческий Завет. Эразм лелеял надежду на то, что Писание станет общедоступным, — стремление, которое впоследствии будет сочтено почти еретическим. Томас Билни, один из ученых — завсегдатаев встреч в трактире «Белая лошадь», заявил, что, читая Эразма, он «наконец услышал о Христе». Немного позже Билни был сожжен на костре.

Эразма традиционно характеризовали как «гуманиста», хотя само слово стало использоваться в данном значении лишь в начале XIX века. В общих чертах гуманизм, или же «новое учение» начала XVI века, подразумевал обновление системы образования и научных знаний посредством изучения вновь обретенных или заново переведенных классических образцов. Вместе с собой он принес скептическое отношение к средневековым авторитетам и схоластической теологии, на которой они зиждились. Новое учение распахнуло окна церкви, чтобы впустить в нее свет и свежий воздух. Несколько банальный антиклерикализм лоллардов устарел в век конструктивной критики и обновления, и представлялось вероятным, что вселенская церковь способна самообновиться.

Осенью 1517 года Мартин Лютер бросил церкви более пылкий и догматичный вызов, чем общие призывы к реформе. Во многих отношениях он был схож с Эразмом, однако вскоре пошел дальше в своем утверждении о достаточности одного лишь оправдания верой. Вера даруется Богом человеку без посредничества священников и церковных обрядов. Церковь не может и не должна вставать между Христом и стремящейся к вере душой. Человек, спасенный жертвой Христа, получит вечную жизнь. Божья благодать поднимет душу верующего на небеса. Тех же, кто не обрел спасение в вере, ждет единственная участь — вечно гореть в пламени ада.

В серии памфлетов Лютер критиковал догматы и церковную иерархию общепринятой веры. Папа римский был Антихристом. Признавались только два таинства — крещение и причащение в противовес семи, предлагаемым католической церковью. Каждый добрый христианин уже являлся священником. Благодати и веры было достаточно для спасения. Тексты Священного Писания не должны иметь себе равных[6]. «Я больше и словом не обмолвлюсь с этим животным, — писал кардинал Каэтан после разговора с Лютером в 1518 году, — ибо глаза его бездонны, а голова полна предивных вымыслов».

В Кембридже Лютера читали и обсуждали с тех самых пор, как монах вывесил свои Девяносто пять тезисов на двери замковой церкви в Виттенберге. Трактир «Белая лошадь» прозвали «Германией», поскольку в его стенах обсуждались лютеровские учения, а участников дискуссий окрестили «немцами». Они, однако, представляли собой весьма разношерстную компанию; среди них были Томас Кранмер и Уильям Тиндейл, Николас Ридли и Мэтью Паркер. Двое из них впоследствии стали архиепископами, семеро — епископами, а восемь приняли мученическую смерть на костре. Это было захватывающее, но вместе с тем опасное время.

Чтение трудов Лютера углубило инстинктивные представления полемистов «Белой лошади». Доктрина оправдания только верой не имела параллелей у Уиклифа, однако многие другие антиклерикальные догмы уже звучали на протяжении двух предыдущих веков. И все-таки никогда прежде они еще не были сформулированы настолько последовательно и убедительно. Кафедра маленькой кембриджской церквушки Святого Эдуарда, Короля и Мученика, стала трибуной, с которой такие проповедники, как Томас Билни, Роберт Барнс и Хью Латимер, провозглашали новые истины. Одною лишь верой, но не делами праведный жив будет. Если вы однажды уверуете, что Иисус Христос пролил свою драгоценную кровь и принял смертное распятие на кресте за ваши грехи, эта же вера приведет вас к спасению. Для этого не нужны священники, епископы и даже кардиналы.

Весной 1518 года по настоятельной инициативе короля Уолси был назначен папским легатом, став представителем Рима при дворе, где уже являлся главным министром. Он воплощал в себе все то, что ненавидели реформаторы; он был «блудницей в алых одеждах»[7]. Всякий раз, когда ему было необходимо выступить в роли папского посла, он покидал двор, а затем вновь торжественно являлся в новом амплуа. И все же невозможно было скрыть тот факт, что церковь и Королевский совет теперь управляются одной и той же рукой. Истинное положение вещей не ускользнуло от короля, который впоследствии утвердил свое суверенное полновластие над обоими институтами. Уолси показал Генриху, что возможно руководить и осуществлять эффективный контроль над церковью без вмешательства любых внешних сил. Король, таким образом, в дальнейшем взял на себя роль кардинала и значительно расширил ее полномочия.

Статус папского легата наделял Уолси дополнительной властью для реформации англиканской церкви. Он начал с того, что весной 1519 года отправил «ревизоров» по монастырям для сбора сведений об условиях и образе жизни монахов, где, конечно, они столкнулись с различными злоупотреблениями и беспорядком. Аббат приводил своих гончих собак прямо в церковь; монахи находили утешение в трактирах; приора видели с женой мельника. Такова была повседневная сторона монашеской жизни, которая в значительной мере воспринималась как общепринятая данность. Однако Уолси наказал главных нарушителей и разослал строгие предписания, или уставы, для регламентации поведения монахов в будущем.

Подобный ригоризм Уолси, разумеется, не помешал ему приумножить собственное благосостояние коллекцией духовных должностей. Он последовательно занимал должности епископа Бата и Уэллса, епископа Дарема и епископа Винчестера; одновременно он являлся архиепископом Йоркским, а в 1521 году получил в свое распоряжение аббатство Сент-Олбанс — богатейшее во всем королевстве. Его столы ломились от золотой и серебряной посуды, а стены дворцов украшали самые изысканные гобелены. Уолси, несомненно, был самым состоятельным человеком в Англии — богаче самого короля, чей доход сокращался из-за широкого круга обязательств, однако кардинал всегда утверждал, что его роскошь способствовала поддержанию могущества церкви.

Немного позднее Уолси закрыл двадцать девять монастырей, а изъятые доходы направил на финансирование школы в Ипсвиче и колледжа, получившего название Кардинальского, который он намеревался построить в Оксфорде. Неисповедимая религиозность нескольких монахов и монахинь не должна стоять на пути великих образовательных учреждений. Уолси интересовало как надлежащее обучение, так и надлежащее руководство; и в действительности их невозможно было четко разграничить. И вот работа церкви продолжилась, несмотря на обличительную критику и угрозы со стороны «новообращенных», называемых также «евангелистами» и «сведомыми».

В конце 1520-х годов учение Лютера признали еретическим, а его книги запретили. От них «разило сковородкой», стоявшей в раскаленных огненных печах Смитфилда и самого ада. Весной следующего года Уолси устроил торжественную церемонию сожжения текстов Лютера на церковном дворе собора Святого Павла. Впрочем, останавливать поток новых учений было уже слишком поздно. Сведомые, по словам Томаса Мора, «активно расхаживали» по всем питейным и трактирам, проповедуя свои доктрины. Мор на тот момент уже являлся тайным советником и служителем королевского двора. Предполагаемые еретики встречались и в адвокатских палатах, где братские связи можно было превратить в связи духовные. Люди «имели обыкновение предаваться полуночным чтениям, сидя в своих покоях». Они начали собираться в долине Темзы и некоторых районах Эссекса, а также в Лондоне. В приходской церкви городка Рикмансворт, в графстве Хартфордшир, неизвестные бросили статуи и крестную перегородку в огонь, что стало предвестием иконоборчества в Англии в более поздний период.

Книги Лютера ввозили в страну контрабандой, пряча в мешках с сукном, доставляемых из портов тогдашних Нидерландов и городов Рейнской области. Однако трактаты попадали в руки не только к инакомыслящим. Они дошли и до самого короля. 21 апреля 1521 года Генрих был замечен за чтением лютеровского сочинения De Captivitate Babylonica Ecclesiase («О вавилонском пленении церкви»), а в следующем месяце он написал папе Льву X о своем намерении изобличить ересь, которой пестрит трактат. Уолси выразил мнение, что королю не помешало бы среди других европейских государей показать себя эрудитом и правоверным христианином. И вот, при помощи семи королевских слуг, включая Мора, Генрих составил ответ Лютеру, озаглавленный Assertio Septem Sacramentorum, «В защиту семи таинств».

Трактат Генриха не был блестящей или увлекательной работой, однако он выполнил свое предназначение. Папа признался, что восхищен сочинением, и даровал Генриху титул Fidei Defensor, «Защитник веры». Титул не предполагалось передавать по наследству, однако королевская семья использует его с тех самых пор. Лютер сочинил свой ответ на ответ монарха, в котором клеймил его «королем лжи» и «окаянным и подлым червем». Вследствие этого Генрих никогда не испытывал симпатии к лютеранству и в большинстве случаев оставался правоверным католиком.

Папа скончался через два месяца после того, как пожаловал королю титул, и некоторые считали, что сам Уолси, возможно, возглавит следующий понтификат. Однако кардинальский конклав навряд ли когда-нибудь решил бы избрать англичанина, да и в любом случае Уолси и без того хватало забот с церковными делами в Англии. Учиненная им ревизия монастырей была лишь частью его программы клерикальной реформы. Он разрабатывал новые уставы для белого или немонашествующего духовенства и вводил новый регламент в монашеских братиях бенедиктинцев и августинцев. Кардинал руководил двадцатью монашескими выборами, чтобы заполучить большинство голосов для своих кандидатов, и отстранил от дел глав четырех монастырей.

Весной 1523 года Уолси распустил созыв высшего духовенства в Кентербери и призвал их в Вестминстер, где объявил о применении новой системы налогообложения к их доходам. В будущем епископы и архиепископы обязались выплачивать ему «контрибуцию», прежде чем приступать к отправлению обязанностей в своих юрисдикциях. Он предлагал провести реформы в церковных судах и настаивал, что собственноручно должен заниматься всеми делами, касающимися завещаний и наследства. Церковь еще никогда не находилась под столь строгим контролем со времен Генриха II. А тот факт, что Уолси, преследуя свои цели, издавал санкционированные Ватиканом папские буллы, письма и хартии, еще больше настраивал английских епископов против него.

Однако прелат находился под покровительством короля. Уолси являлся исполнителем воли Генриха, поэтому его растущее влияние фактически обеспечивало королю господствующее положение. Больше не существовало противоречий между церковью и государством, как их стали называть позже: они были едины в лице одного и того же человека. Тогда, впрочем, вопрос о доктринальной реформе не вставал, и Уолси лишь вполглаза наблюдал за распространением еретических учений в королевстве. Куда больше его заботила дисциплина и эффективность работы церкви, в особенности в том, что касалось использования нажитых ею богатств.

