Тюдоры. От Генриха VIII до Елизаветы I Акройд Питер
Пэджет и Сеймур организовали заговор еще при жизни умирающего короля. «Вспомните то, что пообещали мне в зале Вестминстера, — писал позже Пэджет Сеймуру, — прежде чем почивший ныне король испустил свой последний вздох. Вспомните то, что пообещали мне сразу же после, обсуждая со мной план касательно занимаемого вами сейчас положения». Через сутки после смерти Генриха Сеймур отправил послание Пэджету из Хартфорда. Письмо было отправлено между тремя и четырьмя часами ночи, а забравшему его посыльному было приказано «спешить, спешить что есть мочи, спешить со всем усердием, ради своей жизни, ради своей жизни». Сеймур сообщил Пэджету, что «по ряду соображений, я считаю нецелесообразным раскрывать народу» подробности королевского завещания, пока они не встретятся и не устроят дела таким образом, «дабы впоследствии избежать противоречий».
Таким образом, двое вельмож коварно замышляли захват власти. Возможно, что Пэджет ни много ни мало добавил текст в завещание короля при пособничестве Денни. К примеру, в духовной содержалась статья, известная как «неосуществленные дарственные», согласно которым любое вознаграждение, обещанное Генрихом своим подданным, должно быть им вверено после его смерти; тем самым земли и титулы налево и направо раздавались «новым людям».
В условиях ожесточенной борьбы, среди страхов и честолюбивых притязаний, пробужденных смертью короля, в ход шли любые уловки и обман. Обстановка всеобщей тревоги и подозрений вынуждала придворных действовать алчно и беспринципно. Возможно, создание такой атмосферы было делом рук самого Генриха, однако в этом отношении он не слишком отличался от своих предшественников и наследников.
4 февраля новый совет проигнорировал основное волеизъявление в королевском завещании. Генрих предписал учредить систему правления большинства для сохранения равновесия в правительстве, которая может быть свергнута только в случае письменного согласия «большинства». Свержение, впрочем, последовало незамедлительно после того, как совет решил, что «некий специально назначенный человек» должен взять в свои руки контроль над делами государства; Сеймур, доказавший свои способности и приходившийся кровным родственником новому королю, был избран регентом королевства и короля. Императорский посол выразил менее лестное мнение; он докладывал сестре императора, что Сеймур — или Сомерсет, как его следует теперь называть, — был «сухим, неприветливым и высокомерным человеком». В борьбе за власть, впрочем, победа осталась за ним.
Тело почившего короля обмыли и вынули все внутренности, однако, как обнаружили хирурги, артерии настолько закупорились, что «во всем его теле едва ли оставалось полпинты чистой крови». Затем его заключили в свинцовый кожух и поместили в гроб, который во время похорон несло шестнадцать человек. Армия из тысячи солдат, 250 плакальщиков, а также высокопоставленные сановники церкви и государства сопровождали похоронную процессию из Вестминстера в Виндзор, растянувшуюся на шесть с половиной километров. Когда процессия остановилась на ночь в Сайон-Хаус, то часть свинцового гроба, по свидетельствам, частично отломилась, и кто-то видел, как собака лижет пролитую кровь. Это поразительная иллюстрация зловещего пророчества, сделанного отцом Пето Генриху пятнадцать лет назад: «Собаки будут лизать твою кровь — да, твою». Этот эпизод, наверное, слишком безукоризненно вписывается в данный драматический контекст, чтобы быть правдой.
Чтобы провезти тяжеловесный ступенчатый катафалк, пришлось заново вымостить дорогу в Виндзор. В верхней части погребальной колесницы поместили восковую фигуру короля для демонстрации толпам народа. Она была одета в пунцовый бархат и украшена драгоценными камнями. Настоящее тело, уже начавшее разлагаться, опустили в склеп под церковными хорами в часовне Святого Георга.
17. Крушение алтарей
20 февраля 1547 года важный маленький мальчик шел по главному проходу в Вестминстерском аббатстве; виднейшие вельможи королевства держали над головой корону, державу и скипетр. «Да, да, да! — прокричала толпа. — Король Эдуард! Король Эдуард! Король Эдуард!» За день до этого в Лондоне в честь мальчика устроили театрализованный праздник, в котором приветствовали его изображениями феникса и льва, короны и цветов. Внезапно в толпе кто-то громко выкрикнул: «Пойте же громче, пойте всем сердцем, нет боле печали, ликуйте и славьте короля Эдуарда, что венчан короной». Он остановился, чтобы полюбоваться акробатическими трюками канатоходца.
Эдуарда, взошедшего на трон Англии в возрасте девяти лет, некоторые подданные прославляли как нового Иосию. Иосия, сын Амона, вступил на престол в восемь лет и своим правлением стремился вершить «дела, угодные Богу». Он истребил всех идолов ассирийских культов и сокрушил их алтари в прах. Во время его правления народ чудесным образом обрел истинный Закон Божий, который стал законом Иудейского царства[42]. Эти параллели были очевидны тем, кто жаждал искоренить следы католической веры. Эдуарда воспринимали как праведного короля, обладающего неоспоримой библейской властью.
О преемственности позаботились — совет, созданный Генрихом, теперь собирался вокруг его сына. В «Книге мучеников» Джон Фокс, однако, пришел к заключению, что «обстановка приобрела новую форму, словно меняя мизансцену в пьесе: появились новые актеры, вытеснив прочь старых». Среди сброшенных со счетов фигур оказались консерваторы Стивен Гардинер и герцог Норфолк, тем самым сместив чашу весов в пользу дальнейшей религиозной реформы. Стивен Гардинер, по правде говоря, участвовал в церемонии коронации. Но это была его единственная публичная обязанность за все время правления нового короля. Регент герцог Сомерсет теперь сосредоточил в своих руках контроль над работой совета и стал, по сути, королем во всем, кроме титула; в процессиях перед ним всегда несли два позолоченных жезла, а сам он попросил Екатерину Парр отдать свои королевские драгоценности его жене. Он даже осмелился назвать короля Франции «братом» в одном из дипломатических писем; английскому послу в Париже намекнули, что такие обращения неприемлемы со стороны того, кто не является помазанником Божьим.
Отношения Сомерсета со своим настоящим братом были напряженными и сложными. Томаса Сеймура наградили пожизненным титулом лорда-адмирала. Один из первых биографов описывал его как «неистового в отваге, галантного в обхождении, с величавой осанкой и звучным голосом», но отметил и иное наблюдение: он был, с позволения сказать, «довольно пустым человеком». Он представлял собой одного из тех ограниченных людей, которые триумфально шествуют по придворной карьерной лестнице. Он потребовал назначить его регентом юного короля, который как-никак приходился ему племянником. Вместо этого ему предоставили место в тайном совете и пообещали выгоды и привилегии вкупе с должностью. Впрочем, этим его честолюбие было не утолить, и Сеймур стал строить заговор против своего брата Эдуарда.
Он позаботился о том, чтобы заручиться поддержкой вдовы короля. Екатерина Парр мечтала выйти за него замуж, еще когда за ней ухаживал король, и теперь, после смерти Генриха, они поспешили заключить свой союз. В период недолгих ухаживаний она писала ему из своего дома в Челси, упрашивая приехать к ней ранним утром, чтоб «избежать подозрений». Многие сочли эту спешку неуместной; если бы вскоре обнаружилось, что Екатерина ждет ребенка, то отцом признали бы Генриха. Любой новый ребенок создал бы нешуточную династическую головоломку. Юные принцессы Мария и Елизавета заявили, что для них совершенно возмутительно «видеть, как пепел — или, скорее, едва остывшее тело — короля, нашего отца, позорнейшим образом порочится королевой, нашей мачехой». Это слова Елизаветы, которая призывала свою старшую сестру к осторожности и сокрытию помыслов. Они имели дело со «слишком могущественными людьми, сосредоточившими в своих руках всю власть». Самой ей приходилось прибегать к «дипломатичности» в отношениях с Екатериной Парр; молчание и хитрость всегда были ее оружием.
Томас Сеймур, получивший отказ в королевском регентстве, тем не менее намерился втереться в доверие к своему маленькому племяннику. Он стал посещать его с глазу на глаз и тайно давал ему деньги, сетуя на скаредность своего брата. «Ты — нищий король, — сказал он мальчику. — У тебя нет денег ни для игр, ни для милостыни». Он даже убедил его написать письмо Екатерине Парр, в котором, как казалось, Эдуард просил свою мачеху выйти замуж за Сеймура. «Ибо тогда, — писал он, — вам не будет печали аль нужды ни в чем; поскольку он, будучи дядей моим [регентом], душой столь благонравен, что беспокойств вам никаких не учинит». Другими словами, он предлагал защитить Екатерину от неминуемого гнева Сомерсета в случае тайного брака. Регент действительно был сильно оскорблен.
Вероятнее всего, Сеймур сам надиктовал письмо юному королю, что ставит под сомнение образ не по годам серьезного и благочестивого мальчика. Через несколько недель после восшествия Эдуарда на престол заметили, что король стал сквернословить и богохульствовать, произнося фразы наподобие «клянусь кровью Христовой». Своему наставнику он сослался на одного из товарищей по учебе, из титулованной дворянской семьи, который его заверил, что «король всегда сквернословит». Его заставили смотреть, как школьному товарищу задали хорошую порку.
Регент по своей природе был религиозным реформатором, равно как и его ближайшие сподвижники; его личный врач, Уильям Тернер, публиковал трактаты, запрещенные во время предыдущего правления. Сообщалось, что его дочерей обучали «благочестивой литературе и знанию святейших Законов Божьих», что в контексте того времени иносказательно подразумевало обращение в евангельскую веру. В одном из своих воззваний он призывал «родителей уберегать своих детей» от таких «скверных и порочных игр», как кегли и теннис, — указ, который в более позднее время сочли бы пуританским.
Радикальный сектант Джон Бредфорд был допрошен епископом Даремским в конце правления короля. «Милорд, — сказал он, — доктрина, проповедовавшаяся в дни царствования Эдуарда, суть чистая религия Бога». Последовал незамедлительный и весьма показательный ответ: «О какой религии в дни короля Эдуарда ты говоришь? О каком годе его царствования?» Первые попытки перемен были предприняты весьма скоро. За десять дней до коронации нового короля старосты и хранители церкви Святого Мартина в Лондоне сорвали все иконы святых и замазали известкой все настенные фрески. Впрочем, они слишком погорячились в своем усердии и были на время сосланы в Тауэр.
Но перемены в умонастроениях проступали все отчетливее. В дневнике одного из современников от 1547 года есть запись, что «сей год архиепископ Кентерберийский публично ел мясо во время Великого поста, в зале Ламбетского дворца, чего Англия не видала со времен принятия христианства». Томас Кранмер дал свою характеристику церкви Англии; по его словам, ему и другим епископам следовало восстановить свои полномочия в качестве должностных лиц при новом короле. Отныне они рассматривались не как преемники апостолов, но как представители королевской власти. Теперь это была государственная церковь, где кафедры использовались для обнародования декретов и указов Королевского совета. Не стоит забывать, что Эдуард стал первым венчанным королем Англии, который обрел титул верховного главы английской церкви.
В начале нового правления Томас Кранмер отрастил бороду. Может показаться, что он сделал это в знак траура по своему почившему господину, однако на самом деле духовенство послереформенной церкви отдавало бородам предпочтение; тем самым оно словно демонстрировало решительный отпор тонзуре и гладковыбритым папистским священникам. После долгих размышлений архиепископ, как мы могли убедиться, отказался от доктрины действительного присутствия Христа в таинстве причастия. Он пригласил нескольких протестантских реформаторов в Англию и вверил им руководство некоторыми престижнейшими профессорскими кафедрами в двух университетах.
В течение следующих шести лет около семидесяти европейских богословов прибыли в Англию — проповедники, ученые, гуманисты и пасторы, активно и увлеченно поддерживавшие связь со своими оставшимися на континенте коллегами. Какое-то время казалось, что юный король Эдуард может в конечном итоге возглавить великое движение европейского протестантизма. Протестантские беженцы, спасавшиеся от преследований Карла V, осели в Англии. Группе фламандских поселенцев разрешили проводить причастие в церкви Остин-Фрайерс в Лондоне, а на руинах бывшего аббатства Гластонбери обосновалась община валлонских ткачей. Масштабы религиозной терпимости во времена регентства Сомерсета были таковы, что ни одного человека не казнили и не пытали за его верования; это поистине уникальный период в истории Англии XVI века.
Многие из этих европейских беженцев и ученых еще до переселения в Англию попали под влияние Жана Кальвина, который основал реформаторское движение, отличавшееся строгостью и дисциплиной. Кальвин, французский ученый, открыл в себе дар систематической теологической мысли и выдающиеся способности к руководству. В 1536 году, в возрасте двадцати шести лет, он опубликовал «Наставление в христианской вере», где определил принципы того, что можно было назвать новым градом Господним. За короткий промежуток времени, работая в относительном уединении, он создал целую теологическую систему, авторитарную и безличную. У Кальвина не было ничего частного; он всегда был общественной силой. В этом заключался источник его величия.
Он отправился в Базель, а затем в Страсбург, чтобы спастись от преследований французского короля и церкви. В Женеве, благодаря мощи своей несгибаемой воли вкупе с нравственным запалом, он учредил новую республику, основанную на вере. Он регламентировал практику богослужения и создал ритуалы церковной службы; посредством совета он осуществлял контроль над нравственностью горожан. Можно сказать, что Кальвин собственноручно возродил духовность и развитие европейской Реформации в то время, когда она, казалось, отступала под натиском сил католичества.
В сердце кальвинизма лежал догмат о предопределении, уходящий корнями в религиозные трактаты Павла и Августина. Прежде чем создать землю, Бог повелел, что некоторые будут спасены для вечной жизни, а другие осуждены на вечное страдание. Если Господь был действительно всемогущ, то, разумеется, он уже знал, кто именно станет избранным, а кто — проклятым грешником. Небесный горшечник вылепил из глины сосуды чести и милосердия и сосуды гнева и позора. Некоторые верующие, принимавшие учение Кальвина, возможно, страшились судьбы, уготованной их душе, и впадали в отчаяние. Однако для большинства это учение о предвидении и предопределении стало высшим спасением от тревоги и уныния; это была вдохновляющая и одухотворяющая доктрина, поощрявшая самопожертвование и твердость духа. Какая радость заранее знать, что ты спасен? Именно эта идея питала торжествующую веру Оливера Кромвеля в «провидение». Истинная церковь состояла из избранных, известных одному Богу; спасенный однажды милостью Господа никогда не впадет в греховность. Это убеждение придавало ощущение собственной значимости тем, кто, возможно, чувствовал себя обделенным другими благами.
Именно такая вера провозглашалась отныне в Англии, в особенности в тех церквях, которые основали спасавшиеся от Карла V европейские реформаторы. Эта доктрина по понятным причинам привлекала энтузиастов и идеалистов; будучи людьми, которые чудесным образом меняют мир, они способствовали стремительному распространению кальвинизма. Учение стало господствующей темой для более «пылкой» плеяды реформаторов и вскоре утвердилось в Польше и в Богемии, в Пфальце и Нидерландах.
Теперь, после восхождения на трон юного короля Эдуарда, некоторые наиболее ревностные и радикально настроенные верующие вышли из тени религиозной цензуры времен Генриха VIII. Томас Андерхилл, к примеру, провозгласил себя «истовым евангелистом» в приходе Стрэтфорд в лондонском районе Боу. Хью Латимер, самый влиятельный радикальный проповедник того времени, вышел на свободу в начале правления нового короля и поселился с архиепископом Кранмером в Ламбетском дворце. С кафедры он обрушивался с критикой на прелатов, отказавшихся проповедовать послереформенную веру, за то, что те «удобно устроились при дворах, заботясь о своей ренте, танцуя в своих владениях, обремененные посольскими полномочиями, набивают свои животы, аки монах, празднующий юбилей, лакомясь у своих кормушек и горбатясь в своих богатых поместьях и особняках». Он закончил проповедь двумя словами «ну-ну».
