Тюдоры. От Генриха VIII до Елизаветы I Акройд Питер
Затем Елизавета сняла с пальца коронационное кольцо. Она заявила, что получила это кольцо на священном условии, что она связана узами брака с королевством и не примет никого другого в качестве партнера. Будет вполне достаточно, если на ее могиле будет написано: «Здесь лежит Елизавета, которая правила, будучи девственницей, и умерла, будучи девственницей». Это ее заявление оказалось верным. Опыт ее матери и сестры продемонстрировал ей все опасности замужнего положения, а один из ее докторов высказал предположение, что Елизавета может не вынести родов. И конечно, как она сказала, она могла опасаться наследника мужского пола. Испанский король Филипп, ее зять, уже предлагал взять ее в жены; Елизавета некоторое время вежливо избегала разговоров на эту тему, не озвучивая отрицательного ответа. Прямой отказ последовал позже, когда она объявила, что не может выйти за него, поскольку является протестанткой.
Когда парламент наконец собрался во вторую неделю мая, испанский епископ сформулировал характер изменений. «Святые Дары были вчера вынесены из королевской часовни, месса была проведена на английском языке. Епископы, что не дадут клятву [верности], будут лишены сана; а когда они будут лишены сана, королева продолжит работу и утвердит их преемников». Действительно, все за исключением одного были лишены сана епископа и заменены более подходящими людьми. Монахи и монахини разлетелись кто куда; статуи Девы Марии и святых были в очередной раз убраны из занимаемых ими ниш, равно как исчезло распятие с галереи над алтарной преградой. Новую литургию признавали очень медленно — если не сказать скрепя сердце; и тем не менее спустя поколение она стала сердцем английской религии. Еретики времен царствования Марии уже давно были освобождены из тюремных камер. И все же не все было столь безоблачно. Жители севера не признавали Книгу общих молитв и вновь шепотом заговорили о восстании.
Королева умело управляла своим парламентом. С помощью Сесила и других советников она с легкостью лавировала между католиками и более радикальным духовенством, возвратившимся из изгнания, в котором оно находилось при Марии. В каком-то смысле Елизавета стала символом возрождающейся нации. Ее личный опыт прямо отразил тяготы государства. Она была в опасности во время царствования Марии и Филиппа, терпела лишения, и жизнь ее была подвержена настоящим угрозам. Елизавета была узницей. Теперь она восторжествовала.
Елизавета получила власть несмотря на то, что была женщиной. Она возглавляла королевский двор, который состоял практически из одних мужчин и насчитывал около полутора тысяч человек, и должна была учиться держать под контролем свой совет, состоявший полностью из мужчин. Елизавета от природы была дипломатом, хитрость в ней сменялась упрямством. Ей не нужна была армия переводчиков, поскольку она владела латинским, итальянским, французским, испанским и немецким языками. Интеллект и сообразительность королевы были бесценны; волевой и властный характер помогал ей в непрекращающейся битве с миром. Испанский посол отмечал, что Елизавету боялись гораздо больше, чем ее сестру, и что приказы она отдавала столь же властно, сколь ее отец. Однажды государыня сказала, что очень бы хотела «совершить что-то, что заставит славу о ней при жизни ее распространиться в зарубежные страны и послужит поводом для посмертной памяти». Ничего конкретного совершать было не нужно. Ей было достаточно — и даже более чем достаточно — оставаться самой собой.
С этого времени берет свое начало культ Елизаветы. Ее в конце концов стали почитать как обладающую неистовым духом Девору — героиню Книги Судей Израилевых; она была Юдифью, была Эсфирью. Была Глорианой и Пандорой. Была Астреей, греческой девственной богиней справедливости, которая в золотой век жила на земле средь живых; Астрея вознеслась на небо как созвездие Девы. Дни рождения и коронации Елизаветы считались национальными праздниками и отмечались парадами, банкетами и музыкой.
В судьбе королевы можно найти многие знаки провидения. Ее день рождения — 7 сентября — также был праздником Рождества Богородицы. В тот день победитель рыцарского турнира Генри Ли возвел павильон «церкви подобный, внутри которой горело множество огней». Картины, миниатюры и гравюры по дереву изображали Елизавету в качестве аллегорической фигуры в обстоятельствах славы. Другой вопрос состоит в том, был ли английский народ ослеплен и обманут этими творениями. Глубокие запасы безразличия и даже цинизма помогли не поддаться льстивым речам. Настроения и мнения английского народа середины XVI века установить невозможно, однако нет сомнения в том, что они, как и представители всех других поколений, не отличались покорностью и верностью.
И все же Елизавету стали величать королевой-девственницей (подразумевая отсылки к другой непорочной деве — Богородице), девизом которой было semper eadem — «всегда неизменна». Это стало общеизвестной истиной и, возможно, трагедией периода ее правления.
27. Две королевы
Летом 1559 года Елизавета издала ряд предписаний по вопросам религии. Литургия должна была читаться на английском языке, а в каждой церкви — иметься Библия в переводе на английский язык. Образы и памятники «выдуманным чудесам, паломничествам, идолопоклонству и предрассудкам» должны были быть сняты со стен и окон, однако тканые убранства следовало отреставрировать или возвратить на место. Полное иконоборчество отныне воспрещалось. Запрещены были также культ святых и молитвы об умерших.
Процессии во время молебственных дней, во время которых люди обходили территорию прихода и призывали к благословению полей и народа, следовало продолжать. Конгрегации было приказано снимать головной убор и кланяться при произнесении имени Христа, а также преклонять колени во время литании. Духовенству полагалось носить традиционные рясы, дополненные квадратными головными уборами. Для совершения обряда причастия необходимо было использовать гостию вместо порций обычного хлеба. Были разрешены «скромные и членораздельные» песни. Под запретом оказались все оскорбительные ярлыки, такие как «еретик» или «папист». Предписания, таким образом, были попыткой уладить разногласия и смягчить колкости и взаимные упреки, имевшие место при дальнейшем изменении религии.
Тем не менее различия бросались в глаза при посвящении в сан архиепископа Кентерберийского. Мэтью Паркер не хотел становиться архиепископом. Он считал эту ношу для себя слишком тяжелой и написал Сесилу письмо, информируя его о своем желании остаться частным лицом, что «мне с моим испортившимся голосом и низкой подготовкой подходит больше, чем войти в состав находящейся на виду высокородной публики». Он хотел, чтобы о нем «полностью забыли». Но королева настояла: в конце концов, он был капелланом ее матери. Ему сообщили, что «она желает, чтобы вы отправились сюда [в Лондон] столь поспешно, сколь это возможно».
На самом посвящении в сан лишь один епископ был — правомерно — облачен в плувиал; два епископа отказались надевать папские платья, а посему были в стихарях; четвертый был убежден, что надеть стихарь означало бы перейти границу, и был одет лишь в черную женевскую мантию. Ссора ничего хорошего не предвещала. Все четырнадцать выживших епископов времен правления Марии между тем были лишены сана; некоторые из них провели остаток жизни в тюрьме за нежелание принести клятву верности. Епископ Боннер, например, был заключен в тюрьму Маршалси. Он попытался сблизиться с некоторыми отбывавшими там срок преступниками, называя тех «друзьями» и «соседями». Один из них в ответ епископу сказал: «Ступай в ад, чудовище, и поищи друзей там».
А затем наступила пора серебряного распятия, которое хранила королева. Для приверженцев протестантизма это распятие было папским идолом, в котором поклонение предмету заняло место поклонения Господу. Тем не менее распятие находилось в личной часовне королевы; перед ним горели свечи. Это был, по словам одного реформатора, «предательский идол», помещенный на «алтарь отвращения». Смятение среди духовенства было столь сильным, что четыре епископа провели дискуссию перед советом. Несмотря на их рвение, распятие осталось на своем месте. Когда настоятель собора Святого Павла начал читать Елизавете наставления о противозаконности крестов, он навлек на себя ее праведный гнев. «Не смейте говорить об этом», — заявила она ему. Когда он вернулся к злополучной теме, она возразила: «Оставьте, оставьте! Это не имеет отношения к вашей работе, и этот вопрос уже опостылел». Он быстро завершил проповедь, и она вышла из часовни.
После этого имели место два случая, когда на распятие было совершено нападение, и оно было сломано — на радость епископу Нориджскому. «Наконец-то мы избавились от этого креста! Он слишком долго находился здесь, к великой горести благочестивых христиан». Оба происшествия закончились водружением креста на его прежнее место. Для Елизаветы он был символом ее веры в обряд и порядок, а также способом сохранения отношений с Испанией и Ватиканом. Она заявила испанскому послу, что «многие люди считают нас маврами или тюрками, в то время как вещи, отделяющие нас от католиков, весьма незначительны». Конечно, это было благосклонным жестом в сторону ее более консервативно настроенных подданных. В скором времени в несколько измененном обличье вернулся католический реквием по умершим и возобновилось «празднование Вечери Господней на похоронах».
Весной того же года в духе религиозного примирения королева отправилась в составе процессии в Госпиталь Святой Марии, на восток города, чтобы отслушать проповедь. Ее сопровождала тысяча мужчин в доспехах, а также исполнители танца моррис и два белых медведя в повозке. Религия теперь вновь могла быть частью празднества. После проповеди животных убили, использовав отравленные приманки. Местами в Лондоне псалмы исполнялись по-английски впервые со времен Эдуарда VI; отмечалось, что у Креста Святого Павла вместе пели шесть тысяч человек.
- И будет он как дерево, посаженное при потоках вод,
- Которое приносит плод свой во время свое[66].
С целью убедиться в том, что вновь выпущенные предписания исполняются, в конце лета провели ряд ревизий. Были назначены сто двадцать пять инспекторов для посещения шести разных «округов» страны. Однако пэры и джентри, выбранные для выполнения этой задачи, не смогли с ней справиться ввиду невозможности или нежелания, в связи с чем ее решение было возложено на более энергичных юристов и клириков. Вполне естественно, они были рьяными протестантами, предвкушавшими всеобщую чистку церквей. Все свидетельства указывают на то, что в большинстве областей после появления ревизионных комиссий из церквей поспешно выносили алтари и образы. В Лондоне, Эксетере, Йорке и других городах были видны костры, в которых горели католические излишества. В огонь бросали священнические одежды, статуи, знамена и украшения. Архиепископ Йоркский приветствовал разрушение «сосудов, сотворенных для Баала» и «загрязненных и оскверненных алтарей». Создавалось впечатление, что ревизоры демонстрируют куда более ревностное желание изыскать предметы идолопоклонства, чем того могла бы пожелать королева. В связи с этим Елизавета вскоре издала прокламацию, осуждавшую «невежество и отсутствие должного уважения» при содержании церквей, упоминая «неподходящие и неприглядные столы с неподходящим убранством для таинства причастия и в целом отсутствие чистоты в местах молитвы и подобающих подобным местам украшений». Нет сомнений в том, что именно духовенству предстояло определить, что могло входить в понятие «подобающих украшений».
В некоторых частях страны сопротивление переменам до сих пор было сильно, хоть и проявлялось в завуалированной форме. Изображения и статуи порой просто завешивали. Скрывали и другие элементы былой религии. Это делалось по разным причинам, не связанным порой с набожностью. Самой острой из них был порядок престолонаследия. Если Елизавета уйдет из жизни, не оставив наследника, королевой могла стать католичка Мария Стюарт, которая отменила бы все произведенные изменения.
Присутствие Марии Стюарт при французском дворе представляло собой крупную дипломатическую проблему, с которой Елизавете и ее совету приходилось иметь дело. Мария стала королевой Франции (поскольку муж ее был коронован как Франциск II в 1559 году); кроме того, она величала себя королевой Англии. В ее отсутствие Шотландией правила ее мать Мария де Гиз, которая потребовала направить со своей родины в Шотландию больше войск для подавления шотландских вельмож-протестантов. Французские войска были дислоцированы в Нормандии, в то время как французские форты на северном берегу реки Твид сохраняли наступательные или оборонительные позиции. В Англии опасались вторжения.
Считалось, что французский двор кишел заговорами для убийства английской королевы. Объявлялось, что дядья Марии — братья де Гиз — замыслили «отравить королеву руками итальянца по имени Стефано, полного чернобородого мужчины около сорока пяти лет от роду, который предложит королеве свои услуги инженера». Стефано так и не объявился. Жизнь Елизаветы в любом случае была полна мер предосторожности. Ни одно блюдо не могло появиться на ее столе непроверенным, и любая перчатка или платок могли быть преподнесены ей только после тщательного осмотра. Каждую неделю королева принимала противоядия от отравляющих веществ.
Вскоре возникла очередная сложность с шотландской стороны. Лорды-протестанты отправили к Елизавете посла с просьбой предоставить армию для очищения страны от французов. Елизавета не была поклонницей вооруженных конфликтов. Поскольку восстание нанесло бы серьезный вред положению шотландской королевы Марии Стюарт, не было никакой необходимости в том, чтобы поддержать или даже одобрить этот мятеж. Елизавета, что вполне естественно, поддерживала притязания законной королевы. Было бы неправильно отвергнуть миропомазанного монарха. Елизавета не одобряла протестантизма шотландцев. Людей этой веры вел Джон Нокс, протестант, некогда злобно ругавший идею о том, что монархом может быть женщина.
Уильям Сесил был более ярым протестантом и более самоуверенным государственным деятелем. Он выступил с политическим курсом, включавшим в себя вторжение английской армии в Шотландию и при необходимости свержение Марии Стюарт с трона. «Надо разжечь огонь любым способом, — писал он, — ведь, если он погаснет, такая возможность не представится нам никогда». Ему было ясно, что можно выступить против сил европейского католичества и подавить их. Он опасался, что французы готовят заговор с целью низвергнуть Английское государство и религию.
Королева мешкала и противилась программе Сесила. Оно объявила совету, что «в войну вступать опасно». Сесил пригрозил ей отставкой, заявив, что ее политику двусмысленности поддерживают трусы и льстецы. Главный трус — сэр Николас Бэкон — придерживался мнения о том, что «безопасность заключается в умеренности». Елизавета тайно выслала денежные средства; затем отправила флот в Ферт-оф-Форт. Наконец, к концу года ее убедили отправить войска на территорию своего северного соседа; к огорчению и недовольству королевы, войска не преуспели в атаке на французскую крепость Лит. Штурмовые лестницы оказались слишком короткими. Англичане начали блокаду, что было самым неудачным вариантом развития событий. «Ее величество устроила мне такие муки, — писал Сесил, — лихорадка завершилась лишь по прошествии пяти приступов».
Войну поддерживал Сесил, и Сесил должен был ее завершить. Королева приказала ему заключить мир с шотландцами и французами. Удрученный, он все же обязан был подчиниться. Эдинбургский договор, подписанный летом 1560 года, представлял собой благородный акт перемирия. Обе стороны согласились вывести войска из страны; дополнительно оговаривалось, что Мария и Франциск откажутся от своих притязаний на английский престол. Англия противостояла Франции и выдержала эти испытания. То был урок, который усвоили все стороны. Конфликт между Францией и Испанией был столь силен, что Филипп был в некотором смысле обязан поддержать еретичку Елизавету в любой конфронтации с соседней страной. Можно сказать, что его благосклонное бездействие способствовало упрочению триумфа протестантизма в Англии.