Роль папского легата включала в себя и иные обязанности. Как представителю папы римского, Уолси полагалось установить мирные взаимоотношения между христианскими правителями европейских стран — предварительное условие их объединенного крестового похода против турок. Изощренный в вопросах дипломатии, весь 1518 год кардинал вел переговоры с императором Священной Римской империи Максимилианом, королем Франции Франциском и королем Испании Карлом. Их делегаты прибыли в Лондон осенью того же года и заключили соглашение о всеобщем мире, получившее название Лондонского. Кардинал устроил его к вящей своей чести. В мимоходом брошенном намеке на возможность крестового похода папа упоминался лишь как комес, или «соучастник» в переговорах. «Мы можем видеть, — писал один кардинал, — чего стоит ожидать Святому престолу и папе от английского канцлера».

Английский канцлер был на вершине своего влияния. За четырнадцать лет полномочий в качестве лорд-канцлера он созвал только один парламент. Во время первого пребывания в королевстве посла Венеции Уолси обычно объявлял ему, что «Его Величество изволит сделать то-то и то-то». Потом фраза изменилась на «Мы изволим сделать то-то и то-то», пока в конечном итоге не стала звучать как «Я сделаю то-то и то-то». И все же он никогда не забывал, откуда проистекает настоящая власть и влияние; он оставался у кормила правления ровно до тех пор, пока подчинялся воле короля. Достижением кардинала, наряду с Лондонским соглашением, был триумф его суверена. Честь короля всегда была самым важным аспектом во внешнеполитических расчетах Уолси. Сам Генрих, казалось, был доволен достигнутыми успехами. «Мы хотим, чтобы все правители были довольны имеющимися у них территориями, — заявил он венецианскому послу, — а мы счастливы, имея этот остров». Для демонстрации своей удовлетворенности в тот момент он написал несколько стихотворных строк.

Стремиться к лучшему; отвергать худшее;
Мой разум будет
Пристанищем добродетели, изгонит порок,
Этому отдаю всего себя[8].

И все же он был куда менее доволен, когда в феврале 1519 года император Священной Римской империи умер и титул перешел к его внуку, королю Испании Карлу. Девятнадцатилетний Карл стал номинальным правителем Австрии, Польши, Швейцарии, Германии, Нидерландов, не считая самой Испании; таким образом, он распоряжался судьбой половины Европы.

Три юных короля теперь занимались замысловатыми церемониальными ритуалами налаживания союзнических отношений, которые можно было интерпретировать и как военные игры. Летом 1520 года Генрих отплыл во Францию на «Большом Гарри» со свитой из четырех тысяч человек для переговоров с французским королем. Из-за небывалой пышности королевской делегации место встречи обрело известность как Поле золотой парчи. В долине возле городка Ардр, неподалеку от английского анклава Кале, соорудили павильоны и дворцы, башни и заставы, искусственные озера и мосты, установили статуи и фонтаны, из которых текли пиво и вино. Генрих был разодет, как свидетельствует история, «в золотые слитки чистейшей пробы», да и Франциск, в свою очередь, ослеплял великолепием. Религиозные службы шли вперемежку с рыцарскими поединками, пирами и рукопашным боем, а празднования длились целых семнадцать дней. Событие называли восьмым чудом света. Словно сцена с богато вышитой шпалеры стала явью. Значимость соглашений состояла вовсе не в их содержании, а в способе их заключения. Они являлись проявлением скорее власти, нежели дружелюбия.

И все же за шпалерными кулисами кипела тайная активность. Еще до того, как Генрих отправился во Францию, с визитом в Дувр прибыл король Испании Карл, приветствовать которого вышел сам Генрих. С торжественной процессией Карла препроводили в Кентербери, где он впервые встретился со своей теткой, Екатериной Арагонской. Трое суток балов и пиршеств включали также многочасовые переговоры. После встречи с французским королем на Поле золотой парчи Генрих отправился в Кале, где вновь вступил в сговор с Карлом. Все их планы были направлены против Франции. Сам Генрих желал еще раз заявить о своих притязаниях на французскую корону как часть неотъемлемого права, принадлежавшего ему по рождению.

Теми же летними ночами, пока монархи почивали в своих золотых шатрах, лондонский ночной дозор выискивал «подозрительных лиц». Докладывали, что портной и двое слуг картежничали и играли в кости до четырех утра, когда игру принудительно остановили, а игроков сдали констеблю. В Саутуарке и Степни в ходе поисков «бродяг и правонарушителей» дозор обнаружил множество «бесхозяйных лиц», живущих в обветшалых домах. Десять немцев были задержаны в Саутуарке. «Старая блудница и молодая девица» были обнаружены лежащими на грязной простыне в подвале; а на верхнем этаже Хью Льюис и Элис Болл были «задержаны вместе в одной постели, не будучи при этом супругами». Анну Саутвик допрашивали в трактире «Роза» в Вестминстере по подозрению в распутстве. Извозчиков обнаружили спящими у стен трактира. Жнецы и косари, плиточники и каменщики, по донесениям, мирно обитали в пригородных гостиницах. Мужчины и женщины занимались своими повседневными делами, законными или не очень. Так прошло лето.

4. Супружеские невзгоды

Слухи о неверности короля всегда витали в воздухе. За связью с Анной Стаффорд последовали другие, и осенью 1514 года Генрих завел пятилетний роман с Элизабет, или Бэсси, Блаунт. Местом их романтических свиданий был дом в Эссексе под названием Иерихон. Его придворным строго-настрого приказывалось хранить молчание об этих визитах, а слуги королевских покоев были обязаны «не обращать внимания и не осведомляться, где сейчас находится король или куда направляется»; им запрещалось обсуждать «времяпрепровождение короля» или «его ранний или поздний отход ко сну». Плод этого союза появился на свет в 1519 году и был назван Генри Фицрой, что значило «Генри, сын короля»; впоследствии он стал герцогом Ричмондом. Элизабет Блаунт получила должное вознаграждение в виде выгодного замужества и навсегда сохранила расположение Генриха.

Несомненно, для услаждения короля в Иерихоне имелись и другие молодые женщины, однако следующей, чье имя сохранилось в истории, стала Мария Болейн. Она состояла в браке с вельможей из числа приближенных его величества, что было очень кстати, и под прикрытием королевского двора в 1520 году стала любовницей короля. Сегодня она в основном известна как сестра другой леди Болейн, но их роман с Генрихом длился на протяжении примерно пяти лет. В 1523 году король назвал один из новых королевских кораблей «Мария Болейн», а двумя годами позже пожаловал ее отцу пэрство, наделив титулом виконта Рочфорда.

К этому времени, впрочем, король воспылал чувствами к младшей сестре Марии. Дата его первой встречи с Анной Болейн доподлинно не известна, однако к 1523 году на нее уже обратил внимание Томас Уолси. Ее привязанность к Генри Перси, наследнику владений графа Нортумберленда, сочли недозволительной; Перси отправился обратно на север, а Анну удалили от двора. По словам церемониймейстера Уолси Джорджа Кавендиша, она была настолько зла, что «вся дымилась», багровея от ярости. Только после этих событий ее, вероятно, заприметил король.

Вскоре он был совершенно пленен ею. Она была, как полагали, «довольно смугла», но имела великолепные блестящие волосы и яркие глаза; ее узкое овальное лицо, высокие скулы и небольшую грудь впоследствии унаследует ее знаменитая дочь. На ранних портретах она изображена цветущей и жизнерадостной, однако более поздние выдают напряженность и подозрительность. О ее характере существует такое множество разрозненных сведений, что истинное представление сформировать попросту невозможно. Однако нет никаких сомнений в ее находчивости и остроумии — иначе бы она не смогла удержаться при дворе. Анна любила музыку и прекрасно танцевала. Часто высказывается мнение, что благодаря своему обаянию и дару убеждения ей удавалось избегать интимной связи с королем до тех пор, пока она не обрела уверенность в том, что станет его женой, но столь же вероятно и то, что сам Генрих желал заключить официальный союз, дабы обеспечить законность рожденным в нем детям.

Екатерина Арагонская знала или, по крайней мере, подозревала об этой связи и попросила Эразма написать трактат De Servando Conjugio — «О сохранении брака». Она знала также о существовании Генри Фицроя и была глубоко уязвлена, когда того представили двору ровно в тот момент, когда стало понятно, что ей больше не суждено иметь детей. Так или иначе, Генрих отвернулся от нее. Екатерина приближалась к сорока годам; все изящество ее юности погасло, и молодой король Франции называл ее «безобразной и бесформенной». Возможно, поэтому Генрих больше не навещал брачное ложе. Однако самое главное, она не выполнила своей прямой обязанности — родить королю сына и наследника.

В сознание Генриха уже закрались кое-какие сомнения. В Книге Левит он прочел, что мужчине запрещено жениться на вдове умершего брата. В ней говорилось: «…наготы жены брата твоего не открывай; это нагота брата твоего», ибо наказание за этот грех — бездетность. Он цитировал Левит в своем трактате против Лютера, в тексте которого ссылался на «твердую и непреклонную справедливость Божью». Что, если его брак попрал божественное предопределение? В самой Книге Левит Бог говорит: «…то и Я поступлю с вами так: пошлю на вас ужас, чахлость и горячку, от которых истомятся глаза и измучится душа, и будете сеять семена ваши напрасно…» (Лев. 26:16). Возможно, Бог отказал Генриху в наследнике, наказав за грех.

В вопросах престолонаследия Генрих мог быть беспощаден. Он уже дал всем понять, что гнев короля означает смерть. В случае смерти самого монарха самым вероятным претендентом на трон считался Эдуард Стаффорд, третий герцог Бекингем; он был потомком Томаса Вудстока, одного из сыновей Эдуарда III, а потому стал подозреваемым. Весной 1521 года король лично устроил допрос среди прислуги герцога, чтобы найти доказательства измены. Главным выдвинутым обвинением было то, что герцог якобы обращался к монаху-колдуну, который сказал ему, что у Генриха не будет сыновей и что «ему должно достаться все». Бекингем накупил неподобающее количество золотой и серебряной парчи. Один из слуг даже заявил, что его хозяин замышлял «тайно проникнуть к королю с ножом». Разумеется, Эдуард был признан виновным по вердиктам семнадцати пэров и казнен в Тауэр-Хилл. В то время многие считали, что Уолси — известный среди жителей Лондона как «мясник» — стоял за трагической кончиной Бекингема, однако первопричиной на самом деле являлось непреодолимое стремление Генриха сохранить династию.