Недовольство старыми священниками время от времени выливалось в уличные протесты. Королевский совет повелел, что служилым людям и подмастерьям Лондона отныне запрещается прибегать к «столь возмутительному и гнусному обхождению со священниками, а именно оскорблять их, сбивать с ног, буйственно срывать с их головы биретты и капюшоны». Яркое описание подобных протестов дано в «Разоблачении протестантов», опубликованном несколькими годами позже. О лондонских подмастерьях там говорилось: «Они и пальцем не шевельнут, чтоб в церковь сходить в священный день, но толпятся кучками на задних рядах и улюлюкают над прохожими или сочиняют свои заветы, изощряясь в остроумии». Таковы неудовлетворенность и неприятие, с которыми порой сталкиваются эпохи перемен.
Более преданные или ревностно верующие католики переселились во Францию или Италию, забрав с собой опальные реликвии; в их числе были монахи, выдворенные из лондонского монастыря Чартерхаус. На одной деревянной гравюре, изображавшей исход верующих, значилась надпись: «Забирайте все свои побрякушки и отчаливайте прочь, паписты». Один священник бросился со шпиля церкви Святого Магнуса Мученика, на Лоуэр-Темз-стрит, в протекающую внизу реку.
Весной 1547 года, через три месяца после коронации, вышел ряд судебных приказов, направленный на всеобщее очищение церквей. Все настенные росписи, все иконы святых и апостолов подлежало убрать с глаз долой, «дабы вычеркнуть любое воспоминание о них». Четки использовать запрещалось. Суеверием объявлялись «зажжение свечей, целование, коленопреклонение, украшение святых образов»; паломничества к святыням более не дозволялись, а в наиболее радикальных приходах Лондона убрали или разбили все витражи. В других религиозных приходах царило не меньшее воодушевление. В Мач-Уэнлок, что в графстве Шропшир, кости местного святого выбросили в костер. В Норидже «разные викарии и другой досужий народ» ходили по церквям в поисках предметов идолопоклонства. В Дареме члены королевской комиссии прыгали по реликварию, который демонстрировался народу во время праздника Тела Христова. Приказы постановили, что затейливой многоголосной музыке более не место в церкви. Органы замолкли. По словам реформаторов, музыка старой церкви представляла собой не что иное, как «какофонию из рокотаний, подвываний и свистов, с ряженьем, фокусами и фиглярством; а игра на органе — лишь праздное тщеславие».
Приказами предписывалось использование английской литании и чтение наставлений на английском языке. Смотрителям церкви надлежало обзавестись копией «Изложения Нового Завета» Эразма Роттердамского, ключевого религиозного текста реформаторов. Они были обязаны держать в церкви издание «Книги проповедей» Томаса Кранмера, собрание двенадцати назиданий о фундаментальных доктринах английской церкви. Проповеди, которые следовало читать с кафедры каждое воскресенье, представляли собой в значительной мере самостоятельный труд Кранмера, в котором он изложил свое видение реформированной веры. Именно поэтому в книге нет упоминания о причастии и содержится лишь беглая отсылка к крещению. Важнейший источник духовной твердости и силы лежал в прилежном чтении Библии, ибо «в Священном Писании есть множество пологих равнин и утоптанных троп, по которым легко пройдет любой человек, но там есть и высокие холмы и горы, на которые взберутся лишь немногие». Эта благозвучность и изящные кадансы кранмеровского слога во многом способствовали укоренению новой веры среди народа.
В мае 1547 года объявили о начале новых церковных ревизий. Страну разделили на шесть округов, в каждом из которых члены королевской комиссии опрашивали приходское священство о соблюдении приказов. Используется ли надлежаще английская литания? Проповедует ли кто из священников о верховенстве папы римского? Остались ли какие-либо «запретные изображения… одежда, камни, обувь, подношения, лобзание икон, подсвечники, истуканы из воска и оным подобные?». Ревизоры приказали всем приходам упразднить свои традиционные празднества, или «церковные пивные гулянья», во время которых собирались пожертвования на поддержание внутреннего и внешнего устройства церкви; празднества в честь местных святых тоже запретили.
Один за другим канули в Лету великие празднества старой церкви. Процессии в день Тела Христова в ознаменование Святого причастия, майские игры Робин Гуда, пасхальные «связывания» в день Хоктайд, во время которых собравшиеся привязывали к себе участников противоположного пола и отпускали лишь за обещание поцелуя или небольшого выкупа, — все это было объявлено пережитками папизма. Упразднили и ритуалы с участием «маленьких епископов», где ряженые мальчишки пародировали священников. Церкви более не украшали цветами. Под запретом оказались и религиозные гильдии, а с ними исчезли и театрализованные представления предыдущих поколений. По словам одного из современников, страна, «некогда прославленная во всем христианском мире как веселая Англия, утратила радость и веселье и теперь должна зваться печальной и заунывной Англией».
Внутреннее пространство церквей выбелили известкой и мелом; распятие заменили королевским гербом, а на месте фресок на стенах появились заповеди. По словам одного ревностного проповедника, церкви «лишились столь нарядного благолепного убранства». Консервативные верующие утверждали, что храмы теперь больше похожи на сараи, нежели часовни, однако для приверженцев Реформации новые церкви стали подходящим местом для пения псалмов, чтения Библии и проповедей. Эти церкви, реформированные столь радикальным образом, теперь в корне отличались от существовавших ранее и стали провозвестниками совершенно иных форм богослужения. Зимой 1547 года в течение одной ночи из собора Святого Павла вынесли большое распятие вместе со всеми другими реликвиями. Впоследствии церковный склеп и часовню превратили в жилые дома и магазины. Набожность прихожан заметно пошла на убыль. Когда пятью годами ранее Джон Леланд путешествовал по юго-западным регионам Англии, собирая материал для своего «Путеводителя», он не обнаружил никаких новых церковных сооружений; все церкви, о которых он хвалебно отзывался, были построены предыдущими поколениями.
Два епископа публично высказались против изменений. Стивен Гардинер, исключенный из Королевского совета, критиковал непомерную жажду нововведений. «Если вы перекроете старую протоку, — сказал он, — вода может утечь дальше, чем вы предполагаете». Получив предупреждение о том, что своим противодействием совету он рискует поставить себя под удар, Гардинер ответил: «Я и так уже с самого рождения осужден на смерть». Гардинер написал письмо регенту, в котором увещевал его повременить с реформой, пока король не достиг совершеннолетия; он считал, что в противном случае это может привести к общественным волнениям. Епископ отправил послание Томасу Кранмеру, где оспаривал некоторые постулаты, утверждаемые в «Книге проповедей». Гардинера призвали в совет и заставили подчиниться новым приказам; когда же он попытался уйти от ответа, его сослали во Флитскую тюрьму вместе со своим поваром и двумя слугами.
Эдмунда Боннера, епископа Лондонского, заключили туда еще раньше. «Ах, епископ, — воскликнула сторонница реформы, герцогиня Суффолк, проходя под окном тюремной камеры Гардинера, — без волков овцам раздолье!» Однако епископы были не единственными протестующими. Французский посол докладывал о недовольных и горестных роптаниях «в северных регионах ввиду новшеств, навязываемых этими новыми правителями в ущерб веками утвержденной религии». Этот ропот становился все громче и громче, пока в конце концов не вылился в полномасштабное восстание в королевстве.
18. Бей папистов!
Регент Сомерсет был в первую очередь солдатом, а дело солдата — война. С самых первых дней регентства он занимался вопросами обороны государства на южном побережье и севере, где Шотландия все еще представляла серьезную угрозу. В этой стране герцог Сомерсет уже доказывал свое военное искусство, сначала успешно возглавив поход, а на следующий год — весьма эффективный набег на границы Шотландии, поэтому его взоры снова обратились на север. В 1534 году произошла помолвка принца Эдуарда с шотландской королевой Марией, которая, однако, так ничем и не закончилась. И хотя заключение брака между ними представлялось маловероятным, герцог Сомерсет публично выразил надежду на объединение двух стран и создание королевства Великая Британия, единого в новой англиканской вере.
Как многие успешные военачальники, регент Сомерсет отличался резкостью и склонностью отдавать приказы, не прислушиваясь к мнению других. Он нередко прибегал к использованию прокламаций, чтобы объявить свою волю народу, и менее чем за три года успел издать семьдесят семь таких документов, включая указы, запрещавшие копить зерно и устанавливающие цены на мясо. Эти прокламации могли издаваться без одобрения тайного совета и за редким исключением сопровождались угрозами сурового наказания. Возможно, герцог Сомерсет испытывал тревогу из-за природы своей власти, и поэтому ему требовалась грубая сила прокламаций. В чем бы ни заключалась истинная причина, он прославился надменностью и холодностью. Сообщалось, что он никогда не спрашивал мнения своих коллег по тайному совету и предпочитал править единолично, оберегая свое одинокое высокое положение. «C недавних пор, — писал ему один из старых придворных, — ваша светлость стали проявлять чрезвычайную раздражительность, когда кто-либо имеет неосторожность возразить на то, что вы изволили замыслить». Тем не менее герцог Сомерсет все же проявлял отеческую заботу о стране, когда интересы государства совпадали с его собственными.
Регент был человеком алчным во многих отношениях и завладел бесчисленным множеством церковных земель и прочего имущества. Однако церковная Реформация обошлась ему довольно дорого. Через три месяца после коронации Эдуарда герцог Сомерсет начал строить дворец между Стрэндом и Темзой, который вошел в историю под названием Сомерсет-Хаус. Чтобы освободить место под строительство, были снесены три епископских дворца и приходская церковь Сент-Мэри-ле-Стрэнд, а часовню при церкви Святого Иоанна Крестителя в Кларкенуэлле взорвали бочками с порохом, чтобы обеспечить будущий дворец камнем и другими строительными материалами. Помимо этого герцог Сомерсет разграбил собор Святого Павла. Как писал французский посол, «строительство герцогского дворца в Лондоне не прекращается ни по воскресным, ни по праздничным дням; и работали даже в прошлое Вознесение». Причем посол подчеркивал не скорость возведения здания, а скорее готовность регента пренебречь древними церковными праздниками. В то время говорили, что именно такое вопиющее присвоение церковного имущества ожесточило сердца людей против герцога. Позднее Джон Стоу писал в «Обзоре Лондона», что эти «в высшей степени богомерзкие деяния повлекли за собой не только открытую неприязнь людей, но и тайное божественное возмездие».
Впрочем, тогда казалось, что небеса благоволят регенту. В конце лета 1547 года после долгих безрезультатных переговоров с шотландцами герцог Сомерсет напал на северного соседа Англии. Такой шаг объяснялся отношениями не только с Шотландией, но и с Францией: ее новый король Генрих II намеревался вернуть Булонь, которая за год до этого перешла под власть Генриха VIII в соответствии с условиями Ардрского мира. Молодой король Франции, взошедший на престол весной в возрасте двадцати восьми лет, естественно, стремился к военной славе. Готовясь бороться с Англией в пределах собственного королевства, он упрочил связи с Шотландией, своим давним союзником. Сообщалось о нападениях флотилий обеих стран на английские корабли. Помимо этого герцог Сомерсет желал наказать шотландцев за формальный отказ от исполнения брачного договора, заключенного между юной королевой Марией и Эдуардом VI. Так что он тоже мечтал о славе.
К концу весны сухопутные и морские войска собрались на небольшом участке приграничной территории, на которую несколько раз нападали шотландцы. Кутберт Тунсталл, епископ Дарема, получил приказ вернуться в свою епархию для подготовки к войне. Перейдя границу 31 августа с «единственной целью защищать и блюсти честь обоих принцев и королевств», герцог Сомерсет одержал решительную победу над шотландскими войсками в местечке под Масселборо, известном как ущелье Пинки. Оборонявшиеся шотландцы также попали под огонь английских кораблей, расположившихся в прибрежной акватории.
Согласно оценкам, погибло около десяти тысяч шотландцев. Как отмечает один из современных летописцев, «тела убитых лежали таким плотным слоем, что напоминали пасущиеся стада». Одни выжившие бежали в Эдинбург, бросая оружие по дороге; другие пытались укрыться под ивами в близлежащих болотах и с головой погружались в воду, словно выдры, оставляя на поверхности только рот. Победоносный герцог незамедлительно возвратился в Англию, оставив в фактически разгромленной стране оккупационные войска. Было решено построить несколько крепостей с гарнизоном, достаточным для усмирения и подчинения местного населения. Так начался финансовый кризис, с дальнейшим развитием которого становилось все более очевидно, что расходы на оккупацию гораздо больше ее преимуществ. Шотландцы не собирались покоряться.
Столь поспешное возвращение герцога Сомерсета объяснялось страхом, что французы попытаются напасть на южное побережье; шотландская знать уже попросила Генриха II о помощи в борьбе с общим врагом. Возможно, регент опасался и козней своего младшего брата. Как вспоминал впоследствии юный король Эдуард, «в сентябре месяце 1547 года лорд-адмирал говорил мне, что мой дядя, находившийся на тот момент в Шотландии, не заключит мир, пока не будет перебито великое множество людей или пока он сам не погибнет, а также что он тратит много денег впустую». В этом Томас Сеймур оказался прав. Далее Эдуард писал: «После возвращения моего дяди он [Томас] сказал, что я слишком робок в делах и не стою за свои права. Я же возразил, что это не так».
Однако возвращение герцога Сомерсета послужило необходимой предпосылкой для первого в правление нового короля созыва парламента. Заседание состоялось 4 ноября и началось с мессы, на которой гимны «Слава в вышних Богу», «Символ веры» и «Агнец Божий» исполнялись на английском языке, что красноречиво свидетельствовало о направлении развития и будущем разрешении вопросов веры. Действительно, первым был принят закон о запрете поминовений — денежных пожертвований по завещанию на отправление заупокойной службы. Такие пожертвования были признаны ненужными предрассудками, связанными с потерявшей силу верой в чистилище; они лишь укрепляли людей в их невежестве, незнании «своего истинного и совершенного спасения через распятие Иисуса Христа».
C напускным благочестием сообщалось, что полученные у церкви средства и земли, очищенные от тщеславного стремления жертвователей к добродетели, будут направлены на нужды школ и прочих богоугодных учреждений. На самом деле большая часть доходов шла в казну на финансирование войн с Шотландией. Количество школ, открытых Эдуардом VI, было подсчитано неверно. Большая часть школ, считающих его своим основателем, в действительности существовали задолго до его правления, и он лишь продолжил их развитие, введя фиксированную оплату школьных учителей вместо денег, которые те ранее получали с ныне отмененных поминовений. Тем не менее во время правления Эдуарда были открыты бесплатные школы в Сент-Олбансе, Беркхамстеде и Стамфорде. Секуляризация также коснулась университетов: старые учреждения при монастырях закрывали, открывая на их месте новые. Например, Тринити-колледж Кембриджского университета был основан в 1546 году, а Эммануэль-коледж — в 1584-м, на месте распущенного доминиканского мужского монастыря, здание которого приобрели специально для этой цели.
Часть дохода от поминовений была, очевидно, использована более привычным образом. Как сообщал посол Священной Римской империи, «всё джентри, как мелкое, так и крупное… ожидает от короля наград и льгот». Небольшая группа приближенных на верхушке власти разделила большую часть оставшейся добычи; подобную развращенность правящих кругов Томас Мор назвал в «Утопии» «заговором богатых, которые стремятся к собственному процветанию, называя это всеобщим благом». Поговаривали даже, что лучше оказаться в аду, чем в одном из так называемых судов приращения, распоряжавшихся церковным имуществом. С народных уст не сходила поговорка: «Друга обретешь — закон обойдешь». «Кто мог бы воздержаться от нарушения закона, владей он средствами, достаточными, чтобы такой закон не исполнять?» В этой фразе вся история английского правительства.