Договор, который, вероятно, представлял собой большее, чем могли рассчитывать Сесил и Елизавета, обладал одним серьезным недостатком: Мария так и не подписала этот документ. Мария де Гиз умерла тем же летом, и после выведения из страны французских войск шотландский парламент утвердил протестантскую веру; это решение опять не было ратифицировано королевой, и былой раскол между вероучениями возобновился со всей силой. Марию Стюарт можно было простить за то, что она думала, будто королева-соперница пыталась с помощью договора лишить ее верности и поддержки ее подданных. Однако ее сопровождающие при дворе в Париже до сих пор провожали ее словами «Расступитесь! Идет королева Англии!» Ее притязания на английский престол стали единственным источником напастей, которые обрушились на нее впоследствии.
Самым важным вопросом для королевства оставалось замужество Елизаветы. Филипп II продолжал просить ее руки, и его примеру следовали многие великие мужи Европы. Взять в жены королеву всегда выгодно. К осени 1560 года за ее сердце боролись десять или двенадцать именитых поклонников. На руку Елизаветы претендовали два короля, два эрцгерцога, пять герцогов и два графа. Самыми видными из них являлись эрцгерцоги Карл и Фердинанд Австрийские; замыкал процессию поклонников баловник Эрик Шведский, старший сын шведского короля. Елизавета не скрывала, что их внимание ей приятно, но главным оружием в ее арсенале всегда были кокетство и притворство. Она не говорила, что никогда не выйдет замуж, однако все же предполагала остаться девственницей. То, чего она — по ее словам — хотела, на самом деле не являлось предметом ее желаний; выказываемые ею намерения постоянно входили в противоречие с ее истинными планами. Она твердо следовала курсу промедления и двусмысленности. Испанский посол писал следующее: «Вы увидите, что иметь дело с этой женщиной — удовольствие достаточно сомнительное; мне кажется, что в ней уживаются сто тысяч чертей, несмотря на то что она неуклонно твердит мне, что жаждет стать монахиней и проводить время в келье за молитвой». Безусловно, в неустойчивом и полном опасностей мире всегда полезно иметь у себя в поклонниках самых влиятельных особ нескольких стран.
Осенью 1560 года шотландский теолог отправил ей письмо, в котором рассказал, как умерла ее мать, не забыв упомянуть и сцену, когда Анна Болейн в молитве протягивала малютку Елизавету рассвирепевшему Генриху: то было своевременным напоминанием об опасностях супружества. Есть вероятность, что желание остаться незамужней было свойственно ей всегда. Разве не заявляла она, что находилась замужем за парламентом и народом своим? То был мистический политический брак, в котором она становилась целостной, объединяясь с миром мужчин. Это можно было назвать термином государство, или политическое образование[67]. Тем не менее в обстоятельствах той эпохи подобное решение было смелым, а подчас и поразительным. Казалось непостижимым, что женщина — а уж тем паче королева — решит не связывать себя ни с кем узами брака. Незамужние женщины оказывались жертвами нешуточных социальных предрассудков. Это попирало божественный, равно как и человеческий порядок. Незамужняя королева была бы подвержена «печалям и слабостям», сопутствующим безбрачному положению. Несколько позднее архиепископ Кентерберийский вместе с епископами Лондонским и Йоркским направили ей пастырское послание, в котором выразили обеспокоенность тем, что «столь продолжительное отсутствие у вашего величества детей может быть знаком недовольства нами Господа». Бесплодие королевы поставило под угрозу безопасность и даже существование страны.
Был в этой группе еще один игрок. Конюший Роберт Дадли входил в свиту королевы. Он был красивым и ярким мужчиной; понятно, что королева испытывала к нему нешуточную симпатию и привязанность. Весной 1560 года прошли слухи, будто бы она денно и нощно посещает его покои, и вскоре эти слухи переросли в скандал, о котором оставили воспоминания даже иностранные послы при английском дворе. Поговаривали о том, что, если умрет жена Дадли, Елизавета выйдет за него замуж. К суду была привлечена женщина из Брентфорда, заявляющая, что королева беременна от него. Летом того же года, сразу после успеха в Шотландии, Елизавета путешествовала вдоль южного берега Темзы. Дадли был ее неизменным спутником; вместе с ней он ежедневно ездил верхом и охотился. Сесил, видя, что его влияние снизилось, обдумывал свое положение. Он заявил испанскому послу, что «королева ведет себя так, что он подумывает об отставке. Плох тот моряк, что не прибился к берегу, видя, что приближается шторм…»
Затем, 8 сентября 1560 года, Эми Дадли погибла при таинственных обстоятельствах. Она сломала шею в результате падения с лестницы. Удобная смерть жены Дадли спровоцировала «мрачные и опасные подозрения и слухи». Подтолкнули ли ее? Или это было самоубийство? Королева отослала своего фаворита в его дом в Кью, где он пробыл некоторое время. Дадли пребывал в состоянии потрясения и тревоги. Он сказал одному из своих слуг, сэру Томасу Блаунту, что «ужасность и внезапность этого несчастья настолько ошеломляют меня… что я не нахожу покоя». Он слишком хорошо знал, во что «злобный мир» раздует случившееся.
После рассмотрения доказательств коронерский суд вынес решение о том, что причиной смерти стал несчастныйо случай. Разумеется, этому вердикту было не под силу заглушить слухи о заговоре и даже об участии самой королевы в планировании убийства Эми Дадли. Правдивость слухов была очень маловероятной: после подобного события королева не смогла бы выйти замуж за Дадли по политическим соображениям. Апологеты заговора могли предположить даже то, что убийство Эми Дадли организовал Сесил, таким образом уничтожая все шансы на брак Дадли с королевой и нанося урон его репутации.
Неизвестно, какие отношения связывали королеву и фаворита. Характер Елизаветы был сформирован опытом и превратностями судьбы; она всегда была осторожна и держала руку на пульсе. Могла ли она навлечь несчастье, вступив в романтические отношения с одним из своих подданных? Королева очень редко была одна, если и была вообще. Ее окружали леди опочивальни и фрейлины, даже когда государыня спала; любой отход от строгого церемониала в ее жизни был бы сразу отмечен. «Моя жизнь словно открытая книга, и у меня столько свидетелей, — говорила она, — что я не могу понять, как обо мне сложилось такое отвратительное мнение».
В этих обстоятельствах Сесил составил меморандум для собственного пользования, в котором обобщил достоинства эрцгерцога Карла Австрийского, который до сих пор считался самым видным кандидатом на руку Елизаветы, и конюшего Роберта Дадли. Все говорило в пользу эрцгерцога. Сесил отмечал, что в статье «доход» у Карла значится «согласно отчетам, три тысячи дукатов в год», в то время как Дадли «весь в долгах и находится на иждивении у королевы». Что касается «дружбы», то эрцгерцог был дружен с императором и королем Испании, а также различными герцогами; Дадли же «друзей не имел, но мог приобрести таковых через королеву». Репутация Карла была такова, что он был «всеми почитаем», в то время как Дадли — «многими презираем. Смерть его жены». Сесил знал, что дело было закрыто. Но, как он говорил, «только Бог знает, что решит делать королева».
В начале 1561 года близкий товарищ Дадли обратился к испанскому послу с предложением. Он предположил, что, если Филипп II посодействует организации свадьбы Дадли и королевы, Елизавета, возможно, будет более благосклонно относиться к возможности воссоединения с Римом. Реакция Сесила на этот маневр была незамедлительной — он выявил папский заговор, арестовал и заключил в тюрьму нескольких католических священников и дворян по подозрению в посещении мессы. Общество приняло его меры с таким энтузиазмом, что для Дадли это стало недвусмысленным предупреждением о том, что любые предложения по примирению с папой будут отклонены. «Я счел необходимым, — писал Сесил, — сорвать ожидания папистов, обнаружив и наказав нескольких фанатиков мессы». Ожидавшийся визит папского нунция был отменен.
Весьма маловероятно, что Елизавета была замешана в планах Дадли. Она была достаточно сообразительна и разумна, чтобы понимать, что участие в подобном предприятии было бы в высшей степени недальновидным. На самом деле именно в этот период она наиболее нетерпимо высказывалась о супружестве. Архиепископ Кентерберийский сообщил Сесилу, что королева произносила «столь горькие слова о божественном супружеском союзе, что я пришел в ужас». Слова эти могли быть сказаны в контексте предложения о предоставлении духовенству возможности жениться, однако более глубокий смысл ее слов вполне ясен. «Здесь будет лишь одна госпожа, — заявляла она, — господина не будет!» Будучи замужем, она была бы королевой; будучи незамужней, она была и королем, и королевой одновременно. Когда посол одного из германских государств заметил, что брак — «желаемое зло», она засмеялась. «Столь ли желаемое?» — спросила она его. Она бы предпочла быть одинокой попрошайкой, чем замужней королевой.
Вопрос престолонаследия омрачила очередная напасть. Леди Катерина Грей была младшей сестрой злополучной Джейн Грей; как таковую, ее можно было рассматривать в качестве законной наследницы престола в случае, если ее кузине Марии Стюарт будет отказано в ее притязаниях. Однако в ноябре 1560 года она вступила в тайный брак с Эдвардом Сеймуром, сыном покойного регента Сомерсета. Как возможная наследница и леди опочивальни, она имела двойную обязанность испрашивать у королевы разрешения на брак. Свои отношения с Сеймуром она скрыла, вне всякого сомнения опасаясь, что Елизавета воспротивится любому их дальнейшему общению. Когда речь шла о делах сердечных — не говоря уже о вопросах наследования, — королева была жесткой.
Реакция Елизаветы на новость, которая неизбежно достигла ее, была предсказуемой — она пришла в ярость. Она заточила новоиспеченных супругов в Тауэр на неопределенный срок. Когда Катерина Грей родила в тюрьме сына, страхи Елизаветы усилились: перспектива наследника мужского пола существенно ослабила ее позиции. Она намеревалась провозгласить новорожденного незаконнорожденным, таким образом отрезая ему путь к короне. Катерина Грей — с ее стороны это было чрезвычайно неразумно — потеряла документы о заключении брака и забыла имя клирика, обвенчавшего их; единственный свидетель церемонии недавно преставился. Судьба, или провидение, были против нее. Ребенок был объявлен незаконнорожденным, а Катерина была освобождена из Тауэра и помещена под домашний арест, под коим и находилась семь лет до своей смерти. Сама королева была убеждена, что за этим династическим браком скрывались «великие интриги и цели», а кое-где ходили слухи о том, что союз Катерины Грей и Эдварда Сеймура устраивался как альтернатива елизаветинскому режиму.
Когда младшая сестра Катерины Грей Мария также вышла замуж без официального разрешения, ее поместили под домашний арест; муж ее был на несколько лет заключен в тюрьму Флит. Брак этот был объектом непристойных шуток и вызывал недоумение. Мария Грей была «очень уродливым» карликом «с горбатой спиной», в то время как муж ее ростом был более двух метров и не мог похвастаться знатным происхождением. Они не представляли реальной угрозы королеве. И тем не менее королеву, как говорили в то время, приводили в негодование те естественные радости, что позволяли себе другие люди, но которые сама она себе запрещала.
Корона действительно была окружена тревогами. Вновь объявилась Мария Стюарт — источник тревог и опасений. Смерть Франциска II в декабре 1560 года оставила ее бездетной вдовой в государстве, которое не готово было благосклонно принимать ее среди враждующих группировок королевского двора. Ее устрашающая свекровь Екатерина Медичи, ставшая регентом Франции при десятилетнем Карле IX, питала к Марии «нешуточную неприязнь». Мария, в свою очередь, к свекрови относилась пренебрежительно, считая ее не более чем дочерью торговца, но смерть мужа лишила шотландскую королеву статуса и власти. Настало время вернуться в собственное королевство, где ее положение было бы более прочным.
Католические и протестантские партии Шотландии направили к ней послов с просьбой вступить в наследство. Католики убеждали ее высадиться на северо-восточном побережье страны; там ее встретил бы дом Гордонов, семья ревностных католиков, и с триумфом препроводил до Эдинбурга. Протестанты также желали возвращения Марии и надеялись на ее компромиссное отношение к их религии, поскольку это обеспечило бы защиту трона. В любом случае в Шотландии Марию ожидал радушный прием.
Она отправила своего посла к Елизавете, испрашивая ее разрешения на то, чтобы высадиться по пути в Шотландию в английском порту. Английская королева дала послу ответ громко, на многолюдном собрании. Она заявила о своем несогласии удовлетворить просьбу Марии, добавив, что той не следует требовать каких-либо одолжений, пока ею не будет подписан Эдинбургский договор, отрицающий притязания шотландской королевы на английский трон. «Пускай ваша королева ратифицирует договор, — объявила она, — и ей с моей стороны будет обеспечено — будь то на море или на суше — все, что можно ожидать от королевы, родственницы и соседки».
После этого английский посол в Париже был вызван для аудиенции с Марией. «Все монархи и страны сочтут странным то, — сказала она, — что сначала она настраивала моих подданных против меня, а теперь, когда я стала вдовой, затрудняет мое возвращение на родину».
Затем с ее стороны поступила косвенная угроза. «Я не ставлю под сомнение ее положение или отношения с подданными. И все же я осведомлена о том, что в ее государстве есть [некоторые], кто в достаточной степени склонны к тому, чтобы выслушать предложения». За угрозой последовала злая насмешка. «Ваша королева считает, что я молода и неопытна. Признаюсь — я младше ее». Марии тогда было всего девятнадцать лет, но к сарказму она прибегала уже вполне умело. Было ясно, что на Альбионе будет две королевы. Джону Ноксу доводилось встречаться Марией Стюарт. «Если нет в ней, — сказал он после, — ума гордого, остроумия коварного и сердца черствого, направленного против Господа и истины Его, то я ошибся в своем суждении».
Ее путешествие в Шотландию началось 15 августа 1561 года. Когда ее корабль отчалил от порта Кале, другое судно потерпело крушение; оно начало тонуть, теряя пассажиров и экипаж. «Боже милостивый! — вскрикнула Мария. — Какой плохой знак для путешествия!» Какой плохой знак для царствования! При швартовке в Лите она и ее сопровождающие ужаснулись тому, в каком состоянии были лошади, которых им предстояло оседлать. Она уже оплакивала потерю роскоши французского королевского двора. Когда той ночью она отдыхала в Холирудском дворце, за ее окном пели псалмы около пятисот кальвинистов. Следующим утром они угрожали ее капеллану-католику, которого посчитали немногим более чем священником Баала. «Так, — заявила королева, — мои подданные начинают выказывать приветствие и верность; что будет в конце — мне неизвестно, но осмеливаюсь предположить, что мое положение будет очень худо». По крайней мере, эти слова приписываются ей. Однако даже в самых точных исторических документах могут присутствовать рассуждения задним числом.
Летом 1561 года, прямо перед возвращением Марии на родину, невиданное событие потрясло Лондон. Средневековый шпиль собора Святого Павла возвышался на 158,5 метра над землей и на 79 метров над башней; в то время создавалось впечатление, будто обшитый свинцом деревянный шпиль касается самих небес. 4 июня город затянуло штормовой тучей, отчего стало темно, будто ночью. Примерно в два часа пополудни из глубин этой тучи вырвалась вспышка молнии, и пучок света ударил в наивысшую точку собора. Казалось, что все прошло, однако ранним вечером стало видно, что шар окутан голубой дымкой или туманом. Спустя минуту крест и орел на конце шпиля проломили крышу и обрушились на пол южного трансепта; свинцовая обшивка растаяла и потекла по стенам башни, и очень скоро вся структура была охвачена огнем.