Возможно, в тот момент все его надежды возлагались на сына-бастарда Генри, однако не существовало прецедента, согласно которому незаконнорожденный ребенок мог наследовать престол, за исключением уже давно покрытого пылью истории Гарольда I в 1037 году. Оставалась еще принцесса Мария, имевшая на тот момент собственный двор[9], однако история Англии знала всего лишь одну царствующую королеву; и Матильду, по правде говоря, называли «владычицей Англии»[10]. Необходимо было, таким образом, найти наследника мужского пола. На тот момент Генрих уже задумывался о возможности нового брака.

Мария же в то время могла послужить осуществлению других целей. В возрасте двух лет она уже была обещана сыну Франциска I, однако четыре года спустя ее официально обручили с Карлом V. Что могло быть более подходящим, чем замужество с императором Священной Римской империи и сувереном Испании? Тем не менее то были не обручальные обряды, но игры войны.

Летом 1521 года Генрих заключил с Карлом соглашение против Франциска I и пообещал отправить огромную армию из 30 тысяч пеших и 10 тысяч конных солдат во французские владения. Впрочем, склонность к военным авантюрам разжигает страсть к деньгам. И вскоре Уолси снова стал требовать и собирать доходы церкви. В марте 1522 года он начал масштабную государственную кампанию по оценке богатства каждого отдельного подданного и боевого потенциала каждого мужчины; это было весьма характерно для его прямолинейного и всеохватного стиля правления. Взимаемые налоги наименовались «займами», но в действительности так никогда и не были возмещены. Двумя месяцами позже граф Суррей вторгся в Северную Францию с большим войском, но так и не добился никаких результатов. Карл отплыл в Англию и был официально обручен с принцессой Марией. Во время путешествия вверх по Темзе от Грейвсенда до Гринвича императорские ладьи были украшены благоухающими «ароматическими травами», чтобы заглушить дурные запахи, доносившиеся с реки.

Весной следующего года был созван парламент, чтобы обсудить, по словам Уолси, вопрос «великого вторжения во Францию» или скорее спонсирования этой военной кампании. «Еще никогда ни в одном парламенте, — писал один из современников, — я не был свидетелем столь напряженных трений и канители из-за уплаты двух шиллингов с фунта, какие устроила палата общин. Вопрос обсуждали вдоль и поперек пятнадцать или шестнадцать дней подряд…» Введение налога на земельную собственность стало «неслыханным доселе» прецедентом. Спикер палаты Томас Мор силой своего невозмутимого убеждения добился принятия законопроекта.

Именно на этом собрании парламента внимание присутствующих впервые привлек к себе Томас Кромвель. На тот момент он уже был торговцем и клерком, красильщиком тканей и ростовщиком — разносторонняя деятельность, свидетельствовавшая о его сноровке и мастерстве на всех жизненных поприщах. Вскоре он также поступил на службу адвокатом в Грейс-Инн. В речи, обращенной к коллегам, Кромвель изъявил желание «выразить свое скромное мнение». Он убеждал короля остаться в Англии и не рисковать своей жизнью ради французских кампаний; он призывал к осторожности и бдительности в поддержании линий снабжения «продовольствием». В заключение он высказал мысль, что Шотландия должна быть основной целью королевской армии, сославшись на старую максиму «тот, кто вознамерился завоевать Францию, пусть начнет с Шотландии».

Парламентские дебаты не воодушевили Кромвеля. В письме одному из друзей он сетовал, что «целых шестнадцать недель мы обсуждали войну, мир, борьбу, разногласия, полемику, ропот, затаенные обиды, богатство, бедность, нужду, правду, обман, правосудие, справедливость, обман, притеснения, великодушие, действия, силу… со всем нашим энтузиазмом, но вернулись туда, с чего начали». Впрочем, он признал, что палата общин выделила королю «весьма крупную субсидию, подобных которой еще никогда не предоставляли в нашем королевстве».

И вот летом 1523 года великая кампания началась. Десять тысяч человек отплыли в Кале под командованием Суффолка, партнера Генриха по рыцарским турнирам. В своем великолепии, равно как и в размере талии, Суффолк был под стать монарху. Он намеревался взять в осаду Булонь и таким образом заполучить еще один порт для Англии. Однако король и кардинал убеждали его идти на Париж и с помощью Карла V и других союзников разрушить сердце Франции. Однако война капризна и переменчива. Союзники попали в плен, или были окружены, или бежали с поля боя. Дождь, слякоть и болезни сократили численность английских сил за пределами Парижа, и в конце концов они были вынуждены отступить.

В водовороте этой войны неизбежным было возникновение необъяснимых промашек и коллизий. Итальянские города-государства эпохи Возрождения, истинная причина конфронтации межу Франциском и Карлом, стояли перед лицом серьезной угрозы. Шотландия угрожала вторжением в тандеме с войсками Франции, ее давней союзницы, а пока европейские монархи воевали друг с другом, турки вплотную приблизились к своей цели — завоеванию восточных территорий Европы. Никто не мог разглядеть путь в этих потемках, потому что, по правде говоря, никакого пути и не было. Это была изнурительная череда битв и осад, вторжений и отступлений, после которой соотношение сил между участниками практически не изменилось.

Тем не менее история запомнила еще один всполох боевого пыла. В начале 1525 года испанская императорская армия одержала сокрушительную победу в битве при Павии, взяв в плен короля Франции и наголову разбив большую часть его знати. Воодушевленный Генрих строил планы очередной большой коалиции с Испанией с целью, как он выразился, «получить полную сатисфакцию от Франции». Карл V не был расположен делиться выигрышем. Став властителем всей Европы, он куда менее нуждался в поддержке Генриха. Однако английский король продолжал мечтать и плести интриги.

Вместе с Уолси Генрих намеревался изыскать средства на новую кампанию путем принудительного займа, названного «добровольным пожертвованием». Ничего добровольного, впрочем, в нем не было. На основании королевской прерогативы с мирян взималась одна шестая часть их состояния, а с духовенства — одна четвертая. Однако английский народ устал от войны, которая велась лишь в угоду стремлению Генриха к чести и славе. Война ставила под угрозу торговые отношения между европейскими странами и, искусственно повышая цены на основные товары вроде мяса и напитков, разрушала национальную торговлю и промышленность. Поскольку солдат в Англии набирали в основном из числа земледельцев, их призыв самым отрицательным образом сказался на развитии сельского хозяйства. Возможно, война и отвечала интересам короля, однако явно не велась во благо страны. Да и какой прок был от вторжения и завоевания Франции? Один из сочинителей баллад посвятил Уолси несколько хулительных строк:

Твоею виной многие сводят концы с концами,
И торговле все пути ты перекрыл,
Оттого народ наш горюет и рыдает[11].

Из-за войны страдала коммерция. Большая часть внешней торговли осуществлялась через Антверпен, где основным английским экспортом была суконная ткань мануфактур. Жители Фландрии говорили, что «если бы отцов англичан вздернули на городских воротах Антверпена, их дети проползли бы у них под ногами, чтобы попасть в город». Объем торговли сукном вырос вдвое за время правления Генриха, что способствовало росту авторитета и влияния гильдии экспортеров сукон, известной как «Купцы-авантюристы». Начиная с этого периода, таким образом, мы можем говорить о возвышении английского купца. Все, что угрожало или препятствовало торговле, считалось предосудительным.

Как следствие, население королевства оказывало открытое, а порой и насильственное сопротивление новым налогам: в Суффолке четыре тысячи человек взялись за оружие, а в Кенте избили сборщиков податей. Жители Лондона отказывались платить, считая поборы незаконными. В Кембридже и Линкольншире недовольные искали «повода учинить протест». Когда герцог Норфолк потребовал привести к нему вожака бунтовщиков в своем графстве, ему ответили, что «имя ему — Бедность, ибо именно она и ее сестра Нужда сподвигли нас на эти деяния».

Угроза еще одного масштабного бунта, вроде восстания Уота Тайлера в 1381 году, была слишком велика. Подобное восстание вот-вот должно было начаться в Германии, погрязшей в пучине насилия и хаоса; триста тысяч мятежников ополчились против власти, и в борьбе погибли сто тысяч крестьян[12]. И король решил пойти на попятную. Генрих обнародовал прокламацию, где отрицал любую причастность к налоговым сборам; затем он благосклонно освободил народ от уплаты податей и даровал помилование мятежникам. Он извлек урок из своего опыта, осознав ограниченность королевской власти. И тем не менее основную вину за случившееся возлагали на кардинала. По словам одного летописца, «конца-краю было не видать той затаенной злобе и ненависти, которую народ питал к прелату». Генрих прекрасно понимал, что Уолси не оправдал ожиданий. Это уже была не та спокойная и беззаботная страна, которую он унаследовал при восхождении на престол. А кардинал… что ж, он был всего лишь одним из многих.

Фальшивая громогласность военной политики обнаружилась еще сильнее, когда в 1525 году кардинал начал изучать возможности коалиции с Францией против давнего союзника — Испании. Карл сосредоточил в своих руках достаточную власть, чтобы теперь представлять собой угрозу. Соглашение «о вечном мире» было заключено с Францией тем же летом, всего лишь через полгода после того, как кардинал предложил начать против нее великую войну. Карл V потребовал аннулирования своей помолвки с юной принцессой Марией. Все сошло на нет. Все нужно было начинать заново.

Помимо военных дел Генрих предавался делам сердечным. Он был, по его словам, «поражен стрелой амура». В 1526 году на воду спустили новый корабль, названный «Анна Болейн». Весной того же года королевские ювелиры изготовили для него четыре броши для подарка некой леди. Одна из них представляла собой богиню Венеру, а другая изображала девушку и сердце; на третьей мужчина преклонял голову на колени женщины, а на четвертой красовалась та же женщина с короной на голове. Окружающие отмечали, что в тот период монарх был более темпераментным и энергичным, чем обычно. Новообретенная дружба с Францией стала предлогом к бесчисленному количеству пиршеств, званых обедов, рыцарских турниров и зрелищ. Летом 1526 года Генрих со всей страстью и неистовством предавался охоте. Он жаждал выигрыша.