Таким образом, согласно подсчетам, было ликвидировано более 2500 фондов пожертвований на помин души. Англичанам больше не разрешалось молиться за упокой усопших. В начале 1548 года объявили, что на Сретение, или День свечей, не будут освящать свечи, в Пепельную среду (день начала Великого поста) нельзя будет использовать пепел, а в Пальмовое воскресенье — пальмовые ветви.
В соответствии с реформистским уклоном парламента его члены приняли закон, разрешавший проводить двойное причастие — хлебом и вином[43]; в связи с этим был введен национальный чин причастия, включенный в латинскую литургию. Если людям более «высокого сорта» давали мускатное вино или мальвазию, то остальным приходилось довольствоваться кларетом[44]. Далее было решено отменить ограничения на издание, преподавание и чтение Священного Писания. Так возникла надежда на превращение Англии в землю обетованную. С этого времени возведение в сан епископа происходило путем выдачи патентного письма от короля, что позволяло обеспечить новообращенную нацию постоянным штатом священнослужителей. Шаг за шагом религия в стране постепенно менялась.
Парламент издал новый Закон об измене, отменявший суровые законы, которые старый король применял к подданным своего подчас неспокойного королевства. Теперь уже плохой отзыв о короле не считался изменой, а для расследования более чудовищных деяний требовалось представить двух свидетелей вместо одного, как было раньше. Именно это условие о необходимости двух свидетелей Генри Галлам, известный специалист по истории административной власти, назвал «одним из важнейших конституционных положений за время правления династии Тюдоров»[45].
В том же духе терпимости из свода законов был исключен Закон о сжигании еретиков от 1414 года. Что еще более важно, отменили Шесть статей 1539 года, называемые также Законом о запрете различных мнений. Поскольку основной целью его принятия являлась поддержка ортодоксального католичества и усмирение активных реформаторов, в новой атмосфере правления Эдуарда закон потерял необходимость и целесообразность, а кроме того, его отмена могла считаться мерой обеспечения веротерпимости. Поэтому парламент отбросил все прежние предосторожности, связанные с изменой и ересью, таким образом негласно отказавшись от жестоких законов прошлого царствования.
Однако были приняты и менее либеральные меры. В частности, утвердили новый Закон о бродяжничестве, согласно которому все, кто не желал работать, становились рабами. Услышав от двух свидетелей о «праздной жизни» некоего лица, два мировых судьи могли постановить, чтобы виновному выжгли на груди букву «V»[46], и приговорить его к двум годам рабства, причем преступника допускалось заковывать в цепи и погонять кнутом. Всякий, кто пытался избежать подобного принудительного труда, подлежал наказанию в виде обращения в пожизненное рабство за первую попытку бегства и смертной казни за вторую. Столь жесткие меры объяснялись беспокойством, которое причиняли бродяги в Англии XVI века. Рыская по стране целыми бандами, они просили милостыню или воровали по своему усмотрению; «дюжие бродяги» представляли собой древний орден со своими традициями и языком в виде «бродяжьего жаргона». Фраза «Этот малый изрядно разубран, подшибим-ка его, облупим да и дадим деру» значила ровно то же самое, что «Этот человек очень хорошо одет, давайте его повалим, обворуем и убежим».
Считалось, что человек без хозяина есть признак разложения или упадка общественного строя, поскольку это порождает новое беспокойство о будущем. В 1577 году Уильям Гаррисон писал: «Хотя не прошло еще полных шестидесяти лет с начала действия новой системы, можно с легкостью судить о ее пользе, поскольку теперь их [бродяг] число, как одного пола, так и второго, достигает, насколько я слышал, всего десяти тысяч человек». Однако законодательство свидетельствует об общественной дисциплине, применявшейся в стране с помощью церковных «обходов», судебных запретов и прокламаций. Всякий праздношатающийся подлежал задержанию или тюремному заключению. Страх беспорядков держал общество в тисках.
Поистине бушующий поток новых законов хлынул в первые месяцы правления герцога Сомерсета. Весной 1548 года Уильям Пэджет, когда-то участвовавший в заговоре вместе с теперешним регентом, написал ему письмо, в котором заявил о беспорядках в стране: «Использование старой религии запрещено, в то время как новая еще не усвоена одиннадцатью двенадцатых королевства». Пэджет посоветовал регенту оставаться бдительным и двигаться осторожно: «Комиссии по одному вопросу, новые законы по другому, а прокламации по третьему, одна за другой и так часто, что народ не успевает к ним привыкнуть… Вам следует пожалеть несчастных детей бедняков и, думая о сохранении порядка в стране, не вводить более новых правил в таком количестве». Однако герцог Сомерсет возражал ему, считая его Кассандрой, предрекающей несчастья.
Никогда еще вопросы религии не вызывали столько разногласий. Некоторые говорили, что герцог Сомерсет зашел слишком далеко, другие, наоборот, жаловались, что принятых мер недостаточно. Признаки религиозных противоречий можно найти и среди членов королевской семьи. Эдуард проповедовал «душевный мир и покой», предпочитая его измененной религии, и начал даже писать трактат на французском языке о верховенстве папской власти; в то же время его старшая сестра Мария четыре раза в неделю посещала мессы. В церквях между разными группами — консерваторами и реформаторами — возникали стычки. В одной церкви отдавали предпочтение римским обрядам, в другой следовали Женеве, тогда как в соседних церквях могли отправлять службы, как в Цюрихе или Виттенберге. Широко тиражировались сатирические стихи, высмеивавшие и консерваторов, и реформаторов. Один из таких памфлетов носил название «Бей папистов! Написано мною, Гансом Гэтприком», а другой вышел в печати как «Балет, провозглашающий падение вавилонской блудницы, под заглавием „Привяжи кобылу, озорник“».
Согласно сообщениям церковных старост Станфорда в Вейле (тогда Беркшир), те годы стали «временами раскола, когда государство отделилось от католической церкви» и «все богоугодные церемонии и благие обряды были из церкви изъяты». Приходской священник Эдвик-ле-Стрит в Донкастере писал, что в молебственные дни перед Вознесением «по полям не совершали крестного хода, а жестокосердые тираны со злобою низвергли все кресты, стоявшие на открытой местности». В одной из школ Бодмина в результате ряда искусно проведенных битв мальчики разделились на враждебные группы «старой» и «новой религии». Когда же им удалось с помощью пороха взорвать теленка, вмешался школьный учитель со своими розгами. Общественный и религиозный порядок нужно было поддерживать любой ценой. В церкви Святой Марии Вулнот тринадцатилетнего мальчика высекли нагим; его проступок заключался в том, что во время мессы он бросил свою кепку в Святые Дары.
Поэтому весной 1548 года деятельность проповедников запретили, кроме тех, которые получили специальное разрешение. Это было сделано, чтобы усмирить «нерассудительных, вздорных, ожесточенных и несдержанных» людей, которые вечно подливали масла в огонь религиозной вражды. Однако даже таких мер оказалось недостаточно, и в конце того же года проповеди полностью прекратились. Единственное исключение было сделано для консервативного епископа Винчестерского Стивена Гардинера. Его выпустили из Флитской тюрьмы, взяв обещание, что он станет придерживаться новой религиозной системы, и едва епископ успел вернуться в свой дворец в Саутуарке, как получил известие, что должен выступить перед королем. Его попросили зачитать вслух и одобрить ряд пунктов относительно недавних религиозных изменений. Другими словами, епископу приказали дать публичное согласие на уничтожение образов и проведение двойного причастия.
Он отказался, ответив, что такая проповедь «напоминает урок для заучивания». Вследствие этого епископа Винчестерского вызвали в суд, где регент пригрозил лишить его сана за неповиновение королю. Стивен Гардинер немного смягчился, согласившись сочинить проповедь, которая затрагивала бы вышеуказанные предметы. Он дал согласие прочесть проповедь в День святого Петра, 29 июня, но накануне днем получил записку от регента, в которой тот запрещал ему упоминать о доктрине пресуществления. И, уже собираясь отправить капеллана с устным ответом, епископ внезапно передумал. «Не ходите, — остановил он капеллана. — Уверяю вас, я отлично справлюсь».
На следующий день епископ занял новое место для проповедей — открытую кафедру в личном королевском саду дворца Уайтхолл. Юный король сидел у окна галереи, откуда открывался хороший обзор, а в саду собралась «такая публика, какую едва ли видывали ранее». Все желали услышать о примирении епископа с переменами в религиозной системе. Он же начал свою речь со слов: «Я открыто провозглашу, что думаю о состоянии англиканской церкви на сегодняшний день, о том, насколько оно мне нравится, и о своем мнении по этому поводу». Заявление это было в определенном отношении неоднозначным. Скрепя сердце епископ согласился с отменой поминовений, считая, однако, что все же следует молиться за усопших. Он признал, что обряды и церемонии — по сути «вещи незначительные», поэтому он не имеет ничего против реформ, будучи тем не менее убежден, что священники должны соблюдать обет безбрачия. Несмотря на приказ регента избегать темы пресуществления, епископ подтвердил силу таинства фразой «Сие есть тело Мое».
По окончании проповеди Стивен Гардинер с «тихой радостью» отправился обратно в Саутуарк на своей барже. Когда до его капеллана дошел слух о скором заключении епископа в Тауэр, тот ответил, что «это лишь сказки, ведь едва ли он когда-либо в жизни доставлял тайному совету такое удовольствие». На следующий день его арестовали по обвинению в «умышленном неподчинении» и отправили в лондонский Тауэр, где продержали в строгом режиме следующие пять лет.
Даже в гуще подобных противоречий герцог Сомерсет был занят Шотландией. В начале 1548 года он издал «послание или наставление» шотландскому народу, призывая закрепить братские узы на основе общих интересов и «единого языка на одном острове», который, как прежде, должен носить «старое нейтральное имя Британия». Герцог вновь настаивал на заключении брака между Эдуардом и Марией в качестве основания для подобного объединения, шотландцы же вновь его не послушали. Поэтому подтверждение сведений о запланированной помолвке шотландской королевы Марии с дофином, старшим сыном короля Франции, стало настоящим ударом. Так началась государственная карьера юной принцессы, чья непростая жизнь в последующие тридцать девять лет бросила тень на дела Англии. По слухам, даже в десятилетнем возрасте Мария обладала «духом столь высоким и благородным, что выражала сильнейшее неудовольствие, если с ней обращались уничижительно». Мария де Гиз, вдова Якова V, стала фактически регентом Шотландии на время пребывания дочери во Франции, где юную девушку должны были воспитывать вместе с будущим мужем. Теперь на северных границах Англии ощущалось тягостное французское присутствие.
Французский король все еще хотел вернуть Булонь, однако решительная победа войск герцога Сомерсета в ущелье Пинки его остановила. Вдобавок в интересах Англии было избежать войны с Францией, поскольку любая военная кампания повлекла бы за собой неподъемные затраты. В феврале 1548 года юный король Эдуард благосклонно принял французского посла в Гринвиче, где проводилась учебная осада; для удобства общения они говорили между собой на латыни. Четыре месяца спустя французский отряд высадился в Лите, чтобы помочь шотландским союзникам. В районе города Хаддингтон в Восточном Лотиане было проведено несколько атак и контратак, однако стороны избегали масштабных сражений. Присутствие французских войск на шотландской земле раздражало, подчеркивая недостатки политики герцога Сомерсета, который предполагал усмирить шотландцев путем создания военных гарнизонов.
Младший брат регента барон Томас Сеймур продолжал вынашивать планы собственного возвышения. Новые доказательства их несостоятельности появились в то время, когда молодая леди Елизавета вошла в дом Екатерины Парр. Хотя девушке на тот момент было всего четырнадцать, столь юный возраст ничуть не смущал человека, с удовольствием признававшего себя ее «отчимом». Он мог войти к ней в спальню в одной ночной сорочке и домашних туфлях и устроить игривую потасовку, хлопая девушку по спине или ягодицам. Очевидно, привлекательный лорд-адмирал вскружил принцессе голову. Говорят даже, что Екатерина Парр в конце концов застала их в объятиях друг друга и Елизавете пришлось покинуть дом. Когда пошли слухи, что принцесса носит под сердцем ребенка Томаса Сеймура, члены тайного совета были вынуждены опросить ее ближайшее окружение. И хотя сообщения оказались ложными, иностранные послы не упускали возможности поделиться пикантными подробностями жизни дочери Анны Болейн. Эта история способствовала значительному росту естественной осмотрительности и скрытности Елизаветы.
Когда ранней осенью 1548 года Екатерина Парр скончалась на шестой день после родов, произведя на свет малышку-дочь, барону Сеймуру вновь представилась возможность укрепить свое положение. Вскоре стало ясно, что он все еще строит планы о вступлении в брак с леди Елизаветой. Например, барон пытался выяснить у Томаса Парри, одного из ее домашних слуг, «не уменьшились ли ее великолепные ягодицы». Что, вероятно, более существенно, он стал наводить справки о «состоянии земельного имущества ее высочества и сколько она держит слуг». Какими поместьями и землями владеет? Хорошие ли земли и будут ли они в ее собственности бессрочно?
Однажды по дороге в парламент между Томасом Сеймуром и одним из придворных состоялся следующий разговор.
— Милорд, — начал его спутник, — к моему величайшему сожалению, мне стало известно о некоторых слухах, касающихся вашей светлости.
— Что же это за слухи?
— Мне сообщили, что вы намереваетесь просить руки леди Марии или леди Елизаветы. Затрагивая эту тему, милорд, должен заметить, что попытки осуществить такой замысел могут подорвать не только ваше положение, но и навредить всем, кто последует за милордом.
Когда барон Сеймур опроверг наличие у себя подобных намерений, придворный ответил:
— Рад это слышать — и лучше даже не пытайтесь.
Он предупредил барона, что два предыдущих короля с огромным недоверием относились к могуществу своих подданных; неужели новый король не мог разделять с ними эту слабость? А в таком случае даже собственный брат барона Сеймура регент Сомерсет мог почувствовать необходимость пойти против него.
Тем не менее барон Сеймур лишь отмахнулся от подобных предостережений и решил, что настало время оказать влияние на самого Эдуарда. «С нашей последней встречи, — заявил он королю, — вы возмужали, превратившись в благородного юношу. Уверен, что через три-четыре года ваше величество сможет править самостоятельно». Когда бы королю исполнилось шестнадцать, он, вероятно, проявил бы способности и желание управлять страной по своему усмотрению, а следовательно, отстранить регента; тогда барон Сеймур смог бы возвыситься, добившись благосклонности монарха. Однако на этом этапе король просто сказал «нет».
Несмотря ни на что, барон Сеймур продолжал плести интриги. Укрепив свое жилище — Холтский замок в Вустершире, он заполнил погреба пивом, говядиной и пшеницей; всеми правдами и неправдами барон заполучил «двойной ключ», дававший ему доступ в королевский сад и покои. В компании последователей он много раз совершал путешествие от Холтского замка до Уайтхолла, заявляя, что «короля могут похитить, ведь со мною теперь пришло больше человек, чем находится во всем замке помимо нас». Затем, ночью 16 января 1549 года, барон Сеймур неожиданно наткнулся на собаку Эдуарда прямо у дверей королевской спальни и пристрелил ее; и пока отовсюду раздавались крики «На помощь! Убийцы!», барона задержала охрана. Весьма вероятно, что Томас Сеймур намеревался похитить короля и развязать по этому поводу гражданскую войну. Позже ходили слухи, что он готовился собрать личную армию в надежде захватить королевский монетный двор в Бристоле; все это были явные признаки покушения на измену.
