Тюдоры. От Генриха VIII до Елизаветы I Акройд Питер

Пререкания и торгашество развернулись и среди самих монахов. Аббату Ателни предложили в качестве компенсации 100 марок и другой духовный пост. Вскинув руки, он заявил: «Я скорее проживу три дня на воде и хлебе, чем приму такое жалкое подаяние». Один монах пытался продать дверь своей кельи за два шиллинга, утверждая, что на самом деле она стоит больше пяти. Так, в течение трех лет десятивековой жизненный уклад полностью рухнул.

Своего рода спасительной благодатью, пожалуй, было то, то восемь соборных церквей, в которых прежде служили монахи и монахини, теперь стали светскими соборами. Самыми главными соборами Англии являлись Кентербери, Рочестер, Винчестер, Или, Норидж, Вустер, Дарем и Карлайл. Снесли лишь монашеский собор в Ковентри. Остальные сохранились как центры музыки и певческой литургии в послереформенном королевстве, с всевозрастающей тревогой наблюдая за шаткостью своего положения.

Сложно оценить последствия роспуска монастырей для развития образования в стране. Предпринимались определенные попытки заменить религиозную подготовку светской. Количество образовательных учреждений выросло на рубеже XV–XVI столетий, однако потребность в формальном обучении никоим образом не ослабла и не изменилась. Генрих и его министры, к примеру, жертвовали средства двенадцати постоянно действующим классическим школам в городах с кафедральными соборами, и можно с определенной уверенностью утверждать, что XVI век по-прежнему оставался веком классической школы. Наиболее состоятельные торговцы спонсировали школы в своих городах, а место монашеских учебных заведений заняли районные. Например, в бывшей монашеской обители Грейфрайерс в Лондоне учредили больницу Крайст-Хоспитал.

Ведущий реформатор Хью Латимер неустанно напоминал духовенству Винчестерского собора о долге обучать детей английскому языку, а Кранмер тем временем предложил создать коллегиальный фонд в Кентербери вместо монашеской кафедральной школы. Впрочем, старая вера еще могла оказаться полезной: некоторые монахи начали новую жизнь в качестве учителей своих деревенских или городских школ; в часовнях разместились классные комнаты.

Одними из последних упраздненных монастырей стали Колчестер, Гластонбери и Рединг, чьих аббатов уличили в подстрекательстве к мятежу. Сообщалось, что аббат Гластонбери, обвиненный в сокрытии или незаконном присвоении ценностей своей обители, заявил: «Король никогда не получит мой монастырь, кроме как отберет его силой». Куда более серьезными, возможно, были обвинения в предполагаемой поддержке мятежников с севера и их Благодатного паломничества. Он называл их «добрыми христианами» и «славными людьми». Обнаружилось, что он вместе с аббатом Рединга снабжал паломников деньгами. При обыске самого аббатства в стенах, подвалах и других «тайных местах» было обнаружено золото и серебро, драгоценные сосуды и разнообразная церковная утварь. Ревизоры обыскали покои аббата и нашли в них подозрительные принадлежности, в числе прочего — папские буллы и тезисы против королевского развода. Его допросили и сочли ответы «злоумышленными и предательскими».

Аббата обвинили в измене и приговорили к смертной казни; его протащили по улицам Гластонбери, после чего вздернули на виселице на холме конической формы, известном как Гластонбери-Тор. Голову аббата посадили на кол, а четвертованное тело разбросали по Сомерсету. Так была уничтожена одна из величайших святынь Англии и — предположительно — хранилище Святого Грааля и могила короля Артура. Аббатов Рединга и Колчестера постигла такая же судьба в своих городах.

Затем пришла очередь женских и мужских обителей. В Англии в ту пору существовало около 140 женских монастырей, в которых жило порядка 1600 монахинь, большая часть из которых принадлежала к ордену бенедиктинцев. Монахине, в отличие от монаха, было гораздо сложнее устроить свою жизнь в светском мире; она не могла найти достойного труда, чтобы зарабатывать на жизнь, а ее положение незамужней женщины причиняло еще больше неудобств в обществе, считавшем брак единственным уделом особы женского пола. Как бы то ни было, монахи и монахини по-прежнему оставались связанными обетом целомудрия.

Монахини Ленгли, по свидетельствам членов королевской комиссии, «все до единой желали сохранить свой отшельнический образ жизни». Настоятельница обители «стара и немощна», а «другая инокиня, считай, юродивая». Однако и их не пощадили. Упразднение женских обителей принесло жителям близлежащих окрестностей неподдельное огорчение. Зачастую они играли роль гостиных домов для более влиятельных джентри. Леди Одли, к примеру, раньше посещала церковь в женском монастыре Ленгли вместе со своими двенадцатью собаками.

Обители служили центрами элементарного образования для благородных девиц, обучая их врачеванию, рукоделию, кулинарии, письму и рисованию. Великая эпоха женской духовности, воплощенная в таких исторических личностях, как Юлиана Нориджская[25], подошла к концу.

Осенью 1538 года мужские монастыри были ликвидированы. Все они располагались в пределах городов или их окрестностей, а сами монахи занимались активной миссионерской деятельностью, проповедуя среди народа. Всего насчитывалось 200 обителей, служивших домом для примерно 1800 послушников. Они не владели сколь-либо значительным состоянием или ценностями, однако власти сочли нужным, чтобы они тоже признали верховенство короля. Во многих случаях их покорность выражалась в признании себя виновными в неназванных «преступлениях и грехах». Иногда против них выдвигались более конкретные обвинения. Их уличали в занятиях черной магией. Общество монахов-августинцев в Лондоне сравнивали со стадом диких зверей в Шервудском лесу и утверждали, что они якобы сидят в пивной с шести утра до десяти вечера, «словно хмельные фламандцы»[26]. На самом деле главным их преступлением было сопротивление реформе. Среди монахов-францисканцев, в частности, звучали особо громкие голоса в поддержку Екатерины Арагонской. Некоторые монахи сменили рясы на светские облачения священника, другие вернулись в мирскую жизнь. Впрочем, Томас Кромвель повстречался с одним монахом, по-прежнему носившим старые одеяния. «Если до часу мне доложат, что ты так и не сменил эти одежды, — предупредил он его, — тебя тотчас же вздернут на виселице в назидание другим».

Роспуск монастырей повлек за собой уничтожение хранившихся в них святынь и реликвий. «Милосердное распятие» из аббатства Боксли в графстве Кент являлось одним из таких предметов религиозного почитания. Поборникам новой веры оно было известно как Дагон из Ашдода или Вавилонский Бэл. Реликвия представляла собой деревянное распятие с фигурой Иисуса Христа, голова и глаза которого могли двигаться; в некоторых случаях все тело на кресте начинало дрожать, демонстрируя, что молитвы верующих услышаны. К этому чудотворному изваянию стекалось множество паломников с подношениями. Человек по имени Партридж заподозрил обман и, обследовав распятие, продемонстрировал всем внутренние пружины, приводившие в движение фигуру Христа. Крест привезли в Лондон, разломали на мелкие части и бросили их толпе возле собора Святого Павла.

Летом 1537 года с широко почитаемой статуи Богоматери Вустерской сорвали все одежды и драгоценности и обнаружили под ними истукан раннесредневекового епископа. Изображения Девы Марии снимали со святынь в Ипсвиче, Уолсингеме и Кавершеме; на телегах их свозили в Смитфилд и сжигали. Святая кровь аббатства Хэйлз, которую в народе считали кровью самого Христа, оказалась смесью меда и шафрана. Епископ Солсбери Николас Шэкстон призывал к уничтожению всех «смердящих башмаков, замызганных расчесок, обносившихся стихарей [церковных одеяний], трухлявых поясов, истерханных [ветхих] кошелей, бычьих рогов, локонов волос, грязного шмотья и деревянных чурбанов под видом обломков креста Господня…». Некоторое время спустя вышел указ, запрещавший «целовать и облизывать» мнимые священные изваяния.

Это была всего лишь прелюдия к величайшему акту уничтожения или осквернения в истории Англии. Гробница святого Томаса Бекета[27], пожалуй, превосходила все другие подобные святыни в мире по своему богатству. Чистейшее золото было наименее дорогим из ее материалов, а Эразм Роттердамский писал, что «вся она сияла, сверкала, искрилась редкими и невероятно крупными драгоценными камнями, размером порой превышавшими гусиное яйцо». Она представляла собой сокровищницу религиозного поклонения, чудодейственную и магическую святыню. Теперь ее разобрали на части, а драгоценностями и золотом нагрузили деревянные сундуки и отправили в Лондон на двадцати шести повозках, запряженных волами. Из одного массивного рубина, подаренного святому французским королем Людовиком VII, ювелиры сделали кольцо, которое Генрих впоследствии носил на большом пальце руки.

Самого святого понизили в статусе — отныне истории он был известен как епископ Бекет; все его изображения убрали из церквей, а из церковного календаря вычеркнули день его памяти. Устроили заочный судебный процесс и обвинили в государственной измене. Бекет не был святым мучеником, но лишь предателем своего господина. В силах короля, таким образом, было канонизировать и деканонизировать святых. Останки Бекета эксгумировали и сожгли на костре посреди города; его пепел затем развеяли по ветру, выпалив им из пушки. Именно тогда папа римский Павел III принял решение обнародовать свой Билль о низложении английского короля, объявляя его отлученным от церкви и освобождая народ от обязанности ему подчиняться. Никаких практических последствий этот указ не имел.

Разрушение святынь способствовало тенденции осмеяния и глумления над всеми испокон веков существовавшими верованиями. Можно было услышать, как кто-то говорит: «Если бы Дева Мария жила на земле, я бы трепетал перед ней не более чем в присутствии уличной девки». Когда во время одной мессы священник воздел над головой Святые Дары, один из прихожан поднял вверх маленькую собаку. Сообщалось, что некоторые жители городка Рай заявляли, что «месса — не что иное, как скоморошество с показыванием фокусов» и что «они охотнее будут слушать лай собаки, чем песнопения священника».

За упразднением мужских монастырей последовало сожжение монаха. Джон Форрест, монах-францисканец, четыре года провел в заточении за отказ признать верховенство короля. 22 мая 1538 года над поленницей дров в Смитфилде повесили клетку из цепей. Вскоре над костром должна была появиться оскверненная икона святого — некоего Дарвела Гадарна, почитавшегося в Северном Уэльсе. Икона изображала святого воителя с мечом и копьем в руках. Говорили, что тех, кто приносит в жертву деревянному изваянию деньги или животных, святой спасет из чрева самого ада. Считалось, что статуя может заставить запылать пожаром лес. Теперь самому Дарвелу суждено было сгореть в пламени костра.

Казнь проходила вполне традиционно. На деревянных кольях Форреста протащили от Ньюгейта до Смитфилда, где собралась десятитысячная толпа горожан. Епископом для прочтения проповеди выбрали Хью Латимера, который незадолго до этого воодушевленно писал Томасу Кромвелю: «Если вашей светлости будет угодно, чтобы я разыгрывал шута по своему обычаю во время истязания Форреста, то пусть мой помост установят подле грешника». С кафедры, сооруженной на возвышении рядом с эшафотом, Латимер прочел трехчасовую проповедь. Форрест в ответ на увещевание епископа раскаяться громко воскликнул: «Если бы сам ангел спустился с небес и сказал, что всю жизнь я заблуждался в своих убеждениях, я бы не поверил ему».

«О, — ответил Латимер, — какой же ересью папа наполнил святую церковь! Дабы ты узрел всю ложность такой веры, я покажу тебе одного из его идолов, которому многие века слепо поклонялся народ Уэльса». По сигналу Кромвеля восемь человек вынесли икону Дарвела Гадарна на всеобщее обозрение, вызвав пронзительный крик в толпе горожан, после чего трое палачей, продолжая начатую комедию, принялись связывать ее веревками и цепями, чтобы не дать ускользнуть.

«Ваше преосвященство, — обратился к епископу Кромвель, указывая на Форреста, — я полагаю, что зря вы мучаетесь с этим упрямцем. Лучше отправить его на костер». Затем он повернулся к солдатам: «Заберите его немедленно».

Форреста отвели к месту казни и вздернули в клетке с цепями. Деревянную икону святого бросили в сложенную под ним поленницу дров и подожгли.

Когда монах, висевший над огнем, почувствовал обжигающие языки пламени, он ударил себя в грудь и прокричал: Domine miserere me! (Помилуй мя, Боже!) Он умирал в течение двух медленных часов. В предсмертной агонии монах цеплялся за приставную лестницу, чтобы, раскачавшись, увернуться от пламени костра, однако ему это не удалось. Историк Эдвард Холл без особого сожаления отмечал, что «монах столь нетерпеливо ждал своего конца, как ни один христианин, вверивший судьбу Богу». Вскоре на улицах Лондона зазвучала сатирическая песня:

  • Теперь воочию видим мы,
  • Какие же это истинно боги
  • Инда куклы, истуканы и лешие;
  • Низвергнешь их трижды —
  • Ни единожды не оживут,
  • Не воскреснут, чтоб защитить себя[28].

Несколько часов спустя святое распятие или крест в церкви Святой Маргариты Паттенс на Руд-Лейн варварски уничтожили неизвестные. Впрочем, разрушить или стереть с лица земли догматы старой веры было не так просто.

11. Старые обычаи

В начале 1537 года епископам было поручено составить манифест веры, который бы отражал в общих чертах замысел Генриха найти некий срединный путь между ортодоксальностью и реформой. Епископам так и не удалось достичь соглашения ни по одному вопросу. Итогом их дебатов стало то, что епископ Уинчестерский назвал «общим складом, где каждый оставил на хранение те товары, которые захотел». Одни считали, что существует всего три церковных таинства, другие — семь, третьи — целая сотня. Епископы сидели за столом, покрытым напрестольной пеленой, позади которого стояли их советники. Предварительно согласовав заключительные положения, они не мешкая разошлись: Лондон охватила чума и неподалеку от входа в Ламбетский дворец лежали мертвые тела.

Король, внимательно просмотрев документ, внес в текст множество поправок. Томас Кранмер, наблюдавший в тот момент за работой монарха, позволил себе смелость исправлять его смысловые и грамматические ошибки. Обращаясь к правителю, он отметил, что одно слово «затрудняет понимание предложения и вовсе тут лишнее», и напомнил ему, что «значение претерита (формы прошедшего времени) нельзя сочетать со значением настоящего времени». По всей очевидности, дерзкие замечания архиепископа не прогневали Генриха.

Труд, изначально озаглавленный как «Наставление христианина», получил известность под названием «Епископская книга». По сути, он представлял собой серию пастырских наставлений для народа, близких по духу к предписаниям старой веры, признанных приемлемыми в новых религиозных реалиях. Главное различие верований заключалось в противоречии между верой и деяниями; лютеране считали, что единственная надежда на искупление заключается в вере во Христа[29]; все человечество погрязло в грехах, но искупительной жертвы Христа — его распятия на кресте — достаточно, чтобы спасти заблудшие души. Если человек возлагает всю свою веру и надежду на Христа, ему будет даровано спасение. Деяния и поступки не имеют никакого значения. Это был вопрос перерождения в Божьей благодати, подобно вспышке молнии, когда грешник всецело вверял себя милосердию Господа. Приверженцы догматов старой веры глубоко расходились с положениями этой доктрины, считая, что акты милосердия и благочестивые деяния являются непреложным условием спасения; они ревностно отстаивали убеждение, что семь церковных таинств являются частью искупления.