Он начал писать Анне Болейн письма на французском — языке куртуазных ухаживаний. Один из историков, живших в XVIII веке, так отозвался об этих письмах: «Весьма дурно написаны, почерк едва разберешь, а французский кажется безграмотным». Тем не менее они выполнили свою задачу. Первое было вручено вместе с оленем, подстреленным королем накануне, а немного спустя последовало и второе, где он благодарил возлюбленную: «…сердечно за то, что изволишь изредка вспоминать обо мне». Это послание не назовешь традиционным письмом короля своей даме сердца.

В следующем письме Генрих признался, что сбит с толку ее чувствами: «Умоляю тебя всем сердцем, поведай мне, не тая, все свои сокровенные мысли о любви нашей». Затем он обещал, что она будет «единственной возлюбленной моею, и я вычеркну из мыслей и сердца всех других, кроме тебя, чтобы лишь тебе одной служить». Однако Анна Болейн уже уехала в родовое поместье Хивер в графстве Кент и отказывалась возвращаться ко двору. «Мне ничего не остается, как сетовать на свою горестную судьбу, — писал он ей, — усмиряя мало-помалу мое неистовое безрассудство». Несомненно, Генрих испытывал к ней всепоглощающую страсть, а она, в свою очередь, делала все возможное, чтобы удержать его привязанность, не охлаждая чувств. Задача эта давалась непросто и, должно быть, чуть не довела ее до нервного истощения.

В другом письме Генрих убеждал возлюбленную, что «ничего на свете так не желает, как встречи с тобой; ведь нет в мире радости большей, чем быть рядом с той, кого горячо любишь». Как же мягко отказать великому и могущественному королю? Анна отправила ему бриллиант, украшенный изображением леди на своем корабле. Девушку бросало из стороны в сторону на бурных волнах, однако бриллиант символизировал непоколебимое и твердое сердце.

Екатерина оказалась отодвинута на задний план. После соглашения с Францией отпала необходимость снискивать расположение ее племянника Карла V. Когда трое из ее испанских фрейлин пожаловались на то, что Генри Фицрою, незаконнорожденному сыну Генриха, был дарован титул герцога, их удалили от двора. Уолси вскрывал и прочитывал письма Екатерины. Кардинал или сам король тайком приставили к ее свите шпионов. Уолси настоял, что его присутствие необходимо при любой аудиенции между королевой и делегатами Карла. Неудовольствие Генриха, впрочем, не распространялось на дочь, которой, возможно, еще предстояло стать королевой Англии. У Марии был теперь свой двор с более чем тремястами слугами; за обедом она могла выбирать из тридцати пяти разных блюд. Она занималась охотой, в том числе соколиной, играла в карты и кости.

Конечно, всегда существовала возможность родить сына. Справедливо предполагать, что поначалу Генрих намеревался сделать Анну своей любовницей, однако после первых порывов безрассудной страсти решил, что она должна стать его женой. Анна Болейн в качестве невесты могла обеспечить будущее королевской династии. Без сына же, как Генрих утверждал чуть позже, королевство бы объяли «смута и злосчастья». Его сомнения по поводу союза с Екатериной Арагонской были, безусловно, истинными. Им не руководила одна лишь слепая страсть к Анне Болейн. Если он женился на Екатерине вопреки запрету вступать в связь с вдовой брата своего, как гласит Книга Левит, то, возможно, он действительно накликал на себя проклятие. Теперь его долгом было добиться признания первоначального разрешения на брак недействительным, чтобы он мог впервые заключить брак по всем правилам. Папа римский не мог да и не должен был пренебрегать богоданным законом, установленным в самой Библии. Совесть короля была серьезным вопросом; Генрих использует это слово во многих из своих писем как способ самооправдания перед Богом. Однажды он заявил, что совесть есть «высший и наиглавнейший суд, мерило воздаяния и справедливости». Он знал, что был прав.

Таким образом, весной 1527 года Генрих предпринял первую попытку убедить папу Климента VII аннулировать брак с Екатериной. Жене он сообщил, что лишь изучает вопросы, поднятые некоторыми адвокатами и богословами. В этот момент она расплакалась и поклялась, что ее брачный союз с принцем Артуром никогда не был официально узаконен. Она прекрасно понимала, к чему все идет. В мае 1527 года Уолси призвал короля предстать перед ним и архиепископом Кентерберийским, чтобы обсудить статус его брака. Это был постановочный маневр, поскольку король уже распорядился, чтобы кардинал объявил союз с Екатериной недействительным. Однако, будучи папским легатом, Уолси не мог принять такое решение, не представив вопрос папе. Он прервал рассмотрение дела и объявил, что ему необходимо навести больше справок. Этим ознаменовалось начало всех тех бед, которые в конечном итоге привели к разрыву с Римом.

Уолси не был до конца уверен в том, кто является невестой короля. Он полагал, что это будет дипломатический брак — возможно, с кем-то из французского королевского дома. Анна Болейн казалась ему всего лишь очередным увлечением короля. И вот в этот раз Генрих скрыл свои истинные намерения от Уолси; воспользовавшись отсутствием кардинала, отбывшего с дипломатической миссией во Францию, король отправил одного из своих секретарей в Рим с проектом папской буллы, разрешающей королю брак с другой, неназванной женщиной, с благословения и санкции церкви. Секретарю король сообщил, что все должно оставаться в тайне, «дабы избежать козней со стороны кардинала или кого бы то ни было». Это многозначительное упоминание главного королевского министра подразумевало, что их первоначальным близким отношениям пришел конец. Генрих начал привлекать ученых и богословов для исследования всех прецедентов и печатать трактаты, отстаивавшие его позицию. В определенный момент в 1527 году началась работа над сбором и обобщением аргументов в пользу развода; Генрих назвал эту серию доводов Liber noster, или «Наша книга».

За этим последовал процесс бесконечных фальстартов, тщетных надежд, запутываний вопроса и проволочек, сбивших короля с толку и лишивших его присутствия духа. Екатерине Арагонской удалось поставить в известность своего племянника Карла V об опасностях сложившейся ситуации. В мае войска Карла подвергли Рим варварскому разграблению, а папа фактически стал узником замка Святого Ангела. Если сам понтифик находился во власти Карла, то каковы были шансы успешно уладить вопрос с браком тетки императора? Бракоразводный процесс теперь стал частью более масштабных действий.

В мае 1527 года юная принцесса Мария танцевала перед отцом на торжественном ужине. Движения церемониальных танцев всеми воспринимались как своего рода аллегория, а финальный реверанс был жестом «благоговейного страха, любви и почтения». В следующем месяце король официально отрекся от супружеского ложа; испанский посол, несомненно проинформированный самой Екатериной, признался, что король «заявил ей, что они жили в смертном грехе все эти годы, проведенные вместе». Она разрыдалась, а Генри пытался успокоить ее, говоря, что все в конечном итоге обернется к лучшему. Он умолял ее сохранить все в тайне, но было уже слишком поздно. Слухи о расторжении брака скоро разлетелись по всему королевству. По словам посла, королевский развод «приобрел такую же огласку, как если бы о нем объявил городской глашатай». Народ, разумеется, встал на сторону королевы, с которой обошлись несправедливо, и отказывался верить, что король способен упорствовать в столь «нечестивых» деяниях. Королева тем временем сохраняла свой статус при дворе и сидела подле мужа во время торжеств и церемоний, улыбаясь и излучая, как казалось, жизнерадостность. «Прекрасно видеть ее храбрость, — говорил герцог Норфолк, — кажется, ничто не может ее устрашить».

Вопрос королевского брака без конца обсуждался в Риме. Папа Климент сослался на незнание канонического права одному из послов Уолси, на что тот ответил, что весь свод канонических законов заперт в душе его святейшества. «Возможно, это так, — сказал папа, — но, увы, Господь забыл дать мне ключ от этого хранилища». Тем не менее к концу 1527 года, после долгих промедлений, он наконец дал согласие на то, чтобы кардиналы Уолси и Кампеджио изучили все факты и вынесли вердикт без возможности обжалования. Кампеджио был выбран потому, что являлся вторым и младшим папским легатом по делам Англии. Уолси безотлагательно написал ему и попросил поспешить с приездом из Рима. «Надеюсь, — говорил Уолси, — все будет исполнено согласно воле Божьей, желанию короля, спокойствию королевства и нашей чести, с чистой совестью». Затем он зачеркнул последние три слова. У кардиналов церкви совесть всегда была чиста. Папа, по-прежнему находясь в плену у Карла, дал Кампеджио указание как можно дольше затягивать дело, чтобы вердикт по королевскому браку никогда не был вынесен. Кардинал согласился и стал не спеша строить планы поездки в Англию.

В начале 1528 года Анна Болейн отправила Уолси письмо, где благодарила его за «труды и хлопоты, которыми вы утруждали себя денно и нощно ради моего блага». Во втором письме она утверждала, что «из всех живущих ныне я как никто обязана, после его милости короля, любить и служить вашей милости». Очевидно, что в их общих планах с Генрихом было сделать ее королевой. Однако в реальности не все оказывалось тем, чем представлялось. Через три месяца после своего прибытия в Англию Кампеджио доложил в Рим, что кардинал «в действительности не благоволит этому союзу»; он «не осмеливается открыто это признать и не может никак помешать делу; напротив, ему приходится скрывать свои чувства и притворяться, что охотно исполняет желания короля».

В личных беседах с Кампеджио Уолси просто пожимал плечами. «Мне приходится угождать королю, — сказал он ему, — какими бы ни были последствия. Со временем найдется решение». Возможно, Генрих начал подозревать Уолси. В тот период он стал показывать письма своего главного министра другим членам Королевского совета, среди которых был и отец Анны Болейн. Уолси все глубже затягивало в ловушку, из которой он никогда не сможет выкарабкаться. Как-то раз, в 1528 году, окружающие стали свидетелями, как король разговаривал с кардиналом, «бранясь и ругаясь», оставив его в расстроенных чувствах и смятении. Когда Уолси назначил новую настоятельницу одного из монастырей в обход протестам короля по поводу выбора кандидатуры, Генрих написал кардиналу гневное письмо в ответ на его извинения. «Ваше преосвященство, плохо обойтись с человеком, да и еще и покривить душой при этом — двойное оскорбление… а потому, ваше преосвященство, впредь не допускайте подобного по отношению ко мне, ибо пуще всех живущих я этого не терплю». Эти слова в общем смысле можно было трактовать как предупреждение.