На следующий день после того, как барона нашли в покоях короля, его арестовали и отвезли в Тауэр; вскоре он предстал перед судом под угрозой смертной казни по обвинению в измене. При этом герцог Сомерсет, вынужденный вести дело против собственного младшего брата, оказался в весьма незавидном положении. «Они не могут меня убить, — заявлял барон Сеймур, — разве что навредить». Впрочем, чуть позже он уже жаловался на своих «друзей» из тайного совета, вздыхая: «Кажется, они меня забыли». Даже юный король отвернулся от барона Сеймура со словами «Лучше бы он скончался ранее». Барону было лучше умереть.
В ходе рассмотрения дела официально расследовали планы барона, связанные с Елизаветой. Саму юную принцессу допросили вместе с наиболее значительными членами ее свиты. «Все они поют одну песню, — писал следователь регенту, — не думаю, что это могло бы произойти, если бы они не договорились заранее». Поэтому кажется вероятным, что ухаживания барона Сеймура зашли дальше дозволенного и могли граничить с изменой. «За границей ходят слухи, — жаловалась Елизавета, — что меня заключили в Тауэр с ребенком от милорда адмирала». Хотя слухи были ложными, из свиты принцессы удалили троих, ведь едва ли бывает дым без огня.
Даже находясь в Тауэре, Томас Сеймур продолжал строить козни. Из аксельбанта, выдернутого из рукава, он сделал перо и, по словам Хью Латимера, умудрился изготовить чернила «с поистине небывалой искусностью». С их помощью барон написал два письма, адресованные принцессам Марии и Елизавете, «в которых подстрекал обеих к заговору против его светлости милорда регента». Барон Сеймур спрятал письма в башмаке, однако в ходе тюремного обыска их обнаружили.
Король, источник правосудия, был вынужден вмешаться. «Нам известно, — обратился он к совету, — о существовании серьезных обвинений, предъявляемых милорду адмиралу, моему дяде, и что все они граничат с изменой; мы понимаем, что ваше единственное желание заключается в восстановлении справедливости. Поэтому нам представляется оправданным, и мы повелеваем, чтобы вы привели в исполнение все, о чем просите». На следующий день, 25 февраля, в парламент был отправлен билль о лишении гражданских и имущественных прав за государственную измену. По одной из статей барон Сеймур обвинялся в попытке «захватить правительство его королевского величества с величайшей опасностью для его величества лично и подорвать устои государственности».
20 марта его отвели на Тауэр-Хилл и казнили. Смертный приговор дрожащей рукой подписал сам регент, который, впрочем, не принимал участия в заседаниях парламента по делу младшего брата. Высказывались предположения, что некоторые члены тайного совета были только рады стравить братьев друг с другом в надежде, что это может привести к падению их обоих. Разумеется, нашлись и те, кто обвинял герцога Сомерсета в братоубийстве. Одна «почтенная благочестивая дама» упрекала его в следующих выражениях: «Где брат твой? Голос крови брата твоего вопиет ко мне из земли». Регента осуждали, называя «кровопийцей и ненасытным волком» и предсказывая, что «падение одного брата приведет к ниспровержению другого».
19. Амбары Кредитона
В первые годы правления юного короля стали очевидны не только социальные, но и религиозные противоречия. «В былые времена, — говорил Хью Латимер, самый популярный проповедник тех лет, в одном из своих поучений, — человек был полон сострадания; теперь же нет в нем жалости, ибо в Лондоне брат его погибает на улице от холода, в немощи лежит у закрытых дверей меж двумя складами и — не знаю, как это назвать, — умирает от голода». Власти уменьшили содержание благородных металлов в монетах, что вызвало новые волны инфляции в уже давно обнищавшей стране. За семь лет, с 1540 по 1547 год, цены выросли на 46 %. В 1549 году они поднялись еще на 11 %. А растущая численность населения означала лишь дальнейшее усугубление тяжелого положения бедняков и сельскохозяйственных рабочих. Продукты были дорогими, а заработная плата — мизерной. Войдя в историю под названием «ценовой революции», эта ситуация сопровождалась дефицитом продуктов питания и нищетой на национальном уровне. В дополнение к этому даже администрации едва удавалось выплачивать свои долги.
Хью Латимер знал, на кого следует возложить большую часть вины. «Это вы, лендлорды, — говорил он, — вы, повышающие арендную плату и уподобляющиеся не отцу, а отчиму, владеете слишком многим… и в результате возникает такой дефицит, что бедняки, живущие своим трудом, не могут в поте лица своего заработать на жизнь». В основном люди жаловались на систему огораживания. Этот термин в действительности охватывал целый ряд практик, представлявших собой совершенно новый подход к землепользованию. Один из элементов огораживания — это укрупнение, то есть объединение множества мелких земельных участков в руках одного человека; второй элемент представлял собой огораживание лендлордом ранее общинных земель, которые он теперь объявлял своей собственностью; третий — превращение пахотных земель в пастбища для скота. Так и получилось, что Хью Латимер восставал против «этих скотоводов, огораживателей, повышающих арендную плату… там, где раньше кругом были домовладельцы и обыватели, теперь можно встретить лишь пастуха с собакой». Предполагается, что основная часть огораживаний завершилась ранее, однако быстрый рост цен и падение уровня заработной платы создали климат, усугублявший все прочие экономические проблемы.
Хью Латимер обращался и к проблеме порчи монет: «Что за прелестный шиллинг [12 пенсов] у нас теперь, — начинал он, — на днях я принял его почти за целый гроут [4 пенса]». Другими словами, стоимость шиллинга сократилась на две трети. Джон Хейвуд сформулировал эту проблему несколько иначе:
- Покраснел мой тестон — вас устроил бы он?
- Верно, милость небес: глянь, зарделся стыдом[47].
Другими словами, под тонким слоем серебра на поверхности монет стала проступать медь. Когда к деньгам не относятся с достаточной серьезностью, экономика начинает рушиться. Реформатор Джон Хупер писал Уильяму Сесилу, начинавшему тогда свою придворную карьеру, что «цены на товар здесь такие, как я вам и говорил, а количество людей велико. С каждым днем их маленькие домишки и бедные жилища приходят во все больший упадок. Так и остается им жить в вечной нужде, разве что Господь пошлет хворь и заберет их из этого мира. Вам известно, чем грозят крайности и насколько неуправляемым и губительным может быть голод».
Летом 1549 года произошло несколько восстаний против системы огораживаний, в ходе которых разъяренная толпа сметала ограждения, установленные для раздела земель. Сами огораживания стали символом всех напастей, преследовавших народ, в том числе посягательств на пустующие и общинные земли, а также утраты жильцами прав перед лендлордами, постоянно повышавшими арендную плату. Обычаи постепенно уступали место договорной системе и конкуренции. В ответ на восстания правительство регента послало комиссию для расследования, почему «многие оказались доведены до крайней бедности и вынуждены оставить родные места»; также проводилось расследование для проверки выполнения соответствующих законов, принятых в правление двух предыдущих монархов.
В интересах регента было открыть доступ на территорию королевского оленьего парка в Хэмптон-Корте, а также восстановить общинное право на землю во многих приходах. Посол Священной Римской империи сообщал своему двору: «С условием сохранения строжайшей тайны мне сообщили, будто регент объявил тайному совету, что, по его мнению, требования крестьян справедливы и оправданны; бедные люди, у которых нет земли для выпаса скота, должны сохранить право на общинные земли, а также те, которые всегда были в общей собственности, а богатым людям и знати не следует захватывать эти земли или присоединять их к своим паркам и владениям». В голову барону Сомерсету могла прийти еще одна мысль. Если новая вера не способствовала установлению социальной справедливости и не упрочила прав бедных слоев населения, она точно не выполнила некоторые из своих первостепенных задач.
Тем не менее разногласия и недовольство продолжались. Если в правление предыдущего монарха «все было слишком жестко», как заявил сэр Уильям Пэджет герцогу Сомерсету в конце 1548 года, то «теперь стало слишком распущенно». В былые времена «и действия, и слова могли заключать в себе опасность, будь они даже без злого умысла; теперь же каждый вправе говорить и творить все, что вздумает, без какой-либо опаски». В правление юного короля царил беспорядок.
Общее недовольство только возрастало. «Все идет к худшему, и ситуация плачевна, — писал Уильям Пэджет, — всякий пребывает практически на грани отчаяния и утратил мужество, а о нужде нашей столь хорошо известно, что враги презирают нас, а друзья — сочувствуют». Весной 1549 года была издана прокламация, направленная против «бесстыдных, праздных, мятежных и беспорядочных людей, которые… судачат направо и налево… подогревая слухи и сочиняя небылицы».
Говорили, будто король скончался. «Тем временем, — писал Эдуард в своем дневнике, — из-за слухов о собственной смерти мне пришлось проехать по Лондону». Утверждали, что война с Шотландией окончилась полным провалом. И действительно, она не принесла роста благополучия. Ходили слухи, что введут налог на проведение свадеб, крестин и похорон. Бедный урожай 1549 года только усугубил протесты. В качестве меры предосторожности запретили все состязания по борьбе, перенесли все театральные постановки и интерлюдии: было неблагоразумно допускать любые массовые скопления людей. Бедняков обвиняли в подстрекательстве к мятежу, однако можно найти и другие причины недовольства. В труде «Путь к богатству» Роберт Кроули обвинял в подстрекательстве к народным волнениям «крупных фермеров, скотоводов, богатых мясников, законников, купцов, джентльменов, рыцарей, лордов и уж не знаю кого еще».
В мае назрело восстание в Уилтшире, однако войска местного магната рассеяли смутьянов, убив часть из них. В Оксфордшире повстанцы потерпели поражение от армии в полторы тысячи человек под предводительством лорда Грея; некоторые были схвачены и повешены, что более соответствует военному времени, тогда как другие бежали восвояси. Похожие неудачные восстания прошли в Суссексе и Гэмпшире, Кенте и Глостершире, Суффолке и Эссексе, Хартфордшире, Лестершире и Вустершире. Во всей стране творилось что-то неладное, даже если очаги сопротивления быстро подавлялись.
Однако ничто не смогло сломить силу народного восстания, которое началось в первые дни июня. Оно получило известность под названием Западный мятеж, или восстание Книги молитв, свидетельствуя о том, что между проблемами религиозного и социального характера было невероятно трудно провести границу. В начале 1549 года вторая сессия парламента Эдуарда одобрила публикацию Книги общих молитв. Ее утвердили в рамках Закона о единообразии, который был принят для обеспечения «единообразия проведения служб и совершения таинств во всем королевстве» и стал одним из наиболее важных и постоянных парламентских законов, дававших предписания по доктринальным основам и англиканской литургии для будущих поколений.
Этот закон разработал Томас Кранмер при участии епископов, а свобода дебатов между старшим духовенством в палате лордов означала, что его принятие не обошлось без серьезной оппозиции. Один из современников писал, что «вопрос благословенной плоти и крови Иисуса Христа вызвал серьезные разногласия. Надеюсь, его решат наилучшим образом, помоги им Святой Дух». Однако Святой Дух не вмешался, и, хотя закон все же был принят, восемь из восемнадцати присутствовавших епископов проголосовали против.
В ходе общего обсуждения Томас Кранмер уверял: «Суть нашей веры — верить, что Он не в хлебе и вине, а на небесах». Кранмер отрицал доктрину пресуществления, а следовательно, настаивал на исключительно духовном присутствии Христа в Святых Дарах, определявшемся верой принимавшего их человека. Ни Библия, ни Святые Отцы никогда не упоминали эту доктрину; Томас Кранмер считал пресуществление изобретением Антихриста и его наследника, папы Григория VII, в чье правление в конце XI века она и была введена. Однако более консервативные епископы, в свою очередь, осудили мнение Кранмера как ересь. Один из реформаторов, Петр Мартир Вермильи, в то время писал: «Вопрос причащения влечет за собой такой раздор, что о нем говорят на каждом углу; в палате лордов епископы спорят о нем каждый день с таким жаром, какого еще не слыхивали, а члены палаты общин толпятся на галереях, чтобы послушать обсуждение». То были дни, когда принципы религии обсуждались с той же готовностью, как сегодня — принципы политики и экономики.
Книга общих молитв в новой редакции используется до сих пор. Она объединяет в себе требник, богослужебник и описание обряда литургии. В свое время эта книга служила для англиканской церкви источником сил и единства, однако, как все великие революционные издания, на момент публикации она вызвала яростные споры. Эта богослужебная книга была написана торжественным и изысканным языком, который мы можем рассмотреть на одном примере. В средневековом обряде венчания невеста клялась быть «опытной и покорной и в постели, и за накрытым столом». В этой фразе слышна приятная аллитерация древнего языка[48]. Теперь же новобрачных просили «любить и чтить» друг друга «в радости и в горе, в богатстве и в бедности, в болезни и во здравии».
Еще одно основополагающее изменение стало очевидно в новом англоязычном тексте. «Посему, о Господи, Отче Небесный, сообразно закону горячо любимого Сына Твоего, Спасителя нашего Иисуса Христа, мы, смиренные слуги Твои, сими Дарами Святыми возвеличиваем и творим пред лицем Твоим воспоминание, заповеданное нам Сыном Твоим: воспоминаем святые Страсти Христовы, великое Воскресение и чудесное Вознесение». То, что ранее считалось «священной жертвой», стало теперь «воспоминанием». Распятие Христово вспоминали, а не повторяли или воспроизводили.
В результате все наиболее мистические обряды из причастия исключили. Не было больше «перекладывания книги с одного места на другое; положения или целования потира… не подносили больше соединенные пальцы или ладони к вискам; не дышали на гостии или потир»; никакого таинственного шепота и внезапных поворотов корпуса. Здание театра благочестия начали разбирать. В кульминационный момент драмы гостии и потир больше не поднимали; поклонение Святым Дарам урезали как аналог идолопоклонства. Жертва больше не упоминалась, а священнослужителю, которого уже не называли священником, предписывалось просто поместить хлеб и вино на алтарь. Таким образом, причастие было лишено ореола таинственности.
По прежним правилам проведения службы в момент поднятия гостий священник должен был символично повернуться лицом на восток, в направлении Голгофы, спиной к прихожанам, словно бы вкушая Святые Дары; именно с востока должен прийти Христос в день Страшного суда. Теперь священнослужителю полагалось стоять с северной стороны стола для причастия лицом к людям. Богатые облачения прошлого были теперь под запретом, и священнослужитель мог носить лишь белый стихарь. Из Книги молитв изъяли традиционный календарь с днями святых, празднование которых теперь считалось чистым суеверием.
Что, однако, более важно — теперь службы проводились на английском, а не на латыни. Кто-то из прихожан высказал ставшее впоследствии популярной жалобой мнение о том, что английский язык не может передать таинство причащения и службы лучше проводить на языке, которого прихожане не понимают. Так месса приобретает магический оттенок как ритуальное произнесение заклинаний. Прежние службы люди читали нараспев и заучивали на протяжении десяти веков. Слова гимнов и псалмов, сам чин причастия стали частью народной памяти. А теперь один-единственный закон парламента их уничтожал. Все эти изменения знаменовали решительный перелом в мире средневекового католичества.
Всякий священнослужитель, который отказывался использовать новую книгу, подлежал шестимесячному аресту и лишался поста; любое третье нарушение каралось пожизненным заключением. То был поистине закон о «единообразии». Однако если герцог Сомерсет и Томас Кранмер надеялись таким образом подавить сопротивление, их ждало скорое разочарование. В графствах на западе страны такой разрыв с традиционными практиками вызвал бурю протеста. Новый молитвенник и порядок службы должны были ввести в употребление на Троицын день, 9 июня 1549 года. Но в приходе Сампфорд-Кортни графства Девон эти нововведения приняли более чем холодно. На следующий день прихожане обратились к своему священнику и спросили, какую службу он собирается провести, нового или старого образца. Нового, ответил тот. Однако люди заявили, что и слышать ничего не хотят, кроме «старой, древней религии».