Говорилось, что «весь Лондон в ужасе бросился к церкви». Королева видела огонь из окон своего Гринвичского дворца. Некоторые моряки бросили якорь на Темзе и организовали импровизированный конвейер из ведер с речной водой; затем они взобрались на крышу с мокрыми шкурами, чтобы подавить пламя. К полуночи огонь был потушен, и собор представлял собой почерневшие руины без крыши. Многие верили в то, что это недобрый знак, предвещавший великие изменения в делах человеческих, но, как и всегда, он остался неясен. Что касается самого собора, то башню отреставрировали, однако шпиль так и не восстановили.
Некоторые были уверены в том, что воспламенение было делом рук папистов, использовавших порох или более неуловимые магические методы. Весной 1561 года была сформирована комиссия по расследованию «фанатиков мессы и колдунов», и по подозрениям в некромантии были арестованы некоторые дворяне-католики; в использовании темных искусств против королевы признались различные колдуны, после чего они были пронесены по улицам Лондона и пригвождены к позорному столбу.
Таким образом, остров кишел слухами. Призывали обратиться к предсказаниям Нострадамуса, и в 1562 году на двадцать книготорговцев наложили штраф за продажу одной из его книг предзнаменований. Тот же год был свидетелем многих других чудес. Ко двору было принесено тело ребенка, родившегося с кольцом шерсти вокруг шеи и с руками, «подобными жабьим лапам». Рождались свиньи с человеческими носами.
- Столь предивные телята и свиньи
- И иные подобные уродцы
- Знаменуют собой перемены в мире[68].
Елизавета заболела; вероятно, это было самое неблагоприятное время для хвори. В конце одного письма, составленного осенью 1562 года, она добавила: «Писать дальше мне не позволяет жар». Тогда она отдыхала во дворце Хэмптон-Корт. Чтобы смягчить проявления жара, она приняла ванну, однако вместо желаемого эффекта у нее начался озноб, и тело быстро поддалось болезни. У нее обнаружили оспу, которая с большой вероятностью могла отнять у нее жизнь. Позже она вспоминала, что «смерть распоряжалась практически всеми моими членами, поэтому я тогда желала, чтобы тоненькая ниточка жизни, которая длилась столь (как я думала) долго, слишком долго, будет тихо разрезана Клото». Клото была одной из мойр-Судеб, управляющая человеческой долей. Елизавета впала в бессознательное состояние и «не произносила ни слова».
Сесила вызвали сразу после того, как королева слегла. Ему сообщили, что жить ей, возможно, осталось всего несколько дней. Члены совета были вызваны из Лондона. Денно и нощно они проводили встречи, обсуждая грозившую им катастрофу. Все сомнения и противоречия в государстве достигли критической точки в дискуссиях о порядке престолонаследия. О Марии Стюарт не могло быть и речи: воцарения второй королевы-католички допустить было нельзя. Из всех кандидатов самой подходящей считалась леди Катерина Грей, все еще пребывавшая в опале после тайного заключения брака. Она, по крайней мере, была протестанткой.
Когда лихорадка значительно стихла, королева вернулась в сознание. Она была уверена в том, что умирает, и, когда члены совета собрались у ее ложа, она попросила их назначить Дадли регентом королевства. Она сказала им, что очень его любит, однако заявила, призвав Господа в свидетели, что между ними никогда не было «ничего непристойного». И все же кризис миновал: ее крепкое от природы здоровье взяло верх, и она осталась в живых. Однако факт того, что она смертна, стал теперь очевиден всему государству и ей самой. В следующие годы королева не желала, чтобы ей напоминали о ее болезни.
28. Тридцать девять шагов
Религия Англии всегда обладала жизненно важным европейским аспектом. В начале 1560-х годов, например, страна стала частью Религиозных войн, расколовших Францию. В вопросах веры ни одно государство не было островом. В период регентства Екатерины Медичи боролись за господство католики и гугеноты, при этом Гизы поддерживали католиков, а Бурбоны приняли сторону протестантов. Сама Екатерина обязана была поддерживать между ними определенное равновесие, чтобы сохранить единство королевства. В эту нелегкую борьбу были, в свою очередь, втянуты правители других европейских государств, как католических, так и протестантских; в числе первых были император Священной Римской империи Фердинанд I и Филипп II Испанский. Елизавета не могла оставаться в стороне: это выглядело бы слабостью. Большая часть ее совета, представлявшая собой приверженцев протестантизма, также поддержала бы дело протестантов.
Елизавета, как всегда, медлила. Она никогда не принимала решение, когда его можно было избежать. Промедление было ее способом ведения государственных дел. Она не водила дружбы с кальвинистами-гугенотами, поскольку не уважала учений Кальвина в лице Джона Нокса и его «Первого трубного гласа против чудовищного режима женщин». Ей была противна мысль растратить столь нужные стране денежные средства в войнах европейских государств. И у нее было куда больше причин для наблюдения за действиями Марии Стюарт в Шотландии. В любом случае всеобщая Религиозная война в Европе пророчила многие опасности. Она могла втянуть Англию в бессмысленную бойню. Но война была возможностью выиграть дорогие призы. Один из советников писал Елизавете, что «есть вероятность, что во всей этой суматохе представится возможность вернуть Кале». И все же королева колебалась. Она отправила к Екатерине Медичи посла с обещанием оказать ей помощь в любом посредничестве.
В то же время Мария Стюарт добивалась встречи с английской кузиной, питая надежду на то, что Елизавета признает ее притязания на трон. Елизавета была открыта возможности увидеться с близкой родственницей и соседствующей королевой. Эта встреча могла способствовать перемирию во Франции и успокоению Гизов, с которыми была связана Мария, бывшая некогда женой французского короля. Но и здесь подстерегали бесконечные опасности. Совет был единогласен: этой встрече двух королев не бывать. Они не сомневались в том, что Мария — тайный враг, продолжающий преследовать интересы католичества от лица Франции. Слишком страшно было представить, что королевой Англии опять станет католичка.
Елизавета отстояла свое желание встретиться с королевой шотландцев и обещала устроить для той прием в Ноттингеме в начале сентября 1562 года. Властям города были направлены письма с приказом подготовиться к прибытию эскортов двух королев, насчитывавших около четырех тысяч человек. Однако были получены новости о том, что испанские войска подходят к французской границе, дабы поддержать претензии Гизов. Протестанты, должно быть, были огорошены; предложения Елизаветы относительно посредничества теперь оказались тщетными, а любые встречи — в высшей степени бестактными. Поэтому запланированную встречу с Марией Елизавета отменила. Узнав об этом, королева шотландцев слегла на целый день.
Отчаявшийся предводитель гугенотов принц Конде обратился к Елизавете с просьбой предоставить ему войска и денежные средства. Он до сих пор контролировал Нормандию и в ответ на ее помощь обещал передать ей Гавр и Дьеп в качестве обеспечения возвращения Кале в состав Англии. Она больше не могла медлить; ее нежелание помочь протестантам разрушало доверие к ней на Антверпенской бирже. 22 сентября в Хэмптон-Корте был заключен договор с представителями Конде. Королева согласилась отправить войска численностью шесть тысяч человек во Францию, а также предоставить крупный заем. Она писала Марии о необходимости «защитить собственные дома от разрушения, когда соседские охвачены огнем». Нужде закон не писан.
2 октября английское войско покинуло Портсмут и направилось во Францию, где два дня спустя овладело Гавром. Это был первый шаг к возвращению Кале. Есть вероятность, что королева была заинтересована в этом городе больше, чем в помощи протестантам. Вопреки ее прямым приказам, небольшая часть английских войск присоединилась к протестантам для защиты Руана. Дела военные, как ей было хорошо известно, — вещь непостоянная. Руан был взят католическими отрядами Гизов, а защитники города преданы мечу. За кровавой битвой при Дрё на северо-западе Франции, в которой обе стороны потеряли тысячи бойцов, последовал непростой период затишья. Затем Екатерина Медичи организовала перемирие между католиками и протестантами, в котором принцу Конде была предложена умеренная форма религиозной терпимости. Тогда казалось вероятным, что, по поговорке того времени, английским интересам суждено было «пойти коту под хвост».
Английские войска в Гавре вели себя вызывающе. Они хотели «надрать французам задницу» и обещали королеве, что «ни одна пядь земли не будет отдана без крови». Конде и Гиз теперь рука об руку шли на давнего врага, а Елизавета бранила принца, называя его «предателем, клятвопреступником и капризным злодеем». Она настояла на том, чтобы Кале был передан ей до того, как она покинет Гавр. Она приказала спустить корабли на воду; было сформировано войско из преступников, отбывавших наказание в лондонских тюрьмах; воры и разбойники вступали в ряды армии, чтобы избежать виселицы.
Но смерть пришла в другом обличье. В английском гарнизоне Гавра вспыхнула «странная болезнь». В самый пик июньской жары стало известно, что это чума. К концу месяца ежедневно гибли шестьдесят человек. Осаждавшие город французы оставили его без воды; невозможно было достать ни свежего мяса, ни свежих овощей. К началу июля в живых оставались лишь полторы тысячи человек, и французская артиллерия опустошала улицы. Королева и совет высылали все больше и больше бойцов, однако тщетно: отравленный и загрязненный воздух был более губителен, чем орудия французов. Командир гарнизона граф Уорик заключил соглашение с врагом. По существу, он сдался. Гавр был возвращен французам, а остаткам англичан было разрешено погрузиться на свои корабли.
Произошедшее было кошмаром, но это была лишь прелюдия к очередной катастрофе. Возвращающиеся солдаты привезли чуму в Англию. Оставшуюся часть лета в городах и деревнях, которые солдаты оставляли за собой по пути, буйствовала смерть. Симптомы были схожи с симптомами лихорадки: приступы озноба сменялись острыми головными болями, которые, в свою очередь, переходили в неудержимое желание спать. Такая истома чаще всего приводила к смерти. В августе смертность в Лондоне возросла с семисот до двух тысяч человек в неделю. Лишь когда ноябрьские и декабрьские ливни очистили улицы, эпидемия прекратилась.
Из Гаврской катастрофы королева вынесла два жестоких урока. Неразумно полагаться на обещания правителей. Опасно вмешиваться в войны, которые не она сама инициировала. В последовавшем соглашении Елизавета отказалась от всех претензий на Кале.
В начале 1563 года был созван парламент, чтобы рассмотреть важные для государства вопросы и, в частности, определить финансирование продолжающейся войны с Францией. Однако представители обеих палат больше хотели решить проблему престолонаследия: последняя болезнь королевы четче показала, сколь непрочным будет положение государства в случае ее кончины. Дебаты были столь серьезными, что Мария Стюарт направила посла с целью наблюдения за процедурами и отстаивания ее интересов.
Члены палаты общин долго рассуждали об опасностях незамужнего положения королевы. Если не предвиделось свадьбы или если не был выбран наследник, вся страна была в известном смысле бесплодной; это увеличивало риск бесконечных бед, в числе которых были гражданская война и иностранное вторжение. В ответ на их петицию королева произнесла довольно прямую, но неоднозначную речь, в которой утверждала, что понимает все опасности так же хорошо, как и парламентарии, если не лучше. Она когда-то читала о некоем философе, который имел привычку пересказывать весь алфавит, прежде чем приступать к обдумыванию деликатной проблемы (ту же самую историю рассказывали о римском императоре Августе); так же и она будет ждать и молиться, прежде чем принять какое-либо решение. «Я уверяю вас, что пусть после смерти моей у вас будет много мачех, но никогда не будет у вас более подходящей матери, чем я собираюсь быть для всех вас». Это можно считать любезным ответом.
В петиции, направленной лордам несколькими днями спустя, Елизавета была более прямолинейной. Она выразила надежду на то, что они проявят большую предусмотрительность, чем их коллеги из нижней палаты, которая была полна «беспокойных голов, в мозгу которых маршируют тщетные суждения». Королева заявила, что назначение наследника престола приведет к гражданским волнениям и кровопролитию. Отметины на ее лице были отнюдь не следами преклонного возраста, но шрамами от оспы. В любом случае она, как мать Иоанна Крестителя, может родить в более зрелом возрасте. Ведь ей, в конце концов, было в тот момент всего двадцать девять лет.
В окончательном обращении к членам обеих палат, которое зачитал лорд-канцлер, Елизавета признала, что не принимала решения не выходить замуж. «И, если я изыщу возможность подчинить мои предпочтения надобности вашей, я этому не воспротивлюсь». «Если» может быть весьма шатким обязательством. Она обещала посоветоваться с учеными мужами, «чтобы я с большей радостью обеспечила вам благо после смерти моей, чем всеми молитвами, прочтенными мной, пока я жива; и это будет означать, что нить моей жизнь сохранится». Эта фраза мастерски вводила в заблуждение, а потому могла означать все что угодно или ничего.
Утверждалась Елизавета и на другом фронте. Есть вероятность, что Уильям Сесил, а также некоторые другие члены совета оказывали содействие в продвижении парламентских петиций. Прямой вовлеченности в дискуссии с королевой с их стороны не наблюдалось, однако косвенным образом они могли оказывать на нее давление. «Вопрос слишком серьезен, — писал Сесил, — я не могу в него вмешиваться. Ниспошли, Господи, достойное решение!» Тем не менее именно он считал, что парламент должен рассматривать вопрос престолонаследия и консультировать по нему — даже ценой уменьшения королевских полномочий.
Сесил был убежден, что совет должен направлять, а то и управлять королевой. Чтобы правление Елизаветы было богоугодным, ей нужен мудрый мужской совет. Один из советников королевы, сэр Фрэнсис Ноллис, объяснил ей, что необходимо отставить в сторону «те увлечения и страсти ума вашего, что управляют вами. Меж тем ценить вам стоит более всего те решения, что приняты при обсуждении с вашими самыми преданными советниками». Члены совета были «стражами» или «отцами страны». Елизавета не могла стать тираном.
И все же королева сохранила свою власть над парламентом. Ее предшественница созвала пять парламентов за четыре года, в то время как сама она в первые тридцать лет правления созывала его лишь семь раз. «В моей власти, — заявила однажды спикеру Елизавета, — созывать парламенты: в моей власти завершать и направлять их; в моей власти соглашаться или не соглашаться с любым вопросом, находящимся на рассмотрении в парламенте». Законодательство исходило из совета либо попадало на рассмотрение в парламент по его требованию или с его молчаливого согласия. Министры Елизаветы, такие как Ноллис и Хаттон, были членами палаты общин. Спикер был назначен королевой в качестве орудия ее власти. Конечно, долгое правление королевы было свидетелем некоторых случаев неподчинения и недовольства, но в целом ей удавалось снижать накал страстей любезными речами, дипломатичными переговорами или избирательным заточением особенно строптивых парламентариев. В битве сообразительности она была непобедима.
Вопрос «свободы речи» поднимался, однако так никогда и не был решен, и связанные с ним проблемы вновь появились на горизонте в период правления следующего монарха Якова I. В целом парламент считался продолжением королевского правительства, при условии что источник всего права, согласно словам одного политического философа, «зиждется на различных статутах, изданных королем, палатой лордов и палатой общин».
В 1563 году Сесил подготовил законопроект о порядке престолонаследия, в котором указывал, что в случае, если королева преставится, не произведя насвет наследника, власть на ближайшее будущее перейдет к тайному совету. На некоторое время Англия станет олигархией или аристократической республикой, напоминающей политический строй Венеции. Сесил предложил, что после этого ответственность за выбор нового монарха должна будет лежать на парламенте. Идея наследственно-выборной монархии была новой и пугающей; она отрицала все устройство и дух династии Тюдоров. Конечно, на такой шаг Сесил решился, будучи преисполнен беспокойства и напряжения. Впрочем, законопроект так и не поступил на обсуждение; попадись он Елизавете, она безусловно его бы аннулировала. Сесил, возможно, понимал, что перегнул палку.