Весной 1528 года королевская семья вместе какое-то время гостила в родовом поместье Уолси Титтенхенгер, возле Сент-Олбанса. Принцесса Мария вспоминала, что это были счастливые дни. Тем не менее в том же году сообщили, что брак между Генрихом и Анной Болейн был «доподлинно определен» и уже шли приготовления к свадьбе. Уолси тогда писал, что, если папа не подчинится желаниям и планам короля, «я предвижу погибель, бесчестие и крах всего величия и авторитета Святого престола». В этом, по крайней мере, он оказался прав.

5. В суд

Угроза папскому правлению проистекала и из других источников. За трактатами Лютера, контрабандой провозимыми в Англию после того, как его заклеймили еретиком, последовал перевод Нового Завета Уильямом Тиндейлом. Тиндейл был молодым клириком, разочаровавшимся в напускном великолепии и мощи церкви; аскет и ученый от природы, он инстинктивно тяготел к более чистой вере, ассоциированной с лоллардами и «новообращенными», которые уже тогда провозглашали новое учение Лютера на тайных молельных собраниях.

Он не смог найти работу в Лондоне после переезда туда из Кембриджа и отправился в Германию в поисках более терпимой атмосферы. Именно там он перевел Священное Писание с оригинальных текстов, написанных на греческом и иврите. Рассказывали, что содействие с переездом ему оказывали немецкие купцы, проникшиеся учением Лютера.

Приехав в Виттенберг, он принялся за перевод греческого на простой и достойный английский — язык, который был бы одинаково понятен и сельскому жителю, и ученому. Более ортодоксальные клирики считали, что Писание является слишком священным текстом, чтобы отдавать его в руки мирянам, и что любая его интерпретация должна осуществляться под строгим надзором духовенства. Они также считали, что греческие слова являются сами по себе священными и перевод их только осквернит.

Именно в этом — в изменении значения некоторых важных понятий — заключалось самое серьезное прегрешение Тиндейла. Вместо «церкви» употреблялось слово «конгрегация», вместо «священника» — «старший священнослужитель»; «епитимья», «милосердие», «благодать» и «исповедь» были опущены. Позже Тиндейл отмечал: «Я никогда сознательно не исправлял ни единого слога в Слове Божьем», однако представителям церкви было вполне очевидно, что на его сознание сильно повлияли труды Мартина Лютера. В действительности Тиндейл отвергал роль церкви в решении духовных вопросов и верил в невидимый сонм верующих, известных одному Богу. Он также включил перевод лютеровского «Предисловия к Посланию св. Павла к римлянам», и один молодой человек, Роберт Пламптон, писал своей матери: «Если вам будет угодно прочесть это предисловие, вы увидите, какие удивительные откровения в нем скрыты». Английская Библия стала сенсацией и откровением; ее перевод явился достижением, намного превосходящим все труды «новой» теологии и памфлеты с антиклерикальными изысканиями. Она попала точно в цель, словно как если бы Божественная истина была наконец раскрыта. Библия перестала быть тайным и мистическим текстом, короткие выдержки из которого невнятно бормотали священники; теперь она в буквальном смысле слова стала открытой книгой.

Книгу напечатали в вольном городе Вормсе, на реке Рейн, и вскоре она оказалась в Англии, где стала тайно распространяться среди жителей. Копии продавались за 3 шиллинга 2 пенса[13]. По словам епископа Лондона, книга представляла собой «тлетворную и губительную отраву», и зимой 1526 года ее торжественно сожгли на церковном дворе собора Святого Павла. Впервые в истории Лондона Священное Писание было предано огню. Прелаты сожгли бы и Тиндейла тоже, если бы смогли отыскать его. Епископ Лондона выкупил и сжег весь тираж книги, имевшийся в Антверпене — главном поставщике, слишком поздно осознав, что вложил деньги в карманы типографщиков, тем самым предоставив им прекрасную возможность отпечатать новый тираж.

Небольшие группы жителей с лондонских улиц Коулман-стрит, Хозиер-Лейн и Хани-Лейн с энтузиазмом восприняли новый перевод, а некоторые из них были храбры настолько, чтобы провозглашать собственные убеждения. Реформаторы, которых иногда называли «евангелистами», воспользовались преимуществами печатного станка и стали выпускать тексты, памфлеты и трактаты на тему религиозной реформы. В качестве королевского советника Томас Мор возглавил облаву на ганзейских купцов, проживавших в здании, известном как Стил-Ярд. «Нет никаких оснований волноваться из-за нашего прихода, — сказал он торговцам, когда те усаживались за обеденный стол. — Мы получили достоверные сведения, что у многих из вас есть книги Мартина Лютера». Он даже обвинил некоторых в провозе этих книг в страну. Трех купцов немедленно арестовали, а восемь других предстали перед Уолси.

В начале 1526 года Роберта Барнса обвинили в проповедовании ереси после того, как он во всеуслышание подверг обличительной критике роскошь и богатство духовенства с кафедры церкви Святого Эдуарда в Кембридже. Его заставили предстать перед кардиналом.

Уолси. Неужто было бы лучше мне, в моем почтенном и благородном положении, продать свои жезлы и секиры и раздать деньги пяти или шести нищим, чем радеть во имя всеобщего блага королевства, как это делаю я? Не считаешь ли ты, что благо народа важнее, чем судьба пяти или шести нищих?

Барнс. Продажа этих вещей может стать спасением души вашей милости, а что до народа — то, как вашей милости прекрасно известно, народ существовал и до вашей милости и будет существовать после того, как вашей милости не станет. В своей проповеди я лишь бесчестил непомерную роскошь и чопорность всего внешнего убранства.

Уолси. Что же, слова твои очень красноречивы.

Когда кардиналу сказали, что Барнса «можно вернуть на путь истинный», тот пообещал «проявить к нему доброту». В последовавшем письме королю Барнс охарактеризовал себя как «бедного ничтожного человека, который и кошку не тронет». Однако он заявил, что «некоторые люди сродни собакам; если какой-нибудь человек, который им не земляк, которого они не любят или не знают, скажет вопреки что-нибудь, то тотчас же они закричат „Еретик, еретик, в огонь, в огонь!“. Это и есть собаки, которые страшатся истинных проповедников». Барнс не отправился в огонь. Его привели в собор Святого Павла 11 февраля и заставили встать на колени в проходе. На возвышении, на золотом троне перед ним восседал кардинал в окружении восемнадцати епископов и восемнадцати аббатов и священнослужителей. К спине у него были привязаны охапки хвороста: дерево символизировало языки пламени, пылающего вокруг столба. Осенью того же года все более широкое распространение тиндейловского Нового Завета побудило епископа Лондона опубликовать очередное официальное предупреждение о чтении еретических книг.

Допрос Роберта Барнса имел весьма любопытное продолжение. Он находился под своеобразным «домашним арестом» в монастыре городка Нортгемптон, где один из его друзей разработал план побега. Барнс написал кардиналу письмо, в котором заявил, что крайнее отчаяние вынуждает его утопиться и покончить с жизнью; он обозначил место, а затем сложил кипу одежды на берегу реки. Он также оставил другое письмо для мэра Нортгемптона с просьбой обыскать реку; он упомянул, что написал кардиналу личное письмо, которое сургучом привязано к его шее. Реку должным образом исследовали, и, несмотря на отсутствие тела, за границей опубликовали долгожданные известия о том, что еретик утопил себя от отчаяния. А Барнс тем временем тайком прибыл в Лондон в обличье «бедняка» и оттуда на корабле отправился в Нидерланды, где сочинил два трактата под именем Антониуса Англуса.

Сведомые становились все более серьезной угрозой для тех, кто был убежден в опасности их учений, например для Томаса Мора. Осенью 1527 года один кембриджский ученый, Томас Билни, в своих проповедях критиковал религиозные обряды, связанные с некоторыми образами Девы Марии и святых; они представляли собой не что иное, как неодушевленные истуканы. Разъяренная толпа прихожан дважды прогоняла его с кафедры. И все же он продолжал упорно атаковать то, что называл идолопоклонством и «показным богослужением». «Святым на небесах не нужен свет, — говорил он, — а у изваяний нет глаз, чтобы видеть». Его заставили предстать перед епископом Лондона и публично отречься от своей веры. Однако на этом дело не закончилось. Он вернулся к своим прежним неортодоксальным убеждениям и в конечном итоге был сожжен в «Лоллардской яме» недалеко от Нориджа. «Маленький Билни», как его называли, стал одним из первых протестантских мучеников.

Другой предполагаемый еретик из Кембриджа, Джордж Джой, был вызван к Уолси. Его попросили прибыть в «присутственную комнату» для допроса, однако он никогда прежде не слышал этого названия. «Мне было немного неловко спрашивать, и я зашел слева, пошел по длинному коридору и наконец наткнулся на дверь, постучался и открыл ее; заглянув вовнутрь, я обнаружил, что это кухня. Затем я вернулся в прихожую и осведомился о присутственной комнате — кто-то жестом указал мне на лестницу». Возможно, этот факт и малозначителен, однако он дает представление о том страхе и трепете, которые охватывали человека, не привыкшего к допросам или судам.

Через три месяца после свершения правосудия над Билни церковь принялась за целенаправленную работу по поиску и задержанию еретиков. В домах подозреваемых торговцев проводили обыски. Тщательные проверки устраивали среди кожевников и портных, сапожников и печатников. Оксфордского ученого Томаса Гарретта задержало для допроса руководство университета. Своему другу он поведал, что «дни его сочтены». Его главный дознаватель, доктор Лондон, по описаниям очевидцев, «горячился, рявкал и шумно пыхтел, словно хищный лев, выискивающий добычу». Гарретту удалось совершить побег, никто не знал куда. Доктор Лондон обратился к астрологу, который сообщил ему, что подозреваемый «скрылся в юго-восточном направлении, облачившись в пальто бурого цвета». В действительности Гарретта поймали в Бедминстере, на южном берегу реки Эйвон, а надет на нем был «костюм придворного и шапка с пуговицами».