Священник согласился выполнить их просьбу не без некоторой готовности. Отправившись с народом в церковь, он облачился в традиционное одеяние и отслужил мессу на латыни, со всеми запрещенными обрядами. Вести об этом событии разлетелись из Сампфорд-Кортни по всему Девону и Корнуоллу. Чтобы оповестить всех о благой вести, звонили в колокола. Требовали «повесить прежние Святые Дары над алтарем и поклониться им, а кто не поклонится, пусть умрет как последний еретик». Добавляли: «Мы не принимаем ни новой службы, ни Библии на английском». Эти события стали началом Восстания книги молитв. Недовольство на почве религии переросло в общественный ропот, усугублявшийся общими экономическими тяготами. Мир начал переворачиваться с ног на голову:
- Когда крапивник острый нож на журавля наточит,
- А на пригорке воробей построить церковь хочет;
- Когда мышам внезапно кот на верность присягает…[49]
Пожалуй, восстания следовало ожидать. Один реформатор делился со своим коллегой с континента наблюдением о том, что «значительная часть населения страны — настоящие паписты». Другой реформатор, Мартин Буцер, писал в родной город Страсбург, что «изменения проводятся в основном с помощью указов, которым большинство подчиняется с огромным неудовольствием». Это и стало главной причиной восстания; лондонский парламент навязывал народу свои нововведения. Как отмечал Мартин Буцер позже, «из тех, кто посвятил себя службе религии, лишь небольшому числу удалось истинно привязаться к царству Христову».
Когда восстание в Сампфорд-Кортни попытался подавить один местный дворянин, зарубленный за это прямо на ступенях приходской церкви, его тело предали земле в направлении с севера на юг — свидетельство о том, что убитого сочли еретиком. Восстание, теперь запятнанное кровью, быстро разрасталось. Историк из Эксетера Джон Хукер писал в то время, что новости разнеслись «словно облако, гонимое порывистым ветром, и точно раскаты грома, прозвучавшие в одночасье по всей стране… люди хлопали в ладоши от радости, единодушно соглашаясь установить единый порядок в каждом своем приходе». К девонским мятежникам присоединились корнуолльские, и общими силами они взяли Кредитон. Чтобы освободить город, приверженцы режима сожгли все амбары, в которых прятались повстанцы. Так фраза «Амбары Кредитона!» стала популярным боевым кличем.
В деревеньке Клист-Сент-Мэри, расположенной в пяти километрах на восток от Эксетера, также не обошлось без происшествий. Уолтер Рэли, отец носящего то же имя прославленного мореплавателя, по пути в город встретил старушку, которая направлялась на мессу и молилась, перебирая в руках четки. Он остановился, чтобы сделать ей выговор, а «после добавил, что по закону ее ожидает наказание». Женщина поспешила в церковь, где обвинила Рэли «в жестоких и недостойных речах относительно религии». Она поведала другим прихожанам, что он угрожал «сжечь и разграбить их жилища, если она не бросит четки и не откажется от своих гостий и святой воды». В этих словах заключалась принципиальная и к тому же весьма неблагоразумная угроза всему сообществу; Уолтера Рэли нашли и избили, а местную мельницу сожгли дотла. Эти события стали частью самого восстания.
В начале июля процессия из двух тысяч повстанцев направилась в Эксетер. Впереди толпы шли священники в полном облачении, распевая гимны, а перед ними несли дароносицу — украшенный драгоценными камнями сосуд со Святым причастием. Мятежники пришли, чтобы осадить город в знак презрения к мерзкой ереси. Несмотря на нехватку пищи и воды, горожане Эксетера мужественно сопротивлялись; один из них даже заявил, что «скорее съест одну руку и будет биться второй, чем сдаст город».
Мятежники составили устав, в котором провозглашали: «Мы будем соблюдать, хранить и исполнять священный закон наших предков и восстановим таинство причастия в его древнем величии». Книгу общих молитв они отвергали, сравнивая ее с «рождественской пьесой» или «рождественской забавой»; наблюдение это было связано с тем, что во время причастия мужчинам и женщинам следовало стоять отдельными группами. Это требование крайне напоминало первое движение праздничного танца и вызывало насмешки.
Поскольку местным феодалам никак не удавалось подавить восстание, герцогу Сомерсету пришлось задействовать своих солдат, большинство из которых были немецкими и итальянскими наемниками. Никогда еще правитель Англии не призывал иностранные войска против собственного народа. Из шести сражений с мятежниками самой кровопролитной оказалась битва в деревне Клист-Сент-Мэри, где 25 июля лорд Рассел атаковал две тысячи человек, которых сейчас должно называть врагами; тысяча повстанцев погибли в самом сражении, еще девятьсот попали в плен и были зверски убиты при Клист-Хит. Ходили слухи, что всем им перерезали горло в течение десяти минут. Деревню предали огню, а многих жителей убили. Возможно, в правление герцога Сомерсета действительно не сжигали еретиков, однако эту кровавую расправу следует считать одним из ужасов войны за веру. Услышав о массовом убийстве, повстанцы собрали еще один отряд для наступления на Клист-Хит, где с двумя тысячами из них быстро расправились.
После этого лорд Рассел отправился освобождать Эксетер, но ко времени его прибытия мятежники уже сняли осаду и покинули окрестности города. Впрочем, возмездие еще можно было совершить. Одного из священников, проводивших службы по католическому образцу, повесили на шпиле церкви Святого Фомы на юге города — в полном облачении, вместе с колокольчиком, четками и сосудом для святой воды, признаками старой веры. Мэра Бодмина пригласили на ужин, после которого попросили осмотреть виселицу.
— Как вы считаете, — спросили его, — достаточно ли она прочна?
— Полагаю, что так, сэр.
— Что ж, тогда взойдите на нее, ибо она для вас.
На самом деле участвовать в восстании мэра заставили мятежники. Однако в случае мести расправа всегда коротка. Решающего сражения при Сампфорд-Кортни, где начались беспорядки, оказалось достаточно, чтобы положить конец Восстанию книги молитв.
Не успели загасить один пожар, как вспыхнул другой. Во вторую неделю июля несколько жителей Норфолка повалили столбы и изгороди вокруг огороженных полей, а затем под предводительством Роберта Кета разбили лагерь в Маусхолд-Хит, прямо у городских стен Нориджа. Со всей округи к ним стали стекаться люди, чтобы выступить против того, что считали чудовищно жестоким режимом мелкопоместного дворянства; так, по оценкам, у стен города собралось до 16 тысяч человек. Группа жителей деревни Хейдон прошла строем под знаменем своей приходской церкви, заявив таким образом о своей верности старой вере. Казалось, герцог Сомерсет и члены тайного совета сочли, что восстание разрасталось благодаря усилиям «негодных священников-папистов».
Роберт Кет и другие лидеры мятежников направили регенту ряд документов, в которых выразили свои жалобы, умоляя его светлость, «чтобы ни один лорд, каким бы поместьем он ни владел, не мог распоряжаться общинной землей» и чтобы «неоправданно подорожавшие арендуемые земли вновь шли по цене первого года правления короля Генриха VII». Ни один владелец поместья не должен иметь доступа к использованию общинной земли. Частное правосудие необходимо отменить. В целом эти требования ясно свидетельствуют о вере в древние сельские обычаи и традиции; мятежники были не новаторами, а консерваторами, выступавшими против внедрения свободного рынка, ненасытности недавно разбогатевших лендлордов и неуклонного обесценивания денег. Они мечтали вернуться к укладу, который можно назвать феодализмом. И это одна из причин, почему они стремились сохранить старую веру. Примечательно, что в Норфолке мятежники впервые собрались вместе во время пьесы, посвященной переносу мощей Томаса Бекета в раку Кентерберийского собора.
Прошли слухи, что в Норфолке оставят в живых столько дворян, сколько там белых быков — другими словами, ни одного. «Вся власть сконцентрирована в руках мелкопоместных дворян, — говорилось в первом сообщении о восстании, — и они пользуются ею таким образом, что жизнь становится невыносимой, и нам остается лишь терпеть нищету и невзгоды… Чем мы питаемся? Травами и кореньями. А поскольку у нас тоже есть душа и тело, неужели это все, чего мы можем ожидать от жизни?» На туше убитой овцы оставили такие строки:
- Мистер Пратт, вы владелец откормленных стад,
- И за это спасибо хотим вам сказать;
- Мы оставим вам шкуры овец, так и быть,
- Чтобы женушке шпильки могли вы купить,
- И за это спасибо должны вы сказать[50].
Как говорил регент императорскому послу, «все загорелись необычайной ненавистью к дворянам, считая их своими главными врагами… В Норфолке не только с джентльменами, но и со служилыми людьми обращаются столь дурно, что хуже и быть не может». В рамках предосторожности к юному королю приставили охрану из двух тысяч всадников и четырех тысяч пехотинцев. Ворота Лондона укрепили, а на Лондонском мосту поместили подъемный мост. 18 июля было объявлено военное положение, и даже простое упоминание о восстании влекло за собой смерть на виселице. Все это демонстрирует, насколько сильно локальный бунт мог угрожать внутренней гармонии правительства Тюдоров, пусть и основанной на неформальном договоре между центром и областями. Стоило лишь ее расстроить, как последовал полный разлад.
Мятежники в Маусхолд-Хит объявили себя «друзьями и помощниками короля», еще раз подчеркивая свою роль приверженцев традиционной монархии, и даже внесли некую видимость порядка в свои нестройные ряды. От каждой сотни выбрали по одному делегату, а Роберт Кет распорядился, чтобы правосудие отправлялось под могучим дубом, который стал известен как Древо Реформации. Некоторых дворян и землевладельцев заставили пройтись под этим дубом, а затем, обвинив в грабеже бедняков, оставили в лагере в качестве пленных.
В других районах Суффолка и за его пределами мятежники разбивали местные лагеря, создавая таким образом целую сеть по всей Восточной Англии. В Йоркшире собралось около трех тысяч человек, провозглашавших, что «в Англии не должно быть короля, а всю знать и дворян нужно уничтожить». Эти призывы звучали куда более радикально по сравнению с требованиями Роберта Кета и его людей; однако теперь все они без исключения были объявлены виновниками беспорядков.
31 июля маркиз Нортгемптон привел под стены Нориджа полторы тысячи солдат в попытке перекрыть пути снабжения между городом и повстанцами. Пробираясь по узким улочкам и проходам между домами, его воины оказались практически беззащитными меж обветшалых, полуразрушенных стен. Поэтому, когда в город пришли мятежники из Маусхолд-Хит, согласно одному летописцу оглашавшие окрестности «бессвязными криками и звероподобными воплями», и стали прорубаться сквозь стены, маркиз бежал, оставив Норидж на милость повстанцев. Роберт Кет разбил вооруженный лагерь на территории собора и взял на себя командование. Теперь он и его люди, напавшие на королевскую армию и устроившие настоящую бойню, были повинны в государственной измене.
Герцог Сомерсет и члены тайного совета собирались ежедневно на протяжении целой недели, но так ничего и не решили. Сначала регент планировал сам вести армию против Роберта Кета, впрочем, затем по неясным причинам передумал. Вместо этого он послал сражаться Джона Дадли, графа Уорика, во главе шести тысяч пеших и полутора тысяч конных воинов. 23 августа на расстоянии пяти километров от Нориджа Джон Дадли бросил Роберту Кету последний, и решающий, вызов: сдаться или потерпеть неизбежное поражение от численно превосходящих сил противника. Когда королевский герольд приблизился к мятежникам с новостью об этом предложении, какой-то юнец спустил штаны и «совершил непотребство», за что был застрелен солдатами Джона Дадли.
Лагерь восставших охватило смятение, и, когда Роберт Кет предложил встретиться с Дадли, сторонники не захотели отпускать его от себя. Вслед за тем Джон Дадли обстрелял Норидж; пробив опускную решетку крепостных ворот, его солдаты принялись кружить по улицам с мечами наголо. Рыцари и дворяне целовали друг у друга лезвие меча, предварительно выхватив его из ножен, что, по словам летописца Рафаэля Холинсхеда, представляло собой «древний обычай, к которому прибегали воители в минуту смертельной опасности». Джон Дадли направился на рыночную площадь, где расположилось большинство повстанцев, и немедленно повесил сорок девять человек Роберта Кета; виселица развалилась, не выдержав такого скопления тел. Мятежники разделились на три группы и бежали, изрыгая проклятия в адрес королевской армии.
Поскольку большая часть города была в огне, а запасы — на исходе, Роберт Кет решил, что лучше перенести лагерь из Маусхолд-Хит в более защищенную местность Дассиндейл к востоку от Нориджа. Пленных дворян он прихватил с собой на случай, если они пригодятся для переговоров. На следующее утро Джон Дадли со своей армией направился в Дассиндейл, где мятежникам предложили помилование. Они отказались. После беспорядочной предварительной стычки в дело пошла артиллерия, и повстанцы дрогнули, а Джон Дадли направил своего коня в гущу мятежников; наиболее выдающиеся из них, включая Роберта Кета, бежали с поля боя. Оставшиеся начали строить баррикады из попавшихся под руку телег и повозок; им грозила практически неминуемая смерть — если не на поле боя сейчас, то на виселице впоследствии, однако Джон Дадли вновь пообещал им амнистию. Очевидно, он сам вышел к мятежникам, чтобы уверить их в своих словах: если они смирятся и сложат оружие, то будут прощены. Большинство повстанцев ухватилось за эту последнюю возможность с криками: «Боже, храни короля Эдуарда! Боже, храни короля Эдуарда!» К середине дня сражение было окончено; бездыханные тела двух тысяч восставших остались на поле боя.
Роберт Кет, которого нашли скрывавшимся в амбаре на расстоянии тринадцати километров от места сражения, попал в плен. На следующий день его под вооруженной охраной отправили в Норидж, где было повешено 300 непокорных мятежников. Самого Кета, закованного в цепи, после суда в Лондоне в конце концов повесили на стене Нориджского замка. В 1949 году на месте его казни установили памятную доску с такой надписью: «В знак уважения и восстановления доброго имени посвящается выдающемуся отважному вождю английского народа в долгой борьбе за свободу и справедливость и против жизни в рабских условиях».
Однако в свое время фигуру Роберта Кета воспринимали куда более неоднозначно. Когда-то он был арендатором у Джона Дадли, и ходили слухи, что они вместе замышляли свергнуть регента. В частности, военный казначей посылал Кету деньги. Поговаривали, что леди Мария была замешана в заговоре. Однако его основные участники, если и действительно являлись таковыми, успешно замели после себя все возможные следы. История эта темная и неясная. И если мы можем привести хронику более значительных событий того времени, то частные дела остаются невидимыми для наших глаз. Видя лишь тени и очертания фигур — льстеца, прячущего под плащом нож, интригана с открытым денежным мешком, — мы не можем сделать никакого вывода.
Пусть мятежи и были подавлены, их повсеместное распространение деморализовало правительство регента. Герцог Сомерсет действовал непоследовательно, в одном случае пытаясь пойти навстречу недовольным, а в другом — полагаясь на грубую силу для их подавления; прибегая то к умиротворению, то к насилию, он приобрел себе репутацию человека слабого и одновременно жестокого. И если было ясно, что реакция герцога Сомерсета и его коллег отличается непоследовательностью, столь же очевидной представляется слабость и неуверенность, проявленная руководством Девона и Норфолка. То, что главный магнат Восточной Англии герцог Норфолк с 1546 года был заключен в Тауэре по обвинению в государственной измене, ничуть не улучшало ситуацию. Пожалуй, показательно, что леди Мария, крупнейший землевладелец Норфолка, едва ли попыталась что-либо предпринять, чтобы остановить беспорядки.
В этот момент на первый план вышел Джон Дадли, граф Уорик; хотя его считали другом и коллегой герцога Сомерсета, в политике, как говорится, победитель получает все. В годы правления Генриха граф успешно сражался в Шотландии и Франции; теперь же его репутация военачальника получила новое подтверждение благодаря победе над мятежниками в Норфолке, где он, в отличие от герцога Сомерсета, лично участвовал в сражениях. Осмотрительный и дальновидный Джон Дадли избегал высокомерия и придерживался примиренческого подхода.