Парламент опубликовал два закона, несколько более важных, чем остальные. Среди мер, вводимых Статутом о ремесленниках, было предписание о том, что минимальный размер заработной платы должен устанавливаться местными мировыми судьями. Рабочие нанимались на работу на основании годового контракта. Подмастерья должны были согласно традиции Лондона отслужить семь лет. Все трудоспособные мужчины в период сбора урожая могли были быть отправлены на принудительные полевые работы. Эти меры могли бы быть временными, направленными на решение сиюминутных проблем, однако этот случайный и не отличающийся связностью статут не потерял силы на протяжении следущих двухсот пятидесяти лет.
Другой закон рассматривал проблему «сильных нищих» и безработных. Была введена обязанность каждого прихода поддерживать «немощных, престарелых и нуждающихся» путем выделения общинных средств. Облегчение участи бедных перестало быть прерогативой церкви — многовековой традицией, но стало местным мирским вопросом. Подношения бедным именовались «пожертвованиями», а еда со стола богатых называлась «хлебом Матери Божьей»; эти понятия, разумеется, исчезли. Возможно, поиску новых мер способствовал роспуск религиозных учреждений в годы правления Генриха VIII.
Можно утверждать, что протестантизм создал дополнительное пространство, в котором светские власти могли управлять всей страной. В 1553 году был основан первый работный дом в Англии, Брайдуэлл; в Эксетере работный дом был открыт в 1579 году. Власти Лондона уже основали пять «госпиталей», которые пришли на смену средневековым религиозным аналогам. Госпитали Святого Томаса и Святого Варфоломея были предназначены для больных и престарелых; они существуют и сегодня. Госпиталь Христа давал кров бездомным детям, в то время как Бедлам предназначался для душевнобольных. Законом 1572 года был учрежден первый местный налог в рамках Закона о бедных. Затем последовали другие законы и статуты. Однако термин state — «государство» — в своем современном значении появился лишь на закате XVI века.
Поэтому можно с некоторой уверенностью сказать, что эти два закона оказались самыми знаменательными для социально-экономической структуры английского общества. Однако парламентские меры были отнюдь не благосклонными, а, напротив, строгими и авторитарными. К примеру, ужесточились наказания за бродяжничество. Обычные бродяги подвергались порке и отправлялись в заключение до тех пор, пока для них не подыщут хозяина; опасные же элементы изгонялись из королевства, а в случае возвращения приговаривались к каторжным работам или заканчивали свой путь на виселице[69].
В 1563 году произошло собрание конвокации епископов и старшего духовенства, как обычно, совместно с парламентом. Поскольку эта конвокация была первой после восстановления протестантской веры, считалось необходимым сформировать от лица церкви надлежащее законодательство. Документ «Общие замечания по вопросам, которые должно поднять духовенство в следующем парламенте и синоде» выражал желание «постатейно сформулировать определенную форму вероучения». Нужно было установить основу веры Англии.
В ходе совещаний и дебатов были сформулированы Тридцать девять статей вероисповедания. Некоторые из них не были составлены вовремя, и парламент не смог принять необходимое законодательство; такие статьи должны были ожидать парламента, созванного тремя годами спустя. Лишь в 1571 году документ стал официальным догматом веры. Но самая важная работа была сделана. Конвокация 1563 года установила главное вероучение в истории англиканской церкви, которое до сих пор не потеряло своей силы. Литургия должна была исполняться на народном языке; месса не дозволялась, и поклонение Святым Дарам считалось богохульным; папские доктрины пресуществления и хождения по мукам отвергались; взывать к святым запрещалось. Подчеркивалась роль монарха как верховного главы церкви.
В целом Тридцать девять статей считались умеренно кальвинистскими, однако нет ни одной статьи, которая бы противоречила лютеранству и кальвинизму. Статьи представляют собой настолько широкое определение протестантской веры, насколько таковое можно было дать в XVI веке. Они считались тридцатью девятью шагами к широкому внутреннему соглашению. Более ревностные протестанты не всегда были довольны результатом, и с течением времени их взгляды стали называть пуританскими. «Я признаюсь, — писал епископ Даремский, — мы терпим многие вещи, противные сердцу нашему; но мы не можем отказаться от них, хотя всегда были к этому подстрекаемы. Мы находимся в подчинении и не можем ввести никаких новшеств без одобрения королевы; не можем мы и менять законы; единственное, что нам подвластно, — это сделать выбор: терпеть или разрушить спокойствие церкви». Эти слова можно считать предзнаменованием будущих расхождений.
Вероисповедание большей части населения, вероятно, было смешанным и изменчивым, ни полностью старым, ни совершенно новым. Протестантская религия была введена недавно, в то время как католическая религия уже продолжительное время отмирала. Два современника предположили, что во времена восхождения Елизаветы на престол лишь 1 % населения активно склонялся в сторону протестантизма. В 1561 году оксфордский профессор богословия Николас Сандер составил документ «Как простые англичане относятся к католической вере», в котором заявлял, что «земледельцы и пастухи являются католиками»; конечно, они представляли собой большую часть населения. Он отмечал, что ремесленники не принимали протестантскую веру, «за исключением тех, что были заняты сидячей работой, например ткачи и сапожники». Среди территорий, придерживавшихся преимущественно католических взглядов, выделялись Уэльс, Девон, Камберленд, Нортумберленд и Уэстморленд. В течение следующих нескольких десятилетий учения протестантов стали более благосклонно восприниматься в Кенте, Эссексе, Суффолке, Суссексе и, конечно, Лондоне.
Летом 1561 года епископ Карлайльский доложил, что во многих церквях его епископства до сих пор служили мессу — с молчаливого согласия местного лорда. Тем же летом судьи Херефорда распорядились, чтобы День святого Лаврентия отныне считался церковным праздником или выходным днем. Ни один мясник не продавал мясо и ни один торговец не осмеливался открыть свой магазин в этот день. В Девоншире был оказан прием неортодоксальным священникам (католикам), где их «потчевали и прославляли так, что даже сам Христос не мог быть удостоен столь почтительного обращения». Епископ Винчестерский сетовал, что его люди «упрямо пресмыкались перед суевериями и папой, при этом не было недостатка в священниках, что ежедневно бы внушали им то же самое». В городском совете Херефорда не было «ни души, что относилась бы к сей [протестантской] религии благосклонно». Лишь шестеро практиковали ее в Ладлоу. В 1567 году семнадцать церквей на востоке Йоркшира до сих пор имели католические атрибуты, а семью годами спустя в более чем дюжине церквей Нортгемптоншира имелись галереи над алтарной преградой, которые давно были запрещены. В годы правления Елизаветы в Ланкашире вели деятельность семьдесят пять священников-католиков, в Йоркшире — еще сто.
Пусть большая часть населения до сих пор склонялась к прежней религии, мало кто стремился воспротивиться властям, открыто практикуя ее — по крайней мере, в Лондоне и на юго-востоке Англии. Некоторые люди утверждали, что если, посещая протестантские богослужения, они совершают грех, то грех этот падет на королеву. Пока они еженедельно посещали церковь и совершали новые обряды протестантской веры, они были свободны верить во что угодно. Они могли как верить во что-либо, так и ни во что не верить. Было легче и безопаснее исполнять и подчиняться, чем оказывать сопротивление.
Поэтому протестантские службы были гибкими, если не сказать двусмысленными, и открыто предлагали лишь то, во что верил каждый христианин: правила богослужения и церемониал могли быть некоторым образом изменены, чтобы соответствовать религиозным предпочтениям конгрегации. Так, в 1564 году Сесилу доложили о том, сколь по-разному проходят богослужения: «некоторые совершают церковную службу и молитвы в алтарной части; другие — в нефе… одни строго придерживаются буквы священных книг, а другие смешивают метр псалмов… некоторые причащаются, преклонив колени, иные — стоя; кто-то принимает крещение в купели, кто-то — в водоеме; некоторые крестятся, некоторые — нет».
Отсутствие порядка наблюдалось и в одеяниях священнослужителей. «На некоторых служителях стихарь, на некоторых его нет; на некоторых квадратная шапочка, на других же круглая, на третьих шапочка с пуговицей, на четвертых круглая шляпа; кто-то облачен в одеяния ученого, кто-то — в другие». Много жалоб было по поводу отсутствия должного внимания при совершении церковных служб и формального к ним отношения. В церквях не на чем остановить взор: все былые украшения изъяты из церковных помещений. Отмечалось, что по воскресеньям в пивных было не протолкнуться, и люди готовы с куда большим рвением пойти на медведя, нежели посетить церковную службу. Когда исчезли великие обряды, появилось много людей, которые, как выразился один клирик, «кувшин эля почитали сильнее, чем церковную кафедру, а скирды хлеба — более дверей в церковь; они, приходя на службу не из набожности, а из желания следовать моде, довольствуются тем, что, пару раз сняв шапку и преклонив колени, кашлянув и сплюнув» поют псалом или дремлют во время проповеди. Что касалось священнослужителей-протестантов, было всего семь тысяч посвященных в сан из общего числа в девять тысяч духовных лиц.
Однако было бы неблагоразумно преувеличивать ревностный характер позиции католиков. Еще за восемнадцать месяцев до вступления Елизаветы на престол венецианский посол предположил, что лишь очень малое число не достигших тридцатипятилетнего возраста англичан были истинными католиками. Новую религию они не приветствовали, однако старую веру уже потеряли. Они были «безучастными к религии», как окрестил их один бенедиктинец. Поэтому мы предполагаем, что в стране наблюдался весьма высокий уровень равнодушия к религии. Мужчина или женщина того возраста уже и не смогли бы вспомнить те времена, когда монарх не был главой церкви, впрочем, этот факт вряд ли мог пробудить в людях набожность.
К безразличию добавлялись неуверенность и замешательство. Епископ Солсбери, читая проповедь перед королевой, сокрушался о том, что «бедные люди покинуты и брошены, словно овцы без пастуха… от них требуют сменить религию, и они не ведают, куда им идти, ведь некому их наставить: они не понимают ни от чего надо отказаться, ни что следует принять». Многие и вовсе пребывали в невежестве. Один пожилой человек, услышав, что будет спасен через Христа, сказал в ответ: «Сдается мне, я однажды слышал о человеке, о котором вы говорите, в спектакле в Кендале, что назывался „Тело Христово“, в котором был висевший на дереве человек, истекавший кровью».
Некоторые, однако, имели весьма четкое представление о том, во что от них ожидалось верить. Уже в 1572 году анонимный летописец указывал, что за пределами Лондона менее чем один из сорока человек был «добросовестным и истово верующим проповедником». Это небольшое и ревностное меньшинство черпало недюжинное вдохновение в «Книге мучеников» Фокса, опубликованной весной 1563 года. Та содержала пронзительные и подчас наводящие ужас истории о тех, кто принял сожжение за новую веру в правление предшественницы Елизаветы — Марии. Например, Фокс описал тяжелую участь женщины, которая родила дитя в то время, как языки пламени сжигали ее в Гернси; младенца бросили в огонь к матери. Когда-то эту историю считали выдуманной, однако другие документы эпохи предполагают, что она случилась в точности так, как описал ее Фокс. Ксилографии книги представляли собой бриллианты агиографии. Благодаря этой книге страна, лишенная одних святых, обрела целую плеяду других.
Фокс создал новую историю Реформации, в которой англиканская церковь сохранила «старинную древнюю церковь Христову», которая постоянно находилась в тени католической церкви. «Время Антихриста», начавшееся примерно в 1100 году наконец завершилось. Фокс объявлял следующее: «Поскольку Господь объединил нас, англичан, здесь, в одном государстве, а также и в одной церкви, будто на одном корабле, давайте не калечить и не делить этот корабль». В тот период в понятие государство входили политическое образование и всеобщее благо; это был образ общества, выходящего за рамки личных интересов и горечи разногласий и постулирующего идеализированный и плодотворный союз всех владений королевства. Целью было «богоугодное государство».
Англичане в очередной раз стали избранным народом. Путем создания протестантской историографии Фокс, по сути, придал новой религии форму и содержание. Книга выдержала пять изданий в годы правления Елизаветы и стала наиболее популярной и незаменимой из всех книг о вере — после Библии. В конце концов поступил приказ о том, чтобы эта книга — наряду с «Парафразами» Эразма Роттердамского — была в каждой приходской церкви.
Многие ревностные протестанты не были удовлетворены религиозным урегулированием и ждали дня, когда будут осуществлены очередные реформы. Один из них — декан Уэлского кафедрального собора — научил свою собаку срывать папские квадратные шапочки со всех клириков-конформистов, которые отваживались их надеть. В 1560-е годы подобные радикально настроенные люди еще были частью неспокойной и раздосадованной елизаветинской церкви, однако уже начинали отстаивать свою самобытность. Например, именно в этот период из церкви в более широком смысле начало выделяться пуританское движение. Сотня лондонских священников была созвана в Ламбет, где перед ними выступил духовник в традиционном облачении, состоящем из четырехугольного головного убора, столы и мантии ученого. Когда прибывших священников спросили, наденут ли они то же самое облачение, они пришли в смятение. «Невероятно сильны, — вспоминал один наблюдатель, — были муки и страдания этих священнослужителей». Они воскликнули: «За такой порок наши души будут погублены!» В конце концов шестьдесят один человек согласился надеть эти одеяния, в то время как тридцать девять были временно отстранены от своих обязанностей и должны были в течение трех месяцев подчиниться.
Теперь по приказу королевы стали приниматься иные меры против протестантов более строгих взглядов. Любому, кто отказывался подписать декларацию верности, не давали согласия на осуществление богослужений. В результате многие богобоязненные священники стали жить мирской жизнью, в которой работали юристами и даже докторами; некоторые мигрировали в Шотландию, известную своим более доброжелательным отношением, либо обосновались в Цюрихе и Женеве. В ответ на серию памфлетов и книг с проповедями, приветствующими пуританское течение, Звездная палата издала судебный запрет, воспрещающий под страхом трехмесячного тюремного заключения публикацию любых трактатов, направленных «против предписаний королевы».
Радикальные сектанты, считая, что на них организованы гонения, сплотились еще сильнее. За эталон они приняли богослужебную книгу, используемую кальвинистами в Женеве. Традиционную литургию на английском языке, используемую, как они утверждали, «традиционалистами», они отвергали. Особенно оживленной была их деятельность в Лондоне. В 1567 году Джон Стоу писал, что «группа, именующая себя пуританами или незапятнанными агнцами Господа… содержала церковь в Минорис при Олдгейте». В разное время они собирались на корабле в доках Святой Екатерины, на Пудинг-Лейн и в доме ювелира на улице Стрэнд.
Мнения по пооду крещения и предопределения у них различались, но они были едины в страстном стремлении молиться и распространять Слово Божье. Они подчеркивали огромное значение Священного Писания, презирали пережитки папства, до сих пор не исчезнувшие из новой религии, призывали незыблемо соблюдать священный день отдохновения — воскресенье, осуждая всеобщую разнузданность эпохи. Смысл заключался в личной вере человека, доступ к которой имело лишь милосердие, но ни один священник. Можно сказать, что благочестивые чтили духовную церковь, в то время как верующие, придерживающиеся традиционных взглядов, — зримую.
В июне 1567 года группа сектантов арендовала Пламберс-Холл в Чекер-Ярде, Лондон, якобы для празднования свадьбы; в действительности они стремились провести день в проповедях и молитвах. Молва об их планах достигла властей города. Их окружили, а некоторых арестовали шерифы. Сектанты предстали перед епископом Лондонским. Двадцать четыре человека были на некоторое время брошены в тюрьму. Возможно, именно это событие стало толчком к зарождению религиозных распрей, которые в конце концов привели к расколу страны.