В Епископской книге этот вопрос деликатно обошли стороной посредством творческой двусмысленности. В частности, в новой редакции короля отсутствовали или были исправлены параграфы об оправдании одной лишь верой, написанные Кранмером. Там, где Кранмер утверждал, что верующий становится «собственным сыном Господа через принятие и веру», Генрих добавил слова «доколе соблюдаю я его заповеди и законы». В окончательном варианте текста подчеркивалась вера, но без привязки к лютеранской доктрине, и в то же время сокращалась роль благочестивых деяний без опровержения католического вероучения. Однако книга защищала такие многовековые практики, как шествие со свечами на Сретенье Господне и освящение крестильной купели. Генрих потребовал изменить раздел о трех церковных таинствах и добавить в него недостающие четыре. По всей видимости, большинство людей не сомневались, что «старые традиции» продолжат существовать и впредь.

Один из мировых судей кентского города Рейнхем высказал мнение, что новая книга «дает полную свободу старым традициям, заставляя умолкнуть всех адептов нового учения, которые более не смеют сказать ни слова». В ответ на это Кранмер заявил, что «если верующие беспристрастно прочтут те прежние заявления, то осознают, что все эти атрибуты веры — чистилище, паломничества, моление святым, иконы, просвира, святая вода, заслуги, деяния, церемонии — не должны вновь стать предметом прошлых злоупотреблений». Епископская книга, таким образом, допускала различные толкования.

На следующий год английская Библия была представлена народу в виде набора религиозных предписаний. Томас Кромвель обнародовал приказ, согласно которому в течение двух лет каждой церкви поручалось обзавестись собственной копией Библии на родном языке и представить ее прихожанам; ее необходимо было прикрепить цепями на открытом месте, чтобы каждый имел возможность ее читать. Изданная Библия основывалась на редакции Майлса Ковердейла, вышедшей в 1535 году и являвшейся, в общем и целом, переработкой оригинальной версии Тиндейла. Таким образом, человек, которого обвиняли в ереси и чей перевод по приказу короля сожгли одиннадцатью годами ранее, теперь стал невоспетым и непризнанным автором новой английской веры. Каждой церкви также велели разместить на столе по одной книге, содержавшей «Отче наш», «Аве Мария», Символ веры и десять заповедей — также на английском языке.

Этот перевод зачастую считается одним из величайших моментов в истории Реформации. Он сразу отождествил английскую Библию с религиозными преобразованиями, тем самым связав прообраз будущей протестантской веры с национальным английским самосознанием. В XVII веке, в частности, культурная и религиозная история стали единым целым. Жизненный путь Оливера Кромвеля, к примеру, невозможно понять без должного осмысления английского перевода Священного Писания. Стоит отметить, что Оливер Кромвель приходился дальним родственником Томасу Кромвелю через брак своего прадеда. Перевод Библии сформировал в Англии библейскую культуру словесности, в отличие от преимущественно визуальной культуры прежнего средневекового мира. Эта видоизмененная культура впоследствии нашла отражение в произведениях Мильтона и Баньяна, Блейка и Теннисона.

Английская Библия способствовала формированию языка религиозной веры. Ковердейл первым ввел в обиход такие выражения, как «сердечная доброта» и «милосердие Божье». В одном из трактатов тех времен говорилось, что «у каждого жителя Англии теперь в руке — равно как и в каждой церкви и ином месте — есть священная Библия на его родном языке». Историк XVII века Уильям Страйп писал: «Всякий, кто мог, купил эту книгу, или жадно читал ее, или просил других прочесть ее ему». Текст Священного Писания вслух зачитывали с кафедры собора Святого Павла собравшимся толпам народа. Подданные короля питали надежду, что чтение Библии привьет чувство послушания законным властям — с тем лишь отличием, что блюсти верность теперь полагалось королю, а не папе римскому.

В том же собрании религиозных постановлений Томас Кромвель приказал каждому приходскому священнику или викарию «завести книгу либо журнал, в который следует записывать день и год каждой свадьбы, крестин и похорон». Приходские журналы ведутся по сей день, ознаменовав собой одно из наиболее значительных нововведений послереформенной веры. Согласно другому указу, иконы святых угодников более не признавались священными, а стоявшие перед ними лампады и свечи надлежало убрать. Католическую церковь Англии предстояло очистить от всего лишнего и реформировать, не подрывая при этом ее устоев.

Кромвель приказал духовенству хранить молчание в вопросах толкования Священного Писания, «не пустословить и не краснобайствовать, не заниматься словопрениями и не обсуждать оное; и не думать, яко знают то, чего на самом деле не знают». Подобная осмотрительность в отношении религиозной доктрины имела первостепенное значение на фоне опасений новых разногласий и недовольства в стране, которая едва избежала разрушительной религиозной войны.

Нарочитой двусмысленности религиозных реформ самой по себе было достаточно, чтобы пресечь дальнейшие попытки пропаганды лютеранства. Летом 1538 года некоторые немецкие лютеране прибыли в Англию, чтобы изучить перспективы заключения союза в вопросах веры; король намеренно заманил их в Лондон, намекнув на возможность соглашения с немецкими правителями, например с курфюрстом Саксонии и ландграфом Гессена, составив тем самым противовес папе римскому и императору. Оставалась, впрочем, одна проблема. Один из членов делегации Генриха, Роберт Барнс, однажды заявил самому Лютеру, что «мой король безразличен к религии». По-видимому, это была правда.

Немецкая дипломатическая миссия из трех делегатов так ничего и не добилась. Их разместили в скверных условиях, «со стаями крыс, денно и нощно носившихся по комнатам и причинявших огромные неудобства, и с кухней, столь близко располагавшейся к уборной, что от запаха всем становилось дурно»; один из делегатов серьезно заболел. В вопросах веры король оставался вежлив, но непреклонен. Посланцы стремились положить конец таким злоупотреблениям, как мессы по личному заказу и принуждение духовенства к целибату, однако Генрих не пошел на компромисс. Задержавшись в Лондоне почти на пять месяцев, делегаты с облегчением вернулись к себе в Германию. Лютеранский реформатор Меланхтон отправил личное письмо Кранмеру, сетуя на содействие папским предрассудкам.

Из Германии прибыли и первые анабаптисты; они верили, что крещение младенцев противоречит сути Нового Завета и что они являются истинными избранниками Божьими, которые не нуждаются в каком-либо внешнем авторитете. Всеми благами (включая жен) полагается владеть сообща, в ожидании неминуемого второго пришествия Христа. В прокламации, обнародованной в ноябре 1538 года, король приказал им покинуть страну; того, кто остался, преследовали и предавали смертной казни.

Неприязнь Генриха к любому, на ком лежало порочное пятно неортодоксальной доктрины, стала очевидной в тот же месяц во время судебного процесса против школьного учителя Джона Ламберта, обвиненного в отказе признать божественное присутствие Христа в Святых Дарах причастия. Сам король присутствовал на заседании суда по делу о ереси, с ног до головы облаченный в одежды из белоснежного шелка — символ невинности; его стража также была одета во все белое. Кромвель писал: «Удивительно видеть, насколько царственен… и благосклонен его величество в своих попытках обратить нечестивца в веру истинную, насколько убедительны и явственны доводы его величества против него».

Судебный процесс проходил в банкетном зале Вестминстерского дворца. «Скажи-ка, милейший, — начал король, — как звать тебя?» Он восседал на помосте под балдахином со своими лордами по левую руку и епископами — по правую. На поверку оказалось, что Ламберт использовал вымышленное имя, чтобы избежать обнаружения, и попытался объяснить это королю. Громовым голосом король перебил его: «Я бы не поверил тебе, двуликий притворщик, будь ты моим братом». Дело в суде, как полагал Ламберт, несомненно было уже им проиграно.

— Скажи мне откровенно, признаешь ли ты, что это есть тело Христово?

— Это не есть его тело. Я отрицаю это.

— Так запомни ж ответ свой — ибо будешь ты осужден словами самого Христа. Hoc est enim corpus meum. Сие есть тело мое[30].

Допрос продолжался пять часов.

— Будешь ли ты жить или примешь смерть свою? — спросил король обвиняемого в конце судебного заседания. — У тебя еще есть выбор.

— Я вверяю душу свою Господу и тело свое милости короля.

— В таком случае ты должен умереть. Я не стану защищать еретиков.

Через шесть дней Ламберта казнили в Смитфилде. Пламя костра сожгло его бедра и ноги, однако стража подняла его еще живого на алебарды и бросила в огонь. «Никто, кроме Христа! — прокричал он. — Никто, кроме Христа!» — и испустил дух.

Из другой страны прибыл очередной религиозный посланник. Английский кардинал Реджинальд Поул был отправлен Римом в качестве папского легата, однако король, услыхав о его миссии, по понятным причинам отказался пускать его в страну, окружив его шпионами и наемными убийцами. Сам Генрих отправил письмо Карлу V, предупреждая его о том, что кардинал жаждет посеять вражду между государствами; нравом он «столь злоехиден, что не способен ни на одно благое дело, но будет рыдать крокодиловыми слезами, изливая яд своей змеиной натуры».

Получив известие о прибытии кардинала во Францию, Генрих написал своему послу: «Мы будем очень рады, если вышеупомянутого Поула свяжут и препроводят в Кале»; самого Поула проинформировали, что сто тысяч золотых монет получит тот, кто доставит его в Англию живым или мертвым. Посланник остался в живых, но вернулся в Рим с проваленной миссией.

Король затеял судебный процесс против членов семьи Поула. «Какая досада, — писал Кромвель, — что из-за безрассудного поступка одного умалишенного Поула, или, лучше сказать, одного безмозглого дурака, должна страдать столь почтенная семья». Поул происходил из выдающегося рода, восходящего к династии Плантагенетов; его мать, Маргарет Поул, графиня Солсбери, была дочерью герцога Кларенса, которого, по расхожему мнению, утопили в Тауэре в бочке с мальвазией по приказу Эдуарда IV. Одной их родословной было достаточно, чтобы кардинал и его родственники оказались под серьезным подозрением. То обстоятельство, что они ратовали за сохранение старой веры, лишь усугубляло рискованность их положения. Сами они прекрасно осознавали эту опасность и всячески пытались избегать друг друга на публике, боясь предполагаемого заговора. Однако настоящей причиной их гибели стал открытый мятеж Реджинальда Поула.

Младшего брата кардинала, сэра Джеффри Поула, арестовали и допросили; будучи человеком неустойчивой психики, он сдался при первом же нажиме. Он рассказал все, что знал о делах своей семьи, — возможно, приукрасив между делом некоторые детали. В результате другой его брат, Генрих, лорд Монтегю, был задержан вместе с его кузеном маркизом Эксетером. Джеффри Поул попытался задушить себя подушкой в собственной тюремной камере в Тауэре. Саму Маргарет Поул вызвали на допрос, где она яростно отрицала все выдвигаемые против нее обвинения. «Никому прежде, — признался допрашивающий, — не приходилось иметь дело с подобной особой, какая попалась нам; это скорее сильный и непреклонный мужчина, нежели женщина». В конце концов ее заточили в тюрьму и предали казни.

Восходя на эшафот, она сказала палачу, что отказывается класть голову на плаху, ибо ее не удостоили надлежащим судебным разбирательством. Когда ее все же насильно склонили над колодой, палач — по всей видимости, не слишком опытный в своем деле — молотил по ее голове и шее несколько минут. В конце концов утомительный труд увенчался успехом: голова слетела с плеч. Услышав о смерти матери, кардинал Поул заявил: «Теперь я сын святой мученицы. — И продолжил в том же духе: — Возрадуемся же, — сказал он. — Отныне на небесах стало на одного святого покровителя больше».

Джеффри Поул засвидетельствовал слова, произнесенные некогда лордом Монтегю, который сказал, что короля «однажды настигнет внезапная кончина — его нога станет причиной смерти, — и вот тогда все мы будем ликовать». Монтегю опасался, что, когда наступит «светопреставление», в мире не останется «порядочных людей». Он заявил: «Я верю, что когда-нибудь над всеми этими проходимцами, что правят подле короля, свершится справедливый суд; я верю, что однажды наступит лучшая пора». Выражение «лучшая пора» — трюизм тех времен — обладало разным смыслом, в зависимости от того, что под ним понимал говорящий. Подобных эпизодов было не сосчитать. Обнаружилось, что Поул поддерживал связь со своим братом, жившим по ту сторону Ла-Манша, и даже предупредил его об угрожавшей опасности. В то время полагали, что за всем этим стоят католики, замышляющие серьезный заговор с целью свергнуть короля, однако, вероятнее всего, это были лишь единичные роптания одной недовольной — хоть и авторитетной — семьи. Несмотря на это, король вряд ли бы стал смотреть сквозь пальцы на любые проявления несогласия с его религиозной политикой. Если правитель не чувствует себя в безопасности, то опасность грозит всем. Монтегю и Эксетера приговорили к смерти и вздернули на виселице как предателей. В журнале ордена Подвязки напротив их имен записали: Vah, proditor! («О, предатель!»). Сына Эксетера, Эдуарда Куртене, заточили в Тауэр, где он провел следующие пятнадцать лет. Его освободили лишь тогда, когда на престол взошла Мария. Таков был способ борьбы с потенциальными претендентами на королевский трон.

Как бы то ни было, династическим амбициям Генриха уже ничто не угрожало. К весне 1537 года новая жена короля была на сносях, а 12 октября на свет появился здоровый мальчик. Наследника назвали Эдуардом в честь святого Эдуарда Исповедника, в день которого он родился. Род королей продолжался. Сама Джейн Сеймур, однако, заболела родильной горячкой, возможно от родовой раны, и через двенадцать дней скончалась[31]. Ей было двадцать девять лет.

12 ноября, после почти трехнедельного официального траура, ее тело захоронили в часовне Святого Георга в Виндзоре. По приказу короля в лондонских церквях отслужили двенадцать тысяч месс, молясь за упокой ее души, — поразительный пример верности Генриха догматам и ритуалам старой церкви. Король был облачен в пурпур, цвет королевской скорби; на леди Марии были черные одеяния и белый головной убор, в знак того, что королева умерла при родах. В Бэл-Инн на Тауэр-Хилл арестовали одного мужчину, пророчествовавшего, что наследный принц «станет таким же великим убийцей, как и его отец», поскольку, не успев родиться на свет, он уже умертвил собственную мать.

Зловещая сцена разыгралась несколькими месяцами позже, когда несколько зевак наблюдали за похоронами младенца на одном из церковных кладбищ Лондона. Одному из них, священнику, поведение плакальщиков показалось странным, и, спешно подбежав к ним, он приоткрыл покрывало; никакого ребенка в складках не оказалось — вместо этого он увидел вылепленную из воска фигурку младенца с двумя вонзенными в нее булавками. Поговаривали, что обряд пророчил смерть маленькому принцу, и новости о колдовских похоронах разлетелись по всему королевству.

Так или иначе, в королевской детской комнате ввели тщательно разработанные правила и меры предосторожности. Никому не разрешалось приближаться к колыбели младенца без королевского разрешения с собственноручной подписью монарха. Всю еду, предназначавшуюся для ребенка, следовало проверять на содержание яда. Его одежду стирала собственная прислуга, и никому более не позволялось к ней прикасаться. Все комнаты в личных покоях принца надлежало подметать и мыть с мылом трижды в день. Страх болезни всегда присутствовал там, где речь шла о новорожденных и маленьких детях. В Королевской коллекции есть одна очаровательная камея, на которой изображен Генрих, держащий на руках своего младенца-сына; это одно из немногих изображений, представлявших короля как обычного человека, которому ничто земное не чуждо. Весной следующего года король проводил много времени с сыном, «нянча его в руках… и показывая в окне собравшемуся народу, к великой радости последнего». Следующие шесть лет своей жизни лорд Эдуард провел, судя по его воспоминаниям в дневнике, «среди женщин». Тем самым он повторял судьбу отца.