Вернувшись в Лондон во главе победоносной армии, он практически взял управление городом в свои руки. Такая власть теперь подталкивала его к дальнейшим действиям. Было очевидно, что политика герцога Сомерсета потерпела фиаско. Утверждали, что регент зашел слишком далеко, пытаясь умиротворить повстанцев в самом начале; что, судя по ряду писем, отправленных им летом, он вплотную приблизился к сотрудничеству с мятежниками против «овцевладельцев». Пусть это и была всего лишь тактика ведения переговоров, подобно той, которую использовал Генрих VIII в случае с Благодатным паломничеством, тем не менее ее хватило, чтобы вызвать подозрения и неприязнь владевшего землей социального класса. Регента осуждали за легкомыслие и мягкость.
Существовали и другие свидетельства его неудачи. Установленное с помощью гарнизонов английское влияние в Шотландии слабело день ото дня. Летом становившийся все сильнее король Франции Генрих II объявил Англии войну и начал осаду английской колонии в Булони. Кроме того, у него в руках находилась юная королева Шотландии, его будущая невестка, и король, очевидно, намеревался присоединить ее страну к собственным владениям. Начиная с восстания на родине и заканчивая провалом за границей, все свидетельствовало о просчетах герцога Сомерсета в руководстве страной.
Итак, по возвращении в Лондон Джон Дадли вновь начал плести интриги, консультируясь с наиболее влиятельными членами тайного совета. Вскоре о предложении свергнуть герцога Сомерсета сообщили леди Марии и, что весьма вероятно, попросили ее принять участие в заговоре; была даже возможность, что на некоторое время ее назначат регентом в связи с юным возрастом короля. Общаясь с консерваторами, Джон Дадли, впрочем, заискивал перед реформаторами. Члены тайного совета объединились против регента.
Главные члены совета направили Эдуарду письмо, в котором перечислили свои доводы в пользу низложения герцога Сомерсета. Он стал слишком «высокомерен и заносчив»; привык «уязвлять тех из нас, кто открыто высказывает свое мнение»; ведет себя «самовольно и надменно»; своими прокламациями и проектами довел народ «до такой вольности и дерзости, что тот не ограничился учинением восстаний и мятежей по всей стране»; и наконец, в самый разгар всех этих бесчинств он продолжает строительство «четырех или пяти неслыханных по своей роскоши резиденций» для личного пользования.
Узнав об этих весьма невыгодных для себя настроениях, впервые проявившихся поздней весной, а может, в начале лета, герцог Сомерсет постарался немедленно заручиться поддержкой. Он стал рассылать письма и выпускать прокламации, на которые тайный совет, в свою очередь, отвечал такими же письмами и прокламациями. 5 октября юный король призвал «всех своих любящих подданных» явиться в Хэмптон-Корт, где в то время располагалась его резиденция, взяв с собою «сбрую и оружие»; его устами явно говорил регент. Юный монарх предстал даже перед некоторыми сторонниками герцога Сомерсета, обращаясь к ним со словами: «Молю вас быть благосклонными к нам и нашему дяде». Эдуард едва ли испытывал какую-либо серьезную привязанность к родственнику или хотя бы некоторое негодование в связи с поворотом событий. Когда он в конце концов вернулся в Лондон, посол Священной Римской империи заявил, что юный король «выглядел так, словно был сильно поражен».
Два дня спустя регент отправил Эдуарда из Хэмптон-Корта в Виндзорский замок, приставив к королю охрану из числа своих вооруженных всадников, сам же тем временем обратился с призывом о помощи к членам палаты лордов и к народу. Однако никто не встал на его защиту. Казалось, что теперь даже Томас Кранмер, с которым они вместе планировали религиозные реформы, выступил против него.
Чтобы известить народ, Джон Дадли и члены тайного совета выпустили прокламацию, а также написали послам и обеим принцессам. Вдобавок они приняли меры предосторожности, отправив письмо самому королю, в котором выражали свою преданность и осуждали герцога Сомерсета за то, что он не слушал их советы и превышал должностные полномочия. Видя, что все настроены против него, регент сдался; любое другое поведение могло бы только привести к гражданской войне, а борьба между аристократами обернулась бы нежеланным повторением Войны Алой и Белой розы. Он сдался, полагая, что может рассчитывать на снисходительное обращение. Однако и его самого, и его сторонников отправили прямиком в Тауэр, где герцог Сомерсет «признал свою вину» по двадцати девяти пунктам выдвинутого против него обвинения.
Хотя Джон Дадли, вероятно, и приложил руку к этим событиям, было незаметно, чтобы он извлек из них какую-либо непосредственную выгоду. Поначалу казалось, что в тайном совете стал приобретать все большее влияние консервативный лагерь. Поэтому на Рождество была издана прокламация, осуждавшая определенных лиц «с пагубными наклонностями» и заявлявшая, что им нельзя позволить «вновь вернуться к римским службам, своему колдовскому хлебу и воде и церемониям, полным тщеславия и суеверия…». Поскольку фигура герцога Сомерсета была тесно связана с такими новшествами, как Книга общих молитв, следовало ожидать, что падение регента подарит его религиозным противникам новую надежду. Начали ходить слухи, что консервативная фракция готовилась нанести удар Джону Дадли, обвинив его в пособничестве герцогу Сомерсету; вслед за тем сообщалось, что Томасу Кранмеру пришлось убеждать короля назначить членами тайного совета реформаторов, чтобы получить большинство. В конечном итоге, с помощью целого ряда столь же неясных, сколь и замысловатых ухищрений, Джон Дадли взял верх над консерваторами и изгнал главных членов их группы из тайного совета. Полностью помилованного герцога Сомерсета выпустили из Тауэра в феврале 1550 года. Тем не менее государственная политика изменилась навсегда.
20. «Князь беспорядков»
Джон Дадли не стал брать себе титул регента; он был слишком осторожен, чтобы заявлять о своем превосходстве таким образом, и вместо этого решил руководить страной, действуя через коллег по тайному совету. Поэтому он объявил себя лордом-председателем совета. Руководящая роль юного короля теперь была упрочена; Эдуард стал посещать некоторые собрания тайного совета, но все же вероятно, что они тщательно планировались в его интересах.
Хотя Джон Дадли и не стал регентом, он взял себе другой титул. Со временем, уверившись в собственной власти, он был пожалован титулом герцога Нортумберленда. Капеллан герцога Джон Хупер провозгласил его «верным и бесстрашным воином Господа», объявив всем о его реформаторских заслугах. Однако чужая душа — потемки. Перед смертью герцог Нортумберленд признался, что втайне всегда оставался верен старой католической вере Англии, что, в свою очередь, давало основание предположить, что он поднял знамя Реформации с единственной целью — сохранить и упрочить свою власть.
Помимо этого Джон Дадли поддерживал религиозные реформы в надежде поживиться их плодами; новый епископ, избранный на Винчестерский престол, был обязан передать государству свои земли в обмен на ежегодное жалованье, и герцог Нортумберленд впоследствии завладел этой огромной территорией, разделив ее со своими сторонниками. Даремская епархия была ликвидирована, а ее доход направлен на обеспечение новой резиденции герцога. Епископские земли стали последним блюдом на церковном пиру. Проповедник собора Святого Петра горько сожалел о том, что «государственные мужи в своей алчности столь злоупотребили этими благами, что даже те крохи, которые шли на помощь бедным, поддержание образования и обеспечение нужд богоугодных учреждений в стране, стали служить суетным и порочным честолюбивым устремлениям». Благотворительность уступила место взяточничеству. В правление короля-ребенка стоявшие у власти взрослые могли безнаказанно разорять королевство, набивая при этом свою мошну и утробу.
В отношениях с герцогом Эдуард продолжал вести себя удивительно безвольно и пассивно. Один французский наблюдатель писал: «Когда бы ни возникало нечто важное, что он [герцог Нортумберленд] желал, чтобы король произнес или сделал, не дав другим догадаться об истинном источнике таковых слов или действий, ночью, когда все уже спали, он, никем не замеченный, тайком пробирался в спальню к юному королю. А на следующее утро тот являлся в совет и словно бы от своего лица выступал в защиту определенных вопросов, чем приводил всех в необычайное удивление, заставляя увериться в том, что это его идеи». Другой иностранец отмечал, что король не сводил с герцога глаз и мог покинуть совещание или прервать беседу, «если герцог Нортумберленд делал ему соответствующий знак». Постепенно король все больше узнавал о том, что происходит в мире и как работает правительство, не имея, однако, никаких самостоятельных полномочий. Герцог Нортумберленд руководил раздачей государственных должностей и земельных владений. Говорили, что он всячески поощрял юного короля в занятиях воинскими искусствами, включая стрельбу из лука и охоту, чтобы тот не стоял у него на пути.
Тем не менее в вопросах религии у Эдуарда, очевидно, уже успели сформироваться собственные взгляды. В момент падения герцога Сомерсета ему было двенадцать лет от роду. Это возраст вполне достаточный для увлечения верой и благочестием, и его критика религиозных воззрений и практик сводной сестры Марии указывает на уже развитую к тому времени непримиримость и строгость Эдуарда в этой области. Годом ранее юный король завершил трактат о притязаниях папы римского, в котором пришел к заключению, что понтифик «воистину есть сын диавола, дурной человек, Антихрист и чудовищный тиран». Возможно, учителя и наставляли его подобным образом, однако тон, несомненно, принадлежит самому Эдуарду. Присутствуя на рукоположении нового епископа, король столкнулся с практикой молитвенного призывания святых; одним росчерком пера он отменил ее как богохульное наслоение. Именно Эдуард принял решение о необходимости еженедельных проповедей в церквях по всей стране. «Поверьте, — писал один реформатор, — еще не встречали вы за последнюю тысячу лет такой эрудиции вкупе с благочестием и ласковым нравом».
Как мы заметили, Эдуард получил известность в качестве «благочестивого бесенка», и вполне вероятно, что он отличался значительным юношеским идеализмом. Разве не прославляли его как «юного Иосию»? Возможно, он желал соответствовать такому сравнению. Так, в ранние годы правления Эдуарда попросили высказать свое мнение по любопытному вопросу епископского облачения.
Джон Хупер, капеллан герцога Нортумберленда, был назначен епископом Глостера. Однако будущий епископ столкнулся с одним препятствием. На церемонии рукоположения и литургиях ему пришлось бы облачаться в особое одеяние — белый стихарь-рокетто и черную симару, которые он ранее порицал, называя одеждами вавилонской блудницы. Джон Хупер заявлял, что не желает уподобляться сороке с ее черно-белым оперением и что стихарь есть магическое платье заклинателя. Одновременно ему нужно было дать клятву верности архиепископу Кентерберийскому, тогда как в прошлом он дал себе обещание полагаться лишь на Священное Писание. Такое сопротивление угрожало новому церковному учению расколом, в связи с чем Хупера на время заключили в Флитскую тюрьму. Томас Кранмер попросил короля высказаться по этому вопросу, и по приказу Эдуарда был достигнут компромисс. Джону Хуперу предстояло облачиться в церемониальное одеяние во время рукоположения, но он мог не надевать его на литургиях в своей епархии. С тех пор епископ стал известен как «отец нонконформизма».
В конце 1549 года созвали парламент, подтвердивший изменения в сфере религии. Восемь степеней священства средневековой церкви были отменены, а их место занял более простой порядок из епископа, священника и диакона. Отправление священнических обязанностей и проповедование было упрощено. Более не ожидалось, что священник будет «приносить жертву и служить мессу и за живых, и за мертвых», как требовалось ранее, но станет просто проповедовать Евангелие и совершать причастие. Однако в среде духовенства все еще оставалось множество скрытых католиков; во время причастия они исполняли песнопения с теми же понижениями голоса и шепотом, какие приняты в католической мессе; наклонялись над столом для причастия; преклоняли колена и поднимали руки вверх; ударяли себя в грудь и совершали крестное знамение в воздухе. То были «гнусные отрепья папизма», служившие, однако, утешением для многих прихожан.
Приняли новый закон, запрещавший размещать в приходских церквях любые статуи или изображения, за исключением «монументальных фигур королей или дворян, которых никогда не почитали как святых». Поскольку Книга общих молитв содержала в себе всю необходимую информацию, прочие молитвенники, руководства или миссалы подлежали уничтожению. Если их не сжигали, то продавали переплетчикам в качестве удобного расходного материала; вдобавок их, конечно, можно было использовать в отхожих местах. Весной следующего года вышел указ, согласно которому каменные алтари подлежали замене деревянными столами для причастия. «Значительное приобретение, уверяю вас, — заявлял один консервативно настроенный епископ, — поставить стол для устриц на место алтаря…»
Во избежание народных волнений алтарь из собора Святого Павла вынесли глубокой ночью, а у подножия ступеней, прямо перед занавесью, поставили стол. Однако, согласно хронике того времени, три дня спустя «в храме Павла умертвили человека, а позднее в тот же день учинили две драки». Такие «драки», или волнения, стали столь частым явлением, что против них была издана прокламация, в которой выражалось сожаление по поводу «частых перебранок, дебошей, драк и кровопролития, помимо ружейной стрельбы по голубям, в некоторых упомянутых церквях». Церкви теперь стали центром горьких разногласий.
Приходская церковь превратилась в простую, полупустую комнату; никаких бросающихся в глаза украшений, за исключением разве что одного-двух памятных текстов и расписной деревянной таблички с королевским гербом. Где раньше стоял алтарь, теперь располагался стол и скамья для прихожан. Уильям Гаррисон чуть позже писал: «Смертельно холоден наш век… а в церквях все покрыто синим льдом». Однако в этих полупустых церквях миряне гораздо более активно участвовали в службе; первостепенное значение придавалось чтению Библии, а основам христианского вероучения — Символу веры и молитве — уделялось пристальное внимание. Даже при дворе короля религиозная поэзия сменила сонеты и баллады. Театр при Эдуарде VI сконцентрировался на темах Священного Писания.
Все еще существовала возможность зайти слишком далеко. Весной 1550 года Джоан Бочер, известная как Джоан из Кента, была арестована за проповедь доктрины о невоплощенности Христа во чреве Девы Марии. С ее слов, Он прошел сквозь Нее подобно тому, как луч солнца проходит сквозь стакан. На допросе Джоан ловко указала на изменения, внесенные религиозными органами в официальную доктрину. «Еще совсем недавно, — заметила она, — вы сожгли Энн Аскью на костре за кусок хлеба [то есть за отрицание пресуществления], а теперь сами верите в ту же доктрину и проповедуете ее…» С этим было сложно спорить. Тем не менее Джоан из Кента приговорили к сожжению, и, когда проповедник стал порицать ее, привязанную к столбу в Смитфилде, она выкрикнула в ответ, что тот «лгал, как последний подлец». Так она и погибла. Ее осудили как «анабаптистку», всеобъемлющее понятие, которое предполагало позор и применялось ко всем, чьи убеждения могли привести к анархии или подрыву авторитета доктрины о Теле Христовом.
То были неспокойные времена. Страх нового народного восстания все еще держал многих в тисках, а дороговизна ресурсов ослабляла правительство. Казна опустела, поэтому необходимо было заключить мир с Францией. Герцог Нортумберленд смог быстро этого добиться, отдав французскому королю Булонь и получив только половину обещанной компенсации. Завоевание Генриха VIII оказалось ошибкой, за которую пришлось дорого заплатить. Решение герцога об уступке Булони на тот момент подверглось ожесточенной критике, свидетельствуя об утрате Англией превосходства на европейской политической арене, но оно положило конец разорительной политике агрессии. Как писал Уильям Пэджет герцогу Нортумберленду, «тогда было тогда, а теперь — теперь». Кале стал последним осколком бывших английских владений во Франции; скоро, однако, суждено было потерять и его. Герцог Нортумберленд вывел английские войска из Шотландии, положив конец еще одному любимому герцогом Сомерсетом направлению внешней политики. С наемниками, помогавшими подавить восстания на западе и востоке, рассчитались. Пожалуй, этот период можно рассматривать как время, когда островное положение Англии впервые проявилось столь явно.
О значимости восстаний свидетельствует новый парламентский Закон о наказании за незаконные сборища и возмущение королевских подданных. Помимо этого герцог Нортумберленд начал работать над устранением других причин недовольства. Он взял на себя непростую задачу по исправлению ситуации с содержанием благородного металла в монетах, стоимость которых сократилась за время правления Генриха VIII и регента Сомерсета. В этом отношении Джон Дадли и его коллеги по совету добились лишь незначительного успеха. Под руководством Дадли тайный совет вновь стал руководящим органом королевства.
Леди Мария однажды охарактеризовала герцога Нортумберленда как «наименее устойчивого человека в Англии». Он ответил комплиментом на комплимент, заявив, что считает ее серьезной угрозой и для себя самого, и для нового религиозного порядка. Поскольку она была следующей в линии престолонаследия, после кончины Эдуарда герцогу Нортумберленду в лучшем случае грозила бы ссылка. Леди Мария также являлась единственной наиболее значимой сторонницей старой веры. Вероятно, было бы удобнее от нее избавиться, однако в таком случае народное возмущение могло бы угрожать государственному единству. Кроме того, леди Мария приходилась двоюродной сестрой сильнейшему монарху Европы, императору Карлу V, и герцог Нортумберленд прекрасно понимал, что было бы крайне неблагоразумно и даже опасно навлекать на себя его гнев; Карл, незадолго до этого подчинивший своей власти мятежные немецкие провинции, отлично знал, насколько плохо Англия готова к войне. Весной 1550 года Марию лишили привилегии соблюдения обрядов старой религии и призвали повиноваться Закону о единообразии. Посол Священной Римской империи немедленно выразил свой протест по поводу данного ограничения.
С этого времени Мария чувствовала, что ей грозит опасность. Она говорила послу, что члены тайного совета «порочны и лукавы в своем поведении, а ко мне настроены с особой недоброжелательностью». Она была уверена, что теперь ее точно планируют убить. Поэтому к лету Мария вынашивала планы бегства, надеясь перебраться на лодке на материковую часть Европы, где она могла бы укрыться при дворе своей двоюродной сестры во Фландрии. В конце июня в районе Модона, что на побережье Эссекса, к берегам Англии подошли четыре военных корабля Священной Римской империи и еще четыре менее крупных судна, однако к этому времени стало казаться, что Мария потеряла самообладание. Вновь и вновь она повторяла: «Что мне делать? Что теперь со мною будет?» Корабли удалились, а тайный совет стал еще пристальнее следить за принцессой. Ее капелланам приказали воздержаться от чтения мессы, на что Мария возразила, что на них распространяется ее неприкосновенность.
Тогда сам Эдуард отправил ей письмо, отчасти написанное собственноручно, в котором порицал ее неуместную набожность, предупредив ее о том, что «в нашем государстве для нас стало бы источником неудовольствия позволять вам, столь важному подданному, не соблюдать наши законы. Ваша близость к нам по крови, равно как и величина земельных владений в условиях сего времени лишь увеличивают вашу вину». В этих строках проступает явная угроза наказания или даже кары. В ответ Мария сообщала брату, что его письмо причинило ей «больше страдания, чем любой недуг, даже чем сама смерть». Их размолвка стала источником печали и подозрений.
Когда Марию вызвали в Лондон для отчета о своем поведении, ее сопровождали пятьдесят рыцарей, облаченных в бархат, с золотыми цепями на груди, а также свита из восьмидесяти слуг, каждый из которых держал в руках четки. Посыл был предельно ясен. Но кроме провозглашения верности старой вере этот спектакль был призван продемонстрировать силу и власть леди Марии. Если суждено было начаться борьбе, принцесса вполне могла выйти из нее победительницей. Ведь с нею была сила старой веры. Два дня спустя леди Мария отправилась с процессией в Вестминстер, куда для приветствия собрались тысячи людей. Зло витало в воздухе. Сообщалось, что земля затряслась, когда «всадники одновременно спешились и вдруг растворились как дым». Согласно ряду записей, «взошло три солнца, и люди не могли различить, какое из них истинное».
Эдуард на тот момент недавно начал вести дневник. В записи от марта 1551 года значится: «Леди Мария, моя сестра, приехала ко мне в Вестминстер». Ее вызвали на встречу с юным королем в присутствии тайного совета, где Эдуард ясно дал понять, что «не способен более терпеть» посещение ею католических месс.
— Душа моя принадлежит Господу, — ответила она. — Я не поменяю своей веры и не стану лицемерно скрывать своих убеждений за противными им действиями.
— Я не ограничиваю вас в вере, — возразил Эдуард. — Вы не способны править как король, но должны подчиняться как верноподданная. Пример ваш может вызвать значительные неудобства.
Как сообщают источники, диалог продолжился следующим образом:
— Зрелость и жизненный опыт, — заявила Мария, — еще многому научат ваше величество.
— Возможно, вам также предстоит кое-чему поучиться. Ведь учиться никогда не поздно.
Вскоре после этого пришло письмо от Карла V, который угрожал войной, если Эдуард не позволит его сестре посещать мессу. По словам императора, «ответ последовал не сразу». В конце концов ему ответили, что, будучи подданной короля, Мария обязана соблюдать его закон.
Несмотря на это, герцог Нортумберленд уделял много времени и внимания внутреннему сопротивлению, с которым сталкивался его режим. Главной угрозой вновь стал герцог Сомерсет, который после недолгого заключения вернулся в тайный совет и стремился подорвать авторитет своего преемника. Пережив Тауэр, герцог Сомерсет лишился большей части своего влияния. С его гордостью это было сложно вынести. Поэтому он запустил волну перешептываний, или «народного ропота», направленного против политики лорда-председателя.
Герцог Сомерсет организовал лагерь противников герцога Нортумберленда, в первую очередь из числа своих лондонских сторонников, и вполне возможно, что в качестве крайней меры планировал осуществить парламентский переворот; поговаривали даже, что он нанял убийцу, чтобы тот отрезал Нортумберленду голову, и что подстрекал жителей Лондона барабанным боем, звуком труб и криками «Свободу!». Лорд-председатель не стал ждать, пока ему нанесут удар, и осенью 1551 года приказал арестовать герцога Сомерсета. На суде его впоследствии обвинили в подстрекательстве к бунту, например такими замечаниями, как это: «Алчность дворянства дала народу повод восстать». Обвинение в покушении на убийство было, очевидно, сфабриковано самим герцогом Нортумберлендом. И действительно, накануне своей казни он признался в подделке улик и попросил прощения у сына герцога Сомерсета.
Толпы людей пришли на Тауэр-Хилл в день казни герцога Сомерсета. Стоя на эшафоте, он обратился к ним со словами: «Власть имущие и добрые люди…» Пока он говорил, раздался шум, который напоминал «взрыв пороха, подожженного в закрытом доме», и в то же самое время стук лошадиных копыт, «словно целый табун мчался на толпу во весь опор, чтобы ее растоптать». Зрителей охватила паника; в замешательстве они стали разбегаться с криками «Господи, спаси! Господи, спаси нас!» или «Они скачут сюда, они здесь — и там тоже! Скорее, спасайтесь!». На самом деле не было ни лошадей, ни пороха. Один только всадник подъехал к помосту, при виде которого в толпе раздались крики: «Помилуют, его помилуют! Боже, храни короля!» Держа в руках свою шляпу, герцог Сомерсет ждал, пока крики стихнут. «Не будет этого, добрые люди, — произнес он, — не будет никакого помилования. Такая смерть есть воля Господа». Закончив свою речь и собравшись с духом, он трижды прошептал «Господи Иисусе, помилуй меня», отдал палачу свои кольца и положил голову на плаху в ожидании, пока опустится топор. Когда все было кончено, многие бросились к эшафоту, чтобы обмакнуть платок в кровь убитого.
Сообщают, что при дворе в это время устраивали множество забав и развлечений для юного короля, чтобы отогнать любые «слезные мысли». Однако сам Эдуард, очевидно, остался довольно равнодушен к судьбе своего дяди. В его дневниковой записи от 22 января 1552 года значится: «Сегодня на Тауэр-Хилл между восемью и девятью часами утра герцогу Сомерсету отрубили голову». Девятнадцать месяцев спустя на тот же эшафот было суждено взойти герцогу Нортумберленду.
Государственные дела пришли в расстройство. Естественным следствием порчи монет, произошедшей за время регентства, стал рост цен на основные и наиболее необходимые продукты питания. Урожай 1551 года оказался крайне скудным — третий год подряд; спрос на английские шерстяные изделия в Европе сократился, и сообщалось даже о переизбытке ткани в Антверпене. С последних дней правления Генриха деньги потеряли половину своей стоимости. Например, цена на муку удвоилась, так что стандартная буханка хлеба стоимостью в полпенса стала в два раза меньше; руководителям госпиталя Святого Варфоломея пришлось увеличить порции своих подопечных. Герцог Нортумберленд и его коллеги едва ли могли что-то изменить; они оказались практически беспомощны перед лицом беды.
Словно всех этих печалей и бедствий было мало, летом того года страну охватила эпидемия, ставшая известной под названием «английский пот», или «потливая болезнь». Ее также называли «Стой, кавалер», поскольку иногда человек, танцевавший при дворе в девять часов, к одиннадцати мог уже быть мертв. Первые признаки болезни — озноб и дрожь — проявлялись ночью; за ними обыкновенно следовали жар и рвота. Почти с самого начала приступ сопровождался сильным потоотделением; завершали его беспамятство и смерть. За первые несколько дней болезнь унесла жизни одной тысячи жителей Лондона и еще две-три тысячи в последующие недели. В одной лондонской хронике говорилось, что «заснувшие от изнеможения хотя бы на четверть часа уже более не приходили в сознание и не разговаривали, но если и пробуждались, то в предсмертной агонии». Это был поистине ужасный год.
23 января 1552 года, на следующий день после казни бывшего регента, парламент собрался на четвертую сессию по очередному неотложному вопросу, связанному с религией. Наиболее значимым результатом его работы стало второе, исправленное издание Книги общих молитв, которое дополнили новыми реформами. Призывать Деву Марию и святых было запрещено. Причастие больше не упоминалось, поскольку его заменило богослужение, называвшееся «Господня вечеря». Одеяния подверглись значительному упрощению. Любая молитва или действие, не основанные на Священном Писании, отбрасывались. Такой была новая, реформированная англиканская вера, проявившаяся в литургии, которая до сегодняшнего дня остается почти неизменной.
Яростные споры вызвал вопрос о коленопреклонении в ходе причастия. Подразумевало ли оно поклонение хлебу и вину? Или являлось лишь знаком благоговения? Епископы не могли прийти к согласию по данному вопросу, и в конце концов в текст было внесено дополнение, объяснявшее, что в акте коленопреклонения не обнаруживалось связи с суеверием. На похоронах больше не дозволялось читать молитвы по усопшему, а священник не должен был обращаться к телу; мертвых отделили от живых. В более широком смысле можно сказать, что прошлое больше не имело власти над будущим, и это освобождение — а может, беспамятность — оказало огромное влияние на направление развития жизни в Англии.
Новая литургия, введенная Книгой общих молитв, получила поддержку во втором Законе о единообразии. Согласно этому закону, церковная утварь и другое ценное движимое имущество подлежало отчуждению. Поскольку причастие отменили, соответствующие предметы для богослужения были больше не нужны. Из церквей изъяли потиры и подсвечники, дарохранительницы и мирницы, дароносицы и бутылочки для благовоний. Исчезли ризы и плувиалы, ковры, гобелены и подушки. Конфисковали расшитые серебром и золотом ткани, кованые железные и медные изделия. Английская Реформация достигла апогея. Можно сказать, что основополагающие элементы протестантского вероучения и практик были сформулированы в ходе правления Эдуарда VI; Елизавета I лишь доработала их.
Закон предписывал обязательное посещение церкви по воскресеньям; первое нарушение грозило шестью месяцами тюремного заключения, а третье — пожизненным заточением. Похоже, однако, что многие из тех, кто разочаровался в новой литургии и нарушил закон, получили лишь выговор. Других просто вгоняли в скуку проповеди и наставления, нотации и назидания. «Поистине, что за скорбный беспорядок, — писал Хью Латимер, — когда прихожане расхаживают взад и вперед во время проповеди… вечно что-то шепчут и бормочут прямо под ухом у священника, так что он нередко забывает, о чем говорил».
Специально для защиты религиозных реформ был принят новый Закон об измене; теперь считалось тяжелым преступлением, если человек ставил под сомнение верховную власть короля или отступал от религиозных догматов, принятых англиканской церковью. Консервативно настроенные священники, выступавшие против нового порядка, находились в Тауэре или под домашним арестом.
Томас Кранмер завершил работу над книгами, в которых объединялись идеи реформации, — «Собрание символов веры» и «Кодекс религиозных конституций». Выдвинутые Кранмером «Сорок две статьи» так и не были утверждены ни в парламенте, ни на конвокации духовенства, однако, послужив моделью для «39 статей», принятых Елизаветой в 1563 году, однако они считаются основой англиканства. Статьи отражали зрелые теологические взгляды Кранмера и отличались заметной кальвинистской направленностью. В них утверждался принцип sola fide, или спасение только верою, а также доктрина предопределения, или «предустановленности жизни». Тридцать девятая статья отвергала пресуществление как идею, «противоречащую тексту самого Священного Писания», которая «породила великое множество суеверий», а обряд причащения называла «вредной выдумкой и лукавством».
Томас Кранмер и его коллеги создали кодекс церковных законов, чтобы заменить каноническое право католической церкви. Отрицание христианского вероучения заслуживало смерти. За прелюбодеяние полагалось пожизненное тюремное заключение или каторга. Соблазнивший незамужнюю женщину обязан был на ней жениться, а если уже был женат — отдать ей треть своего имущества. Но данный кодекс так и не получил законную силу, и церковные суды продолжали свою беспорядочную работу в отсутствие четкого ориентира.
Впрочем, в ходе правления Эдуарда реформаторы выполнили свою задачу. Достижения Генриха в политике теперь повторились в религиозной сфере; власти папы пришел конец. С принятием доктрины оправдания верой потребность в церкви как посреднице между человеком и Богом отпала, а утрата Святыми Дарами своей значимости сократила власть духовенства. Отрицание пресуществления фактически уничтожило причастие. Католические ритуалы были отброшены.
Осенью того же года герцог Нортумберленд снова столкнулся с угрозой восстания. В декабре он «немедленно и настоятельно требовал, чтобы лорды — члены тайного совета не теряли бдительности для предотвращения случаев государственной измены в той мере, в которой их возможно предвидеть». Три месяца спустя в некоторых частях страны было введено военное положение. Перешептывания за спиной лорда-председателя прекратились, однако возможность восстания представляла серьезную угрозу для членов совета при Эдуарде, которые в народе никогда не пользовались популярностью.
Один из этих советников имел особое значение. Уильям Сесил, которому суждено было играть выдающуюся роль в правление Елизаветы, в возрасте тридцати лет стал членом тайного совета и секретарем короля; его необыкновенные способности руководителя и «конфиденциального секретаря» были признаны уже тогда. Сначала он служил у герцога Сомерсета, затем, проведя некоторое время в Тауэре в связи с падением своего покровителя, вернулся в руководящие круги силами герцога Нортумберленда. Зимой 1550 года Уильям Сесил подготовил труд, в котором четко обозначил перспективы развития государства. «Император Священной Римской империи, — писал он, — стремится к верховной власти в Европе, которой он не сможет добиться, не подавив религиозную Реформацию; а Реформацию он сокрушит, только если сокрушит Английское государство. Помимо религиозных разногласий у него имеются другие поводы враждовать с Англией, поэтому католики ни перед чем не остановятся, чтобы добиться нашего ниспровержения. Тем временем между нами самими царит раздор. Большинство наших подданных встанет на сторону противника…»
Последнее предложение явно свидетельствует о признании того, что большая часть населения страны не оценила деятельность реформаторов. По словам Уильяма Сесила, в случае войны Англии с Карлом V большинство скорее подчинилось бы папе римскому, нежели королю. Большинство пэров и епископов, практически все судьи и адвокаты, а также все священники и мировые судьи выбрали бы сторону папы. Вот поправка для тех, кто считает, что Реформация времен Эдуарда пользовалась значительной популярностью. Возможно, народ и уступил, однако, согласно свидетельству Сесила, никоим образом не оправдывал изменений. Привычка к почтительности и послушанию дополнялась страхом и бессилием.
21. Королева на девять дней
В первые дни 1552 года юный король составил список «некоторых размышлений по значимым вопросам, требующим немедленного решения в моем совете». Теперь это был уже не просто совет, а «мой совет». Эдуарду шел четырнадцатый год, и он начал по-настоящему осуществлять свои полномочия. Ричард II в возрасте четырнадцати лет вынужден был разбираться с последствиями крестьянского восстания под предводительством Уота Тайлера.
В начале апреля Эдуард заболел, заразившись то ли оспой, то ли корью, но затем быстро поправился. Своему другу детства он писал: «Оспа причинила нам некоторое неудобство, став досадною помехою для написания вам; теперь же мы наконец от нее избавлены». Юный король все еще чувствовал себя недостаточно хорошо, чтобы посещать парламент, и 15 апреля сделал такую запись в своем дневнике: «Я подписал документ, содержащий названия тех законов, которые хотел бы принять, и он был зачитан в палате».
После выздоровления Эдуард стал собственноручно подписывать королевские разрешения, больше не полагаясь на подписи своих советников. Он принимал участие в решении не только вопросов внешней политики, но и таких коварных проблем, как порча монет. До нас дошел документ, написанный Эдуардом лично и касающийся метода проведения заседаний в тайном совете. Нам неизвестно, была ли идея этого документа кем-то ему предложена или принадлежала ему самому. Однако у юного короля, очевидно, имелись все задатки, чтобы стать хорошим администратором. Часть своих записей он делал на греческом языке, чтобы слуги не могли их прочесть. Летом того же года Эдуард совершил торжественный выезд в сопровождении четырех тысяч всадников. Это был лучший способ продемонстрировать подданным свою власть и авторитет; в числе прочих городов огромная процессия посетила Портсмут и Саутгемптон, прежде чем проехать по Уилтширу и Дорсету.
Однако заболеваемость и смертность того времени вскоре закружили в своем водовороте одну из главных фигур эпохи. К осени Эдуард стал казаться слабее, чем раньше, и обратился к итальянскому лекарю, который, как и большинство докторов того времени, занимался астрологией. Иероним Кардано отмечал, что король «был роста чуть ниже среднего, бледнолицый и сероглазый»; скорее «плохо следил за своим здоровьем, нежели страдал от хронических заболеваний. Лопатки имел несколько выступающие». Кардано сообщал, что король «держался словно старик».
В феврале 1553 года Эдуард подхватил простуду или лихорадку, сопровождавшуюся жаром; месяц спустя он все еще выглядел «крайне слабым и истощенным». Весной Эдуард переехал в свой дворец в Гринвиче; в то же время посол Священной Римской империи сообщал, что юный король «слабел день ото дня и таял на глазах». Его мокрота имела то зеленоватый, то черный оттенок. Но он все еще был способен на характерную для настоящего Тюдора вспышку ярости. Когда однажды не выполнили одно из его желаний, Эдуард воскликнул своим советникам: «Вы щиплете из меня перья, точно я ручной сокол, — настанет день, когда я сам стану вас общипывать!»
12 мая императорский посол писал, что Эдуард «страдает от гнойной опухоли легкого». Он добавил, что король «начинает покрываться язвами; мучается жестоким, продолжительным кашлем; кожа пересыхает, тело горит, живот вздулся, и его не оставляет медленная лихорадка». Две недели спустя сообщалось, что Эдуард «засыпает, лишь когда ему вводят лекарства, которые доктора называют опиатами… Мокрота, что он отхаркивает, черна, дурно пахнет и полна угля; источаемое ею зловоние выше всякой меры». 12 июня король подписал «Сорок две статьи»; но было уже слишком поздно. Они так и не получили статус закона. К лету «сам король потерял надежду, будучи, с его слов, столь слаб, что не может более терпеть». Ему шел шестнадцатый год — опасный возраст для мужчин из династии Тюдоров. Принц Артур, дядя Эдуарда, скончался в возрасте пятнадцати лет; сводный брат короля, герцог Ричмонд, умер в семнадцать.
Природу его заболевания описывали по-разному, однако вероятно, что это была легочная инфекция, которая привела к пневмонии. Ходившие в то время слухи о том, что Эдуард стал жертвой отравителей, представляются крайне маловероятными. Cui bono?[51] Все более усиливавшаяся слабость короля заставляла герцога Нортумберленда испытывать панический страх. Следующей в очереди на престол, согласно завещанию Генриха VIII, была леди Мария, которая осуждала и ненавидела его как человека, истреблявшего старую веру. Если бы престол достался ей, то она отменила бы все достижения Реформации. Это было немыслимо.
Поэтому ранним летом 1553 года герцог Нортумберленд и король Эдуард решили изменить порядок престолонаследия. Существует мнение, что план был разработан герцогом единолично, однако нет никаких оснований предполагать, что «благочестивый бесенок» стал бы сидеть сложа руки в ожидании отмены всех религиозных реформ. От их сохранения зависела судьба государства. Сам герцог Нортумберленд, очевидно, устал руководить страной. «Кажется, — писал он, — я достиг предела возможных забот и волнений».
На ранних стадиях заболевания Эдуарда сам герцог Нортумберленд сообщал Марии о состоянии больного. В феврале, когда ее брат слег в лихорадке, Марию пригласили ко двору, где «встретили с куда большим почтением и устроили прием более роскошный», чем когда-либо; на окраине городе ее встретил герцог Нортумберленд в сопровождении сотни всадников, а по прибытии в Уайтхолл собравшиеся там советники склонили перед нею головы, словно она уже сидела на английском троне. Чем более вероятным казалось приближение кончины Эдуарда, тем отчаяннее становилась необходимость лишить Марию прав на престол. Его не должна была занять королева-католичка. Но если не она, то кто?
Джейн Грей приходилась правнучкой Генриху VII по линии его младшей дочери Марии и была третьей в очереди на престол после леди Марии и Елизаветы; для герцога Нортумберленда ее кандидатура имела еще одно неоценимое преимущество: Джейн приходилась ему невесткой. Он была пылкой сторонницей Реформации с безупречными религиозными воззрениями. Однажды Джейн спросила одну из служанок леди Марии, почему она приседает перед Святыми Дарами. «Я приседаю перед Тем, Который меня сотворил». — «Но разве эти гостии не дело рук пекаря?» Своему учителю Джейн заявила, что для нее «было бы позором следовать миледи Марии, нарушая слово Господне». Джейн Грей была определенно новой веры и обладала глубокими познаниями. Когда учитель Елизаветы Роджер Ашем однажды посетил ее, то обнаружил девушку за чтением платоновского «Федона». Он спросил, почему она не стреляет оленей в парке вместе со своей семьей. «По моему мнению, — ответила Джейн, — все их развлечения в парке способны доставить лишь тень того удовольствия, что я нахожу в чтении Платона». Она стала бы просто идеальной королевой, особенно находясь под отеческим надзором самого герцога.
Итак, Эдуард и герцог Нортумберленд, предположительно работая заодно, составили новое завещание. Мария и Елизавета вновь объявлялись незаконнорожденными, что, таким образом, лишало их прав на английский престол. В конце мая юный король подготовил «свой проект престолонаследия». Вначале он написал, что корона должна перейти к «наследникам леди Джейн мужеского пола», в надежде прожить достаточно долго, чтобы увидеть плоды ее брака; на данном этапе он еще не мог представить себе правление королевы. Затем, примерно три недели спустя, он стер эти слова и на их место вставил «леди Джейн и ее наследникам мужеского пола». Вероятно, у короля наступило ухудшение. В любом случае ему, должно быть, дали понять, что он может не выжить.
Многие из членов тайного совета выступили против этого проекта, считая, что несовершеннолетний король не вправе отменять закон парламента. В королевский дворец в Гринвиче вызвали судей, которые, выслушав предложение Эдуарда, единодушно заявили, что оно противоречит закону. Король отвечал им с пренебрежением и остался непреклонен. Судьи попросили отсрочку. Вернувшись в совет два дня спустя, они объявили, что позволение изменить порядок престолонаследования повлечет за собой обвинение в государственной измене.
Герцог Нортумберленд отсутствовал, когда прибыли судьи, однако, услышав их вердикт, «ворвался в комнату, пылая от гнева и трясясь от ярости… и заявил, что готов вступить в поединок с любым участником ссоры и драться голыми руками, в одном белье». Судьи покинули помещение. На следующий день они вернулись по срочному вызову, и их провели к постели короля. Эдуард встретил посетителей «резкими словами, а лицо его выражало раздражение». «Почему вы не повинуетесь моей воле? Я хочу, чтобы вы исполнили все немедленно!» Королевские советники молчали. Судьи были явно напуганы. Единственное, о чем они попросили, — зафиксировать свои распоряжения в письменном виде и получить помилование, в случае если их согласие будет впоследствии признано преступным. Они доказывали друг другу, что выполнение приказаний своего монарха не может считаться государственной изменой. Итак, это свершилось. Выдающиеся лица королевства все-таки подписали документ, лишавший леди Марию прав на престол.
То были последние дни юного короля. 1 июля Эдуарда показали толпе из окна дворца, вероятно, чтобы опровергнуть слухи о его смерти; однако он выглядел «столь слабым и истощенным», что его появление едва ли обнадежило кого-то из зрителей. Когда толпа собралась и на следующий день в надежде вновь увидеть короля, вышел один из придворных, объявивший, что «воздух был слишком холоден».
Во дворец вызвали профессора медицины из Оксфорда, а также «знахарку», которая посоветовала воспользоваться целительной силой некой таинственной жидкости. Их допустили к больному со строгим условием: никому не рассказывать об истинном состоянии короля. В Тауэре удвоили охрану, и по городу мигом разлетелись нелепые слухи о неминуемой угрозе. Послу Священной Римской империи рассказывали, что отряд из пятисот воинов был отправлен в Хартфордшир, чтобы окружить Хансдон, особняк леди Марии, и схватить ее. Далее посол сообщал, что принцессу собирались отвезти в Тауэр под предлогом подготовки к коронации и заточить там на неопределенный срок. Герцог Нортумберленд вместе со своими соратниками скупал все доступное в Лондоне вооружение, а на Темзе корабли готовились к выходу в море. Предлагалось, чтобы церковные проповедники под надзором герцога Нортумберленда объявили со своих кафедр о том, что Мария является незаконнорожденной. Ходили слухи, что герцог готов отдать Англию французам в обмен на помощь короля Франции. Пожалуй, слухи были сильно преувеличены. Хотя вероятно, что герцог Нортумберленд заключил соглашение об использовании французских войск в том случае, если в Англии разгорится восстание. В любом случае Генрих II, король Франции, ни за что не пожелал бы, чтобы двоюродная сестра его соперника Карла V взошла на английский престол.
6 июля Эдуард скончался. Согласно одной популярной брошюре, или «информационному листку», между восемью и девятью часами вечера король прошептал свою последнюю молитву: «Господи Владыко, избавь меня от этой жалкой жизни и дай место среди избранных Тобою…» Несомненно, это лишь благочестивая фантазия автора, заявлявшего, как он своими глазами видел, что Эдуард скончался истинным кальвинистом. С осторожностью следует относиться и к другому свидетельству. Согласно этой версии, умирающий король скорее почувствовал, нежели увидел, находившихся в комнате докторов и благородных членов тайного совета.
— Неужели вы так близко? — спросил он их. — Я думал, вы стоите намного дальше.
— Мы услышали, что вы говорили сами с собой, но о чем — нам неизвестно.
— Я молился Господу моему.
Один из слуг взял юного короля на руки.
— Я так ослаб, — прошептал Эдуард. — Господи, помилуй и прими мою душу.
Согласно «Хронике серых монахов», в день его смерти с небес были явлены знамения и чудеса. Над Лондоном разразилась гроза, уподобив летний полдень темной ночи; ветер вырывал с корнем громадные деревья, улицы превратились в реки, а в городских садах выпал град, красный, точно кровь. Говорили, что открылась могила Генриха VIII и старый король поднялся из нее в знак протеста против нарушения своего завещания.
За два дня до случившегося Мария, заранее готовая ко всевозможным угрозам, бежала из своего особняка и укрылась в относительно безопасном имении Кеннингхолл в Норфолке, в окружении друзей и союзников. Смерть Эдуарда держали в тайне еще три дня, чтобы герцог Нортумберленд мог завершить все свои приготовления. О юном короле он говорил так, словно тот еще был жив.
Леди Джейн Грей отправили в Лондон и 9 июля сообщили, что король хочет поговорить с ней. Девушку отвезли в особняк герцога Нортумберленда Сайон-Хаус, где ее приветствовал герцог в окружении ряда других лордов. «Король, — промолвил Нортумберленд, — покинул этот мир». Затем он объяснил ей условия нового завещания, объявив леди Джейн новым монархом. Закончив свою речь, он и другие лорды упали перед ней на колени. Новость она приняла с тревогой. Корона — не для нее. Она не способна. Затем леди Джейн пришла в себя и, сложив руки в молитве, попросила милости Господа, чтобы править достойно.
В тот же самый день Мария узнала о судьбе своего младшего брата. Сев за стол, она написала письмо наиболее выдающимся представителям знати в королевстве. «Милорды, — обращалась она к ним, — приветствую вас и извещаю о получении нами точных известий о том, что наш покойный царственный брат и бывший верховный правитель вручил дух свой милости Господа». Как писала Мария далее, ей «кажется странным, что о кончине нашего вышеупомянутого брата в прошлый четверг ночью мы не получили от вас никаких известий», а затем она требовала, чтобы «наш титул и право носить корону и управлять государством были провозглашены в Лондоне». Сообщается, что, прочитав это письмо, лорды тревожно переглянулись, а их жены начали всхлипывать. Марии отправили ответное письмо с призывом «не досаждать английскому народу и не беспокоить его» своими незаконными притязаниями.
10 июля в Чипсайде, Полс-Кросс и Флите герольды объявили о восхождении на престол королевы Джейн. Доказательств всеобщего ликования по этому поводу или хотя бы одобрения у нас нет. Толпа ответила гробовым молчанием, если не открытым неудовольствием; на лицах людей читались «печаль и неприязнь». Согласно одной хронике, когда слуга винодела Гилберт Поттер выкрикнул, что «у леди Марии прав больше», его тут же схватили и увели. На следующее утро мальчику под корень отрезали уши.
Можно было подумать, что герцог Нортумберленд занимает исключительно выгодное положение. Он контролировал флот и казну, руководил крепостями и гарнизонами по всей стране. Мария пока армией не располагала; все, что у нее было, — ее семья. Однако всей власти герцога Нортумберленда оказалось недостаточно перед лицом решительного сопротивления принцессы и праведного гнева ее сторонников. Обман и лицемерие не должны были подвергать опасности законный порядок наследования английского престола. Кризис, разгоревшийся в государстве по вине самого Нортумберленда, никого не оставил в стороне. Некоторые из членов тайного совета в душе сомневались в герцоге. Другие чувствовали себя потерянно и неуверенно. Уильям Сесил вооружился и стал строить планы бегства из страны.