Пуритане пользовались поддержкой наиболее влиятельных людей королевства. Многие епископы благосклонно относились к их стремлениям. Наиболее известным человеком из знати, защищавшим радикальных протестантов, был граф Лестер. Считается, что Уильям Сесил вместе с другими советниками королевы придерживались тех же взглядов. Влиятельная группа пуритан начала формироваться в Кембриджском университете. Королева была невозмутима. Елизавета не собиралась насаждать единственно возможную религию, но требовала подчинения. На этом, как она считала, зиждился мир в королевстве. Ничто бы не вынудило ее провести доктринальную реформу. Ей была неприятна мысль о каких бы то ни было изменениях религии.
Другие были настроены оптимистично. В «Апологии англиканской церкви» 1562 года Джон Джуэл, епископ Солсберийский, провозгласил, что «мы приблизились к апостольской вере столь близко, сколь возможно». Свое убеждение он обосновывал тем, что «мы исследовали святую Библию, которая не может лгать, и нашли нашу истинную форму религии». Эти умеренные протестанты верили, что отыскали вековую истину, давно исчезнувшую в трясине папства. В годы правления Елизаветы вкус к протестантской религии под влиянием конформизма или равнодушия постепенно обрело большинство людей, однако это соглашательство медленно, но верно переросло в традиционную религию Англии. Спустя несколько лет не осталось людей, знавших иные формы богослужения. Эта монархическая церковь на рубеже веков получила название англиканской.
Имело место и другое преобразование, ставшее заслугой королевы и ее совета, — денежная реформа. Елизавета изъяла из обращения обесценившиеся монеты, а также уменьшила количество дешевого металла, используемого при чеканке; впервые за много лет стоимость монеты стала эквивалентна ее номинальной стоимости. Королева положила конец снижению стоимости, начавшемуся в правление ее отца. Достижение это было столь эпохальным, что нашло отражение в месте ее упокоения. В эпитафии оно приводится третьим в числе наиболее успешных свершений Елизаветы после религиозной реформы и сохранения мира. Набожность, мир и процветание должны быть неделимы.
29. Соперницы
Королевы Шотландии и Англии оставались незамужними, и это необычное положение оборачивалось для обеих трудностями. Мария Стюарт искала спутника жизни во Франции или Испании; ходили слухи, что она, вероятно, выйдет замуж за дона Карлоса — сына испанского короля Филиппа II — или даже за брата своего покойного мужа — Карла IX Французского. Случись так, сила ее страны удвоилась бы, а угроза соседней державе стала бы еще серьезнее. Проявив неслыханную дерзость, Елизавета предложила представителям Шотландии при ее дворе, чтобы их госпожа рассмотрела в качестве кандидата на ее руку Роберта Дадли — недавнего фаворита самой Елизаветы, чтобы в итоге произошло объединение в один двор с финансированием со стороны английской королевы. Мария некоторое время рассматривала это предложение как очередное средство приблизиться к английскому трону, однако никогда не была готова принять то, что отвергла Елизавета. Она воодушевленно ублажала соперницу расплывчатыми обещаниями, но в действительности искала иностранного принца.
Это заставило Елизавету пересмотреть вопрос собственного замужества. В очередной раз она обратила внимание на кандидатуру эрцгерцога Карла Австрийского и в начале 1564 года написала Габсбургам о том, что «должна была принять это решение во благо ее страны и подданных». Она отнеслась к словам парламента со всей серьезностью. Однако вероисповедание эрцгерцога создавало известные трудности: он был истовым католиком, который не потерпел бы никаких препятствий к отправлению своей религии. Роберту Дадли осенью 1564 года был дарован титул графа Лестера, однако новый статус не смог существенно приблизить его к цели. Он еще оставался серьезным фаворитом королевы, ее истинным рыцарем «без страха и упрека». На церемонии вручения Дадли титула шотландский посол отметил, что «королева не могла удержаться от того, чтобы не коснуться слегка рукой его шеи». Выйди Елизавета замуж, однако, такие знаки расположения стали бы строжайше запрещены.
Дадли, вероятно, принял решение расстроить возможный союз королевы и эрцгерцога. Он вступил в сговор с французами с целью продвижения кандидатуры молодого Карла IX, однако огромная разница в возрасте между 14-летним мальчиком и 31-летней женщиной стала бы предметом глумлений и волнений. Елизавета сказала, что не пройдет и нескольких лет, как он уйдет от нее, оставив ее недовольной старой женщиной. Когда испанский посол спросил ее, намеревается ли она выйти замуж за французского короля, она «полуприкрыла лицо и засмеялась».
После провала французского плана Лестер выступил против заключения брака Елизаветы с эрцгерцогом ввиду вероисповедания этого кандидата, Вероятно, не следует удивляться тому, что в этот период Лестер стал проявлять себя защитником истинной протестантской веры. Он поддерживал «богоугодных» миссионеров, к примеру, в их протестах против папских элементов Книги общих молитв. Его точку зрения относительно брака Елизаветы и Карла Австрийского категорически не поддерживали Сесил, герцог Норфолк и граф Суссекс; последний лично посетил Вену, чтобы ускорить заключение союза.
Таким образом, в сердце королевского двора и совета царили разногласия. Приближенные Суссекса и Лестера носили при себе оружие «будто бы затем, чтобы сделать все от них зависящее»; первые носили желтые ленты, вторые щеголяли с пурпурными[70]. Королева приказала им «не связываться» друг с другом и сложить оружие. Но Лестер продолжал собирать «большие группы бойцов, вооруженных мечами и щитами». Настал момент, когда двое влиятельных вельмож обменялись «резкими словами и вызовами на дуэль», на что королева ответила приказом о том, чтобы они вместе проехали верхом по улицам Лондона в знак примирения. Со временем Суссекса возвысили до лорда-председателя Северного совета, вследствие чего он уехал в Йорк. Этот скандал, однако, напоминает о трениях между представителями знати, которые были столь значительными в предыдущие века. Королевский двор во многом оставался средневековым институтом. Вероятно, присутствие королевы побуждало окружающих ее великих вельмож утверждать свою мужскую власть; они были полководцами, однако к тому же в известном смысле и мнимыми любовниками, сражавшимися за ее благосклонность.
Переговоры между лондонским и венским дворами шли крайне медленно; однако отсрочки и полемика на тему религии были для Елизаветы приемлемы, если они помогали отложить окончательное решение на более поздний срок. Это означало, что она была в мирных отношениях с обеими ветвями империи Габсбургов в лице Филиппа II Испанского и нового императора Максимилиана II. Сам Филипп был уверен в том, что Елизавета — подходящая невеста для его кузена; его посол покупал информацию о менструальном цикле королевы у ее прачек.
В то время предпринимались попытки стандартизировать портрет Елизаветы. В конце 1563 года Уильям Сесил подготовил прокламацию, в которой подверг критике образы королевы, «написанные красками, выполненные в гравюре или напечатанные»; эти нелестные или бесхитростные портреты порождали «жалобы среди ее любящих подданных». Решили, что «искусный [умелый] человек» создаст великое произведение, на которое нужно будет ориентироваться при создании всех остальных портретов. Поскольку портреты постоянно использовались в переговорах о заключении брака, королева, должно быть, хотела, чтобы ее образ был более совершенным. В это десятилетие она лелеяла надежду на существование алхимического эликсира жизни, который бы сохранил ее молодость и красоту. Уильям Сесил в дневнике отмечал, что голландец Корнелиус Ланой «был брошен в Тауэр за то, что ввел ее королевское величество в заблуждение, заявив, что сможет приготовить такой эликсир».
Переговоры Елизаветы с Габсбургами омрачались ухищрениями Марии Стюарт. Шотландская королева обратила внимание на молодого человека Генри Стюарта, лорда Дарнли. Он родился в Лидсе, однако его отец был четвертым графом Ленноксом, виднейшим шотландским дворянином, вынужденно подавшимся в бега из-за соперничающей фракции. Однако наиболее существенно, что Дарнли приходился внуком Маргарите Тюдор, сестре Генриха VIII, а самой Марии Стюарт — кузеном. С шотландской стороны он был прямым потомком Якова II. Любой союз с Дарнли серьезнейшим образом упрочивал претензии Марии Стюарт на английский престол после смерти Елизаветы. Дарнли тоже был католиком, и духовенство пресвитерианской шотландской церкви пуще всего опасалось повторного воцарения католичества. Молодой человек получил разрешение на посещение Шотландии, где он, конечно, засвидетельствовал почтение своей кузине, королеве. Она наблюдала его «несущимся по рингу» во время рыцарской игры для наездников, и весьма скоро они стали неразлучны. Мария безумно влюбилась в него практически с первого взгляда. Она во многих отношениях была экзальтированной и импульсивной особой, полагаясь не на рассудок, а на инстинкты; она была обделена расчетливостью, коей обладала ее соперница.
В ходе этих матримониальных игр шотландский посол сэр Джеймс Мелвилл был обязан следить за елизаветинским двором и сообщать информацию и сплетни. В мемуарах, написанных на заре XVII века, он кратко обрисовал разговоры с Елизаветой и ее поведение, которые раскрывают ее характер с очень интересной стороны. Она обсуждала с ним женский костюм различных стран и говорила, что у нее имеются «одеяния» из всех цивилизованных государств. Она доказала это, каждый день представая в новом платье.
Она спросила его:
— Какой цвет волос считается лучшим, и чьи волосы — вашей королевы или мои — лучше, и чьи волосы красивее?
Мелвилл на манер оракулов Сивилл ответил:
— Красота обеих — не самый худший из ваших грехов.
Елизавета настаивала на более конкретном ответе.
— Вы — самая прекрасная королева в Англии, наша же королева — самая прекрасная королева в Шотландии.
Она, однако, не была удовлетворена ответом Мелвилла. Он был вынужден высказать свое мнение.
— Вы обе — самые красивые леди вашего двора; вы самая белокожая, но наша королева в высшей степени очаровательна.
— Какая из нас, — спросила его Елизавета затем, — выше ростом?
— Наша королева.
— Тогда она слишком высокая, поскольку мой рост ни слишком высокий, ни слишком низкий.
Когда Елизавета поинтересовалась у Мелвилла о времяпрепровождении Марии, он ответил, что его госпожа иной раз любит сесть за лютню или верджинел. Елизавета спросила, умело ли играет шотландская королева.
— Достаточно умело для королевы, — ответил Мелвилл.
Затем последовал подстроенный спектакль. После ужина кузен королевы лорд Хансдон пригласил Мелвилла в уединенную галерею, обещая, что там посол услышит чарующую музыку. Он прошептал, будто бы раскрывая секрет, что там «королева играет на своем верджинеле». Несколько мгновений посол слушал, а затем весьма дерзко отодвинул гобелен, висящий над дверью в уединенное помещение, и увидел великую королеву за верджинелом. Она сидела к нему спиной, но повернула голову и изумилась, увидев посла; она встала, притворяясь смущенной, и сказала, что «не привыкла играть при людях, а лишь в уединении, чтобы отвести от себя тоску», и спросила:
— Как вы сюда попали?
Мелвилл ответил, что его привлекла сладкозвучная мелодия. Столь любезный ответ пришелся королеве по нраву. Она опустилась на подушку, а он преклонил колено. Затем она подала ему подушку под колено. Это было нарушением этикета, однако королева настояла. Она потребовала, чтобы он ответил «кто лучше играет — она или шотландская королева?». Мелвилл вручил пальму первенства ей. После этого она говорила с ним на французском, итальянском и голландском языках, чтобы доказать свое превосходство.
Двумя днями спустя она решила, что посол должен увидеть, как она танцует. После танца она снова возжелала узнать, которая из королев танцует лучше. Он ответил, что «моя королева танцует не столь искусно или величаво, как танцевала она». Под этим он подразумевал, что танец у Елизаветы был более манерным и подготовленным, чем у Марии.
Не всегда ясно, точны ли воспоминания Мелвилла. Однако он весьма справедливо подчеркнул скрытое соперничество или зависть между двумя женщинами. Когда он вернулся на родину, Мария поинтересовалась у него, верит ли он в правдивость слов Елизаветы о расположении к ней. Он ответил: «С моей точки зрения, Елизавете чужды прямота и честность, но она полна лицемерия, чувства соперничества и страха за то, что благородные качества [Марии] вскоре изгонят и вытеснят ее с трона».
Ранней весной 1565 года Мария, ослепленная любовью к Дарнли, помогала выхаживать его, когда он слег с корью, которая на самом деле могла быть проявлением сифилиса. Английский посол писал Елизавете, что «ситуация неизменна. Королева столь поглощена любовью и коварством или, в действительности, хвастовством и сумасбродством, что она не способна сдержать обещание, данной самой себе, а значит, не способна сдержать обещание, данное вашему величеству в данных вопросах». Страсть и упрямство Марии опередили ее осмотрительность. Дарнли было двадцать, она была на три года старше.
К маю они тайно обручились, а в июле поженились, не дожидаясь согласия папы на союз двоюродных родственников. Затем Мария объявила Дарнли королем Шотландии, не испросив совета своего парламента. Она вышла замуж в спешке, о чем вскоре пожалела. Дарнли был столь же тщеславен, сколь и неуравновешен, заносчив, безнравственен и слабоволен. Вскоре он отвратил от себя добрую часть шотландской знати. «Слухи здесь ходят невероятные, — писал английский посол в то время, — люди ведут очень странные разговоры, ненависть к лорду Дарнли и его дому предельно высока, его гордость невыносима, его слова невозможно терпеть». Он добавлял, что Дарнли проявляет свою «мужественность», стремясь «бить туда, где, как он уверен, удар будет принят». Другими словами, он был отъявленным задирой и хамом.
Молодая королева и сама была из числа конфликтных личностей. Ее незаконнорожденный единокровный брат Джеймс Стюарт, первый граф Морей, встал в поддержку протестантства и планировал повести против сестры группу повстанцев. Мария призвала пять тысяч своих сторонников, и период с лета до осени 1565 года был ознаменован беспощадной погоней за ее противниками и несколькими столкновениями с ними. «Я ни во что их не ставлю, — заявила Мария, — что они могут и что осмелятся сделать?» Она в стальном шлеме и с парой пистолетов неистово неслась на лошади во весь опор. В конце концов она отогнала своего единокровного брата за английскую границу и торжествующе провозгласила, что смогла бы довести войска до лондонских стен. Она была пугающей противницей.
Брак двух католиков представлял весьма острую проблему для английской королевы и ее совета. Казалось, своим союзом Мария и Дарнли недвусмысленно намекали на свое право наследования английского трона. Было бы вполне естественно, если бы католики Англии сочли их своими законными властителями. Если молодая пара оставит сына и наследника, что было вполне вероятным, то и без того сложная ситуация бесконечно ухудшится. Учитывая, что Елизавета отказывалась связывать себя узами брака, многие другие ее подданные были готовы принять Марию и Дарнли как наименее неудачную альтернативу королеве-девственнице. Однажды весной 1565 года французский посол застал Елизавету за игрой в шахматы.
— Мадам, перед вами игра жизни. Вы теряете пешку; кажется, что это не столь важно, однако вместе с потерей пешки вы проигрываете игру.
— Я понимаю, что вы имеете в виду. Лорд Дарнли — всего лишь пешка, но если я не позабочусь об этом вопросе, то мне неотвратимо поставят шах и мат.