В результате показаний Гарретта был проведен обыск в комнатах других ученых, обнаруживший более ста запрещенных книг. Шесть оксфордцев провели несколько месяцев в заточении в рыбном погребе Кардинальского колледжа, собственного создания Уолси, и, по сообщениям, трое из них умерли. Немаловажен тот факт, что все члены этой «новоявленной братии», как Мор называл их, принадлежали университетскому сообществу; они формировали небольшое студенческое братство, однако власти боялись, что их вопросы и мнения могут просочиться в более широкие слои населения. Они тем не менее составляли меньшинство, и их убеждения, вероятно, не распространялись далеко за пределы университетских стен. Понадобился стимул, «веская причина», коей явился королевский развод, чтобы ускорить религиозную реформу.

Кардинал Кампеджио, назначенный папой для рассмотрения дела, отправился в утомительное и тягостное путешествие в Англию летом 1528 года; он страдал от подагры и делал множество остановок по пути. Его ждали с нетерпением, и, как только он разместился в Бат-Хаус по приезде в Лондон, Уолси тотчас же нагрянул к нему с визитом. «Они не потерпят промедления, — сообщал Кампеджио в Рим, — ссылаясь на то, что дела в королевстве зашли в тупик и что если вопрос не получит развязки, то это чревато неизбежными и бесчисленными опасностями». К сожалению, ему было поручено затянуть решение проблемы всеми возможными способами.

Вскоре ему устроили аудиенцию у короля в Блэкфрайерс, где кардинал посоветовал «воздержаться от попыток исполнить поручение»; если на то будет необходимость, папа дарует Генриху новое разрешение связать себя узами брака с Екатериной. Король терпеливо слушал, после чего произнес в ответ «заранее отрепетированную», как сказал Кампеджио, речь об абсолютной недействительности брака. Было очевидно, что король не собирается уступать. Кампеджио затем высказал предположение о возможности отослать Екатерину в монастырь; если бы она стала невестой Бога, Генрих был бы волен жениться вновь.

С этими намерениями Кампеджио и Уолси нанесли визит королеве, которая после долгих раздумий отказалась от их предложения. «Я намереваюсь, — заявила она, — жить и умереть в брачном союзе, к которому призвал меня Господь. Я всегда останусь при этом мнении и никогда не изменю его». Перед лицом столь немыслимого давления ее достоинство и самообладание были поистине удивительны. На фоне сложившегося положения дел Рим вновь повторил, что никакие заявления или действия невозможны «без нового четкого поручения с его стороны».

Угроза Екатерине приняла более четкие очертания. На Королевском совете сослались на якобы раскрытый заговор, целью которого было отравить короля и кардинала; в связи с этим королева получила письмо с предупреждением, что «если она приложила к этому руку, то пощады может не ждать». Это была довольно неуклюжая и провальная попытка подчинить ее. Совет пожаловался, что «она слишком проявляла себя в заграничных визитах, любезничала, благосклонно кивала, чего раньше за ней не замечалось, и изучала нравы людей». Однако жители Лондона уже были на ее стороне. Уолси приказал провести обыски среди населения на предмет аркебуз и арбалетов — атрибутов восстания. Ситуация достигла критической точки, что еще больше усугубилось неожиданным обнаружением так называемого испанского бреве — очередного папского разрешения на брак Екатерины и Генриха.

Одна за другой тянулись осенние и зимние недели, не принося никакого результата; Анну Болейн и Генриха все больше одолевало раздражение и нетерпение. Король был одурманен ею; он гостил в ее дворце в Гринвиче и осыпал украшениями и другими подарками. «Король ослеп от любви, — писал Кампеджио в Рим, — он ни о чем думать не может, кроме Анны». В досаде и волнениях они обратили свой гнев против кардинала. Уолси, в свою очередь, упрекал Кампеджио и грозился, что, если не предпринять никаких действий, разразится такая буря, что «смерть покажется раем». Один из королевских послов, Стефан Гардинер, встал на колени перед папой. «Ты, кто должен быть столь же прост, как голуби, — заявил он ему с неслыханной бесцеремонностью, — полон обмана, коварства и лицемерия». Папа сообщил Генриху, что не может ничего решать, не выслушав сначала аргументы обеих сторон, а весной 1529 года сэр Фрэнсис Брайан, двоюродный брат Анны Болейн, написал из Рима, что «тот, кто заставил Вашу милость поверить, якобы он позаботится об этом вопросе, оказал Вашей милости дурную услугу». Он со всей очевидностью намекал на кардинала. Сам Уолси говорил своим личным слугам, что намерен, насколько будет в его силах, разобраться с ситуацией, а затем добровольно удалиться на покой и посвятить себя духовным делам. Так или иначе, он прекрасно осознавал, что его конец, возможно, уже близок.

В последний день мая 1529 года в парламентском зале Блэкфрайерс был созван легатский суд под руководством Уолси и Кампеджио; король и королева остановились неподалеку во дворце Брайдуэлл и перешли по деревянному мосту через реку Флит, чтобы присутствовать на судебном процессе. Они оба получили требование явиться в суд в пятницу 18 июня, но за два дня до этого Екатерина попросила аудиенции с архиепископом Кентерберийским и восемью епископами; она опротестовала саму идею судебного разбирательства и заявила собравшимся, что хочет передать дело в Рим. Это бы гарантировало нескончаемую вереницу прений и допросов. Она также выразила официальный протест двум кардиналам в Блэкфрайерс, обвинив их в некомпетентном исполнении своих судейских обязанностей.

В назначенный день король и королева явились в легатский суд, где Генрих занял свое место под балдахином. Затем Кампеджио произнес речь на тему «неприемлемости прелюбодеяния, или, вернее, инцеста», по которой им сейчас нужно вынести решение.

— Генрих, король Англии, предстань перед судом!

— Присутствует, — ответил он.

— Екатерина, королева Англии, предстань перед судом!

Она молча встала и подошла к королю, оставив позади небольшой круг советников и адвокатов; она встала перед ним на колени и заговорила так, чтобы все собравшиеся могли расслышать. «Я бедная женщина, чужая в ваших владениях, — я не могу рассчитывать ни на хорошего адвоката, ни на беспристрастных судей. Все эти годы я была вам верной женой и желаю знать, чем я могла вас обидеть». Затем она заявила о своей невинности до союза с королем и о том, что родила ему нескольких детей (лишь один из которых, как уже известно, выжил). «Если я в чем-либо перед вами провинилась, то приму свое позорное изгнание». Она добавила, что ни один адвокат в Англии не захотел бы — или не смог — открыто заступиться за нее. «С вашего позволения я удаляюсь до тех пор, пока не получу новостей из Испании». С этими словами она встала, сделала низкий реверанс королю и покинула зал суда. Кардиналы кричали ей вслед, но она не ответила на оклики.

Затем король обратился к собравшимся и заявил, что Екатерина всегда была ему верной и послушной женой. Уолси встал и опроверг сообщения о том, что он был инициатором бракоразводного процесса. Король поддержал его слова и признался, что за этим шагом стоят его собственные угрызения совести. Если бы этот союз признали законным, он с радостью продолжил бы жить в браке с королевой. Мало кто из присутствующих в суде поверил ему.

В последующие дни заслушивались показания нескольких свидетелей, главный из которых клятвенно утверждал, что Екатерина и принц Артур консумировали свой брак после венчания. Придворные слышали, как, покидая покои жены на следующее утро, Артур сказал: «Всю ночь напролет я словно был в Испании». Один из сторонников Екатерины, Джон Фишер, епископ Рочестера, возмутился такими «скабрезностями, звучащими в зале суда». Уолси резко осадил его, после чего последовала разгоряченная полемика.

Карл V отправил посла в Рим с сообщением, гласившим, что вынесение вердикта против его тетки станет великим позором для семьи. Он настаивал, чтобы вопрос был «делегирован» или возвращен в Рим для более беспристрастного разбирательства; он обязался утвердить ближайших членов семьи папы в качестве правителей Флоренции. Посредник Уолси, доктор Беннет, припал к ногам папы и в слезах заявил, что «короля и всю Англию ждет неминуемый конец». И представить было нельзя, чтобы его господин явился в римский суд в качестве просителя. Папа Климент стенал и умолял о смерти. 9 июля он собрал английских послов и объявил, что слушание переносится в Рим. «Я оказался между молотом и наковальней, — сказал он. — Я не могу отказаться выполнить требования императора, чьи войска вплотную окружили меня».

Тем временем Кампеджио затягивал процесс вынесения решения целым рядом отсрочек и процессуальных вопросов. К пятнице 23 июля казалось, развязка близка, однако в тот день Кампеджио отложил заседание суда до октября под предлогом необходимости соответствия римской системе правосудия. Он надеялся, что к тому моменту, возможно, суд вынесет положительное решение. Герцог Суффолк был в числе тех, кто открыто выражал недовольство. «Но клянусь мессой, — сказал он, — теперь я вижу, что правду говорила людская молва, ничего хорошего доселе не видела Англия от этого кардинала!» Несколько дней спустя король получил письмо от папы, где сообщалось, что дело было передано в Рим. Неспособность легатского суда вынести положительное для Генриха решение стало поворотным моментом в карьере Уолси. Вполне очевидно, что он более не управлял делами государства; свое последнее распоряжение о получении королевского жалованья он подписал 18 июля, а 27 июля отправил последнее письмо английскому послу.

Уолси еще не отстранили от дел, однако на его плечи уже спустилась тень. Анна Болейн написала ему гневное письмо, в котором обвиняла его в тайной поддержке Екатерины; теперь она могла полагаться лишь на небеса и на короля, «дабы вновь навести порядок во всех тех замыслах, что вы успели разрушить и испортить». Один из приглашенных на королевский званый ужин услышал разговор между Анной и королем и доложил его впоследствии церемониймейстеру кардинала: «Найдись в королевстве хоть один вельможа и сделай он хоть половину того, что учинил кардинал, то не сносить ему головы».

Королевским советом было подготовлено досье, перечислявшее все провалы кардинальского служения; этот отчет о гордыне, расточительстве и безрассудстве подписали тридцать четыре члена совета. Французский посол не сомневался в их истинных намерениях. «Эти господа, — писал он, — хотят уничтожить Уолси или же отправить его на плаху, обвинить церковь в преступлениях и забрать себе все ее имущество».