Вскоре Генрих занялся активными поисками новой жены. Он писал своим послам при императорском дворе в Брюсселе: «Денно и нощно увещевают нас Королевский совет и сановники наши не мешкать с выбором супруги, дабы нажить потомство ради сохранности рода, и, внемля их остережениям о грядущей старости и о том, что время изумительно быстротечно и ускользает, словно песок сквозь пальцы, осознаем мы необходимость безотлагательно сие окончательное решение принять, тем манером либо иным, и не терять более времени». «Изумительно» — очень характерное для XVI века слово. «Меня изумляет» может означать «хотел бы я знать» или «диву даюсь», то есть короткий диалог может звучать так: «Хотел бы я знать…» — «Диву даюсь, что вы хотите знать…»

Несмотря на то что подготовка к четвертому браку шла полным ходом, Генрих никогда полностью не вычеркнул из памяти Джейн Сеймур. Дважды он посещал ее фамильный дом в Вулф-Холле и в своем завещании приказал похоронить «кости и тело нашей верной и любящей жены, королевы Джейн» вместе с его останками в одной могиле. Сам король, впрочем, мог оказаться там скорее, чем рассчитывал. Весной 1538 года язвы на его опухших ногах закупорились; говорили, что «жидкости, не имея выхода из организма, душили его тело». Возможно, в его легких образовался кровяной сгусток; двенадцать дней он лежал неподвижно, с трудом дышал, а его глаза и вены выступали от длительного напряжения. Появились слухи о кончине английского короля, и народ стал спорить о законности притязаний на престол Эдуарда и Марии. Впрочем, в конце концов тяжелый приступ прошел, и король оправился от болезни.

Генрих развернул очередную кампанию по строительству королевских резиденций. Он расширил дворец Хэмптон-Корт, который теперь насчитывал свыше тысячи залов и был самым крупным зданием в Англии со времен римского завоевания. Осенью 1538 года король начал строительство архитектурного каприза, или фантазии, известного как Несравненный дворец (Nonsuch Palace), названный так, потому что во всем королевстве подобного ему было не сыскать. В нем имелись башни и турели, купола и зубчатые стены с бойницами; верхние ярусы были отделаны деревом и украшены лепниной и резной скатной крышей. Сады украшали статуи и водопады с фигурами птиц, купидонов и пирамид, извергавших фонтаны воды. Дворец, мыслившийся под стать эксцентричному и тщеславному королю, так и не был построен при его жизни. Генриху оставалось править лишь девять лет.

12. Тело Христово

Начало 1539 года ознаменовалось страхами по поводу угрозы вторжения, подогреваемыми обнародованием папской буллы против короля; ходили слухи, что король Франции и император Испании вступили в союз с папой римским, заручившись поддержкой шотландского короля Якова V. «Мы станем, — писал один придворный, — куском мяса среди мясников». Поговаривали, что в Нидерландах собралось войско из восьми тысяч наемников. Флотилия из шестидесяти восьми кораблей была замечена недалеко от Маргита. Это нападение стало бы первым скоординированным ударом со времен Нормандского завоевания. Генриха отлучили от церкви, однако его враги заявляли, что народ по-прежнему остается в рабском подчинении еретику-монарху; один купец писал из Лондона, что всех их сочтут за «евреев либо безбожников», которых враг сможет законно поработить.

Генрих произвел смотр своего флота, состоящего из 150 судов, и приказал провести военные сборы по всей стране; затем он объехал самые уязвимые области вдоль южного побережья и повелел возвести новые фортификационные сооружения. Были укреплены крепости вдоль границы с Шотландией. Королевская флотилия покинула Темзу и отправилась в Портсмут. Строительный камень, оставшийся от заброшенных монастырей, использовали при строительстве защитных укреплений. Тайный совет проводил ежедневные совещания, готовясь к войне. Личная охрана короля, так называемые джентльмены-пенсионеры[32], носила бархатные камзолы и мундиры с золотыми цепями; в правой руке каждый стражник держал большую секиру.

В начале мая тысячи мужчин в возрасте от шестнадцати до шестидесяти лет собрали все свои доспехи и оружие и маршем прошли из Майл-Энд, традиционного места встреч вооруженных дружин, в город; поля Степни и Бетнал-Грин «были сплошь усыпаны людьми и оружием», с батальонами копий, громоздящихся «бескрайним лесом». На следующий месяц Томас Кромвель устроил на Темзе импровизированную битву между двумя судами; одним командовала группа матросов, переодетых папой римским и его кардиналами, экипаж другой представлял короля с его подданными. Само собой разумеется, Ватикан был повержен и сброшен в реку.

Сам Генрих пребывал в состоянии чрезвычайной озабоченности. Именно такого исхода событий он больше всего и опасался. Находившийся в то время в Лондоне французский посол отправил своему владыке тревожное послание, где умолял освободить его от обязанностей, страшась гнева короля; Генрих — «самый жестокий и опасный человек в мире», — казалось, пылал такой яростью, что «ни благоразумия, ни понимания» от него нельзя было ожидать. Посол, по его признанию, считал, что король вполне способен напасть или даже убить его во время аудиенции.

Несмотря на это, военная кампания против Англии так и не состоялась из-за разгоревшихся распрей между Францией и Испанией. Возможно, что шпионы тех стран доложили своим господам об отсутствии сколь-нибудь существенного внутреннего недовольства; народ не восстанет против своего короля. Никакого вторжения не последовало, и всеобщее беспокойство вскоре улеглось. Король, однако, прекрасно осознавал, что нагнетать напряженность в стране было бы крайне опрометчиво; он и так испытывал на прочность религиозную терпимость народа. В силу этих обстоятельств он счел разумным заручиться поддержкой ортодоксальных, консервативно настроенных верующих, составлявших большую часть населения. Руководствуясь этими соображениями, он также следовал своему природному чутью.

Генрих, по всей видимости, решил отмежеваться от религиозной реформы. В декларации о «единстве религии», составленной весной 1539 года, король заявлял, что причиной «роптаний, неприязни и озлобленности» в королевстве стало неразборчивое прочтение английской Библии. Он надеялся, что Священное Писание будут читать «со смирением», однако оно лишь обострило соперничество и противоречия. Верующие «бесцеремонно» спорили друг с другом в питейных домах и даже церквях, яростно осуждая альтернативные трактовки как еретические или папистские. Библию, таким образом, полагалось в будущем читать молча. Декларация так и не была обнародована — ее заменили более официальным воззванием.

Свидетельства религиозных разногласий можно найти в протоколах заседаний церковных судов. Госпожу Цецилию Маршалл из прихода Сент-Олбанс обвинили в «презрении к Святым Дарам и святой воде», а другого прихожанина уличили в «презрении к Деве Марии». Джона Хамфри из Сен-Жиля, что в Крипплгейт, вызвали в суд за «хулу против церковных таинств и обрядов». Женщина из прихода Святого Николая во Флеш-Шемблз предстала перед судом за «разглагольствования о новом учении и непосещение церковных богослужений», а Маргарет Эмбсворт из церкви Святого Ботольфа на Олдгейт — за «наставления служанкам и занятия врачеванием». Роберт Плат с женой были «большими знатоками библейских текстов, утверждая, что вдохновлены самим Святым Духом». Всех этих, как и многих других людей стали нарицательно называть «докучателями».

Весной 1539 года был созван очередной парламент для обсуждения назревших религиозных вопросов. По сообщениям одного современника, целью нового парламентского созыва было согласовать «полное единство и общность, необходимые для реформации церкви в этом королевстве». Достичь этого единства было очень непросто.

Различные мнения, к примеру, существовали относительно причащения хлебом и вином. Ортодоксальные католики поддерживали доктрину пресуществления, согласно которой хлеб и вино превращались в истинное тело и кровь Христову. Это загадка религии: верят в то, что невозможно, считая это доказательством всемогущества Бога. Лютер также верил в настоящее присутствие Христа в таинстве, однако отрицал, что он представал там «в своем существе»; он верил в то, что впоследствии стали называть соприсутствием, или причастным союзом, в котором хлеб и вино сохраняли свою первоначальную природу, превращаясь в тело и кровь Господни.

Более радикальные реформаторы, настроенные положить конец власти священнослужителей и предрассудочным, как им казалось, обрядам, заявили, что причащение является лишь данью памяти жертвенной смерти Христа, осуществленной единожды и навсегда; невозможно бесконечно воспроизводить ее у алтаря. Hoc est corpus meum, таким образом, следует переводить как «Сие означает Тело Мое». Христос пребывал на небесах; он не присутствовал на земле, даже во время причастия.

Между этими тремя догматами веры, разумеется, могло существовать бесконечное число различных вариаций. Так, один из реформаторов отказывался признать, что хлеб и вино чудесным образом пресуществляются, однако соглашался, что «тело и кровь Христовы истинно принимаются верой», когда верующий приобщается к ним в состоянии наивысшего благочестия. Эта точка зрения получила название «виртуализм». В эпоху, когда религия являлась важнейшим аспектом общественной жизни, подобные дискуссии имели государственное значение. В начале парламентского заседания был создан небольшой комитет для рассмотрения всех этих вопросов, наиболее тенденциозным из которых представлялся вопрос причастия.

В комитет вошли восемь епископов — четыре консерватора и четыре реформатора, Кромвель же занял пост председателя в качестве наместника короля по религиозным вопросам. Разумеется, никакого соглашения достичь не удалось, и Генрих взял дело в свои руки. Он позволил консерватору герцогу Норфолку задать в палате лордов шесть простых вопросов, сформулированных таким образом, чтобы получить единственно возможный ответ. Итогом их обсуждений стал документ, известный как Шестистатейный статут, или Шесть статей, который вновь утверждал однозначную ортодоксальную точку зрения на такие вопросы, как покаяние и безбрачие священнослужителей. По сути, это был способ прекратить религиозную полемику и прийти к единству доктринальных позиций. Противники документа, в свою очередь, прозвали его «кнутом о шести хвостах», или «кровавым статутом».

Шесть статей ознаменовали собой уверенную победу консервативной фракции, став резким отпором реформаторам вроде Кранмера и Кромвеля. Пресуществление сохранило значимость лишь в своем наименовании, хотя в конце концов Кранмеру удалось вычеркнуть из обихода и само понятие. Впрочем, последнее слово оставалось за Генрихом; он собственноручно внес поправки в проект закона — так, под хлебом и вином теперь подразумевались «никакие иные сущности, кроме сущности его природного тела». После смерти Генриха Кранмер заявил, что «Христос вкушается сердцем. Вкушение устами не сотворяет жизнь. Одни лишь праведные могут вкушать Тело Господне». Однако на тот момент ему пришлось безмолвствовать.

Впоследствии он засвидетельствовал свое мнение, что Шесть статей «настолько грешат против истины и здравых суждений правоведов и духовников, что, если бы его величество король не соблаговолил лично присутствовать в здании парламента, те законы никогда не были бы приняты». Несмотря на это, народ, по всей видимости, отнесся к ним благосклонно. Французский посол писал своему повелителю, что «жители восприняли королевскую декларацию о таинстве с большим воодушевлением, питая больший пиетет к старой религии, нежели новым веяниям». Верующие даже не были готовы читать молитвы на английском языке. «Насколько же брезгуют наши священники учить свою паству заповедям, — сетовал один реформатор, — догматам веры и молитве Господней на английском! И какое же нежелание демонстрирует народ его выучить! Да, они лишь потешаются, называя ее новой молитвой Господней…»

Отрицание пресуществления теперь каралось смертью на костре, а отказ признать остальные пять догматов веры приводил к конфискации всего имущества и тюремному заключению по повелению короля. Этот религиозный закон стал самым суровым за всю английскую историю. Догматы, по сути, являлись декларацией веры короля — веры, определяемой волей правителя и страхом наказания. Сообщалось, что около двухсот человек было арестовано и заключено в тюрьму. Впрочем, некоторых вольных духом реформаторов это не остановило. Джон Харридонс, известный в народе как вдохновенный каменщик из Уайтчепела, по-прежнему проповедовал из своего окна между девятью и двенадцатью вечера и называл религиозных реформаторов «просветителями». На предостережение соседского пекаря о том, что он нарушает постулаты Шести статей, Джон ответил: «Гореть в пламени мне столь же пристало, как и тебе — печь буханки хлеба».

В разговоре со своим капелланом герцог Норфолк мимоходом заметил:

— Видите ли, мы запретили священникам иметь жен.

— А может ли ваша милость, — поинтересовался капеллан, — также запретить чужим женам греховодничать со священниками?

В результате введения новых мер свои кафедры были вынуждены оставить два епископа: Хью Латимер покинул Вустер, а Николас Шэкстон — Солсбери. Архиепископу Кранмеру пришлось отправить свою жену и детей в изгнание. Ранним летом архиепископ призвал шотландского евангелиста Александра Алезиуса в Ламбетский дворец. «Счастливый же ты человек, — сказал он, — что можешь уйти, спастись! Была бы на то моя воля, последовал бы твоему примеру; клянусь, моя кафедра не стала бы мне помехой». Он признался, что подписал королевский приказ «под страхом наказания». Немецких лютеран Шесть статей повергли в полный ужас, ознаменовав конец Реформации в Англии. Король показал свое истинное лицо. Он совершенно не симпатизировал идеям евангелистов. Ему лишь хотелось пополнить свою казну богатствами старой церкви и тем самым укрепить свою власть.

Принятие закона имело весьма громкую развязку. Томас Кранмер, мучимый угрызениями обостренного чувства совести, написал серию ученых записок, в которых проиллюстрировал содержащиеся в догматах ошибки и неправильные суждения. Его секретарь Ральф Морис сел в лодку-верейку возле Ламбетского дворца и отправился к королю, чтобы лично доставить ему книгу с записями. В тот момент на южном берегу реки устроили травлю медведя. Медведь вырвался из пут своих мучителей и бросился в воду, преследуемый неистовой сворой собак.

Все пассажиры лодки, кроме секретаря Кранмера, кинулись в реку. Увидев, что в шлюпку взобрался медведь, Морис тоже не выдержал и выпрыгнул за борт. В панике он и думать забыл о записках, спасая свою жизнь. Добравшись наконец до берега, он, впрочем, увидел плавающую в реке книгу. Он подозвал укротителя медведя и попросил достать ее, однако тот, выловив записки из воды, передал их священнику. Клирик тотчас же понял, что в его руках хулительные рассуждения о Шести статьях, и обвинил Мориса в измене. В ходе последовавшего за этим спора Морис опрометчиво сознался, что записки принадлежат перу самого архиепископа Кентерберийского. Священник отказался их отдать.

В смятении и отчаянии Морис обратился к Томасу Кромвелю. На следующее утро Кромвель призвал священника, который вот-вот собирался передать книгу одному из врагов Кранмера. Кромвель «выхватил книгу из его рук и пригрозил суровым наказанием за то, что вмешался не в свое дело, завладев книгой члена тайного совета». Как бы то ни было, эта история является ярким свидетельством тех страхов и противоречий, которые царили при королевском дворе. Распространялись сообщения, что Кранмера отправили в Тауэр и даже казнили. В то же самое время между Томасом Кромвелем и герцогом Норфолком вспыхнула ожесточенная ссора в доме Кромвеля; предмет спора остался неизвестен. Могло ли оказаться, что сам Кромвель более не чувствовал себя в безопасности?