Известна еще одна беседа, которую можно включить в это повествование. Мария Стюарт обсуждала с придворными портрет королевы Англии и оспаривала его сходство с оригиналом. «Нет, — заявила она, — он не похож на нее. Потому что королева Англии — я».
Члены совета обсуждали этот вопрос беспрестанно. Они даже готовились к войне, но в конце концов ничего не предпринимали. Елизавета объявила, что Мария «истинно ищет моей смерти». В это время королева Англии серьезно заболела; у нее обнаружилась лихорадка, известная в то время как «флюс». Напряжение от ее рискованного положения начало, вероятно, воздействовать и на нее.
Однако к концу года стало очевидно, что не все было так гладко в союзе Марии и Дарнли. Она ожидала, что он будет покладистым и послушным; вместо этого он проявил себя человеком неразумным и упрямым. Он вел себя как король по праву, а не только по имени, и поэтому поведение его стало невыносимым. Мария никому бы не позволила потеснить ее на троне и стала постепенно отстранять мужа от власти. Из короля он превратился в «мужа королевы», и ему было запрещено использовать королевский герб. Он беспробудно пил и, когда однажды она попыталась возразить ему, «бросил ей в ответ такие слова, что она убежала вон в слезах». Его требование супружеской короны было отклонено. «Я точно знаю, — писал английский агент при шотландском дворе, — что королева сокрушается о том, что вступила в брак, что она ненавидит мужа и всех его родственников».
Возникла очередная сложность в лице секретаря Марии — итальянца Давида Риччо, человека изысканных и вкрадчивых манер. Он был блестящим музыкантом и пленил ее любовными песнями; вскоре он стал ее ближайшим советником и поверенным. Вероятно, именно ему принадлежала инициатива отдаления королевы от Дарнли. Он обидел многих шотландских вельмож, возможно, самим фактом того, что был иностранцем, имевшим куда большее влияние на королеву, чем они. Поскольку Риччо был католиком, он вызывал недовольство и у протестантской знати. Шотландские изгнанники времен Марии во главе с графом Мореем лелеяли планы мести.
Они решили заручиться поддержкой Дарнли: он хотя бы был шотландцем. Они информировали его о том, что Риччо был единственной причиной падения его влияния и что секретарь «нанес ему величайшее оскорбление из возможных». Дарнли вступил с ними в союз, в котором ему обещали поддержку его притязаний на престол в обмен на содействие в убийстве Риччо. Морей и его последователи должны были быть помилованы за свой прошлогодний мятеж. После убийства Мария должна была быть заключена в замок Стерлинг; королева уже шесть месяцев носила под сердцем ребенка, однако вельможи, скорее всего, убедили Дарнли в том, что отцом ребенка был Риччо.
Вечером в субботу 9 марта 1566 года Мария принимала Риччо и некоторых других друзей в королевском дворце Холируд в небольшой комнате, примыкающей к ее покоям. Сразу после того, как они собрались, заговорщики под предводительством Дарнли пробрались по потайной лестнице и предстали перед ошарашенной королевой и ее гостями. Когда они оттолкнули Марию и схватили Риччо, он вскричал: «Правосудие! Правосудие! Спасите меня, миледи!» Он попытался схватиться за юбки королевы, но заговорщики оттащили его и поволокли в примыкающую комнату, где он получил пятьдесят шесть ударов кинжалом. Затем его тело стащили с лестницы и бросили у ее подножия.
Когда Мария спросила своего мужа, что побудило его совершить это преступление, он повторил клевету о том, что Риччо «удостаивался ее тела куда больше, чем он». Следующие несколько часов она оставалась в своих личных покоях, однако вскоре ей удалось убедить Дарнли в том, что следующей жертвой заговорщиков будет он. Она весьма точно угадала их злостные намерения. Они с самого начала планировали сложить вину за убийство Риччо на одного Дарнли и донести королеве, что ее муж решил совершить убийство у нее на глазах с целью покалечить ее и, возможно, нерожденного ребенка.
Дарнли был всерьез встревожен, и в полночь 11 марта он и Мария покинули дворец через помещение прислуги, оседлали коней и сбежали в Данбар. Прочие вельможи с исчезновением Дарнли разъехались; многие из них укрылись в убежище в Берике, что на территории Англии. Мария с триумфом вернулась в Эдинбург; там она замышляла месть по отношению к своему беспомощному и изменчивому супругу. Но отмщение необходимо было отложить до рождения ребенка. Этот ребенок служил предметом сплетен; поговаривали, будто его настоящим отцом был Риччо. Некоторые отталкивающие черты Якова VI Шотландского, который позже стал Яковом I Английским, оказались достаточными для долговечности этих слухов.
Елизавета была ошарашена бесчинством убийства, произошедшего в присутствии правящей королевы. «Будь я на месте королевы Марии, — сказала она испанскому послу, — я бы схватила кинжал своего мужа и нанесла ему удар». Поскольку в то время она вела переговоры о браке с эрцгерцогом Карлом с молчаливого согласия испанцев, то поспешила добавить, что не предприняла бы подобных действий в его отношении.
Ранним летом 1566 года Мария Стюарт родила сына. Посланник с этой вестью прибыл в Гринвичский дворец в ходе пышного приема; он поднялся к Сесилу и прошептал новость ему на ухо. Сесил, в свою очередь, донес ее до своей госпожи. Говорят, что она пала в кресло и обратилась к присутствующим: «Королева шотландцев родила прекрасного сына, а я так и осталась бесплодной». Прием подошел к концу. По крайней мере, так описал это Мелвилл в своих мемуарах. По наблюдению Томаса Фуллера, «когда оживают воспоминания человеческие, истории следует поспешить на боковую». Но даже если сказанное королевой несколько приукрашено, оно остается очень уместным в описываемой ситуации.
Лишь двумя месяцами ранее Елизавета стала жертвой необычной болезни и исхудала настолько, что «можно было пересчитать все ее кости». Поговаривали, что она, может быть, больна чахоткой. «Ее величество, — писал Сесил английскому послу во Франции, — ощущает внезапную боль в животе и внезапно освобождает желудок. Вы можете подумать, что такое положение полностью выбивает человека из колеи, однако Господь есть оплот всех, кто в Него верует». Несмотря на то что королева держалась уверенно и даже властно, первые годы ее правления были омрачены постоянным ощущением незащищенности и опасности.
Елизавета оправилась от болезни и в конце лета 1566 года отправилась в Оксфорд, по пути сделав остановку в Вудстоке, где была пленницей в период правления своей сестры. Преподаватели Оксфордского университета выехали встретить ее до того, как она въехала в город, и восклицали: «Vivat regina!» — «Да здравствует королева!» Она поблагодарила их по-латыни. Затем Елизавета выслушала обращение верноподданных на греческом языке и дала ответ на эту речь на том же древнем языке. Она была не менее образованна, чем любой оксфордский ученый.
Прибытие Елизаветы в университет ознаменовалось и другими речами и проповедями, общественными лекциями и публичными дебатами, спектаклями и обсуждениями. Когда она смотрела драму «Паламон и Арсита» Ричарда Эдвардса, сцена проломилась; три человека погибли и пятеро были ранены. Королева послала собственного парикмахера-хирурга, чтобы тот позаботился о пострадавших, но, когда представление возобновилось, от души смеялась. Елизавета выразила свою врожденную неприязнь по отношению к более догматичным протестантам. Встретив одного именитого пуританина, она отметила: «Господин доктор, та свободная ряса вам восхитительно идет. Я удивлена, что вы настолько щепетильны в этом вопросе [религии], но я пришла сюда не для того, чтобы упрекать вас». Он совершил ошибку, публично попросив королеву продолжить проводить изменения в церкви. Эта тема была для нее закрыта. В конце визита Елизавета произнесла очередную речь по-латыни о величии и ценности учения, и ее паланкин на протяжении трех километров сопровождался группой ученых и местных видных фигур.
Рождение Марией сына Якова встревожило Елизавету, поскольку перспектива наследника существенно увеличила вес партии Марии в Англии. Шотландский посол в Англии заявил своей госпоже, что многие графства уже готовы к мятежу и что знать определила глав этого предприятия. Посол Елизаветы писал Сесилу из французского двора о том, что «руки папы и испанского короля все дальше и глубже в том блюде, чем, как мне кажется, вы знаете… У меня есть причины предупредить вас: будьте бдительны!». Посол был очень проницателен. Шестью месяцами позже Филипп II написал в Ватикан о том, что скоро придет время «сбросить маску и взяться за дело». Он и папа должны обдумать, как помочь Марии Стюарт и совершить дело Господне; королева шотландцев была «вратами, через которые в Английское королевство должна войти истинная религия».
Поэтому, вероятно, Сесил способствовал давлению, оказанному на Елизавету парламентом 1566 года. Государственный секретарь составил документ, или заметку самому себе, в котором отметил, что «требование и заключения брака, и определения порядка престолонаследия является пределом всех возможных надежд». Парламент собрался осенью того же года, его состав с 1563 года остался неизменным: тогда его не распустили, объявив перерыв в его работе. Недовольство незамужним положением королевы стало еще более острым в течение этого перерыва, и ходили слухи, что палата общин собирается выразить отказ голосовать за ее «ресурсы», то есть финансы, до тех пор, пока она не даст обещание выйти замуж или, по крайней мере, не назовет имя наследника. В ходе дебатов, продолжавшихся два дня по утрам, несколько парламентариев обменялись тумаками. Палата лордов согласилась присоединиться к палате общин в петиции к королеве.
Елизавета пребывала в ярости из-за поведения своих советников, которых подозревала в тайном сговоре. Сперва она сорвала свою злость на герцоге Норфолке и, когда другой член совета попытался его защитить, заявила, что он разговаривает как чванливый солдат. Затем королева обратилась к своему фавориту Лестеру. Она обвинила его в том, что он покинул ее. Он поклялся, что был готов умереть у ее ног. Какое, спросила его Елизавета, это имеет отношение к делу? Перед тем как разразиться очередными оскорблениями в адрес присутствующих, она покинула зал. Палату общин государыня презирала. Она сказала испанскому послу, что не знает, чего хотят эти «дьяволы».
Елизавета созвала делегацию из пятидесяти семи членов палат лордов и общин в Уайтхолле; спикеру было запрещено присутствовать на этом собрании. Говорить будет лишь королева. Они представили ей петицию, в которой высказали пожелание о том, чтобы королева вышла замуж «где захочет, за кого захочет и тогда, когда захочет». Она начала свою речь с обвинения «разнузданных личностей из палаты общин» в измышлении «предательской выходки». Затем она обвинила лордов в оказании им поддержки. «Кого я притеснила? — был ее вопрос. — Кого обогатила в ущерб другим?» Но затем она вернулась к теме: «Я уже дала знать, что выйду замуж, и я никогда не нарушу слово королевы, сказанное в общественном месте, ради сохранения моей чести». Королевская честь, конечно, гибкий товар. За этим последовало то, что можно назвать елизаветинским моментом. «Я ваша миропомазанная королева, — сказала она им. — Меня невозможно заставить что-либо делать. Слава Господу, я наделена такими качествами, что, выдвори меня из королевства в одной нижней юбке, я смогу выжить в любой точке христианского мира».
Сесил зачитал уточненную версию ее речи палате общин в их зале; ответом было молчание. Членов палаты речь не впечатлила, и практически сразу послышались призывы подать королеве новую петицию о вступлении в брак. Королева потребовала вызвать спикера и велела ему уведомить парламент о том, что «более разговоров на эту тему быть не должно». Когда они выразили ей возмущение по поводу вмешательства в их «законные привилегии», она мудро поддалась. Но это ни в коей степени не могло быть названо триумфом. В конце сессии, в январе 1567 года, Елизавета поднялась с трона и произнесла заключительную речь. Уже начало смеркаться. «В этом собрании мне довелось, — сказала она, — узреть такое лицемерие — притом что я всегда выступала за откровенность, — что я диву даюсь. Да, два лица под одним колпаком, а тело гниет». Она закончила речь словами: «Будьте осторожны, испытывая терпение своего монарха, как вы сейчас испытали мое… Лорд-хранитель, прошу исполнить мой наказ».
В приглушенном свете было видно, как лорд-храни-тель печати поднялся на ноги. «Ее королевское величество распускает этот парламент. Прошу каждого благосклонно удалиться». Елизавета поднялась на королевский баркас и вернулась во дворец. Парламент не созывался следующие четыре года. Как отмечал Сесил, «вопрос порядка престолонаследия открыт, заключения брака не ожидается, из этого проистекают опасности, общая дезориентировка».
Несколько отступая от темы, можно отметить, что именно тогда в Англии появились первые кареты. Джон Тейлор, известный «водный поэт»[71], считал, что они были привезены в Англию королевским кучером, голландцем Уильямом Бунером. «Карета, — писал он, — была в те дни странным чудовищем, и ее вид приводил и лошадей, и пешеходов в изумление. Некоторые полагали, что это — привезенный из Китая панцирь краба, другие считали ее одним из языческих храмов, в которых людоеды поклонялись дьяволу. Вскоре начались протесты по поводу нехватки кожи, которая активно использовалась при изготовлении карет». Так, в 1560-е годы наиболее излюбленными темами разговоров у жителей Лондона были чудовищная повозка и свадьба королевы.
30. Весенние обряды
Испортив одновременно отношения с женой и с шотландской аристократией, Генри Стюарт, лорд Дарнли, имел веские основания покинуть Шотландию; он рассуждал о побеге в Англию, хотя вряд ли его ждал радушный прием при дворе Елизаветы. Она отказывалась признать его королем Шотландии, а он самообольщался настолько, что верил в законность своих претензий на английский престол. После благополучного рождения сына Мария отвернулась от него, считая, что на нем лежит ответственность за убийство ее итальянского секретаря. Мария не ужинала и не спала с ним, а однажды, согласно английскому послу в Шотландии, «выразилась словами, кои негоже ради пристойности и чести королевы здесь докладывать».
В начале 1567 года из надежных источников Мария узнала, что Дарнли планирует похитить их сына и править страной от его имени в качестве регента; саму королеву предполагалось заточить в охраняемом замке. Необходимо было установить наблюдение за всеми его передвижениями и встречами. Когда он заболел — возможно, от очередного рецидива сифилиса, — она навещала его больничные покои и оставалась при нем следующие два или три дня. В конце января она привезла его в Эдинбург на конных носилках.
На этом этапе появилось новое действующее лицо — Джеймс, четвертый граф Босуэлл. В двадцать один год он стал лейтенантом границы и служил матери Марии во время ее регентства в Шотландии. Он был одним из вельмож, сопровождавших только что овдовевшую Марию в ее путешествии из Парижа; вскоре молодая королева обратила на него внимание. Он уже стал одним из ее главных советников и в своей антипатии к Дарнли не уступал королеве.
Босуэлл принадлежал к небольшому кругу придворных, планировавших навсегда избавиться от Дарнли, и его члены заключили между собой соглашение или договор. Впоследствии этот документ был воспроизведен в труде Роберта Питкерна «Древние уголовные процессы Шотландии» (1833). Заговорщики заявляли, что «такой неопытный глупец и высокомерный тиран [как король] не должен править ими — следовательно, по целому ряду причин все они заключили, что его необходимо удалить [убить] тем или иным способом»; они поклялись в верности друг другу и пообещали разделить вину за убийство. Доподлинно неизвестно, знала ли об этом королева Шотландии, хотя ее единокровный брат был в курсе готовящегося заговора. Впоследствии она утверждала, что приказала им не предпринимать ничего, что «способно запятнать ее честь и совесть». Однако даже если Мария и не дала согласия на эти предложения, она, по ее признанию, выслушала будущих убийц ее мужа без сильных возражений. Она могла обвинить их в измене, однако предпочла хранить молчание.