После провальной попытки добиться положительного судебного вердикта Генрих не знал, что делать дальше; он решил собрать вместе ученых и клириков для решения своей «важной проблемы». Среди собравшихся был Томас Кранмер. Молодой преподаватель богословия из Кембриджа высказал предположение, что король может избежать затяжных и бесплодных переговоров с Римом, обратившись напрямую к ученым из европейских университетов; если они решат в его пользу, то папа будет вынужден действовать. Как только Генриху сообщили о плане Кранмера, король заявил, что клирик «как будто в воду смотрел». Впоследствии Кранмеру суждено было стать идейным вдохновителем английской Реформации.

Королевские послы отправились с визитами в университеты Европы, чтобы узнать мнение выдающихся знатоков канонического права о запрете на брак с вдовой брата, о котором говорится в Книге Левит. Некоторых удалось убедить дать ответ в пользу короля благодаря щедрым взяткам, однако другие оказались менее сговорчивыми. Затея не обернулась полным успехом. Париж и Болонья вместе с еще шестью университетами поддержали королевскую позицию. Тем не менее богословы Падуи, Феррары и Венеции выступали против. Пуатье и Саламанка также приняли сторону Екатерины. Когда поползли слухи, что даже доктора теологии и прокторы из Оксфорда критикуют позицию короля, в ответ на это он написал им из Виндзора негодующее письмо, заканчивавшееся словами Non eset bonum irritare crabrones («Не стоит ворошить осиное гнездо»). Король позаботился о том, чтобы отправить понтифику сочувственное письмо, подписанное всеми пэрами и прелатами Англии. Он решил пока не бросать открытый вызов папе и по-прежнему надеялся убедить его.

К началу осени 1529 года стало очевидно, что время Уолси подошло к концу. Он более не являлся одним из доверенных советников короля, и Генриху сообщили о существовании тайной переписки между Уолси и папой. Церемониймейстер Уолси докладывал, что в один из последних случаев присутствия прелата в суде кое-кто увидел, как король достает письмо и спрашивает: «Да как это возможно: разве оно написано не твоей рукой?» Предназначение письма неизвестно, однако, по всей видимости, там было нечто, что ставило кардинала в весьма невыгодное положение.

9 октября против Уолси выдвинули первые официальные обвинения. Его изобличали в praemunire, или же в том, что он ставил интересы папы превыше интересов короля. С тех пор как он стал папским легатом по настоятельной инициативе Генриха, это не было главной проблемой. Король критиковал притязания папы, равно как и предполагаемые злоупотребления кардинала. Когда суд издал постановление против Уолси, было отдано распоряжение конфисковать все его земли и имущество в пользу короны. Его дни славы близились к закату. Кардинал написал Генриху прошение, умоляя о «милосердии, сострадании, прощении и отпущении грехов». Навещавший Уолси французский посол застал его в состоянии обреченного безмолвия. Его лицо «поникло, словно лишившись полжизни».

Через две недели после отстранения Уолси король с радостью предложил Томасу Мору стать его новым канцлером. Тот факт, что Мор был известен своей жгучей нетерпимостью к еретикам, служил доказательством нежелания Генриха отмежевываться от ортодоксальной церкви. В действительности через месяц после вступления в новую должность Мор принялся за преследования неверных; он арестовал жителя Лондона Томаса Филипса по подозрению в ереси. Даже после неоднократных допросов Томас отказался признать какую-либо вину; тогда Мор отправил его в тюрьму, где он провел три года. Этим ознаменовалось начало кампании нового канцлера против сведомых.

Впрочем, самого короля одолевали весьма противоречивые настроения. Даже стремясь получить согласие папы на развод с Екатериной, он размышлял над вариантами. В одной из словесных перепалок с королевой Генрих заявил, что, если папа не признает их брак недействительным, он «объявит его еретиком и женится на ком заблагорассудится». Императорскому послу король заявил, что поддерживает критику Лютера, направленную против помпезности и излишеств церкви. Однако он не имел четкого представления о дальнейшем пути и не вынашивал масштабных замыслов религиозной Реформации. Так или иначе, неопределенность развязки судебного процесса привела Генриха в состояние замешательства и тревоги. Говорили, что король страдает от бессонницы и лежит больной в кровати «из-за гнева и горести, которые давеча его настигли». Он провел четыре часа за закрытой беседой с французским послом, обсуждая стоящие перед ним опасности и возможные пути решения.

Несмотря на это, Генрих решил взять в свои руки заведование государственными делами. Никогда более не позволял он никакому министру определять политику королевства, как это делал Уолси. Через одиннадцать дней после отстранения кардинала король собственноручно поставил Большую печать, знак и символ королевской власти, на некоторых документах в одном из внутренних покоев Виндзорского дворца; это торжественное событие было должным образом упомянуто в летописях. Король сформировал вокруг себя узкий круг приближенных, куда входили герцог Норфолк и герцог Суффолк. Даже сам лорд-канцлер был светским лицом, что шло вразрез с многовековой традицией.

Руководящий аппарат королевства включал в себя еще одного члена. Томас Кромвель ранее находился в подчинении у Уолси, занимаясь, в частности, работой по роспуску небольших мужских и женских монастырей. После низвержения прелата Кромвеля видели с молитвенником в руках, стенающего по печальной доле своего господина; однако ему удалось снискать расположение короля, который назначил ему место в парламенте. Вскоре его талант и самоуверенность помогли ему выслужиться и сделать карьеру, подобно великому визирю в одной из восточных деспотий, и он последовательно занимал должности королевского советника, хранителя королевских драгоценностей, канцлера казначейства (пожизненно), начальника судебных архивов и государственного секретаря. Впрочем, он никогда не отрекался от своего предыдущего покровителя и, будучи пожалованным собственным гербом, взял эмблему Уолси с изображением корнуоллской клушицы.

Кардиналу доверительно сообщили, что ему следует удалиться в маленький епископский дворец в Эшере, и во время своего путешествия туда верхом на муле Уолси повстречал посланника от короля, который передал ему кольцо и письмо. В нем Генрих сообщал Уолси, что не стоит отчаиваться и что в любое время он может подняться еще выше к вершинам власти. Кардинал спешился и встал на колени, чтобы помолиться. Мотивы короля не были очевидны с первого взгляда. Говорили, что все происходящее в королевской семье — тайна за семью печатями и никому не стоит пытаться в нее проникнуть. Однако может быть, что Генрих хотел проверить успешность своего нового совета, прежде чем нанести кардиналу последний, сокрушительный удар.

В начале ноября был созван парламент, чтобы изъявить жителям королевства волю короля. Члены палаты общин, в большинстве своем адвокаты и землевладельцы, воспринимали королевскую прерогативу довольно спокойно; их роль заключалась в том, чтобы регистрировать указы короля и защищать его от обвинений в непопулярных мерах. Когда Томаса Кромвеля впервые назначили членом парламента, ему велели просить совета у герцога Норфолка, «как следует вести себя в парламенте по благоусмотрению короля». Спикером выступал один из королевских подданных, чье жалованье выплачивал сам Генрих, и, как писал Эдвард Холл в «Хронике», «большинство членов палаты представляли собой королевских слуг».

Парламент 1529 года не отличался от всех предшествующих. Король восседал на своем троне, а стоявший по правую руку лорд-канцлер Томас Мор произносил речь о причинах созыва. Он отозвался об Уолси как о «большом валухе [кастрированном баране], наконец-то низложенном». Члены палаты общин вскоре продемонстрировали свою лояльность, приняв закон, «освобождавший короля от обязанности выплачивать взятые им займы». Когда один из несогласных опротестовал подобную меру, король поинтересовался, «на его ли он стороне». Парламент утвердил законопроекты о выращивании телят и цене на ввозимые шерстяные шапки, однако его внимание было в основном сосредоточено на денежных поборах церкви. Это происходило на фоне резкого обострения антиклерикальных настроений, последовавшего за низложением Уолси. Была составлена всеобщая петиция, где пороки и злоупотребления священнослужителей подверглись обличительной критике как плоды семи смертных грехов; «приходской клир», или белое духовенство, погрязло в пороке, алчности, праздности и жестокости.

Недовольство вылилось в форму официальных законопроектов против поборов, требуемых клириками за утверждение завещаний и поминальные службы; духовенству запрещалось владеть землей на праве аренды и заниматься торговлей. Вполне очевидно, что вдохновителем этих жалоб, если не непосредственным инициатором, был Королевский совет. Это был еще один выпад в сторону папы, служивший напоминанием о том, что парламент всегда будет исполнять волю короля. Характерно, что на своих ранних этапах религиозная реформа в Англии в основном строилась вокруг практических и финансовых вопросов. Инстинктивно английский народ всегда тяготел больше к практике, нежели к теории.

Когда законопроекты были переданы в верхнюю палату, Джон Фишер, епископ Рочестерский, пожаловался, что палата общин пытается уничтожить церковь и действует так в силу своего «маловерия»; когда же члены палаты общин, в свою очередь, пожаловались королю, Фишеру пришлось отказаться от своих комментариев. Впрочем, по широко распространенному мнению, английские епископы уж слишком ревностно оспаривали обвинения в финансовых злоупотреблениях. Услышав заявления, что их практика основана на предписаниях и обычаях, один из адвокатов Грейс-Инн заметил: «Что ж, обыкновением воров стало грабить на Шутерс-Хилл — следовательно, это законно?» Охота началась.

Осенью того же года Анна Болейн дала своему царственному повелителю экземпляр недавно выпущенного памфлета. Некоторые утверждали, что во всем, кроме имени, Анна являла собой приверженку лютеранской веры, однако возможно, что ею просто двигало желание дать Генриху совет, как расширить свои властные полномочия, равно как и запасы казны. «Мольба о нищих» Саймона Фиша была антиклерикальным манифестом, где автор открыто обращался к королю, сетуя на возмутительное поведение священнослужителей — «ненасытных волков», опустошающих его королевство. От епископа до дьячка этот «праздный алчный народец… прибрал к своим рукам более трети твоего государства». Он также развратил сто тысяч женщин. Какое против этого может быть лекарство? Принять против священнослужителей законы. Фиш добавил, что «эти поросшие коростой догматики не хотят, чтобы Новый Завет распространялся за пределами страны на Вашем родном языке». Сообщается, что Генрих «держал книгу у себя за пазухой три или четыре дня» и, вероятнее всего, был со многим в ней согласен. Епископ Нориджа в смятении писал архиепископу Кентерберийскому, что «куда ни отправься, повсюду говорят, якобы король желает, чтобы Новый Завет на английском печатался и распространялся и чтобы народ имел и читал его». Разве у Анны Болейн не было французского перевода Нового Завета?

Всю осень и зиму 1529 года группа ученых по распоряжению короля изучала бесчисленные архивы давно забытой истории, чтобы найти прецеденты для развода Генриха с Екатериной. Однако в ходе своей работы Кранмер и его коллеги обнаружили или были ознакомлены с материалами, которые могли целиком изменить традиционно существовавшие отношения короля и папы. В старой книге под заглавием Leges Anglorum они нашли сведения, что в 187 году от Р. Х. некий Луций I стал первым христианским королем Англии; Луций попросил папу вверить ему римское право, на что тот ответил, что королю не нужно никакое вмешательство Рима, ибо «ты есть наместник Божий в своем государстве». В напряженной обстановке того времени это, конечно, имело большое значение. Сославшись на древний прецедент, Генрих мог бы претендовать как на господство над церковью, так и на верховенство светской власти. Ученые скрупулезно изучили канонические уставы церковных советов, чтобы найти суждения о том, что никакой епископ не имеет права называться «вселенским епископом» и что ни одна епархия не обязана зависеть от авторитета римского престола. Материалы впоследствии объединили под названием Collectanea satis copiosa, или «Довольно внушительная коллекция».

Генрих получил этот документ летом 1530 года и тщательно его изучил; он сделал пометки относительно сорока восьми отдельных выдержек. В разговоре с послом французского короля он заявил, что папа — невежественный человек, неспособный выступать в роли духовного пастыря. Генрих прекрасно знал об антиклерикальных трактатах, печатавшихся в Антверпене и Гамбурге. Прочитав «Послушание христианина» Уильяма Тиндейла, где высказывалось суждение о том, что полномочия короля должны распространяться и на дела духовные, Генрих, по сообщениям, заявил: «Эта книга обязательна к прочтению как для меня, так и для всех королей».

Тем же летом королевские послы в Риме объявили папе, что ни один подданный Англии не может быть привлечен к ответственности иностранным судом. Отец Анны Болейн, граф Уилтшир, прибыв к понтифику в качестве посланника, отказался поцеловать ступню папы, благосклонно ему протянутую. Чуть позже сам Генрих написал папе письмо, сетуя на невежественных советников: «Это воистину большая провинность, непростительное прегрешение, заслуживающее отторжения и презрения к наместнику Христову, ибо Вы допускали подобное непостоянство и прибегали к обману». Затем он заявил, что «ни с одним королем так не обращался папа, как ваше святейшество обошлись с нами». Вопрос в английском суде теперь касался наилучшего пути, по которому следует пойти.

Последние дни Уолси близились к завершению. Он отправился на север, в свою архиепископскую епархию в Йорке. Герцог Норфолк посоветовал Томасу Кромвелю «передать ему, если он сию же минуту не уедет и будет медлить, я разорву его на части зубами». Получив известия о том, что планировавшийся им проект школы в Ипсвиче отложили в долгий ящик, а строящийся Кардинальский колледж в Оксфорде приспособили под нужды короля, кардинал сообщил Кромвелю, что «от огорчений и печали у меня больше нет сил писать». Однако он по-прежнему продолжал отстаивать собственную власть. Он назначил дату своей интронизации в качестве архиепископа Йоркского и написал королю с просьбой предоставить ему его митру и омофор. Генрих во всеуслышание назвал слова кардинала «оскорбительной дерзостью». «Неужто в этой падшей, растленной душе осталась еще самонадеянность?» — спросил король. 4 ноября, за три дня до планируемой интронизации, Уолси арестовали. Сообщалось, что он якобы вел тайную переписку с папой римским и правителями Франции и Испании. Возможно, в этом была доля правды, поскольку в своем отчаянном положении он искал помощи повсюду, где только мог, однако крайне маловероятно, что он совершил измену. Не исключено также, что он пытался помочь Екатерине и тем самым сорвать планы женщины, которую называл «ночной кукушкой».

После ареста Уолси медленно повезли на юг, останавливаясь в аббатствах и монастырях по пути. Некогда крепкое здоровье прелата сейчас было губительным образом расшатано, и во время путешествия его одолел острый приступ дизентерии. Говорили, будто бы кардинал якобы переел груш из садов Уордена, однако были и другие причины его хвори. Тюремный надзиратель Тауэра, сэр Уильям Кингстон, получил приказ встретить Уолси в Шеффилде; пункт назначения был уже близок. Услышав о приезде Кингстона, Уолси ударил ладонью по бедру и тяжело вздохнул. Его церемониймейстер пытался сгладить тяжелое предчувствие, сказав, что Кингстону поручено отвезти кардинала к королю. Уолси этому не поверил. «Я чувствую, — сказал он, — больше, чем ты знаешь или можешь себе представить. Этому научил меня жизненный опыт».

Кингстон, представленный прелату, склонил перед ним колени. «Прошу вас, встаньте, — сказал Уолси, — не преклоняйте колени перед жалким, несчастным человеком, недостойным уважения, грешником, всеми отторгнутым». Кингстон также попытался обнадежить его, но кардинал остался неутешен. «Я знаю, — ответил он, — что уготовила мне судьба». Он понимал, что его ждет смерть предателя и что в лучшем случае его возведут на эшафот. Приступы дизентерии обострялись, и к тому времени, как Уолси привезли в Лестерское аббатство, все его силы иссякли. «Отец Эббот, — сказал он по прибытии, — я приехал упокоить здесь свое бренное тело». Уолси положили в кровать, где он и остался ожидать своего часа. Кардинал вспоминал короля: «Он преисполнен великой отваги, и у него благородное сердце, как и подобает королю; и он не раздумывая рискнет потерять половину королевства, чтобы удовлетворить свои амбиции». Вечером, ровно в ту минуту, когда часы пробили восемь, Уолси потерял сознание и умер. Он до сих пор лежит похороненным где-то меж руин Лестерского аббатства, а на предполагаемом месте его могилы возвышается памятник. Однако смерть Уолси значила нечто большее, чем просто уход одного человека. Закат его могущества был неразрывно связан с упадком церкви.

6. Правдивые истории прошлого

Генрих решил действовать от имени «всего английского народа», по его словам, а не «английского папского наместничества». Ранней осенью 1530 года он обвинил четырнадцать членов высшего духовенства, в том числе восемь епископов и трех аббатов, в совершении praemunire; их изобличали в сговоре с Уолси в его бытность папским легатом. Всего лишь через несколько дней после кончины кардинала те же самые «сведения» были выдвинуты против всего английского священства. Им предъявили обвинения в связи с отправлением ими правосудия согласно нормам канонического или римского права в церковных судах — «преступление», которое они, как известно, совершали на протяжении вот уже многих веков. Испанский посол докладывал, что епископы и аббаты «объяты ужасом». Никто не понимал, как работает этот новообретенный принцип, а его толкования, согласно распространенному мнению, нигде, кроме как в голове самого короля, было не сыскать. Парламент был созван во внеочередном порядке в начале 1531 года, и в то же самое время конвокации (собрания) духовенства перенесли из собора Святого Павла в Вестминстер. Оба органа власти отныне были всецело в руках короля.

На фоне этой атмосферы страха и угроз стало известно, что король благосклонно примет крупную сумму денег, дабы нивелировать провинности духовенства. В действительности священнослужители были вынуждены заплатить субсидию. Провинция Кентербери надлежащим образом ассигновала дотацию в сумме ста тысяч фунтов стерлингов, но сопроводила ее рядом условий. Епископы и аббаты попросили у короля четкого определения praemunire на случай разногласий в будущем и потребовали вернуть церкви все принадлежавшие ей исторически привилегии, предусмотренные Великой хартией вольностей. Эти предложения, по всей видимости, привели в негодование короля, не желавшего торговаться со своими подчиненными. Апелляция к Великой хартии вольностей создавала угрозу для любых односторонних действий, которые он потенциально мог применить для решения религиозных вопросов.

И Генрих перешел в наступление. В феврале 1531 года он отправил пять статей в качестве добавления к предложению о церковной субсидии. В первой из них он обращался к собору духовенства с требованием признать его «единственным защитником и верховным главой английской церкви и всего священства». Это был результат изучения им древних источников — идеи, подсказанной Кранмером и другими, где господство над церковью Англии было впервые возложено на короля Луция. Во второй статье король выдвинул теорию, согласно которой именно он обладает способностью cura animarum, или «исцеления душ» своих подчиненных. Ни один король до этого не притязал на столь широкие полномочия; ни один король не имел столько честолюбия.

Среди высокопоставленных членов духовенства поселился страх. У них не было возможности прочесть Leges Anglorum, равно как и другие доступные королю источники, поэтому присвоение Генрихом власти над церковью представлялось из ряда вон выходящим и немыслимым новшеством. Он хотел избавиться от папского наместничества, которое правило церковью более тысячи лет. И что он имел в виду под «исцелением» или «заботой» о душах? Это было компетенцией рукоположенного священнослужителя.

Страницы:

Читать бесплатно другие книги:

Путь к счастливому браку. Как создать семью, о которой ты мечтал

Чепмен Гэри

Брак не становится счастливым автоматически оттого, что оба супруга – христиане и «любят друг друга»...

Всё под откос, или Я выпита до дна

Шилова Юлия

Мария – скромная медсестричка из урологического отделения больницы – даже подумать не могла, что кру...

Гуд бай, дядя Сэм!

Ильин Андрей

Можно ли одержать победу над Америкой в одиночку, не имея армии и многомиллионного бюджета? Прилетет...

Ключевые идеи книги: Язык жизни. Ненасильственное общение. Маршалл Розенберг

Reading Smart

Этот текст – сокращенная версия книги Маршалла Розенберга «Язык жизни. Ненасильственное общение». То...

Ставка на Мелиссу

Сергеева Ася

Соглашаясь на спор с подругами, Мелисса рассчитывает на победу. До конца года держаться подальше от ...

Жестянка

Денисов Вадим

Странная планета по имени Жестянка – то ли отстойник, то ли инкубатор. Непонятные "баррели", спускаю...