13. Падение

C самой смерти Джейн Сеймур Генрих искал себе новую жену; рождение еще одного наследника могло бы обеспечить будущее его династии. В то время повсеместно считалось, что роль королевских жен сводилась лишь к вынашиванию потомства. Карл V предложил сосватать герцогиню Миланскую, а французский двор выдвинул кандидатуры еще нескольких дам, подходящих для столь незавидного замужества. Король попросил французского посла отправить восемь из них в Кале, где он мог бы произвести личный смотр всех сразу; предложение отклонили.

Кромвель, благоволивший союзу с протестантскими правителями Северной Европы, посоветовал остановить выбор на Анне Клевской. Ее недавно почивший отец был сторонником Реформации, если не прямо лютеранином; старшая сестра Анны приходилась женой курфюрсту Саксонии. Из них бы получились бесценные союзники. Генрих опасался возможного альянса между королем Франции, императором и папой римским против Англии в будущем. В тот самый момент Карл V направлялся из Испании во Францию. Генрих нуждался в друзьях.

Поговаривали, что Анна Клевская блистала как умом, так и красотой; ее портрет кисти Ганса Гольбейна доставили в Англию. Король, взглянув на него, объявил Анну в высшей степени достойной женитьбы. Сообщалось, что тогда она не говорила ни на одном языке, кроме немецкого, и не имела музыкального слуха. Однако в государственных делах такие пустяки не имели значения. В конце 1539 года, по окончании переговоров, продлившихся несколько месяцев, Анну отправили на корабле в Англию. Генриху столь не терпелось увидеть ее, что он поспешил инкогнито в Рочестер, где ему удалось украдкой взглянуть на будущую жену. Невеста пришлась Генриху не по вкусу — он сравнил ее с фландрской кобылой. Король обрушился с критикой на графа Саутгемптона за то, что тот писал ему из Кале восторженные отзывы о ее красоте. В свое оправдание граф ссылался на то, что на тот момент дело, как ему казалось, зашло слишком далеко, чтобы отменять помолвку. Следующим, на кого Генрих обрушил свой гнев, стал Кромвель. Король посетовал, что невеста «отнюдь не столь хороша, как твердит молва». Затем он заявил: «Знай я тогда то, что знаю сейчас, ноги бы ее не ступило в мое королевство». Чуть позднее на одном из собраний он спросил его: «Неужто нет иного выхода, кроме как мне впрячься в супружеское ярмо против воли моей?»

Другого выхода не было. Он не осмелился отречься от нее, рискуя потерять поддержку своих новых союзников в Северной Европе и, по его словам, «из-за страха поднять переполох в мире». «Мое положение шатко», — сказал он Кромвелю. Час расплаты для Кромвеля еще настанет. Торжественная церемония бракосочетания состоялась 6 января 1540 года, даже несмотря на то, что король прилюдно демонстрировал сильнейшую антипатию к своей невесте. Он всегда обходился с ней подчеркнуто вежливо, а не знающая английского Анна, возможно, и не подозревала о его неприязни. На следующее утро после женитьбы Кромвель поинтересовался, не стала ли милее королю его новая супруга. Нет. Он подозревал, что она вступила в этот брак уже не девственницей и вдобавок источала столь «неприятный запах», что он возненавидел ее еще больше. Генрих сомневался, что брак когда-либо будет консумирован. В этом он оказался прав. Королевская чета жила в браке чуть более полугода и, несмотря на эпизодические ночи, проведенные в одной постели, не дала потомства. В действительности король даже сообщил одному из своих врачей, что у него было duas pollutions nocturnas in somno, или, в просторечии, два «мокрых сновидения».

Один из придворных подошел к Кромвелю, одиноко стоявшему напротив окна в галерее.

— Во имя всего святого, — обратился он к советнику, — придумайте же какой-нибудь способ помочь его величеству.

— Да, но чем и как? — попытался уйти от ответа Кромвель. И добавил: — Так, так… дело чрезвычайно важное.

В конечном итоге решили, что король и королева разойдутся полюбовно; Анна Клевская избежит печальной участи Анны Болейн или даже Екатерины Арагонской. Конвокация духовенства пошла на уступку и объявила брак незаконным по причине отсутствия наследников, а парламент подтвердил вердикт священнослужителей. Сама же Анна Клевская, казалось, не слишком огорчилась расторжением брака, да и к тому же получила весьма щедрый пансион. Она довольно быстро овладела английским и следующие семнадцать лет жизни провела в одном из сельских поместий, ни о чем не жалея. Одну из множества ее резиденций по-прежнему можно увидеть в Льюисе, Восточный Суссекс[33].

Все это время Генрих уделял пристальное внимание безопасности и образованию своего единственного сына. Эдуард был для него залогом успешного будущего. Его первый портрет кисти Ганса Гольбейна был, вероятно, выполнен в 1540 году. На нем изображен младенец, облаченный в богатые одеяния, — миниатюрная копия отца. Подобно ему, со сдержанным достоинством мальчик смотрит прямо на зрителя; его правая рука поднята, словно он вот-вот сделает торжественное заявление, а погремушка в левой руке напоминает крохотный скипетр.

В том году трехлетнему мальчику был назначен домашний учитель Ричард Кокс, чтобы обучать его всем навыкам и знаниям, которыми должен обладать достойный принц; четыре года спустя появился еще один учитель, Джон Чек. Оба педагога были учеными-гуманистами, последователями Эразма Роттердамского, и, по всей очевидности, занимали такую же компромиссную позицию в вопросах религии, что и сам Генрих. Наставники наследника престола не могли быть лютеранами. Несмотря на это, факт остается фактом: как только Эдуард взошел на трон, религиозная политика государства приняла более радикальную протестантскую направленность. Впоследствии его нарекли «благочестивым бесенком».

Эдуарда обучали греческому и латыни, и вскоре он уже прекрасно владел обоими языками. Он познакомился с искусством верховой езды и стрельбы из лука — подобающим занятиям для короля. По мере освоения новых дисциплин принцу выделили собственный рабочий кабинет с письменным столом, покрытым черным бархатом; в его распоряжении были различные математические и астрономические приборы, включая компас и стальную линейку. На полке лежал комплект для игры в шахматы, а на стене висели песочные часы. У принца были грифельные доски для письма, а также разнообразные писчие принадлежности. В комнате по соседству со своей спальней он хранил разные бумаги и документы, имеющие отношение к его матери, Джейн Сеймур, а также книги. Помимо этого у него был щенок и две пары очков. Среди его личных вещей имелись всяческие резные и расписные предметы вроде копья и «рога единорога» из позолоченного серебра.

Весной 1540 года Томас Кромвель получил титул графа Эссекса; он по-прежнему находился в зените славы. Он управлял важнейшими государственными делами; вскоре после своего повышения он заключил епископа Чичестерского в лондонский Тауэр, обвинив в поддержке тех, кто отказался признать верховенство короля. Он пригрозил епископам Дарема, Винчестера и Бата гневом короля.

Однако недовольных влиятельным вельможей всегда хватало. Авторитарным отношением к дворянству он нажил себе множество противников, а герцог Норфолк стал его заклятым врагом. Его обвиняли в чрезмерной властности и богатстве, а также в бездумной растрате сокровищ королевской казны.

Утром 10 июня 1540 года он, по обыкновению, занял свое кресло в палате лордов; тем же днем, в три часа пополудни, он проследовал к своему месту во главе стола, за которым заседал совет. Норфолк прокричал: «Кромвель! Не смей здесь садиться! Это не место для тебя! Предатели не должны сидеть среди джентльменов». — «Я не предатель», — ответил Кромвель. Вслед за этим к нему подошел начальник дворцовой стражи и шестеро других конвоиров:

— Вы арестованы.

— За что?

— Это вы узнаете в другом месте.

В гневе Кромвель бросил свою епископскую шапку на каменный пол зала. «Такова, значит, — сказал он, — награда за все мои заслуги». После этого между членами совета вспыхнул ожесточенный спор; они выкрикивали ругательства и стучали кулаками по столу.

Невозможно распутать клубок всех тех подозрений и враждебных коллизий, которые привели к его падению. Его ненавидели многие представители дворянства, не смирившиеся с тем обстоятельством, что сын кузнеца смог подняться над их сановным положением. Приверженцы старой веры презирали его за разрушение их святынь и монастырей. Обвинений и упреков среди народа было не счесть. Его уличали во взяточничестве и злоупотреблении королевской властью при помиловании осужденных и раздаче вознаграждений. Он и в самом деле был виновен во всех этих прегрешениях, если слово «вина» тут вообще уместно. Это были, если можно так выразиться, издержки профессии, на которые король прежде закрывал глаза. Взятки, к примеру, служили единственным механизмом, благодаря которому функционировала вся королевская бюрократическая машина.

Выдвигались обвинения и против вероубеждений Кромвеля; его уличали в поддержке еретической идеологии и защите еретиков при дворе и по всему королевству. Утверждалось, что он — лютеранин, который все это время замышлял заговор с целью устроить религиозный переворот в стране; его усилиями, как выразился королевский посол при императоре, сложилось впечатление, что «все благочестие и религиозность, лишившись пристанища, были изгнаны из Англии». Обнаружилась переписка между Кромвелем и лютеранскими князьями Германии, хотя возможно, что эти письма были фальшивыми. Немецким правителям сообщалось, что он тайно грозился убить короля, если тот попытается обратить вспять процесс религиозной реформы; он заявлял, что вонзит кинжал в сердце того, кто посмеет пойти против Реформации. Если подобная угроза действительно звучала, то Кромвель был виновен в измене. Разумеется, на этом базировалось основное обвинение, выдвигаемое против него.

Ему разрешили встретиться лицом к лицу со своими обвинителями, однако в праве на открытое судебное разбирательство с участием присяжных, равных ему по положению в обществе, было отказано. Вместо этого решили прибегнуть к Закону об опале, позволявшему осудить человека за измену без судебного разбирательства, — уловка, которую Кромвель сам и изобрел. Билль об опале был единогласно принят палатами общин и лордов. Лишь один Кранмер попытался заступиться за него и написал королю письмо с напоминанием о прошлых заслугах Кромвеля. «Я любил его как друга, — сказал он, — ибо за друга я принимал его».

Иногда можно встретить утверждения, что злой рок, постигший Кромвеля, стал в значительной степени следствием трагической взаимосвязи между религией и политикой, хотя неудавшийся брак Генриха с Анной Клевской также сыграл свою роль. Французскому королю и императору не удалось договориться о союзе против Англии, поэтому Генрих более не нуждался в немецких правителях в качестве сторонников. Супружество не принесло желанных результатов. Хотя Кромвель содействовал заключению брачного союза по указу Генриха и с его одобрения, он не мог полностью оградить себя от раздражения и гнева короля.

Само собой разумеется, что сила реакционного отклика приверженцев консервативного курса на религиозные законы Кромвеля, ярким доказательством чего явилось Благодатное паломничество, потрясла Генриха. Король вступил с ними в сговор, однако в представлении людей именно Кромвель считался основным инициатором реформы. Он был тем «демоном-искусителем», который шептал коварные советы на ухо государю.

Впрочем, у отстранения Кромвеля были более глубокие и мрачные причины. Арест и судебный процесс над Кромвелем был частью дипломатической игры. Французский король, Франциск I, всегда испытывал сильнейшую антипатию к нему, считая его еретиком и сторонником проводимой Испанией политики. Когда герцог Норфолк прибыл ко французскому двору в качестве специального посла, Франциск сообщил ему, что соглашения возможно будет достичь в том случае, если Кромвеля удалят от государственных дел. Норфолк передал эти слова своему королю. Самому Генриху, довольному своей новой репутацией религиозного консерватора и стремившемуся снискать расположение Франции, было выгодно представить Кромвеля как тайного лютеранского еретика, который умышленно ввел своего господина в заблуждение. То обстоятельство, что эти обвинения в большинстве своем были ложны, не имело существенного значения. В действительности Кромвель выполнил свое предназначение, обогатив короля в ходе роспуска монастырей, и теперь мог быть удален со сцены.

Кромвеля отправили в Тауэр для ожидания смертной казни через обезглавливание. При обыске его дома обнаружилось несчетное количество «крестов, потиров, митр, сосудов и другой церковной утвари из монастырских богатств». Генрих лишил министра всех титулов и заявил, что отныне его прежнего слугу следует величать не иначе как «Томас Кромвель, чесальщик шерсти», в память о его занятиях до поступления на королевскую службу. Повсюду гремел радостный перезвон колоколов, а на улицах Лондона устраивали импровизированные гулянья.

Из своего последнего жилища Кромвель написал покаянное письмо королю, в котором «самый несчастный и горемычный узник и жалкий раб вашего величества» нижайше просит «пощады, пощады, пощады». Пощада, однако, была товаром, которым король не торговал. Утром 28 июля Кромвель, взойдя на эшафот, провозгласил, что умирает во имя старой веры, — и опустил голову на плаху. Два палача походили на «варварских и кровожадных мясников» и, по воспоминаниям одного из современников, «рубили по шее и голове лорда Кромвеля почти полчаса».

Падение Кромвеля стало предвестием более жестоких гонений на тех, кого Генрих и консервативная фракция его подчиненных считали еретиками. Роберт Барнс, некогда монах-августинец из Кембриджа, был одним из реформаторов, кому Кромвель оказывал протекцию; именно его министр использовал в прошлом в качестве посла к немецким лютеранам. В феврале 1540 года в проповеди, направленной против виднейшего консерватора Стивена Гардинера, епископа Винчестерского, Барнс обвинил его в том, что тот посадил «цветы зла» в «райском саду». Окончив проповедь, он бросил на землю свою перчатку в знак вызова епископу. Барнса арестовали, но впоследствии он публично отрекся от своих слов. Три месяца спустя, весной 1540 года, он уже вновь проповедовал о вероучении, которое признали еретической доктриной монастыря Святой Марии в Спиталфилде. В этот раз его отправили в Тауэр. Возможно, что на данном этапе его использовали как одно из звеньев в деле против Кромвеля: один из ближайших сторонников королевского наместника, как бы там ни было, был отъявленным еретиком. Через два дня после казни Кромвеля Барнса сожгли на костре в Смитфилде.

Впрочем, он не был единственным, кто принял смерть. В триумфальном насаждении своего «срединного пути» король отправил на костер еще двух реформаторов, которых считали сообщниками предполагаемого заговора Кромвеля, и повесил троих священников-папистов, отрицавших супрематию (верховенство короля). Генрих заявил, что не поддерживает ни одну из политических фракций; он беспристрастно отправляет правосудие всем и каждому. Было лишь одно отличие: говорили, что сторонников папы римского отправляли на виселицу, а его противников — на костер.

С этого времени, в сущности, Генрих более не назначал одного ведущего министра. Эпоха Уолси и Кромвеля подошла к концу. Король решил, что отныне будет лично управлять делами государства. Он, возможно, и называл себя «стариком», однако не был слишком стар для контроля над работой совета или чтения депеш послов. Королевский совет заработал на более формальной основе; его членами было девятнадцать пэров или священников, проводивших ежедневные собрания. Велся журнал протоколов. Теперь тайный совет формировал политику вместе с королем; он надзирал за правоприменительной практикой и управлял государственной казной. Само собой, некоторые советники занимали более влиятельное положение, и самыми видными из них теперь оказались Стивен Гардинер, Томас Кранмер и герцог Норфолк.

Норфолк обладал и другим козырем. В конце предыдущего года он представил ко двору свою миловидную племянницу в качестве одной из фрейлин Анны Клевской. Екатерине Говард было то ли шестнадцать, то ли двадцать два — дата ее рождения точно не известна, — и целомудрием она не отличалась. Один из девизов ее семьи гласил, что брак должен обеспечить больше чем «одну кровать для четырех голых ног». Другими словами, супружество должно давать и другие преимущества. Екатерина Говард, обученная всем хитростям и уловкам обольщения, была, по всей видимости, не прочь пустить их в дело, чтобы завоевать внимание короля. 28 июля, всего лишь через девятнадцать дней после официального расторжения своего союза с Анной Клевской, Генрих женился на молодой девушке. Этот день стал для нее поистине роковым.

Вскоре она познала всю мощь необузданного нрава своего супруга. Язва на его ноге вновь воспалилась, и из нее приходилось откачивать гной, что временами причиняло нестерпимую боль. Король стал замкнутым и подавленным. Он начал раскаиваться в казни Кромвеля и сетовал, что его ввели в заблуждение некоторые из советников, которые «ложными обвинениями заставили его отправить на плаху своего самого преданного слугу». Он часто винил других в собственных просчетах. Сообщалось, что у короля «сложилось предвзятое мнение о некоторых из его виднейших подданных» и что он отстранил от обязанностей стольких придворных, что его окружение «больше напоминало узкий семейный круг, нежели королевскую свиту». Генриха охватывали приступы гнева, он отказывался даже слушать музыку. Целых десять дней король не подпускал к себе новую королеву.

Однако вскоре наступила передышка. Весной 1541 года язва затянулась, а 10 апреля французский посол доложил, что «королева, как считается, находится в положении». Впрочем, это оказалось лишь слухом. Возможно, у Екатерины Говард случился выкидыш. Казалось, старое проклятие по-прежнему висело над королем. Тот же французский посол сообщал, что Генрих недоволен супругой и «всеми силами избегает ее общества».

Несмотря на все это, 30 июня король и королева отправились с грандиозным визитом на север. Генрих никогда прежде не посещал эти области и имел представление лишь о тамошних мятежах и восстаниях. Поездка стала возможностью показать жителям севера королевскую мощь и величие во всем их великолепии. Король возглавил торжественную процессию из пяти тысяч всадников и тысячи пехотинцев. Казалось, огромный вооруженный лагерь отправился в шествие из Графтона в Нортгемптон, из Линкольна в Бостон, Донкастер, Понтефракт и Йорк. Король, облаченный в золотую парчу, благосклонно принял челобитную былых мятежников. Он был истинным мастером театрализованного могущества.

Однако за кулисами этого театра разворачивалась иная драма. Екатерина Говард, раздосадованная и неудовлетворенная браком со стареющим королем, стала нарушать супружескую верность. В самом разгаре торжественного визита на север она вступила в связь с одним дворянином, Томасом Калпепером, и с помощью своих фрейлин назначала ему тайные встречи; задние двери и черные лестницы стали верными помощниками ее пылкой страсти. Он был ее «милым дурачком».

Одновременно поползли слухи, что пять лет назад Екатерина якобы имела связь со своим учителем вёрджинела (разновидности клавесина). Генри Манокс похвалялся, что она пообещала ему «отдать свою девственность, несмотря на боль». Ее вину отягчило признание еще одного бывшего любовника, Фрэнсиса Дерема, с которым она крутила роман в тот же период. Впоследствии распространилась точка зрения, что на самом деле он был ее сожителем. Возможно, он угрожал ей разоблачением. Так или иначе, Екатерина назначила его своим личным секретарем и камергером личных покоев. Тем самым она совершила непростительную ошибку.

К Кранмеру обратился один осведомитель, который знал все о прежних прегрешениях Екатерины Говард. Архиепископ призвал на допрос некоторых из ее прежних домочадцев, которые лишь подтвердили слухи. Следовало доложить обо всем королю, однако никому не хотелось быть гонцом с плохими вестями. Если сведения окажутся ложными, последствия будут плачевными. 1 ноября в королевской часовне Генрих публично произносил благодарственную молитву Богу за то, что «дал ему жену, столь подобающую нраву моему». Пока служба продолжалась, архиепископ оставил на столе запечатанное письмо для короля с подробностями прошлых провинностей королевы.

Генрих отказался поверить им. Он настаивал, что эти свидетельства сфабрикованы фракцией, намеренной свергнуть герцога Норфолка и королеву. Король приказал Кранмеру провести расследование заговора и «не прекращать, пока не докопается до истины». Тем временем королевская стража окружила Екатерину, танцевавшую вместе с фрейлинами, заявив, что «танцы окончены». Молодую королеву заточили в ее личных покоях, где она и оставалась, дрожа от страха. Должно быть, она подозревала, что некоторые неудобные факты ее личной жизни выплыли на поверхность.

Устроив более тщательное расследование дела об измене, Кранмер и совет обнаружили, что королева действительно была серьезно скомпрометирована. Маноксу и Дерему устроили допрос, в ходе которого Манокс сознался, что «не раз ласкал интимные и другие части тела королевы». Дерем подтвердил, что «неоднократно познавал ее, как одетым в камзол и чулки, так и нагим в постели».

Кранмер по меньшей мере дважды допросил Екатерину, однако нашел ее «в столь угнетенном и горестном состоянии, какого за всю свою жизнь не видел». Она стенала в исступлении, оплакивая свою печальную участь. Иногда казалось, что она вот-вот впадет «в неистовый экстаз или, того и гляди, в безумие». Екатерина солгала Кранмеру о своих прежних любовниках, утверждая, что Дерем изнасиловал ее «с упрямой силой», но несколькими днями позже признала, что он действительно дарил ей подарки. Дерем знал «одну женщину в Лондоне с горбатой спиной, которая очень искусно мастерила всевозможные цветы» из шелка. Екатерина созналась, что он называл ее «женой». Во время их интимных свиданий он приносил с собой вино, яблоки и клубнику. Однако она настаивала: «Что до этих слов, „Я клянусь, я люблю тебя всем сердцем“, не помню, чтобы когда-нибудь их произносила». Она написала чистосердечное признание королю, которое, по всей видимости, немного его приободрило. По крайней мере, она никогда не изменяла ему во время их супружества.

Однако мирская молва — что морская волна, и королевский двор стал настоящей гаванью для слухов. Когда обнаружилась вся правда о прошлых похождениях королевы, сложно было скрыть более поздние примеры. Кто-то упомянул имя Томаса Калпепера. Слухи о молодом придворном вскоре дошли до тайного совета, который, судя по протоколам заседаний, «тщательно обдумывал этот вопрос и взвешивал тяжесть совершенного проступка». Совет призвал некоторых фрейлин королевы и допросил их о ее поведении. Одна из придворных дам, Маргарет Мортон, сказала, что королева и Калпепер обменялись «таким красноречивым взглядом, что я заподозрила любовную связь между ними». Она утверждала, что они якобы находились вдвоем наедине в королевской уборной пять или шесть часов и, «очевидно, лишились чувств» — выражение XVI века, обозначавшее оргазм. Другая фрейлина подтвердила, что слышала множество «охов и вздохов». Придворную статс-даму королевы, леди Рочфорд, вероломную золовку Анны Болейн, находившуюся в приступе «буйного помешательства», уже арестовали. Она помогала Калпеперу проникать в спальню своей госпожи. Обезумевшую, ее привезут на эшафот.

Затем тайный совет допросил Калпепера. Он выступал главным свидетелем, поскольку прелюбодеяние королевы считалось государственной изменой. Он отрицал фактическую интимную связь, но признал, что «намеревался и помышлял согрешить с королевой и что таково было намерение королевы». Тайный совет не поверил ему. Он и королева, должно быть, не раз вступали в связь. «Вы видите, что творилось до брака с королем, — заявил членам совета Кранмер. — Одному Богу известно, что успело произойти после!» Высказывались предположения, что Екатерина также имела интрижку с Деремом во время северного визита.

Генрих присутствовал на тайном ночном заседании совета в лондонской резиденции епископа Винчестерского. Когда ему представили исчерпывающий отчет по делу, он пришел в такое неистовство, что окружающие стали опасаться, как бы король и вовсе не сошел с ума. Он приказал принести свой меч, намереваясь убить молодую супругу. Он поклялся, что никогда «сладострастие ее прелюбодейства не сравнится с той болью и пытками, которые она испытает в час своей смерти». Затем он испытал нервный срыв и разрыдался, что придворные нашли «странным» для человека подобной «бодрости духа». Новости о позорном бесчестье королевы вскоре разлетелись повсюду. Ее дядя, герцог Норфолк, заявил французскому послу, что она «продала свое тело семи или восьми мужчинам» и за это заслуживает сожжения на костре.

1 декабря Калпепер и Дерем предстали перед судом в Вестминстер-Холле по обвинению в измене. Во время оглашения статей обвинения саму Екатерину называли «общедоступной шлюхой». Обоих ее любовников признали виновными и приговорили к изменнической смерти через повешение и потрошение. Генри Манокса, согрешившего с Екатериной задолго до того, как она стала королевой, помиловали. Калпеперу, выходцу из благородной семьи, смягчили приговор, присудив казнь через обычное обезглавливание.

13 февраля 1542 года Екатерина Говард последовала за ним на эшафот. Она была замужем за королем менее двух лет. Взойдя на борт судна, чтобы отправиться по Темзе в свое последнее путешествие, она запаниковала, и страже пришлось насильно удерживать ее на месте. Флотилия судов затем повезла Екатерину из Сайона в Тауэр, где ее встретили со всеми подобающими королеве почестями. Ее обезглавили тремя днями позже, на Тауэр-Грин. Говорили, что королева смиренно приняла свою судьбу и раскаялась. Как оказалось, она репетировала свою смерть и даже попросила принести в ее тюремную камеру плаху, чтобы потренироваться изящно склонять над ней голову. Ее останки захоронили недалеко от могилы Анны Болейн в часовне Святого Петра в Веригах. Многих членов ее семьи отправили в Тауэр, однако впоследствии отпустили на свободу. Герцог Норфолк жил в своих поместьях и избегал королевского двора. Однако с этого дня Генрих никогда по-настоящему ему не доверял.

В день казни жены король устроил пышный званый обед, усадив за один стол с собой двадцать шесть дам, и в последующие дни подобные торжества повторялись еще не раз. Он так много ел, что его дородное тело стало еще более тучным и кровать в спальне пришлось расширить до двух метров. Вместе с тем за закрытыми дверями король оставался печален и удручен. На полях перевода Книги притчей Соломоновых король поставил двойную отметку напротив следующих строк: «Ибо мед источают уста чужой жены, и мягче елея речь ее. Но последствия от нее горьки, как полынь, остры, как меч обоюдоострый».

14. Военные игры

Летом 1542 года папа Павел III учредил Священную канцелярию инквизиции, назначив шестерых кардиналов великими инквизиторами. «Будь даже мой собственный отец еретиком, — заявил папа, — я бы собирал хворост для его костра». Пути религиозной реформы таили в себе множество опасностей. Генриху, порвавшему все связи с папой, не терпелось, чтобы Карл V последовал его примеру; английский король хотел, чтобы был созван Вселенский собор, участники которого могли бы обсудить — и, возможно, решить — проблемы религиозных противоречий.

Дипломатическая ситуация, казалось, складывалась в пользу Генриха VIII. Он подумывал о заключении союза с Карлом V против Франции, о совместном вторжении, которое, по правде говоря, состоялось лишь летом 1544 года. В то же время важно было обеспечить контроль над северными территориями. Генрих согласился встретиться в Йорке с королем Шотландии Яковом V ближе к концу своей поездки на север летом 1541 года. Однако Яков, опасавшийся, возможно, похищения или убийства, на встречу не явился. Его отец Яков IV пал от рук английской армии в битве при Флодден-Филд менее тридцати лет назад. Отказ шотландского короля лишь усилил недовольство Генриха участившимися приграничными набегами шотландцев, которые по-прежнему считали области Северной Англии своим настоящим домом. Когда летом 1542 года отряд шотландцев захватил одного из представителей короля, конфликт вылился в открытую войну.

Французского короля и его придворных новость привела в восторг. Франциск I заявил английскому послу, что «его величество [Генрих] начал с шотландцев, и теперь у вас хлопот полон рот». Ему нечего было бояться англичан, пока все их внимание переключилось на стародавнего врага. Шотландцы с энтузиазмом включились в борьбу. «Все принадлежит нам, — заявили они. — Англичане — еретики!» Осенью 1542 года герцог Норфолк, вновь снискавший расположение короля, повел армию из 20 тысяч человек на Лотиан, где она уничтожила весь урожай и прошла по городам и деревням, оставив после себя лишь руины. Затем армия отступила в Берик.

В отместку армия из 15 тысяч шотландцев выступила на Камберленд в последнюю неделю ноября. Их встретили вовсе не английские войска, чьих командиров маневры шотландцев застали врасплох, а крестьяне и сельские работники графства, сиюминутно взявшиеся за оружие и оседлавшие своих коней; в этой части Англии жители понимали, как важно всегда быть начеку. Они предприняли несколько атак на шотландцев, расколов их войска и убив всех отбившихся от строя солдат. Когда на горизонте внезапно показался отряд всадников, пронесся клич, что прибыл герцог Норфолк со своим войском.

На тот момент Норфолка там даже близко не было, но, несмотря на это, шотландцы пустились в бегство назад к границе, преследуемые несколькими тысячами английских солдат, которых спешно мобилизовал один из северных магнатов, сэр Томас Уортон. Однако шотландцы, сбившись с пути, завязли на подступах к заливу Солуэй-Ферт, где в тот момент начался прилив. Они утонули или были убиты. Большинство солдат встретило свой конец в Солуэй-Мосс, торфяных болотах между Гретной и Эском, где противник взял их в кольцо и учинил расправу. Многих виднейших представителей местного дворянства взяли в плен и отправили в Лондон. «Обыватели твердят, что причиной стали беспорядки в войске и злой рок, — сказал Джон Нокс, — но кто хоть немного разумеет в путях Господних, несомненно увидит в этом Его Промысел…»

Известие о поражении повергло Якова V в безутешное уныние, которое свело его в могилу. Он в буквальном смысле слова страдал от потери власти. 8 ноября он узнал, что у его жены родилась девочка Мария, которой судьба уготовила стать несчастной королевой Шотландии[34]. «Пропади оно все пропадом, — воскликнул он. — Все закончится так, как началось. Первой была девчонка, и последней будет девчонка». Под этим он имел в виду, что династия Стюартов началась с дочери Роберта Брюса, а завершится его новорожденной дочерью. Однако Марии, королеве Шотландии, не суждено было стать последней представительницей рода. Конец династии наступил с кончиной королевы Анны 172 годами позже. Через несколько дней после своего пророчества, близкого к истине, 14 декабря, Яков V скончался.

Английский король ликовал. Именно для этого на земле правят монархи. Прославить свое имя. Победить своих врагов. Казалось, вся удрученность, охватившая его после позора Екатерины Говард, испарилась.

В начале 1543 года был созван парламент. Первой его задачей стало предоставление королю субсидии для покрытия издержек на войну с Шотландией и «для иных важных и неотложных поводов», под которыми подразумевалось грядущее вторжение во Францию. Был принят закон «во имя содействия истинной религии и искоренения ереси» — еще одна попытка подавить религиозные противоречия в стране. Ни в каких представлениях или интермедиях не позволялось упоминать Священное Писание; никто не мог заниматься прилюдным чтением Библии. Купцам и дворянам разрешалось изучать ее в тишине собственного дома, однако «женщинам, ремесленникам, ученикам и подмастерьям, прислужникам вплоть до йоменов; а также земледельцам и сельским работникам читать ее запрещается».

Поздней весной того же года в печать вышел еще один вероучительный документ англиканской церкви, получивший название «Необходимое учение и наставление христианина, составленное его величеством королем Англии». В народе катехизис стал известен под названием Королевской книги. Консервативный по своей сути документ тем не менее вновь утверждал срединный путь между католичеством и лютеранством. Отрицая власть папы римского, он признавал искупительную жертву причастия. Существование чистилища полностью не отвергалось, но его роль значительно уменьшилась. Таинство пресуществления признали обоснованным. Вера и деяния были одинаково важны для спасения души; святыни и паломничества же никакой роли не играли.

В этот период Королевский совет активно занимался вопросами ереси. За пять дней, с 15 до 19 марта, семеро подозреваемых предстали перед судом или были разосланы по тюрьмам. 17 марта, к примеру, одного клирика отправили во Флитскую тюрьму за «хулительные речи о таинстве причастия». Поговаривали, что главный член консервативной фракции Стивен Гардинер «натянул лук, чтобы сразить оленей-вожаков». В пасхальной проповеди Гардинер обрушился с критикой на анабаптистов и тех, кто подвергал сомнению культ Девы Марии, выкрикивая с кафедры: «Еретики! В костер их! В огонь!» После того как одного из капелланов Кентербери похоронили в соборе, звонарь взял курильницу у кадильщика и высыпал из нее горящие угли на свежую могилу; почившего клирика подозревали в ереси.

Тем не менее одному служителю Кентербери все же удалось избежать наказания. Архиепископ Кранмер, главный приверженец идей Реформации, попал под подозрение. Как считали некоторые, во время одной проповеди в соборе он утверждал, что священное таинство причастия есть не что иное, как «подобие» — не тело Христово, а знак памяти. Если таковы действительно были его слова, то он посмел зайти намного дальше, чем любой английский сановник. Некоторые каноники его собора стали шептаться за его спиной. Кое-кто слышал, что более ортодоксальные члены Королевского совета роптали, что несправедливо сжигать на костре бедняков, когда главный пособник ереси купается в королевской милости. Весной 1543 года они отправили королю прошение с предложением созвать комиссию по расследованию кранмеровских проповедей.

В один из вечеров, несколько дней спустя, королевская баржа причалила возле Ламбетского дворца, и король пригласил архиепископа прокатиться по реке. Когда оба устроились поудобнее, король обратился к Кранмеру: «Ах, мой капеллан, у меня есть для вас новости. Теперь я знаю, кто самый главный еретик в Кенте». Он достал обвинительный документ со всеми уликами, собранными советом в Кентербери. Прочитав его, Кранмер встал на колени перед королем. Он пожелал, чтобы дело было рассмотрено в ходе судебного процесса. Он признал, что по-прежнему не согласен с постулатами Шести статей, однако никогда не совершал ничего вопреки этим догматам. Король всегда доверял архиепископу и полагался на него. Он стремился избежать обострения разобщенности и противоречий в церкви, и без того одолеваемой проблемами.

В силу этих обстоятельств король решил попросить самого Кранмера стать судьей в этом деле. Архиепископ возражал, однако Генрих настоял на своем. Вскоре после этого клирик назначил своего наместника в епископском суде и архивариуса для проведения расследования в отношении тех лиц, кто обвинял его в ереси. При обыске домов советников обнаружились бумаги, свидетельствовавшие о существовавшем между ними заговоре; нашлись и некоторые письма от Стивена Гардинера. Кроме этого, Кранмер узнал, что в сговоре замешаны и некоторые из его предполагаемых союзников. Однако возмездие было не в его духе. Он предпочел обойтись молчанием. Когда король потребовал, чтобы Кранмер устроил одному из своих тайных врагов очную ставку и назвал его «подлецом», клирик ответил, что подобные речи недостойны епископа.

Еще один демарш против Кранмера был предпринят в конце ноября. Король играл в опасную игру. Он разрешил своему совету вызвать на допрос Кранмера по обвинению в ереси и, «если посчитаете нужным, отправить его в Тауэр». В ту же самую ночь он призвал архиепископа к себе. Когда Кранмер спешно прибыл во дворец, Генрих рассказал ему в точности о намерениях совета.

Кранмер, казалось, воспринял новость довольно спокойно и ответил, что надеется на беспристрастное слушание. Король резко оборвал его: «Разве не считаешь ты, что, упрячь они тебя в тюрьму, сразу же появятся трое или четверо подставных негодяев, которые будут свидетельствовать против тебя и обвинят тебя, — те, кто, пока ты на свободе, не смеют явиться перед лицом твоим и слова молвить?» Генрих слишком хорошо представлял себе суть судебных процессов над еретиками.

Затем Генрих дал Кранмеру кольцо со своего пальца в знак решительной королевской поддержки; это означало, что король намеревался взять дело в собственные руки. Заручившись содействием короля, Кранмер вернулся в Ламбетский дворец. На следующее утро его, как и ожидалось, вызвали в совет, где ему, однако, пришлось унизительно ожидать аудиенции целых сорок пять минут «среди пажей, прислужников, лакеев». Королю немедленно об этом доложили, отчего он пришел в ярость. «Так, значит, так они мне служат? — вскричал он. — Что же. Вскоре они от меня дождутся». У этого исторического эпизода есть все задатки театральной драмы, в которую он, с легкой руки Шекспира, в конечном итоге и превратился[35].

Кранмер стоял перед членами совета, своими прежними коллегами, которые объявили ему, что он арестован по подозрению в проповеди еретических учений. После этих слов он показал всем собравшимся кольцо короля, при виде которого они пришли в полнейшее замешательство. «Разве я не говорил вам, милорды?» — воскликнул один из них. Заблуждавшиеся советники предстали перед королем, который прочел им назидательную речь о важности дружбы и согласия. «Ах, милорды, — сказал он им, — я-то думал, что руковожу благоразумным и мудрым советом, но вижу сейчас, как глубоко ошибался. Как же вы обошлись с милордом Кентербери?»

Герцог Норфолк, один из зачинщиков заговора против Кранмера, ответил: «Мы не мыслили никакого зла милорду Кентербери, потребовав его задержания; мы так поступили лишь для того, чтобы после суда он триумфально вышел на свободу к вящей славе своей». Отговорка была в лучшем случае весьма неубедительна. «Что ж, — ответил король, — я прошу вас не обращаться так с моими друзьями. Теперь мне понятно, какие у вас заведены порядки. Меж вами по-прежнему существует неприязнь друг к другу. Внемлите моему совету, забудьте про нее без лишних раздумий». До самых последних дней правления Генриха Кранмер был в безопасности.

Генрих покровительствовал архиепископу в силу искреннего расположения к нему, а также из соображений государственной политики. Ему не хотелось еще больше углублять народный — или, скорее, религиозный — раскол. Казалось, однако, что реформаторы потерпели поражение в фундаментальных вопросах вероучения. Один из них писал, что можно вдоль и поперек исходить все королевство и не найти ни одного проповедника, который «с чистым сердцем и неподдельной верой тщился бы обрести славу Божию. Он [король] забрал их всех». Эти меры были частью нового союза Генриха с Карлом V — императором Священной Римской империи и самым ревностным католиком из всех королей Испанской империи.

Впрочем, по-прежнему существовала вероятность того, что Реформация обретет нового апологета. Летом 1543 года Генрих сочетался браком со своей шестой — и последней — женой. В своем ближайшем придворном окружении, к которому принадлежала и Екатерина Парр, король, по свидетельству испанского посла, был «печален, задумчив и тяжело вздыхал». Он жаждал женского внимания и заботы. Екатерина Парр — дважды вдова и одна из придворных дам из свиты леди Марии — была влюблена в одного королевского подданного по имени Томас Сеймур. Не смутившись этим, король отправил его в Брюссель в качестве посла, а сам решил жениться на Екатерине. Об отказе и речи не шло. Король, возможно, и стал с годами тучен и немощен, однако он был верховным владыкой; принять предложение было ее долгом. «Хорошую же ношу взвалила себе на плечи леди Екатерина!» — заметила Анна Клевская.

Екатерина Парр могла похвастаться по меркам того времени хорошим образованием, а также примерной набожностью; она написала два богословских наставления, одно из которых получило название Плач грешницы. Таким образом, она проявляла живой интерес к идеям религиозной реформы. «Изо дня в день пополудни, в течение одного часа, — рассказывали очевидцы, — один из ее капелланов устраивал сеансы религиозных чтений в личных королевских покоях для Екатерины, ее фрейлин и придворных дам…» Среди них был целый ряд тайных приверженцев лютеранства — леди Элизабет Хоуби, леди Лайл, леди Баттс и герцогиня Суффолк, помимо прочих. Одной из наиболее интересных особенностей придворной жизни позднего периода правления Генриха являлось возрождение женской религиозности. Как отмечал один из современников, «молодые барышни… не выпускают из рук псалмы, пастырские наставления и другие богословские труды». Екатерина Парр была одной из них и, по словам Джона Фокса, «весьма ревностно относилась к Священному Писанию». В свое время это увлечение сослужило ей плохую службу.

В течение всего предыдущего и в начале 1544 года шли приготовления к масштабному вторжению во Францию под объединенным командованием Генриха, короля Англии, и Карла, короля Испании[36]. Издержки этого мероприятия оказались столь внушительны, что в стране началась массовая порча монет путем разбавления золота и серебра сплавами иных металлов. Благодаря этим мерам король сосредоточил в своих руках огромные богатства, поскольку номинальная стоимость валюты осталась неизменной, несмотря на меньший вес драгоценных металлов. Цены, разумеется, росли на 10 % ежегодно, и экономике понадобилось для восстановления двадцать лет. Таковы были последствия королевской тяги к ведению войны.

Обнаружились и другие источники дохода. Решили ввести налог с населения в виде «добровольных пожертвований». Новый указ обязывал всех землевладельцев с совокупным годовым доходом в 40 шиллингов платить взнос в королевскую казну; это был их долг перед монархом. Тех, кто отказывался, ждало наказание. Одного олдермена из Лондона отправили рядовым солдатом на границу с Шотландией, где его командиру было приказано назначить несчастному самые тяжелые и опасные обязанности. Другого олдермена просто сослали в Тауэр, где он просидел три месяца.

Подготовка к вторжению и без того влекла за собой кровопролитие. Шотландия нарушила все свои обещания и соглашения с королем, заключенные после разгромного поражения при Солуэй-Мосс 24 ноября 1542 года, и возобновила союзнические отношения с Францией. Перспектива иметь врага у своего черного хода Генриху совсем не импонировала, и он решил наказать шотландцев за их, как ему казалось, двуличие и неверность. В начале мая английская флотилия отправилась к Ферт-оф-Форт, а их командиру Эдуарду Сеймору, графу Хартфорду, было приказано «сжечь город Эдинбург дотла, сокрушить и стереть с лица земли, расхитив и завладев всем, чем сможете, дабы на веки вечные осталась память о возмездии Божьем». Сеймору приказали захватить замок и взять штурмом дворец Холируд, попутно сжигая все близлежащие города и селения. Кампания террора затем перекинулась на Лит и Сент-Андрус, «предавая огню и мечу поголовно мужчин, женщин и детей, там, где посмеют оказать вам сопротивление». В очередной раз в истории гнев короля означал неминуемую гибель.

Хартфорд подчинился приказам своего господина и в депеше от 9 мая рапортовал, что устроил в Эдинбурге «славное огненное зарево». Девять дней спустя он сообщил, что его задача выполнена согласно приказу, и добавил: «Вашему величеству, смеем надеяться, вскоре доложат, что подобного опустошения Шотландия не видала многие годы». Французская флотилия пришла на помощь своим союзникам с внушительным десантом, который, объединившись с шотландской армией, отправился к границе с Англией; их неистовой и яростной кампании дало отпор очередное вторжение графа Хартфорда, уничтожившего осенью того же года 243 селения, пять торговых городов и семь монастырей. Танец смерти между двумя государствами продолжался с переменным успехом вплоть до появления на политической сцене Оливера Кромвеля.

Летом 1544 года английская армия развернула военную кампанию и против самой Франции. Крупнейшие силы вторжения в составе 48 тысяч солдат направились к Ла-Маншу. Понадобилась объединенная мощь 6,5 тысячи лошадей, чтобы тащить орудия и повозки со снарядами. Епископа Винчестерского Стивена Гардинера назначили — по причудливой иронии судьбы — главным поставщиком армии; по его словам, он был «неизменным поставщиком сыра, масла, сельди и сушеной рыбы». Среди своих врагов он приобрел прозвище Стивен Сушеная Рыба.

Изначальный сценарий военных действий предполагал, что армии короля и императора пойдут в наступление на Париж, однако Генрих обнаружил в плане недостатки; тыловые эшелоны его армии оказались бы совершенно беззащитными. Надлежало первым делом подчинить Булонь и Монтрёй, а затем, минуя Сомму, двинуться к столице. К концу июня английская армия собралась возле Булони, а 14 июля Генрих пересек Ла-Манш. Несколько дней спустя он выехал из городских ворот Кале, в котором тогда располагался английский военный гарнизон, и достиг территории Франции; поперек его седла лежал большой мушкет с длинным железным стволом. Он проехал 40 километров на юг, чтобы воссоединиться со своей армией под Булонью. Вскоре загремели пушки, осыпая снарядами осажденный замок на восточном склоне городского холма.

Дипломатические и военные мероприятия шли полным ходом. Летом 1544 года Франциск отправил личные послания каждому из двух монархов, увещевая их пойти на мировую и тем самым надеясь посеять разлад среди их советников. Генрих переслал письмо своему союзнику Карлу и ответил французскому королю, что предлагаемая им политика «сильно задевает его честь, которую, как вам известно, я ревностно доселе охранял и не позволю в моем преклонном возрасте никоим образом позорить». В следующем месяце он написал — или, скорее, надиктовал — письмо Екатерине Парр, продолжая осаждать Булонь. Он признался, что «на наших плечах лежит столько забот, мы так радеем и заботимся лично обо всем на свете, что нам нет ни минуты покоя, ни досужего времени». Таков образ короля, ведущего войну, хлопотливого и полного сил. Он вновь упоенно предавался ратным трудам и, по воспоминаниям одного из своих военачальников, был «радостен и настолько здоров и энергичен, каким я не видывал его величество ни разу за семь лет». Король жаждал славы, что было единственным настоящим поводом к войне.

Карлу V пришлось задержаться в городе Сен-Дизье, или Сен-Дидье, на семь недель, из-за чего он потерял половину времени, которое требовалось для переброски армии к Парижу. Однако император упорно продвигался вперед, несмотря на то что в ходе кампании его пути сообщения были отрезаны, а снабжение армии прекратилось. Это успешное продвижение удивило Генриха, однако король не мог предвидеть двуличность своего союзника. Франциск и Карл согласовали условия сепаратного мира и нуждались лишь в поводе, чтобы официально провозгласить его. Находясь вместе с армией в весьма рискованном положении, испанский император заявил, что вынужден заключить соглашение. В очередной раз испанцы и французы взялись за руки в дипломатическом танце.

Осада Булони, казалось, не закончится никогда. Отвага защитников города восхитила даже самого короля Генриха. «Они сражаются бок о бок, — писал он королеве, — куда мужественнее, чем бургундцы или фламандцы…» Однако победа осталась за ним, и побежденные жители вышли из города в знак капитуляции. Монтрёй по-прежнему держался, и всем стало ясно, что английская армия никогда не достигнет городских ворот Парижа. На этом этапе Карл скрепил печатью мирное соглашение с Франциском, оставив Генриха единственным воином на поле битвы. Гнев и озадаченность короля вероломным предательством союзника вполне объяснимы, однако нельзя отрицать и относительный провал военной кампании. Генрих взял Булонь, но не Париж, потратив на это порядка двух миллионов фунтов стерлингов — примерный эквивалент десятилетнего объема расходов казны. Подавляющую часть принадлежащих короне земель, изъятых у церкви, пришлось продать. Это непосредственно обусловило значительную шаткость финансового положения в стране в последующие годы и стало одной из сопутствующих причин гражданской войны. Однако здесь мы слишком далеко забегаем вперед. Тогда же, в 1544 году, королевская казна была опустошена, и это обстоятельство побудило Стивена Гардинера написать, в подражание Колету тридцатью тремя годами ранее, что «худой мир лучше доброй войны». В последний день сентября корабль Генриха пустился в обратное плавание к берегам Англии.

Угроза со стороны Франции, впрочем, не миновала, очертившись еще яснее после заключения ею мира с Испанией. К весне следующего, 1545 года стало ясно, что Франциск затевает вторжение в Англию и готовит для этих целей огромную флотилию кораблей; из Средиземного моря даже перебрасывали по суше галеры, чтобы пополнить их ряды. Вдоль берегов англичане укрепляли фортификационные сооружения, а подготовленные отряды местного ополчения привели в боевую готовность. В результате этих мероприятий французские войска не добились ровным счетом ничего; штормовые ветры отбрасывали корабли обратно к берегам Франции, а продовольственные запасы стали быстро иссякать. Французское командование отдало приказ к отступлению. Попытка развязать битву была сделана возле Портсмута, когда несколько французских галер открыли огонь по кораблям англичан, однако неблагоприятный ветер вновь заставил их повернуть назад. Флотилия французских кораблей была замечена вблизи Шорхэма, но и в этот раз пришлось возвращаться ни с чем: моряков скосила вспышка эпидемии. В ходе этой бурной морской кампании флагманский корабль англичан «Мэри Роуз» (Mary Rose) умудрился затонуть в гавани Портсмута[37], став своеобразным символом вооруженной борьбы между Англией и Францией.

15. Семейный портрет

В 1545 году король заказал у неизвестного художника семейный портрет. На нем Генрих изображен сидящим на троне в полном великолепии между своим наследником и давно почившей Джейн Сеймур; справа от него стоит леди Елизавета, слева — леди Мария. Рука Генриха покоится на плече сына. Декорациями служат королевские покои на первом этаже дворца Уайтхолл. Екатерина Парр, не будучи элементом этого грандиозного полотна, стала, впрочем, не менее неотъемлемой частью семьи. Во время французской кампании короля она регентствовала в Англии. Королева проводила бльшую часть времени в Хэмптон-Корт, в обществе принцессы Марии, а затем и Елизаветы. ни получили образование в духе универсального гуманизма, связанного с именем Эразма Роттердамского и вскоре ставшего основой раннего протестантизма.

Екатерина помогала вести обучение юного принца Эдуарда. Он называл ее «дорогой матушкой» и признавался, что «получил от нее так много полезных знаний, что едва укладывается в голове». Сама она также посвящала время занятиям, и Эдуард писал: «Ваше высочество, я слышал, делает успехи в латыни… что так отрадно сердцу моему, ибо просвещение вечно». Это расхожее выражение тех времен, которое вовсе не обязательно отражало подлинные чувства Эдуарда. Так или иначе, он упорно продолжал изучение античных наук. Он прочел и заучил наизусть, к примеру, четыре книги Катона[38]. Он читал Цицерона на латыни и Геродота на греческом. Вскоре он принялся за французский: теоретически принц должен был однажды стать королем Франции. Он также углубился в изучение географии и истории для подготовки к монаршему правлению. Находясь в таком привилегированном положении и имея столь тщеславного отца, он прекрасно отдавал себе отчет о своей роли и ответственности. Отмечали, что, даже будучи мальчиком, он держался совершенно как взрослый.

Береты Эдуарда украшали бриллианты и сапфиры, а одежда соткана из золотой парчи; у него был золотой кинжал, который висел на украшенной жемчугом перевязи в ножнах, усыпанных алмазами, рубинами и изумрудами. Всем своим видом он излучал сияние, когда шел или ехал верхом. Сохранился его портрет 1546 года. Эдуард в парадных королевских одеждах стоит между колонной и окном. В правой руке он держит золотой кинжал, а левая символично касается гульфика — знак того, что династия будет продолжаться.

Впрочем, у принца находилось время и для спортивных забав, достойных короля. Среди его личных вещей имелись перчатки для соколиной охоты, удочки для рыбалки и мечи для фехтования. Он владел борзыми собаками и лошадьми. Наследник увлекался охотой и стрельбой из длинного лука; играл в ракетки и занимался благородным искусством рыцарских поединков. Как и его отец, Эдуард музицировал на лютне.

Принц питал особое расположение к своей единокровной сестре Марии, однако и к этой любви примешивалось чувство долга. Он попросил Екатерину Парр гарантировать то, чтобы Мария более не посещала «чужестранные танцы и увеселения, которые не подобают благочестивой христианской принцессе». Ему было всего восемь лет, когда он озвучил это указание. Впоследствии брат и сестра спорили о том, что на самом деле означает слово «христианин». Несмотря на это, его беспокойство о Марии рисует в воображении образ, совершенно отличный от угрюмой и ревностной охотницы за еретиками: она любила танцы; ей нравились пышные наряды и карточные игры. Мария страстно увлекалась музыкой, как и ее отец, брат и сестра. Музыка — ключ к эпохе Тюдоров. Сохранилось изображение Елизаветы, ужинающей под звуки двенадцати труб и двух литавр, а также флейт, корнетов и малых барабанов. Каждый напевал мелодию, идя по улице или занимаясь работой, «каменщик у стены, юнга за веслом и кровельщик на крыше». Во многих цирюльнях имелись лютни, чтобы посетители могли скоротать время.

Однако Мария была известна своей образованностью, и другая королевская особа, Мария Португальская, прославляла ее «знаменитую добродетель и ученость». В последние месяцы 1545 года Мария под руководством Екатерины Парр занималась переводом пересказа Эразма Роттердамского Евангелия от Иоанна, опубликованного в следующем году.

В тяге к учению с Эдуардом могла соперничать и другая единокровная сестра, имевшая особый талант к языкам. Елизавета с легкостью овладела греческим и латинским, изучая первый по утрам, а второй — днем; позднее, во время своего правления, будучи по меркам того времени женщиной преклонных лет, она восхитила своих придворных импровизированной речью на латыни. Она изучала испанский, итальянский, фламандский и немного — уэльский. В семнадцать лет она вручила своей мачехе собственный перевод с французского длинной поэмы Маргариты Наваррской «Зерцало грешной души»; английский текст насчитывает двадцать семь страниц. Роджер Ашем, главный наставник Елизаветы, сообщал, что в возрасте шестнадцати лет «склад ее ума лишен женской слабости, и она обладает истинно мужской способностью к прилежанию. Нет смекалки более догадливой, памяти более цепкой, чем у нее…». Джейн Дормер, подруга детства принца Эдуарда, поделилась менее оптимистичной оценкой молодой девушки: в двенадцать или тринадцать лет Елизавета «горделива и надменна». Перед нами, таким образом, прекрасный образец двух молодых леди, получивших гуманистическое образование, которое могло составить конкуренцию любой школе или университету. Это был не уникальный случай — Томас Мор точно так же занимался обучением своих дочерей, — однако для того времени весьма не характерный.

Но семейную идиллию вскоре потревожили религиозные противоречия. Сам Генрих по-прежнему активно занимался вопросами веры. Появившись в парламенте в конце 1545 года, он обратился к собранию с речью о разногласиях в королевстве и внезапно разрыдался. «Я слышал, — сказал он, — что основа основ нашей религии, милосердие человека к человеку, превратилась в соляной столп, ибо никогда еще не было большего разлада и нелюбви человека к человеку, чем ныне… одни называют себя папистами, другие — лютеранами, третьи — анабаптистами; имена от лукавого…» Затем он заявил: «Мне горестно знать и слышать, как дерзновенно сей драгоценный камень, Слово Божие, толкуется, рифмуется, поется и смакуется на все лады в каждой таверне и пивной».

Сам Кранмер переосмысливал свои самые сокровенные убеждения. В этот переходный период, в ходе продолжительных и методичных исследований и размышлений, архиепископ отказался от идеи пресуществления, путем которого хлеб и вино прелагаются в тело и кровь Христову. Впоследствии он пришел к мысли о том, что таинство совершается в сердце самого причащающегося, который претерпевает духовную метаморфозу с принятием Святых Даров. Все текло, все изменялось.

Дискуссии и прения вовлекали более язвительные и пытливые умы. Генрих стремился вернуть первозданную католическую церковь, избавленную от ее чудовищных предрассудков; он также хотел создать национальную церковь под своим верховенством. В итоге, однако, получился хрупкий и в известной мере противоречивый институт. То обстоятельство, что английская церковь в корне изменилась после его смерти, свидетельствует о хрупкости этого института. Новая литания на английском языке была напечатана летом 1545 года, однако месса и другие церковные службы по-прежнему проводились на латыни. В том же году законопроект против еретиков, самый суровый за всю историю, был отменен палатой общин в парламенте, став очередным свидетельством раскола. Церемонию «поклонения Кресту Господню» в Страстную пятницу упразднили в начале 1546 года. Когда Кранмер намерился отменить все церемонии, включавшие использование колоколов и распятий, король поначалу согласился, но потом одумался и изменил решение. Он по-прежнему хотел сохранить образ правоверного монарха в глазах французского короля и императора и даже вел с ними переговоры.

После сорванной военной кампании стало очевидно, что Франции и Англии придется общаться на равных, вместо того чтобы напрасно тратить еще больше сил на пустые угрозы и их отражение. Так начался процесс дипломатических переговоров, которые Генрих язвительно прозвал «толкованиями». Своего посла он напутствовал: «Неукоснительно стой на своем и никоим образом не снисходи до компромиссных условий, пока не станет доподлинно ясно, что они скорее отвергнут договор, чем согласятся на наши требования». Это была игра уловок, нюансов и маневров в атмосфере взаимной подозрительности и недоверия. Итогом переговоров стало Ардрское соглашение, подписанное летом 1546 года, по которому Генрих оставлял за собой Булонь на восемь лет, с последующим возвращением ее Франции за сумму в два миллиона экю[39]. Это соглашение было последним, которое Генрих подписал в своей жизни.

К «милосердию человека к человеку», в защиту которого выступал Генрих в парламенте, заметно не были склонны некоторые члены Королевского совета. Более консервативно настроенные из них ставили под сомнение благотворность влияния Екатерины Парр на королевское семейство. Одно лишь обстоятельство, что Мария переводила Эразма, само по себе говорит о многом, а пересказ ученым Евангелия от Иоанна сыграл определенную роль в политике позднейшей Реформации во время правления Эдуарда. Екатерина, таким образом, содействовала воспитанию реформированной духовности, навеянной идеалами гуманизма.

В самом начале 1546 года король пожаловался на то, как его супруга обращается с вопросами веры. Джон Фокс, на чьи свидетельства, как правило, можно полагаться, цитирует саркастичную реплику Генриха, обращенную к Стивену Гардинеру: «Как же отрадно в моем преклонном возрасте вразумляться у собственной жены». При первой возможности Гардинер прошептал на ухо королю, что мнения королевы, согласно закону, являются еретическими и «он, разумеется, прекрасно понимает, насколько опасно пригревать змею на своей груди». Это подтвердил и Фокс. Генрих затем разрешил Гардинеру опросить самых приближенных к королеве фрейлин.

Эти вопросы всплыли как раз во время ужесточившихся гонений на еретиков, в частности одной женщины, близкой к королеве и ее придворным дамам. Анна Аскью имела друзей при дворе, а ее брат был джентльменом-пенсионером и виночерпием; несмотря на это, за ней установили слежку. Один шпион, живший напротив ее дома, докладывал, что «в полночь она начинает молиться и продолжает молиться часы напролет…». В марте 1546 года она предстала перед комиссией по ереси в Сэдлерс-Холле на Гаттер-Лейн; там она призналась в некогда сказанной фразе, что «Господь не обитает в рукотворных храмах». Ее спросили, обретает ли Бога мышь, съев гостию[40]. На это она ничего не ответила и лишь улыбнулась.

Ее отправили в лондонскую тюрьму, а оттуда представили епископу Лондона Эдмунду Боннеру, которого впоследствии прозвали «Кровавый Боннер». В те годы он еще придерживался довольно умеренных взглядов и, получив ходатайство от ее «добрых друзей», отпустил невольницу с тем условием, что она признает свою неправоту. Однако вскоре она вновь впала в ересь и летом того же года предстала перед советом в Гринвичском дворце. Анна была из «набожного семейства», поэтому ее непокорность служила более показательным примером; консервативные члены совета надеялись, что страх пыток или сожжения, возможно, заставит ее заявить о причастности к еретическим действам некоторых придворных дам. На просьбу подтвердить, что Святые Дары есть истинно «плоть, кровь и кости», она ответила: «Совету должно быть стыдно проповедовать о заведомо ложном». Когда ее заставили поделиться своим мнением о причащении, она заявила, что «не будет петь песнь Господню на земле чужой». Стивен Гардинер обвинил ее в том, что она говорит загадками, — на что Анна ответила словами Христа: «А как я истину говорю, то не верите мне». Гардинер воскликнул, что она болтает всякий вздор, словно попугай. К тому моменту Анна, истомившаяся в заточении, «страдала и мечтала о скорейшей смерти». В тюрьме она сочинила балладу, один из куплетов которой звучит так:

  • Я видела королевский трон,
  • Где Справедливость восседать должна.
  • Однако ж вместо нее на престоле
  • Правит бездушная жестокость[41].

В Тауэре узницу вынуждали назвать других участников ее секты; она хранила молчание, ее вздернули на дыбу и пытали. Она не выдала имени ни одного из своих тайных союзников. Анна написала собственный отчет о событиях, напечатанный в следующем году в Германии. «И потом они отправили меня на дыбу, ибо я не изобличила ни одной леди, ни одной фрейлины единого со мною мнения, поэтому они пытали меня столь долго; но я лежала неподвижно и не проронила ни слезы, и тогда лорд-канцлер и мистер Рич стали пытать меня собственноручно до полусмерти». 15 июля Анну доставили в Смитфилд для сожжения, однако от пыток она получила такие увечья, что не могла держаться на ногах. Тогда ее привязали к столбу и подожгли хворост. Во время казни разразился дождь с громом, и один зритель из толпы крикнул: «Это вам всем возмездие за сожжение верной послушницы Христовой». Услышав эти слова, извозчик-католик ударом свалил его с ног. Религиозные противоречия в народе были как никогда очевидны.

Через месяц Екатерина Парр стала объектом расследования. Эту историю рассказал Джон Фокс двадцатью годами позже в «Книге мучеников». Вероятнее всего, он услышал ее от тех, кто в то время был вхож в придворные круги. Вряд ли он придумал ее сам, ведь эта история не служит никакой практической цели в его протестантской «Книге мучеников», кроме очернения репутации Стивена Гардинера. Для этих целей, впрочем, он вполне мог приукрасить некоторые факты. Фокс справедливо утверждает, что в тот период Генрих редко покидал свои личные дворцовые покои и пускал к себе лишь ближайших советников. Именно такая атмосфера царила во дворце, когда король разрешил Гардинеру тайно расследовать религиозные убеждения своей супруги на предмет малейшей ереси. Он даже позволил выдвинуть против нее некоторые обвинения. Это, в сущности, вполне правдоподобно: учитывая обстоятельства его шаткого здоровья, в которых к тому моменту Генрих прекрасно отдавал себе отчет, он, возможно, заботился о том окружении, в котором окажется после его смерти принц Эдуард.

К счастью, кто-то неосторожно уронил обвинительные статьи на пол в суде, где их подобрал некий «благочестивый человек» и тотчас отнес Екатерине Парр. Скорее всего, этот «благочестивый» друг решил предупредить королеву, будучи осведомленным о кознях против нее. Узнав об этом, королева пришла в состояние «великой тоски и муки»; учитывая то, как ее муж обошелся с некоторыми из своих бывших жен, это неудивительно. Однако ужас, объявший ее, был столь силен, что король послал к ней одного из собственных врачей; тот, в свою очередь, также знал о планах Генриха и поделился с ней дополнительными подробностями о врагах, замышляющих против нее заговор.

Несмотря на это, однажды вечером король подозвал Екатерину к себе и завел разговор о вопросах религии. Она воспользовалась этой возможностью, чтобы извиниться за свою прежнюю «дерзость» и заверить, что вовсе не стремилась «заявить о своих убеждениях», а лишь отвлечь его мысли «в это мучительное время вашего недуга». Чтобы еще больше смягчить его гнев, Екатерина, как сообщается, выразила надежду, что «слушая мудрые речи вашего величества, я, возможно, тоже смогу извлечь из них пользу». Польщенный король благосклонно даровал ей прощение. «Ах, так ли это, душечка моя?»

Два или три дня спустя король и королева вместе с некоторыми из приближенных прогуливались по личному королевскому саду. Внезапно появился лорд-канцлер Томас Райэтсли, сопровождаемый сорока стражниками, с намерением арестовать Екатерину Парр и некоторых из ее фрейлин по обвинению в ереси. Король заступился за них. Он отвел канцлера в сторону и потребовал объяснений. Затем окружающие услышали, как он воскликнул: «Подлец! Жалкий подлец! Животное! И глупец!» — прежде чем отослать его и стражу обратно.

Это история, о которой повествует лишь один-единственный источник, однако в ней можно найти и правдивые подробности. Придворная жизнь того времени действительно была полна подозрений и неприязни к влиятельным особам, и разногласия по поводу характера и масштаба религиозной реформы, несомненно, лежали в основе этих противоречий. В значительной степени коварное поведение короля, настраивавшего одних придворных против других, также весьма характерно для той эпохи. Это был способ контроля и утверждения своего превосходства даже по отношению к супруге. Как позже сообщал Фокс, Генрих больше никогда не доверял консервативному епископу Винчестерскому Стивену Гардинеру, который первым инициировал расследование против Екатерины. Это недоверие подтверждается дальнейшим отношением короля к епископу. Королева вновь обрела благосклонность супруга и более не вмешивалась в религиозные дискуссии. Вскоре она посвятила себя уходу за смертельно больным мужем.

16. Последние дни

В свои пятьдесят с лишним лет король и слышать не хотел о смерти. Он проводил большую часть времени в своих личных покоях во дворце Уайтхолл или Гринвиче; на стенах висели шпалеры, а убранство включало два или три стола, шкаф для посуды и кубков и несколько кресел. Для утешения и развлечений имелись различные музыкальные инструменты. Снаружи, в приемном зале, придворные делали реверансы перед пустым троном. Это по-прежнему было место королевского величия и, как таковое, требовало должного почтения.

К тому моменту король тяжело болел. Королевские финансовые счета демонстрируют, что огромные суммы денег тратились на покупку ревеня, королевского снадобья против недомоганий холерической природы. Король всегда был подвержен бурным вспышкам гнева, однако его неистовство усугублялось практически неотступной невыносимой физической болью. Страдающего ожирением короля приходилось переносить по залам и комнатам на специальных креслах, называемых «тележками». Подобная тележка — прообраз современного кресла-каталки — помогала облегчить нагрузку на его пораженные язвами ноги. По свидетельству историка Эдварда Холла, король «не мог подняться или спуститься по лестнице без помощи специального приспособления» — несомненно, того или иного варианта транспортера или подъемника. Он был вынужден носить очки, которые в то время назывались «гляделки» и прицеплялись зажимами к носу.

Несмотря на это, король смог нанести очередной удар. Он отстранил Стивена Гардинера от двора за отказ обменяться некоторыми епархиальными землями с королем. Такова была официальная трактовка событий в то время, однако, возможно, позор епископа стал результатом его интриг против Екатерины Парр. Сообщают, что, хотя епископу отказали во всех аудиенциях у короля, он все равно стоял вместе с другими членами совета у двери королевской опочивальни и ждал, пока более привилегированные советники выйдут, только чтобы создать впечатление, что он по-прежнему пользуется благосклонностью монарха. В действительности же довольно легко заключить, что в «консервативной фракции» происходила полномасштабная чистка рядов. Самый влиятельный ее член, герцог Норфолк, вскоре оказался в Тауэре.

Норфолк оставался одним из виднейших советников на протяжении почти всего правления короля, однако в ноябре 1546 года он и его сын, граф Суррей, стали жертвой подозрений и опасений короля. Суррей объединил свой родовой герб с королевским, а сестре посоветовал стать любовницей Генриха, чтобы увеличить состояние семьи; кто-то слышал, что он предлагал назначить своего отца регентом Англии в случае смерти короля. Они рисковали вдвойне, ведь Говарды, потомки Плантагенетов по боковой линии, могли предъявлять права на престол. В обвинительный акт король собственноручно добавил слова, отмеченные здесь курсивом: «Каким образом судить о намерениях сего человека, и не представляет ли оное опасности, угрозы или клеветы против титула принца или самого законного наследника…» Престолонаследование Эдуарда надлежало защитить любой ценой.

В самом начале декабря Норфолка и Суррея заключили в тюрьму. Сообщалось, что герцог знал о тайном заговоре, замышляемом Стивеном Гардинером с целью восстановить папское правление. Суррей заявил, что «новые верующие», религиозные реформаторы, «поплатятся за свои идеи» после смерти короля. Граф предстал перед специальной комиссией в Гилдхолле 13 января 1547 года, где получил смертный приговор. Норфолк избежал суда — по крайней мере, в тот момент, — но отправился в Тауэр. От рук палача он спасся лишь благодаря кончине самого короля.

Отчеты различных послов рассказывали одну и ту же историю угасания и распада; король «очень сильно сдал» и выглядит «столь нездоровым, учитывая его возраст и полноту, что может не выжить». Его придворные врачи, по сообщениям, ломали руки от отчаяния, и ходили слухи, что король уже мертв. «Как бы он себя ни чувствовал, — отмечал один посол, — дела его однозначно плохи, и долго он не протянет».

Однако кто посмеет сказать королю, что тот умирает? Даже «вообразить» смерть монарха значило навлечь на себя обвинение в измене. Было так же неразумно гасить последний луч надежды. Доктора возложили ответственность на сэра Энтони Денни, некоторое время служившего главным камергером личных королевских покоев. Он подошел к своему господину и прошептал: «Говорят, конец уже близок». Он посоветовал ему позаботиться о приготовлениях к смерти, как полагается благочестивому христианину. Королю затем предложили позвать Томаса Кранмера, однако он ответил, что сначала хочет «немного вздремнуть». Когда архиепископ наконец приехал, было уже слишком поздно; если в Генрихе еще и теплилась жизнь, то он уже не мог вымолвить ни единого слова. Король скончался в два часа ночи 28 января 1547 года. Он правил тридцать семь лет и девять месяцев.

Сложно оценить, какими были личные верования короля в конце его жизни. По свидетельству Джона Фокса, он якобы подумывал об идее заменить мессу одним таинством причастия; однако обоснований подобного лютеранского духовного порыва нет. Факты говорят о том, что при смерти — как и при жизни — он остался верен католичеству. В завещании он ссылался на «имя Господа Бога и славной Пресвятой Девы Марии» и приказал служить мессы во спасение его души, до скончания мира. Это не слова лютеранина. Они подразумевают, хотя и не доказывают, что король по-прежнему верил в существование чистилища, несмотря на его отрицание в собственных религиозных трактатах.

Что же до религии королевства, то мнения разнились тогда, разнятся и сейчас. Было ли это преимущественно и фактически католическое королевство, с королем во главе государства вместо папы римского? Или оно переживало исключительный по своей природе переход к более простому и понятному вероисповеданию? Возможно, лучше всего рассматривать его как запутанный и сбивающий с толку процесс вынужденного согласия с желаниями короля. Привычка подчиняться носила инстинктивный характер, особенно когда подкреплялась страхом и угрозой применения силы. Один из французских наблюдателей того времени сказал, что, объяви Генрих пророка Магомета Богом, английский народ не посмеет возразить. Некоторые глубоко верующие люди не могли поступиться тем, что велела им совесть, — например, Томас Мор и Анна Аскью, но для большинства религиозная практика определялась традицией и регламентировалась властью. Обряды богослужения не отличались от тех, что существовали в XIV и XV веках. Свидетельства завещаний указывают на то, что послереформенная религия не оказала существенного влияния на жизнь большей части народа. Узаконив принцип королевского верховенства, Генрих одновременно создал инструмент, который можно использовать для целей религиозной реформы.

Теперь цепи суровой необходимости сковали воедино всех участников драматического действа. Смерть короля стала знаковым событием, разломом в естественном порядке вещей, который следовало незамедлительно восстановить, прежде чем наружу выйдут стихийные силы хаоса. В последние месяцы жизни короля право аудиенции с ним предоставляли сэр Энтони Денни и сэр Уильям Пэджет, личный секретарь. Денни и Пэджет обладали огромным влиянием на больного короля, и вероятно, что в этот критический период они присоединились к реформаторам из Королевского совета.

Осенью 1546 года императорский посол в депеше своему господину описывал неожиданный рост влияния реформаторов. «У этих протестантов, — заявил он, — есть свои общеизвестные идеологи… Я даже слышал, что некоторые из них снискали большую благосклонность короля; жаль, что их нельзя отправить подальше от двора — туда, где они были еще в прошлом году». Двумя самыми влиятельными из них он назвал «графа Хартфорда и лорда-адмирала». Эти двое сановников, Эдуард Сеймур и Джон Дадли, действительно будут задавать тон правлению следующего монарха.

Эдуард Сеймур, граф Хартфорд, приходился принцу Эдуарду дядей; он был старшим братом Джейн Сеймур и после бракосочетания своей сестры с английским королем стал камергером личных покоев Генриха. Он получил титул графа во время крестин маленького принца и уверенно завоевал благосклонность короля; он также был назначен смотрителем Шотландских марок, или северных границ с Шотландией, где с блеском продемонстрировал свое воинское мастерство. Он принимал участие в шотландской и французской кампаниях короля и стал, таким образом, доверенной правой рукой короля в ратных делах. Джон Дадли был сыном королевского советника, обезглавленного в начале правления Генриха. Вскоре он прекрасно проявил себя в мореходном искусстве и прошел путь от вице-адмирала до лорда-адмирала; он также участвовал в экспедициях против Шотландии и Франции, чем завоевал восхищение и дружбу Генриха. Сеймур и Дадли, в сущности, оба были полководцами.

Их, в силу изложенных обстоятельств, глубоко беспокоил вопрос последней воли и завещания короля. Оно датировано 30 декабря 1546 года, когда до его смерти оставалось чуть меньше месяца. Изначальная версия была пересмотрена Генрихом 26 декабря в присутствии некоторых членов Королевского совета. Среди них мы можем видеть Денни и Пэджета, Сеймура и Дадли. Генрих завещал корону своему сыну и его потомству; при отсутствии такой возможности следующими претендентами он называл детей, рожденных от его королевы, однако тут он, возможно, несколько недооценил ситуацию. Трон перейдет к леди Марии, а затем — к леди Елизавете. Так и случилось. Право престолонаследования затем переходило к потомству его младшей сестры, герцогини Суффолк, исключая тем самым претензии на престол со стороны шотландской семьи Стюарт, с которой породнилась его старшая сестра. Это привело к серьезным разногласиям во время правления Елизаветы.

Затем Генрих назначил шестнадцать своих подданных членами регентского совета, чтобы осуществлять контроль над правлением Эдуарда VI в первые годы. Однако он так и не подписал завещание. Он тянул с этим до последнего момента — вероятно желая оставить за собой возможность изменить отдельные детали и тем самым поддерживать порядок при дворе. Позднее завещание подписали «сухой печатью», или факсимиле, за день до его смерти, 27 января. Задержка, возможно, позволила кое-кому творчески подредактировать текст. Подпись, проштампованная на завещании и затем обведенная чернилами, также была подстроена на той стадии, когда король уже не мог никак реагировать на какие-либо изменения.

Все члены регентского совета были «новыми людьми», или теми, кого можно назвать профессиональными придворными, кто приобрел высокое положение при дворе в последние годы правления Генриха. Представители аристократии добились этих званий лишь сравнительно недавно. Некоторые из них, включая Денни и Сеймура, склонялись к реформированной вере, однако большинство чувствовало себя вполне уютно в том религиозном миропорядке, к которому компромиссным путем пришел Генрих. Король активно стремился к равновесию и умеренности в регентском совете для юного наследника.

Возможно, именно поэтому Стивена Гардинера, ведущего консерватора, исключили из членов совета. Король, очевидно, подозревал Гардинера в симпатизировании папе римскому, что заключало в себе двойную опасность для малолетнего Эдуарда. Генрих самостоятельно принял это решение. Сообщается, что он вычеркнул имя Гардинера с пометкой, что «он своенравный человек и не должен находиться подле его сына». Пэджет докладывал, что он и другие подданные пытались разубедить короля, но Генрих резко оборвал их, заявив, что «дивится нашим словам, ведь мы же все знаем, какой он своенравный человек». Король, по свидетельствам очевидцев, сказал: «Я прекрасно его помню и неспроста исключил его имя; ибо, упомяни я его и одного из вас [совета] в моем завещании, он станет чинить препоны всем вам, и не должно вам управлять им; у него такая беспокойная натура. Я бы лично мог распоряжаться им и пускать в ход для разных целей, по моему благоусмотрению; однако вам того делать не следует». Отстранению Гардинера, возможно, больше способствовали соображения эмоционального характера, нежели доктринальная подоплека. Вероятнее всего, король стремился продолжить свою политику «срединного пути» в реформированной католической вере. Тут его, однако, ждало разочарование.

Наследник престола в своей летописи описывал события, развернувшиеся сразу же после смерти короля. Эдуарда, гостившего в замке Сеймура в Хартфорде, доставили во дворец Энфилд, где сообщили о смерти отца. «На следующий день… он [сам Эдуард] был доставлен в лондонский Тауэр и пробыл там три недели; тем временем совет собирался на ежедневные заседания для исполнения королевского завещания». Затем он сообщает, что «они решили избрать герцога Сомерсета регентом королевства и короля». Герцогом был не кто иной, как сам Эдуард Сеймур, получивший этот титул после того, как стал регентом.

Страницы: «« 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

Брак не становится счастливым автоматически оттого, что оба супруга – христиане и «любят друг друга»...
Мария – скромная медсестричка из урологического отделения больницы – даже подумать не могла, что кру...
Можно ли одержать победу над Америкой в одиночку, не имея армии и многомиллионного бюджета? Прилетет...
Этот текст – сокращенная версия книги Маршалла Розенберга «Язык жизни. Ненасильственное общение». То...
Соглашаясь на спор с подругами, Мелисса рассчитывает на победу. До конца года держаться подальше от ...
Странная планета по имени Жестянка – то ли отстойник, то ли инкубатор. Непонятные "баррели", спускаю...