По мере того как Мария и Дарнли приближались к Эдинбургу, им навстречу выехал Босуэлл. Они собирались остановиться в замке Крейгмиллар, однако граф направил их в новую резиденцию — дом провоста церкви Святой Марии, известный как Керк-оф-Филд или Керк-о’Филд. Комнаты Дарнли с пышным убранством, достойным короля, располагались в западном крыле здания. Именно там Мария дежурила у постели выздоравливающего мужа. Она не ночевала в доме, а по вечерам удалялась в более роскошную обстановку дворца Холируд. Известно, что ее апартаменты, расположенные прямо под покоями мужа, были готовы через несколько дней, и она с особым вниманием подошла к расположению кровати. «Передвиньте ее вот туда, — приказала она своему камердинеру, — на другую сторону». Она осталась там на ночь в среду 5 февраля и в пятницу 7 февраля. Как твердили более поздние слухи, это была часть ее замысла, чтобы народ стал подозревать, будто она сама являлась мишенью заговорщиков.
В субботу вечером, примерно в десять часов, двое или трое мужчин притащили несколько мешков с порохом в комнату Марии в Керк-о’Филд. Сама Мария вместе с мужем находилась в покоях этажом выше, и в этот момент спохватилась, что намеревалась посетить маскарадный бал в Холируде. Покидая комнату, она, словно вспомнив задним числом, сказала: «А Риччо убили как раз в этот день в том году». Дарнли повернулся к камергеру и спросил: «Почему она вдруг заговорила об убийстве Дэйви?»
В два часа ночи в понедельник по всему Эдинбургу пронесся оглушительный грохот. Дом старого провоста Керк-о’Филд лежал в руинах. Дарнли не погиб при взрыве. Его тело вместе с телом его пажа обнаружили примерно в 40 метрах от дома под деревом, по ту сторону городской стены, без «каких-либо признаков ожогов». Неподалеку от них обнаружились стул, веревка и меховая мантия Дарнли. Нашелся и кинжал, ни на одной из жертв не было следов ранений.
Последние минуты их жизни до сих пор остаются неразгаданной тайной. Возможно, их задушили во сне; возможно, их преследовали и расправились с ними в саду. Или они выбрались наружу из окна на втором этаже, обнаружив, что двери их комнаты заперты, и тотчас угодили в руки к убийцам, которые и лишили их жизни рядом с местом взрыва. Через несколько часов после взрыва к дверям городского магистрата в Эдинбурге приколотили плакаты, обвинявшие Босуэлла и его сообщников в преступлении. О неприязни Босуэлла к Дарнли знали все. Два дня спустя Мария обнародовала прокламацию, в которой предлагала две тысячи фунтов стерлингов за улики против убийц ее мужа. Однако она прекрасно осознавала, что имя Босуэлла у всех на устах. Его портреты были развешаны по городским воротам и стенам с подписью «Вот убийца короля».
Услышав новости о смерти Дарнли и о причастности к ней Босуэлла, Елизавета отправила срочное письмо Марии. «Сударыня, — начала она, — слух мой поражен словно громом, а разум глубоко опечален и сердце полно ужаса при страшной вести о чудовищном убийстве вашего больного мужа и моего кузена, и я едва могу собраться с мыслями, чтобы написать об этом…» Она открыто признала, что больше беспокоится о Марии, нежели о ее муже, и добавила: «Я не стану притворяться, что не замечаю молвы людской; ибо говорят, что вы будете смотреть сквозь пальцы [проявите безучастность] на возмездие за сие деяние». Другими словами, Мария, по слухам, и так уже стала соучастницей или по меньшей мере дала свое согласие на преступление. Королева Англии увещевала ее решительно положить конец этим пересудам; она убеждала ее «тронуть даже самого близкого к вам, если он замешан в деле». Это письмо так сильно разозлило Марию, что она отказалась на него отвечать.
Европейские монаршие дворы теперь активно обсуждали роль Марии в убийстве мужа. Некоторые открыто обвиняли королеву, тогда как мнения ее католических сторонников по этому вопросу разделились. «Если окажется, что она виновна, — писал один из послов при ее дворе, — она лишится поддержки своей партии в Англии, а о восстановлении религии придется забыть».
Через день после взрыва Мария присутствовала на свадебном пиру одной из ее камеристок; ей следовало объявить придворный траур сразу после трагедии, однако она тянула с решением пять дней. Ее мужа похоронили без каких-либо торжественных церемоний в часовне дворца Холируд. Было вполне очевидно, что его внезапное устранение из жизни стало для королевы огромным облегчением. Мария и Босуэлл стали появляться вместе на публике. Королева подарила ему лошадей и изысканные одежды своего мужа — поступок, который еще больше охладил к ней общественное мнение. Ходили слухи, что, несмотря на свое женатое положение, Босуэлл настойчиво добивался руки королевы.
Отец Дарнли граф Леннокс выдвинул против Босуэлла обвинения, которые полагалось заслушать в ходе открытого судебного процесса. Суд должен был состояться 12 апреля в городском магистрате, однако председатели оказались сторонниками Босуэлла; в то же время дворцовую охрану усилили на триста кавалеристов. Сам Босуэлл отправился к залу суда в сопровождении четырех тысяч дружинников. Граф Леннокс, почувствовав недоброе, побоялся появиться в Эдинбурге. Как и следовало ожидать, после более чем восьмичасового совещания Босуэллу вынесли оправдательный вердикт.
Несмотря на это, события теперь развивались столь стремительно, что никто не чувствовал себя в безопасности. Через девять дней после судебного процесса Мария отправилась в замок Стерлинг, чтобы забрать своего младенца-сына, однако попечитель мальчика граф Мар отказался отдать его матери. Он пришел в ужас от мысли, что юный наследник попадет в руки Босуэлла, убийцы его отца. Через три дня, 24 апреля, королева ехала из своего родного дворца Линлитгоу в Холируд, когда Босуэлл похитил ее и отвез в Данбар. Именно там ее и «обесчестили». Вместе с тем Мария прожила в замке двенадцать дней, не предприняв сколько-нибудь серьезных попыток спастись бегством или оказать ему сопротивление. 26 апреля Босуэлл отправился в Эдинбург, чтобы ускорить развод с первой женой. На следующий день королева официально ходатайствовала об аннулировании этого брака перед архиепископом собора Святого Андрея.
Некоторые вельможи королевства к этому времени испытывали столь сильное негодование и тревогу, что решили составить заговор против Босуэлла, которого называли «бесчеловечным тираном» и «жестоким убийцей». Вернувшись с торжественной процессией в Эдинбург, Мария и Босуэлл были встречены молчаливыми и угрюмыми толпами жителей. Несмотря на это, королева пожаловала своему возлюбленному титулы графа Оркни и лорда Шетланда. Участники сговора собирались теперь в замке Стерлинг, где организовали собственный королевский двор вокруг младенца Якова.
14 мая 1567 года Мария Стюарт и Джеймс Босуэлл сочетались браком в церемониальном зале дворца Холируд. Услышав новости о свадьбе, Елизавета выразила протест кузине. «Как же, — спросила она, — можно было сделать столь опрометчивый выбор для вашей чести?» К воротам Холируда кто-то из жителей прибил плакат с сатирическим двустишием:
- Как говорят у нас в народе,
- Лишь блудницы замуж в мае выходят[72].
Уильям Сесил писал, что в Шотландии наступил «сущий хаос; кажется, всех охватило волнение; самые добропорядочные хотят покинуть страну; самые бесчестные дрожат от угрызений совести».
Результатом этих обескураживающих событий стала гражданская война. Шотландские графы выступили против Босуэлла под знаменем, которое изображало мертвого Дарнли, лежащего под деревом, и младенца-принца, склонившего колени позади него. В середине июня Мария с новым мужем отправилась в замок Данбар, чтобы укрыться там в безопасности, но затем вывела войска на Карберри-Хилл в окрестностях Эдинбурга. Переговоры, предпринятые сторонами, не дали никаких определенных результатов, однако стало очевидно, что солдаты Марии не хотят сражаться со своими соотечественниками в гражданской войне. Чуть позже они перешли на сторону армии заговорщиков или попросту разошлись восвояси. Потянув время, чтобы дать возможность Босуэллу вернуться обратно в замок, Мария сдалась войску своих вельмож.
Для битвы Мария облачилась в мужские одежды, однако после поражения королеву, переодетую во взятое взаймы платье, спустили к подножию склона верхом на коне. Мария была явно беременна, что указывало всем собравшимся на ее внебрачную связь с Босуэллом до похищения и замужества. Когда она проезжала мимо солдат, некоторые из них выкрикивали: «Сжечь распутницу!» Ночью королеву попытались тайно вывезти из Эдинбурга, однако толпа уже поджидала ее с гневными оскорблениями. «Сжечь ее, сжечь ее, она недостойна жить, убить ее, утопить ее!» Никогда прежде Мария не сталкивалась с открытой яростью своих подданных. Ее увезли за 30 километров на север, а затем на лодке переправили в тюрьму на острове посреди озера Лох-Ливен, где она провела в заточении большую часть года.
Елизавета была ошарашена поведением своей кузины, но еще больше ее огорчило то, как с Марией обошлись ее вельможи и народ. Неуважение к королеве, суверенному монарху, противоречило всем небесным и земным законам. Подвергнуть ее позорному осмеянию народа, а затем заточить в тюрьму означало непростительный грех. Елизавета написала ей: «Мы клятвенно заверяем вас, что мы приложим все усилия и сделаем все возможное для вашей чести и безопасности, в надежде доказать вам, что вы можете располагать поддержкой вашего дружественного соседа…» Она отправила посла в Эдинбург, однако вельможи отказали ему в аудиенции с Марией. Тем не менее он узнал, что ее верность Босуэллу по-прежнему сильна. Он писал Елизавете, что она «беспрестанно клянется жить и умереть вместе с ним».
Вряд ли эти пылкие заявления вызвали у английской королевы сочувствие. В ее представлении любовь и верность имели вес лишь как инструменты государственного управления. Позор Марии означал, что ее шансы взойти на английский престол значительно убавились. Так утомительный вопрос о престолонаследии вновь приобрел актуальность. Имелась и другая сложность. Если бы французской королевской семье удалось усыновить маленького принца Якова, то новообретенную мощь Шотландии можно было бы обернуть против Англии. По этой причине летом 1567 года Елизавета возобновила переговоры о браке с эрцгерцогом Карлом Австрийским. Представлялось разумным заполучить Габсбургов в качестве союзника или по меньшей мере не исключать возможность подобного союза.
Таким образом, пока Мария томилась в тюрьме на острове, посол Елизаветы граф Суссекс отправился в Вену. Принимая во внимание то обстоятельство, что эрцгерцог являлся активным приверженцем католической веры, возникновение религиозных разногласий представлялось вполне естественным. Было предпочтительно и желательно, чтобы он признал английскую литургию. Как еще ранее отмечал испанский посол, первое публичное служение мессы в Англии станет сигналом к всенародному восстанию. Речь шла об очень щепетильных вопросах.
Казалось более целесообразным, чтобы эрцгерцог приехал в Англию для личной встречи с королевой. Карл счел идею ниже своего достоинства: вдруг он приедет и получит отказ под мнимым предлогом религиозных противоречий? Он потребовал устранить все помехи до визита и, в свою очередь, согласился, что ему, как супругу королевы, разрешат слушать мессу лишь в частном порядке. Суссекс настаивал, чтобы Сесил убедил королеву принять компромиссные условия, поскольку в противном случае: «Я предвижу недовольства, разлад, кровопролитие среди ее народа».
Королева ушла от прямого ответа и, по всей видимости, решила отложить дело в долгий ящик. Возможно, принять предложение было ее долгом перед страной, однако в силу врожденного отвращения к супружеству и привязанности к графу Лестеру она мешкала с ответом. «Сильнейшая неприязнь королевы к браку, — писал Филиппу испанский посол, — в высшей степени удивительна». В конце концов она отправила своему ухажеру письмо, в котором подтверждала единство религии в королевстве, однако разрешала ему свободно исповедовать свою религию во время предполагаемого визита в Англию, «насколько оное представится возможным». Это условие можно истолковывать по-разному, и эрцгерцог ответил, что нашел его слишком расплывчатым. В очередной раз переговоры зашли и тупик и в конечном счете провалились.
Международная обстановка обострилась, когда в августе 1567 года Филипп II отправил герцога Альбу в Нидерланды с войском в 10 тысяч испанских солдат. Присутствие мощной армии посреди Европы, возле западных подступов к Нидерландам и лишь в 160 километрах от устья Темзы вызывало у Елизаветы и ее советников большую озабоченность. Нидерланды состояли из множества государств, провинций и герцогств, доставшихся династии Габсбургов в наследство; они включали в себя большую часть современной Бельгии, часть Северной Франции, Голландию и Зеландию. Вряд ли следовало ожидать, что эти преимущественно торговые государства всегда будут безропотно принимать господство испанского католического короля. Испанскую армию отправили подавить масштабное восстание, охватившее Антверпен и другие города, где экономическая неурядица вкупе с религиозными разногласиями привела к протестам кальвинистов, лютеран и анабаптистов. Суконщики-кальвинисты из города Ипра, к примеру, напали на местные католические церкви и уничтожали религиозные скульптуры.
Ходили слухи, что Филипп II уже отплыл в Нидерланды и, возможно, по пути завернет в Портсмут. При этих известиях английский двор всполошился. Следует ли приветствовать короля как желанного гостя или встречать его как потенциального врага? В конечном итоге он так и не прибыл в Англию, однако религиозные проблемы остались. Стечение обстоятельств, таких как неудачные переговоры о браке и подавление бунта протестантов, еще сильнее углубило раскол между Англией и Испанией. Обе страны уже встали на путь неминуемого столкновения, которое случилось двадцатью годами позже.
Обстановка в Европе еще больше усугублялась возобновлением гражданских и Религиозных войн во Франции, где гугеноты под руководством принца Конде боролись против католического режима Карла IX; три тысячи французских протестантов затем присоединились к собратьям-реформаторам в Нидерландах. Елизавета и ее советники благоволили своим единоверцам на континенте и действительно предложили им тайную поддержку; английские агенты ухитрились собрать протестантские силы, а английские деньги помогли их финансировать. Моряки из Уэст-Кантри объединились с флотилией гугенотов в кальвинистской атаке на испанские суда. Один скептично настроенный корабельный священник писал, что «мы бы весьма услужили Господу Богу, если бы лишили испанцев всей добычи, а заодно и жизни, вот только под предлогом религии они охотятся лишь за деньгами». Значение морской державы Англии становилось все очевиднее.
К концу 1568 года пять испанских фрегатов, доставлявших деньги для армии герцога Альбы, бросили якорь в Фалмуте и Плимуте в качестве временного убежища. Елизавета приказала арестовать суда и конфисковать все деньги на том основании, что они принадлежали не Филиппу, а генуэзским банкирам. Она обещала выплатить причитающиеся проценты, а деньги решила использовать для собственных целей. Тогда герцог Альба спешно установил контроль над английским складом или факторией в Антверпене и изъял все имевшиеся товары. В отместку за это у всех испанских подданных в Англии отняли имущество. Елизавета со своими советниками желала доказать, что способна тягаться с великой европейской державой. Впрочем, это была война без сражений. Переговоры и совещания, встречи и аудиенции продолжались на протяжении следующих четырех лет.
В любом случае это противостояние сил ознаменовало перемену в английской политике. Сесил пытался содействовать консолидации протестантизма путем противодействия Испании, тем самым превратив соперника во врага. Правители Испании и Франции больше не доверяли английской королеве, и Сесил опасался, что в ближайшем времени против нее может сложиться крупный католический альянс. Если испанскую армию удалось перекинуть в Нидерланды, ее можно отправить и в Англию.
Мария по-прежнему оставалась в тюрьме на Лох-Ливен, где ранним летом 1567 года у нее случился выкидыш близнецов. Протестантские вельможи Шотландии вручили ей письмо с отречением от престола, которое она, находясь в столь ослабленном состоянии, подписала. Говорили, что ей угрожали убийством. Ее сына провозгласили королем Шотландии Яковом VI. У нее было всего несколько слуг и того меньше посетителей. Считалось, что она обладала невероятным даром убеждения, а обаяние способно помочь там, где хитрость не сработала. Ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы королева сбежала.
Заточение Марии продлилось чуть более десяти месяцев. Вечером 2 мая 1568 года молодой паж, согласно заранее намеченному плану, тайком завладел ключами от ее тюремной камеры в крепостной башне замка; она ждала его, переодевшись в простое платье служанки. Вдвоем они, вместе с еще одной молодой девушкой — чтобы отвлечь подозрение, — запрыгнули в ждавшую их лодку и через несколько минут причалили к берегу. Там Марию встретил отряд всадников и отвез к ее сторонникам, собравшимся в замке Гамильтон; это была группа католиков-лоялистов в преимущественно протестантской стране. Королева отправила послов в Париж и Лондон с письмами, где умоляла о содействии. Елизавета в свойственной ей манере избрала компромиссное решение, предложив выступить посредником между шотландской королевой и ее подданными. Уильям Сесил, в свою очередь, написал графу Морею, регенту юного короля, правившему Шотландией от его имени, настаивая на «скорейшем подавлении волнений» путем победы над королевой. Таким образом, Англия одновременно говорила двумя голосами. По расхожему выражению тех лет, две головы сидели на одной шее. Из этого следовало, что Сесил мог санкционировать политические меры, которые Елизавета впоследствии была вольна отвергнуть. По всеобщему признанию, он являлся более ревностным протестантом, чем королева, и мог воевать за нее в ее битвах без какого-либо прямо выраженного приказа.
13 мая небольшая армия Марии потерпела поражение под Лэнгсайд-Хилл возле Глазго; королева наблюдала за исходом сражения со склона холма, расположенного в километре от поля битвы, и приняла решение спасаться бегством. Ей грозила постоянная опасность ареста и даже смерти; в отчаянии она пересекла Солуэй и достигла Англии, поспешив укрыться в безопасности замка Карлайл. Теперь она находилась в королевстве Елизаветы. Если Елизавета откажется принять ее, она хотя бы даст Марии беспрепятственно уехать во Францию. «Я боюсь, — писал архиепископ Кентерберийский, — что наша добрая королева схватила волка за уши». Фраза имела дополнительный смысл: беглого преступника называли «волчьей головой, которую волен отрубить любой».
В письме Елизавете Мария изливала свой гнев на мятежников, которых, судя по ее словам, негласно поддерживала английская правящая верхушка. Мария намекала, что имеет друзей и союзников повсюду, которые явятся к ней на помощь; вполне ясно, что она ссылалась на католических монархов Франции и Испании. Вмешательству этих стран в дела Шотландии необходимо было воспрепятствовать любыми силами. Елизавета уже написала Марии, что «те, в чьем луке две тетивы, возможно, стреляют дальше, однако они редко попадают в цель».
Так что же оставалось делать с Марией? Поначалу Елизавета подумывала пригласить ее к английскому двору, однако ее быстро разубедили. Это способствовало бы росту влияния Марии, а ее присутствие в Уайтхолле и Гринвиче существенно укрепили бы ее претензии на английский престол. Вельможи-католики и без того уже услуживали и любезничали с Марией, и казалось вероятным, что вокруг нее может сформироваться католическая партия. Да и шотландские вельможи не отнеслись бы благосклонно к поддержке, оказываемой Елизаветой их опальной королеве; это могло вынудить их отправиться за помощью во Францию, с младенцем-королем в качестве награды. Саму Марию ни под каким предлогом нельзя пускать во Францию, где ее появление может повлечь нескончаемые беспорядки.
Таким образом, шотландская королева продолжила жить в почетном заточении. Из Карлайла ее перевели в замок Болтон в Северном Йоркшире. Сначала она дерзко заявила, что ее придется тащить туда силой, однако после множества гневных сцен и демонстративных протестов она в конце концов согласилась на переезд. В этой связи вышел приказ об учреждении комиссии по расследованию событий, касавшихся убийства Дарнли. Сама Елизавета намеревалась стать основным судьей и посредником в этом процессе. Если невиновность Марии докажут, то теоретически ее следует немедленно восстановить на престоле. Если ее признают виновной, Елизавета не сможет принять ее назад. «О сударыня! — писала Елизавета. — В мире нет ни одного существа, более жаждущего услышать вашу оправдательную речь, чем я; никого, кто с большей радостью внимал бы всем ответам, которые защитят вашу честь». Впрочем, она добавила важную оговорку: «Однако я не могу жертвовать своей репутацией ради спасения Вашей». Елизавета отправила своих советников в Йорк с поручением достичь соглашения между Марией, Елизаветой и сторонниками короля Якова для последующего возвращения Марии. Тогда Елизавета предстала бы в образе великодушной исцелительницы шотландского недуга. Однако события стали развиваться не по плану.
Елизавета летом 1568 года отправилась в странствование. Оно представляло собой длительное путешествие по более доступным графствам Англии, во время которого королева благосклонно соглашалась воспользоваться гостеприимством наиболее видных аристократов, чьи большие особняки встречались на ее пути. Для них эти визиты служили прибыльным бизнесом; ей предоставлялась возможность пожить более скромной жизнью и в то же время показать себя избранным лицам. Это было сложноорганизованное и обременительное мероприятие: одна лишь королевская поклажа разместилась на четырехстах повозках. В пути королеву сопровождали около пятисот придворных и слуг.
Иногда Елизавета путешествовала в новомодной королевской карете, хотя два года назад она получила несколько синяков и ушибов, когда возница погнал лошадей сломя голову. Однако чаще всего она ехала верхом или сидела в открытом паланкине, который несли слуги, а по пути ее приветствовали подданные, выкрикивая: «Да хранит Господь ваше величество!», в то время как она отвечала: «Да хранит Господь мой народ!» Время от времени она останавливала процессию, чтобы какой-нибудь из просителей мог подать прошение или даже поговорить с ней. «Останови свою повозку, — окликнул ее возничего сержант Бэндлоус из Хантингдоншира, — останови свою повозку, чтобы я мог побеседовать с королевой!» Елизавета рассмеялась и выслушала подданного; затем она протянула ему свою руку для поцелуя.
Так продолжалось путешествие. Испанский посол докладывал, что во время летнего странствования «ее повсюду встречали приветственными возгласами и радушием». Она отметила ту любовь и расположение к ней, которые демонстрировали подданные, в то время как ее соседи (не называя имен) «находятся в столь бедственном положении». Если и существовала опасность убийства, то в Елизавете ничто не выдавало страха; она даже принимала пищу и напитки, не дожидаясь, пока слуга-отведыватель продегустирует их на случай отравления.
Города, встречавшиеся по пути, тщательно вычистили и выкрасили свежей краской, а всех бродяг и других неблаговидных лиц убрали подальше от глаз. Было принято дарить королеве серебряный кубок, предпочтительно с монетами, который она с радостью принимала. Ее реплики записывались для будущих поколений. «Подойди сюда, маленький регистратор, — обратилась Елизавета к регистратору из Уорика, — мне сказали, что ты будешь бояться взглянуть на меня или говорить прямосердечно; но я боялась тебя даже больше, чем ты меня». Школьный учитель из Нориджа, казалось, нервничал перед тем, как обратиться к ней на латыни. «Не бойся», — приободрила его Елизавета. По завершении его речи она призналась, что «лучше ничего в жизни не слышала, вот тебе моя рука». Покидая Норидж, она заявила: «Я никогда не забуду Норидж, — и, оставив город позади, прокричала: — Прощай, Норидж!»
Один из ораторов в Кембридже перечислял ее добродетели, на что королева скромно покачала головой, закусила губу и выступила с кратким опровержением. Затем он принялся восхвалять ее невинность. «Да пребудет впредь благословение Божье в сердце твоем!» — воскликнула она. За свое сорокачетырехлетнее правление Елизавета предприняла более двадцати подобных церемониальных путешествий и, когда в возрасте шестидесяти семи лет она собралась отправиться в очередное, некоторые из более пожилых придворных зароптали, на что она безапелляционно ответила: «Старые остаются, а молодые и крепкие здоровьем идут со мной». Впрочем, она никогда не отваживалась заехать слишком далеко, ограничиваясь в своих поездках теми областями, которые в XIX веке стали называть «Ближними графствами»; она никогда не путешествовала по северу или юго-западу.
Расследование по делу Марии началось в Йорке в начале октября 1568 года. Елизавета назначила Томаса Говарда, четвертого герцога Норфолка, главным полномочным представителем от Англии; считалось, что Говард, который, по слухам, придерживался прокатолических взглядов, специально отправлен в Йорк для содействия Марии. Однако в лице герцога Норфолка она нашла не только союзника; она нашла возможного мужа. Норфолк, трижды вдовец в молодом возрасте тридцати двух лет, вновь стал открыт для женитьбы. Виднейший английский дворянин, он как нельзя лучше подходил для этой роли. Если бы королева Шотландии сочеталась с ним браком, ее восшествие на английский престол представлялось бы легким и почти неизбежным. По всей видимости, сам Норфолк вместе с некоторыми своими союзниками рассматривал такую возможность еще до своей поездки в Йорк. Можно обоснованно предполагать, впрочем, что Елизавета, в свою очередь, даже не подозревала о существовании подобного плана.
Граф Морей, регент Шотландии и единокровный брат Марии, привел членов комиссии в полное замешательство, продемонстрировав восемь писем и двенадцать «адюльтерных» сонетов, якобы написанных Марией Босуэллу; их обнаружили среди личных вещей одного из слуг Босуэлла после решающего сражения при Карберри-Хилл. Эти послания, получившие известность как «Письма из ларца», нанесли куда больший урон репутации Марии, чем убийство самого Дарнли. «Как же ненавистно мне это дело, — писала она Босуэллу, — однако я принялась за него этим утром… Вы вынуждаете меня притворствовать, отчего мое сердце наполняется ужасом, и вы вынуждаете меня играть роль, почитай, предательницы… Подумайте, нельзя ли изобрести способ более тайный, через лекарство, ибо он будет принимать лекарство в Крейгмилларе, а также ванны». Можно заключить, что вместе со своим любовником она раздумывала над способом убийства своего мужа.
Подлинность этих писем была и остается предметом спора. Оригинальные послания давно исчезли. Возможно, их кто-то уничтожил, и их содержимое можно прочесть лишь в переводе или копии; некоторые из этих копий содержат на полях пометки Сесила, свидетельствуя о той скрупулезности, с которой он изучал записи. Согласно распространенному предположению, достоверные отрывки переплелись с вымышленными словами и фразами, вставленными, вероятнее всего, Мореем, чтобы изобличить свою единокровную сестру, однако с уверенностью это утверждать невозможно. Можно лишь отметить, что на тот момент они достигли своей цели.
Герцог Норфолк, по собственному признанию, пришел от содержания «Писем из ларца» в ужас. Он писал Елизавете, что в них шла речь о «чудовищных вещах, кои гнусно помыслить или написать о принце». Несмотря на это, его отвращение никак не повлияло на намерение жениться на Марии. Дело осложнилось тем, что трибунал перенесли из Йорка в Вестминстер, где к концу года члены комиссии, как выразился один из наблюдателей, дошли до «самых гнусных обвинений». Письма были представлены суду и зачитаны перед тайным советом. Сама Мария все отрицала, утверждая, что «обвинения против нее ложны, ибо она, дав слово принцессы, сама о том заявила».
Последовали дни и недели встреч и совещаний между различными заинтересованными сторонами, а неопределенность сложившегося положения усугублялась нерешительностью и колебаниями Елизаветы. Она пообещала Марии поддержку в беде, однако в действительности начала разбирательство, которое выставило королеву Шотландии в весьма неприглядном свете. Мария по-прежнему настаивала на своей невиновности, однако при дворе не осталось никого, кто верил ее словам. Сама Мария отказывалась обсуждать письма, кроме как при личной аудиенции с английской королевой. Однако Елизавета не могла принять Марию, пока та находилась под подозрением в убийстве. Получался замкнутый круг.
Елизавете не хотелось оправдывать попытки графа Морея низложить собственного законного правителя, однако именно он мог водворить мир и порядок в Шотландии. По этим соображениям она сообщила регенту, что он может отправляться со своей делегацией назад «со всеми полномочиями, которыми они располагали до прибытия в королевство». Ничего решить не удалось. Так или иначе, эти государственные вопросы представлялись слишком деликатными, чтобы продолжать расследование. Елизавета потребовала, чтобы все обсуждаемые вопросы остались в полной тайне. Вся эта путаница так и не привела к сколько-нибудь существенным результатам, но в то же время нанесла серьезный урон репутации шотландской королевы. Марию вскоре перевезли в замок Татбери в графстве Стаффордшир, где ей пришлось свыкаться с условиями своего благородного заточения; тюрьма стала ее домом на следующие восемнадцать лет.
Нерешительность и неуверенность Елизаветы привели Сесила в отчаяние. В личной докладной записке королеве он признавался, что «ее величество никогда не сможет восполнить истощившуюся казну, или вселить надежду в сердца ее верных подданных, или воспрепятствовать и избежать тех угроз, что против нее умышляются, если не передаст всецело руководство своими ответственнейшими государственными делами в руки верных советников…» Такова была основная дилемма всего ее правления — сила и одиночество одной женщины против целой плеяды мужчин.
Придворная борьба и соперничество в Англии прошли в значительной мере незаметно для внешнего мира, развитие которого шло своим чередом. Во время правления Елизаветы торговля в королевстве набирала обороты за счет специй и благовоний из Индии, горностаевого меха и стали из России[73]. Англия экспортировала шерстяное сукно и телячьи шкуры в Османскую империю, закупая у нее шелка, камлот, ревень, масло, хлопок, ковры, чернильный орех и специи. Из Нового Света везли золото и серебро. Они были частью великого расслоения жизни, медленно охватывавшего планету и стимулируемого ростом удельного веса европейской торговли и финансов.
Это была эпоха великих торговых компаний и негоциантов, промышлявших товарами от Москвы и Персии до Китая. К концу правления Елизаветы английские торговцы достигли Гвинейского залива и Индийского океана. Томас Стивенс, один из первых, кто путешествовал по этому океану, отмечал: «На нашем корабле нас ждали рыбы размером с человека, которых они зовут „туберонес“. Они едят все, что падает с корабля в море, и не откажутся от людей, если таковые попадутся». В феврале 1583 года Елизавета отправила письма королям Камбея (на территории нынешнего Гуджарата) и Китая, в которых просила дать ее представителям разрешение на торговлю. В результате этих мероприятий Лондон быстро обгонял Антверпен в роли европейской торговой и финансовой столицы. Когда шах Персии поинтересовался у купца Артура Эдвардса названием его родины, ответ привел его в замешательство.
— Англия, — сказал купец.
— Никто никогда не слыхал о такой земле.
Тогда Эдвардс предположил: