Мир иной. Что психоделика может рассказать о сознании, смерти, страстях, депрессии и трансцендентности Поллан Майкл

Но первоначальные данные о кровотоке были затем подтверждены повторными измерениями, отражающими изменения в доставке кислорода к точечным зонам в процессе повышенной мозговой деятельности. Таким образом, Кархарт-Харрис с коллегами обнаружил, что псилоцибин снижает активность мозга, причем это снижение приходится на одну конкретную сетевую область, о которой в то время он знал очень мало, – сеть пассивного режима работы мозга.

Кархарт-Харрис засел за изучение этой области. Сеть пассивного режима работы мозга (СППРМ) стала известна ученым только в 2001 году. Именно в этом году Маркус Райхл, невролог из Медицинского колледжа при Университете имени Вашингтона в Сент-Луисе, описал ее в своей знаковой статье, опубликованной в журнале Proceedings of the National Academy of Sciences. Эта сеть являет собой очень важное централизованное ядро мозговой деятельности, которое соединяет части коры головного мозга с более глубоко расположенными (и более древними) структурами, отвечающими за память и эмоции[46].

Сеть пассивного режима работы мозга относится к научным курьезам, потому как была открыта чисто случайно; это, так сказать, удачный побочный продукт сканирующих техник, используемых при исследовании мозга[47]. Типичный эксперимент с использованием фМРТ начинается с выявления «состояния покоя», то есть базового уровня нервной деятельности; участник эксперимента в это время спокойно лежит в сканирующем устройстве, ожидая, какой из тестов, имеющихся в арсенале исследователя, тот выберет. Райхл обратил внимание на одну странность: он заметил, что некоторые зоны мозга выказывают повышенную возбудимость как раз тогда, когда у субъектов, или подопытных, мыслительная деятельность на нуле. Это и был тот самый пресловутый «пассивный режим», та сеть структур мозга, которая выказывает активность в тот момент, когда наше внимание ничем не занято и мы не выполняем никакой мысленной работы. Иными словами, Райхл открыл то «место», в котором наш ум начинает «блуждать» – мечтать, раздумывать, путешествовать во времени, размышлять о себе и беспокоиться. Вероятно, именно через эти самые структуры и течет поток нашего сознания.

Сеть пассивного режима находится в своего рода возвратно-поступательных отношениях с сетями, отвечающими за внимание; последние пробуждаются сразу же, как только внешний мир привлекает к себе наше внимание; другими словами, когда первые активны, вторые отдыхают, и наоборот. При этом, однако (и об этом вам скажет каждый), в мозгу много чего происходит даже тогда, когда вокруг нас не происходит ровным счетом ничего. (В сущности говоря, СППРМ потребляет непропорционально большую часть энергии мозга.) Работая «на отшибе», то есть удаленно от нашей системы чувствительной обработки сигналов внешнего мира, сеть пассивного режима становится наиболее активной именно тогда, когда мы вовлекаемся в «метакогнитивные» процессы более высокого порядка, такие, как саморефлексия, мысленные путешествия во времени, умственные построения (вроде «я» или эго), моральные рассуждения и «теория разума» – способность приписывать свои психические состояния другим людям, как это бывает в случае, когда мы пытаемся представить себе, «каково это – быть другим». Вполне возможно, что все эти функции присущи только людям, причем именно взрослым людям, потому каксеть пассивного режима начинает работать только на поздних стадиях развития ребенка.

– Мозг – система иерархическая, – сказал в ходе одной из наших бесед Кархарт-Харрис. – Его высшие отделы – (имеются в виду отделы, развившиеся на последних стадиях эволюции; они обычно расположены в коре головного мозга) – оказывают тормозящее влияние на низшие [более древние] отделы, вроде отделов эмоций и памяти.

Говоря в целом, сеть пассивного режима оказывает нисходящее влияние на другие отделы мозга, многие из которых взаимодействуют друг с другом через расположенный в самой середине мозга распределительный центр. Характеризуя СППРМ, Кархарт-Харрис давал ему различные определения, то называя его «дирижером мозгового оркестра» и «руководителем мозговой корпорации», то «столичным городом», ведающим всей системой управления и «не дающим ей распасться». И заодно удерживающим в повиновении буйные проявления мозга.

Мозг состоит из нескольких различных специализированных систем – одна отвечает за обработку зрительных данных, например, а другая за контроль двигательной активностью, – и каждая выполняет отведенную только ей функцию. «Хаос предотвращается за счет того, что не все системы созданы равными, – пишет Маркус Райхл. – Электрические сигналы, поступающие из одних областей мозга, обладают приоритетом над другими. Верхнюю ступень этой иерархии занимает СППРМ, которая действует как сверхпроводник, следя за тем, чтобы какофония соперничающих сигналов из одной системы не смешивалась с сигналами из другой системы». Сеть пассивного режима поддерживает порядок в системе настолько сложной, что, не делай она этого, та могла бы погрузиться в пучину анархии психических заболеваний.

Как говорилось выше, сеть пассивного режима играет важную роль в создании умственных построений или проекций, самой значимой из которых является та «конструкция», которую мы называем «я», или эго[48]. Именно поэтому некоторые нейрофизиологи называют ее «„я“-сетью». Если исследователь, например, вручает вам перечень прилагательных и просит определить, какие из них наиболее соответствуют вашему характеру, то именно в этот момент приходит в действие сеть пассивного режима работы мозга. (Она же возбуждается и тогда, когда мы получаем «лайки» под своими постами в социальных сетях.) Считается, что узлы в сети пассивного режима отвечают за автобиографическую память, на материале которой мы сочиняем историю о самих себе, увязывая опыт прошлого с тем, что происходит с нами прямо сейчас, и проецируя на него наши будущие цели.

Обретение стадии индивидуального «я», имеющего свое уникальное прошлое и свою траекторию, устремленную в будущее, – одно из величайших достижений человеческой эволюции, не лишенное, однако, недостатков и потенциальных нарушений. Чувство индивидуальной неповторимости обретается ценой ощущения разъединенности от других существ и самой природы. Саморефлексия может привести к великим достижениям в области интеллектуального и художественного творчества, но также и к деструктивным формам оценки себя и множественным несчастьям. (В часто цитируемой статье «Рыскающий ум – ум несчастный» психологам удалось установить прочную взаимосвязь между несчастьем и временем, проведенным в мысленных блужданиях, каковые являются главной деятельностью сети пассивного режима.) Но, равно приемля и хорошее и плохое, большинство из нас воспринимает это «я» как некую непоколебимую данность, столь же реальную, как и все, что нам известно, и более того – как основу нашей жизни в качестве разумных человеческих существ. По крайней мере, именно так я воспринимал его до тех пор, пока мои психоделические странствия не заставили меня призадуматься над этим вопросом.

Вероятно, самое поразительное открытие, к которому пришел Кархарт-Харрис в ходе первого эксперимента, заключается в том, что самые резкие падения в деятельности сети пассивного режима напрямую связаны с субъективным «растворением эго», испытываемым участниками эксперимента. («Я существовал лишь как идея или концепция, – поделился своими впечатлениями один из них. А другой вспоминал: «Я не знал, где заканчиваюсь я сам и где начинается мое окружение».) Чем резче в сети пассивного режима падают кровоток и потребление кислорода, тем больше вероятность того, что участник сообщит о потере чувства своего «я»[49].

Вскоре после того, как Кархарт-Харрис изложил результаты своих исследований в статье «Нейронные взаимосвязи психоделического состояния, вызванного псилоцибином, как они выявлены путем исследований с использованием техники фМРТ»[50], опубликованной в 2012 году в журнале Proceedings of the National Academy of Sciences, Джадсон Брюер, исследователь из Йельского университета[51], использовавший фМРТ при изучении деятельности мозга у людей, многие годы занимавшихся медитацией, заметил, что результаты сканирования у него и Робина удивительным образом совпадают. Трансцендентность «я», о которой сообщают мастера медитации, отображалась функциональными магниторезонансными томографами как снижение активности сети пассивного режима. Оказывается, когда активность пассивной сети стремительно падает, эго временно растворяется, а все осознаваемые нами связи между «я» и миром, между субъектом и объектом исчезают.

Это чувство растворения индивидуального «я» и его слияния с чем-то гораздо большим, всеобщим является одним их верных показателей мистического опыта; из этого следует, что наше чувство индивидуальности и обособленности зиждется лишь на ограниченном «я» и четком разграничении между субъектом и объектом. Однако все это, возможно, не более чем умственное или мысленное построение, некая иллюзия – что и пытаются вот уже сколько столетий донести до нас буддисты. Психоделическое состояние «недвойственности» предполагает, что сознание не исчезает вместе с исчезновением «я», что это «я» не так уж непреложно и незаменимо, как мы (и оно) привыкли считать. Потерей четкого разграничения между субъектом и объектом, как считает Кархарт-Харрис, можно было бы объяснить и другое характерное свойство мистического опыта, а именно тот факт, что откровения, к которым он ведет, воспринимаются как объективно истинные – как явленные истины, а не просто как тривиальные озарения. Возможно, для того чтобы оценить озарение как явление чисто субъективное, как мнение одного человека, необходимо вначале выработать в себе чувство субъективности – именно то, что мистик под влиянием психоделиков теряет.

Возможно, именно мистический опыт снисходит на вас в тот момент, когда вы отключаете сеть пассивного режима работы мозга. А достичь этого можно самыми разными способами: с помощью психоделиков и медитации, как доказали нам Кархарт-Харрис и Джадсон Брюер, а также, вероятно, посредством определенных дыхательных упражнений (типа голотропного дыхания), сенсорной депривации, голодания, молитвы, экстатического чувства благоговения, экстремальных видов спорта, околосмертных переживаний и так далее. Интересно, что же выявит сканирование мозга в процессе всех этих видов деятельности? Об этом мы можем только гадать, хотя вполне возможно, что мы увидим то же успокоение или падение активности в сети пассивного режима, которое обнаружили Брюер и Кархарт-Харрис. Вероятно, это успокоение можно вызвать или ограничением притока крови к сети, или стимуляцией рецепторов серотонина типа 2A в коре головного мозга, или каким-то иным нарушением ритмов колебаний, обычно свойственных организации мозга. Но за счет чего бы это ни произошло, перевод пассивной сети в автономный режим может открыть нам доступ к необычным состояниям сознания – к мгновениям единения или экстаза, которые не менее чудесны оттого, что они вызваны физической причиной.

Если предположить, что сеть пассивного режима работы мозга – это своеобразный дирижер оркестра, дирижирующий исполнением симфонии, создаваемой деятельностью мозга, то нетрудно представить, что даже временный его уход со сцены неизбежно повлечет за собой усиление диссонанса и приведет к психическому расстройству, как это, по-видимому, и происходит во время психоделического трипа. В серии последовательных экспериментов с использованием различных техник сканирования мозга, проведенной Кархарт-Харрисом и его коллегами, они поставили себе целью изучить, что происходит в нейронном оркестре и что происходит с самим оркестром, когда дирижер, то есть сеть пассивного режима, опускает дирижерскую палочку.

В общем и целом сеть пассивного режима оказывает тормозящее воздействие на другие части мозга (включая, в частности, лимбические области, отвечающие за эмоции и память), действуя во многом так же, как, по представлению Фрейда, действует эго, удерживающее под своим контролем анархические силы бессознательного. (Дэвид Натт излагает суть дела еще более прямолинейно, заявляя, что в сети пассивного режима «мы обнаружили нейронный коррелят для подавления».) По меткому выражению Кархарт-Харриса, эти и другие центры психической деятельности «оказываются спущены с поводка» в тот момент, когда дирижер (сеть пассивного режима) уходит со сцены; но, как показывают результаты сканирования, под влиянием психоделиков наблюдается усиление деятельности (отражаемое усилением кровотока и потребления кислорода) в некоторых других областях мозга, включая и лимбические. Возможно, именно этим растормаживанием объясняется тот факт, почему материал, недоступный нам в состоянии обычного бодрствующего сознания, теперь выходит на поверхность осознания, включая эмоции, воспоминания, а иногда и долго подавляемые психические травмы, полученные еще в детстве. Именно поэтому некоторые ученые и психотерапевты убеждены, что психоделики можно с пользой использовать для того, чтобы вытаскивать на поверхность содержимое подсознания с целью его более тщательного исследования.

Но сеть пассивного режима работы мозга не только осуществляет нисходящий контроль за материалом, извлекаемым извне, из подсознания, но и помогает регулировать стимулы, входящие в сознание из внешнего мира. Она действует наподобие фильтра (или «редукционного клапана»), пропускающего вовне лишь тот «жалкий ручеек» информации, который необходим для того, чтобы справляться с заботами повседневной жизни. Если бы не эти фильтрующие механизмы мозга, то процесс обработки потока информации, которую наши органы чувств поставляют мозгу в любой данный момент времени, мог бы оказаться неимоверно трудным, как это подчас и происходит во время психоделических откровений. «Вопрос вот в чем, – резюмирует Дэвид Натт в присущей ему сжатой манере: – почему мозг обычно слишком ограничен, а не открыт?» Вероятно, ответ на этот простой вопрос может показаться не менее простым: «В целях эффективности». Сегодня большинство нейрофизиологов работают исходя из той парадигмы, что мозг – это машина для составления прогнозов. Чтобы сформировать представление о чем-то, находящемся во внешнем мире, мозг берет очень малую долю чувственной информации, ровно столько, сколько ему требуется, чтобы сделать обоснованное предположение. Мы вечно пытаемся взять быка за рога, то есть делать умозаключения и выводы с целью насытить информацией текущее восприятие, полагаясь лишь на предшествующий опыт.

Эксперимент с маской лица, который я пытался выполнить во время псилоцибинового трипа, служит яркой демонстрацией этого феномена. Мозг, «натасканный», подобно ищейке, несколькими визуальными подсказками, говорящими ему, что он имеет дело с поверхностью лица, продолжает настаивать на том (по крайней мере, когда он работает нормально), что он видит ту же выпуклую структуру, даже тогда, когда ее нет, поскольку подсознательно внушает себе, что лица выглядят именно так, а не иначе.

Философские контексты «прогнозирующего кодирования» неизмеримо глубоки и необычны. Эта модель предполагает, что наше восприятие мира представляет собой не буквальную транскрипцию реальности, а скорее бесшовную иллюзию, сотканную из данных, поставляемых нашими органами чувств, и шаблонов, хранимых нашей памятью. Обычное бодрствующее сознание представляется совершенно прозрачным, и все же это не столько окно в реальность, сколько плод нашего воображения – своего рода контролируемая галлюцинация. Здесь возникает вполне естественный вопрос: чем же в таком случае отличается обычное бодрствующее сознание от других, казалось бы менее достоверных, продуктов нашего воображения, таких, как сновидения, или психопатические расстройства, или психоделические трипы? В сущности, все эти состояния сознания «воображаемые»: они суть умственные построения, нанизывающие на одну нить различные вести из внешнего мира с вестями предыдущими и сшивающие их воедино. Но в состоянии обычного бодрствующего сознания рукопожатие между данными, поставляемыми нашими органами чувств и нашим восприятием, выглядит особенно крепким именно потому, что оно подвержено постоянному процессу проверки реальности, как это происходит в случае, когда вы вытягиваете руку, чтобы дотронуться до предмета, находящегося в поле вашего зрения, дабы тем самым убедиться в его существовании, или когда, пробудившись от ночного кошмара, обращаетесь к своей памяти, чтобы понять, действительно ли в вашей практике было такое, что вы вошли в класс, чтобы вести урок, полностью раздетым. В отличие от этих (других) состояний сознания, обычное бодрствующее сознание было оптимизировано естественным отбором с целью наилучшим образом способствовать выживанию в повседневной жизни.

Однако то чувство прозрачности, с которым у нас ассоциируется будничное сознание, в большей степени обязано своим существованием рутине, шаблонам и привычкам, нежели правдоподобию. Один мой знакомый психонавт выразил это следующим образом: «Если бы у нас была возможность временно влезть в шкуру другого человека и почувствовать его психическое состояние, оно, как мне кажется, больше напоминало бы психоделическое, нежели нормальное, в силу его чудовищного несоответствия любому привычному для нас психическому состоянию».

Есть еще один хитроумный мысленный эксперимент; он заключается в том, чтобы попытаться представить мир таким, каким он кажется существу, наделенному совершенно другим чувственным аппаратом и ведущим совершенно отличный от нашего образ жизни. Вы быстро поймете, что нет такой единичной реальности, которую можно было бы точно и всесторонне расшифровать. Развитие наших собственных органов чувств шло другими путями и преследовало куда более узкую цель, они предназначены воспринимать лишь то, что служит непосредственно нашим потребностям и нам самим как животным особого вида. Пчела, например, воспринимает принципиально иной световой спектр, нежели мы; смотреть на мир ее глазами значит уметь воспринимать ультрафиолетовые полосы на лепестках цветов (наработанные в процессе эволюции метки, указывающие, подобно огням взлетно-посадочной полосы, места посадки), которые для нас просто не существуют. Это пример особого рода видения, рождаемого чувством зрения – чувством, которое мы разделяем с пчелами. Но в состоянии ли мы вообще постичь чувство, позволяющее пчелам регистрировать (посредством волосков на лапках) электромагнитные поля, создаваемые растениями? (Слабый заряд на лепестках указывает на то, что здесь уже побывала другая пчела, собрала весь нектар, так что, вероятно, не стоит в этом месте останавливаться.) Но ведь существует еще и мир с точки зрения осьминогов! Представьте только, сколь кардинально иной предстает реальность этим головоногим, чей мозг децентрализован, а умом обладает каждое из восьми щупалец, так что каждое из них наделено чувством вкуса и осязания и даже может принимать собственные «решения», не советуясь с генштабом.

Что случится, если под влиянием психоделиков это обычно крепкое рукопожатие между мозгом и миром вдруг разомкнется? Оказывается, ничего. Я спросил Кархарт-Харриса, что именно предпочитает работающий в автономном режиме мозг: нисходящие прогнозы и предсказания или восходящие чувственные данные.

– Это же классическая дилемма, – отреагировал он, – к чему склонится ничем не связанный ум и что он предпочтет: или свои уже наработанные шаблоны и предпочтения, или свидетельства своих органов чувств. Со стороны прошлых установок действительно часто наблюдается избыточная импульсивность или чрезмерное рвение, как будто видишь лица в облаках.

Стремясь быстро осмыслить входящие данные, мозг склоняется к ошибочным выводам, а иногда и прямо к галлюцинаторным результатам. (Параноик делает примерно то же самое, яростно накладывая ложную трактовку событий на поток поступающей информации.) Но в других случаях редукционный клапан открывается достаточно широко, пропуская множество дополнительной информации, зачастую неотредактированной, но желанной.

Люди, не различающие цветов, утверждают, что, приняв психоделики, способны распознать определенные цвета, и сейчас ведутся исследования с целью доказать, что люди под влиянием тех же препаратов слышат и воспринимают музыку тоже совсем иначе. Они более остро воспринимают тембр, или окраску, – то музыкальное измерение, которое передает эмоции. Когда я во время псилоцибинового трипа слушал сюиту для виолончели Баха, я был уверен, что слышу то, о чем раньше и помыслить не мог, отмечая оттенки, нюансы и тона, которые никогда не слышал до этого и с тех пор тоже больше не слышу.

Кархарт-Харрис считает, что психоделики делают рукопожатие между мозгом и восприятием мира менее крепким, прочным и более ненадежным. Автономный мозг может «рыскать туда-сюда» между стремлением накладывать на входящую информацию свои наработанные шаблоны и желанием принимать ее в сыром виде, так, как ее поставляют органы чувств. Однако, полагает ученый, во время психоделических откровений бывают моменты, когда наша обычная уверенность в нисходящих сверху концепциях реальности вдруг нам изменяет, и тогда к нам через фильтр сети пассивного режима поступает снизу дополнительная информация. Но, когда вся эта чувственная информация грозит затопить наше сознание, ум быстро изыскивает или создает новые концепции (безумные или блестящие, это в данном случае к делу не относится), чтобы только осмыслить ее – «и вы тогда может увидеть возникающие в потоке дождя лица».

«Мозг делает то, что ему и положено», то есть работает, чтобы устранить или ослабить неопределенность, сочиняя и рассказывая самому себе сказки.

Человеческий мозг – это невообразимо сложная система (вероятно, самая сложная из всех имеющихся), но в ней, однако, наличествует строгий порядок, высшим выражением которого являются суверенное «я» и наше обычное бодрствующее сознание. К поре возмужания наш мозг в полной мере осваивает навыки наблюдения и проверки реальности и нарабатывает в отношении ее надежные прогнозы и предсказания, оптимизирующие наш энергетический вклад (психический, мысленный и прочий) и потому повышающие наши шансы на выживание. Неуверенность – самая большая проблема сложно устроенного мозга, поэтому-то, чтобы устранить ее, он и прибегает к прогнозирующему кодированию. В целом же это заранее подготовленное и обусловленное адаптацией мышление служит нам верой и правдой – но лишь до определенного момента.

Что это за момент и когда именно он наступает – на этот вопрос Робин Кархарт-Харрис с коллегами пытается ответить в своей амбициозной и провокационной статье «Энтропийный мозг: теория состояний сознания, как она видится в свете нейровизуальных исследований с использованием психоделических препаратов», опубликованной в 2014 году в журнале Frontiers in Human Neuroscience. В ней Кархарт-Харрис пытается изложить свое грандиозное видение синтеза психоанализа и когнитивной науки о мозге. Центральный вопрос статьи: платим ли мы какую-то цену за обретение порядка и индивидуальности на уровне сознания взрослого человека? И приходит к выводу: да, платим. Если подавленная энтропия мозга (которая в данном контексте является синонимом неуверенности) «способствует утверждению реализма, стимулирует предвидение, ведет к тщательному размышлению и развивает нашу способность распознавать и преодолевать раздутые и параноидальные фантазии», то в то же самое время эта особенность стремится «ограничить познание» и оказать «на сознание ограничивающее или сужающее влияние».

После нескольких бесед по Skype (и через несколько месяцев после публикации статьи об энтропийном мозге) я наконец встретился с Робином Кархарт-Харрисом в его квартире на пятом этаже в доме, расположенном в самой непритязательной части Ноттинг-Хилла. Лично меня сильно поразили молодость, боевой задор и напористость Робина. При всей его амбициозности он держит и ведет себя поразительно скромно, и ничто в нем не подготавливает вас к той решительности, с которой он пускается в сложные интеллектуальные рассуждения и которая отпугнула бы менее отважных ученых.

Читая статью, поневоле представляешь себе мозг как машину, устраняющую всякую неопределенность, но при этом имеющую несколько серьезных изъянов. Поразительная сложность человеческого мозга и великое множество различных психических состояний в его репертуаре (в сравнении с другими животными) делают задачу поддержания порядка главной и первостепенной, иначе вся система погрузится в хаос.

Когда-то давным-давно, пишет Кархарт-Харрис, человеческий или человекообразный мозг проявлял гораздо более анархичную форму «первичного сознания», для которого было характерно «магическое мышление», то есть убеждения, касающиеся устройства мира, формировались под действием желаний, страхов и вере в сверхъестественные силы. (Первичное сознание, пишет Кархарт-Харрис, характеризуется тем, что «познание менее щепетильно в отборе образчиков реалий из внешнего мира и потому легко подпадает под влияние эмоций, например, желаний и тревог».) Магическое мышление – это один из путей, которыми следует человеческий мозг в стремлении устранить неуверенность, но для успешного развития вида этот путь оптимальным не назовешь.

Но есть и более оптимальный путь, утверждает Кархарт-Харрис; он в том, чтобы подавить неуверенность и энтропию, которые возникли в мозге в процессе эволюции сети пассивного режима, той регулирующей системы, которая отсутствует у неразвитых низших животных и малых детей. Вместе с сетью пассивного режима «возникает чувство собственного „я“, или „эго“», а заодно и способность человека к самоанализу и рассудочности. Магическое мышление заменяется «образом мышления, более привязанного к реальности и управляемого эго». Заимствовав определение у Фрейда, он называет этот более высокоразвитый метод познания «вторичным сознанием». Вторичное сознание «почтительно относится к действительности и усердно стремится представить мир как можно точнее», чтобы минимизировать «неожиданности и неуверенность (т. е. энтропию)».

В статье приводится интересная таблица, дающая наглядное представление о «спектре когнитивных состояний», варьирующихся от высокоэнтропийных до низкоэнтропийных психических состояний. На высокоэнтропийном конце спектра он помещает психоделические состояния, младенческое сознание, ранний психоз, магическое мышление и дивергентное, или творческое, мышление. На низкоэнтропийном конце спектра значатся узкое или негибкое мышление, пагубные привычки, обсессивно-компульсивное расстройство, депрессия, анестезия и, наконец, кома.

Физиологические «расстройства» на низкоэнтропийном конце спектра, полагает Кархарт-Харрис, не столько являются результатом отсутствия порядка в мозге, сколько вызваны переизбытком порядка. Когда колея, проложенная саморефлексивным мышлением, углубляется и затвердевает, эго становится властным и неумолимым. Когда эго обращается против самого себя, а неконтролируемая саморефлексия постепенно затмевает реальность, это самый верный признак депрессии. Кархарт-Харрис приводит результаты исследований, которые указывают на то, что это изнурительное состояние сознания (иногда называемое тяжелым самосознанием или депрессивным реализмом) может быть результатом сверхактивного состояния сети пассивного режима, способной заманить нас в петли-ловушки повторяющихся деструктивных размышлений, которые в конечном счете полностью изолируют нас от внешнего мира. Редукционный клапан бездействует. Кархарт-Харрис убежден, что люди, страдающие целым набором расстройств, для которых характерны исключительно негибкие шаблоны мышления (включая пагубные привычки, одержимость, нарушения пищевого поведения, так же как и депрессию), только выигрывают от «способности психоделиков разрушать стереотипные модели мышления и поведения, растворяя те паттерны [нейронной] активности, на которых они зиждутся».

Поэтому вполне может быть и так, что мозг некоторых людей более устойчив к несколько большей, а не меньшей энтропии. Именно здесь психоделики оказываются как нельзя кстати. Успокаивая сеть пассивного режима работы мозга, эти соединения могут ослабить власть эго над механизмами сознания, «смазывая» механизм познания там, где он заржавел и потому стал неповоротлив. «Психоделики изменяют сознание путем дезорганизации деятельности мозга», – пишет Кархарт-Харрис. Они усиливают энтропию мозга, и в результате система возвращается к менее ограниченному методу познания[52].

«Дело не только в том, что одна система отпадает, – пишет он, – но и в том, что старая система возникает снова». Старая система – это первичное сознание, мышление, в котором эго на время теряет свою доминирующую позицию, а бессознательное, теперь неуправляемое, «переносится в доступное для наблюдений пространство». В этом, с точки зрения Кархарт-Харриса, и заключается эвристическая ценность психоделиков для изучения сознания, хотя их терапевтическую ценность он тоже признает.

Стоит, однако, заметить, что Кархарт-Харрис совсем не романтизирует психоделики и достаточно нетерпимо относится ко всякого рода «магическому мышлению» и «метафизике», которые они если не взращивают, то подпитывают у своих приверженцев, – так же как и представление о том, что сознание «трансперсонально», что скорее есть свойство Вселенной, нежели человеческого мозга. На его взгляд, те формы сознания, которые высвобождаются под действием психоделиков, – это суть регрессия, возвращение к «более примитивному» методу познания. Как и Фрейд, он убежден, что потеря своего «я» и чувство растворения в чем-то большем, типичные для мистического опыта (неважно, чем именно они вызваны: химическими процессами или религией), возвращают нас к психологическому состоянию младенца у материнской груди, к стадии, когда ему еще предстоит развить в себе чувство своей самости как отдельной и во многом ограниченной особи – индивидуума. Обретение этого дифференцированного «я», или эго, и насаждение примитивному уму (уму, обуреваемому страхами, желаниями и склонному к различным формам магического мышления) порядка вместо анархии – все это является для Кархарт-Харриса вершиной человеческого развития. Если он согласен с Олдосом Хаксли в том, что психоделики открывают двери восприятия, то он расходится с ним относительно другого: мол, далеко не все, что вторгается извне через приоткрытую дверь, включая и «Ум в целом», мельком увиденный Хаксли, обязательно реально. «Психоделический опыт может принести много золота, которое на поверку окажется „золотом дураков“», – сказал он мне.

И все же Кархарт-Харрис убежден, что психоделический опыт содержит в себе немало настоящего золота. В ходе нашей встречи он назвал мне в качестве примера имена ученых, чей собственный опыт общения с ЛСД помог им через озарения проникнуть в суть работы мозга. Оказывается, слишком высокая энтропия мозга может привести к атавистическому мышлению, а в конечном счете и к безумию, но и слишком низкая тоже может нанести ему ущерб. Власть доминирующего эго делает наше мышление более жестким, негибким, что в психологическом отношении крайне пагубно для нас. Впрочем, не только в психологическом, но также в социальном и политическом отношениях, поскольку эго «запирает» ум, лишая его доступа к информации и альтернативным точкам зрения.

В одной из бесед Кархарт-Харрис высказал мысль, что любой класс наркотиков, если он способен переворачивать иерархические структуры сознания и поддерживать нетрадиционное мышление, обладает потенциалом изменять отношение пользователей к власти; другими словами, эти соединения могут оказывать весомое воздействие на политику. По мнению многих, именно такую роль и сыграл ЛСД в политических потрясениях 1960-х годов.

– Было ли это следствием того, что хиппи тяготели к психоделикам? Или, наоборот, психоделики порождают хиппи? Никсон считал, что последнее. Возможно, он прав! – высказался по этому поводу Робин.

По его мнению, психоделики способны также исподволь менять отношение людей к природе, как это случилось в 1960-е годы, когда человечество радикально изменило свое отношение к морям и океанам. Когда влияние сети пассивного режима работы мозга ослабевает, ослабевает и чувство разобщенности с окружающей средой. Его команда из Имперского колледжа тестирует добровольцев, используя стандартную психологическую шкалу, по которой измеряется их «природосообразность» (респондентам предлагается ряд утверждений типа «Я не отделен/а от природы, а являюсь частью ее» и по особой балльной системе оценивается их согласие или несогласие с ними), и оказалось, что психоделический опыт повышает самооценку людей[53].

Так как же выглядит высокоэнтропийный мозг? Различные техники сканирования, используемые в лаборатории Имперского колледжа для картографии раскрепощенного мозга, показывают, что каждая специализированная нейронная сеть (такие, например, как сеть пассивного режима работы мозга и система обработки зрительной информации) сама по себе дезинтегрируется, тогда как мозг в целом становится более комплексным и интегрированным по мере того, как между областями, обычно действующими сами по себе или связанными между собой через центр СППРМ, возникают новые связи. Иными словами, различные сети мозга становятся менее специализированными.

«Под действием препарата отдельные ярко выраженные сети стали менее ярко выраженными, – пишет Кархарт-Харрис, – из чего следует, что они взаимодействуют более открыто» с другими сетями мозга. «Под влиянием галлюциногенов мозг начинает выказывать большие гибкость и взаимосвязанность».

В статье, опубликованной в 2014 году в журнале Journal of the Royal Society Interface, команда исследователей из Имперского колледжа убедительно показала, что, когда сеть пассивного режима отключается, а прилив энтропии возрастает, обычные линии коммуникаций в мозге подвергаются решительной реорганизации. Используя такую технику сканирования, как магнитоэнцефалография, дающую наглядную картину электрической активности в мозге, авторы создали карту внутренних коммуникаций мозга в состоянии бодрствующего сознания после инъекции псилоцибина (см. следующие страницы). В обычном состоянии (оно показано слева) различные сети мозга (здесь они изображены в виде окружностей, причем каждая представлена своим цветом) разговаривают в основном сами с собой, и среди них сравнительно мало проводящих путей с интенсивным движением.

Но когда мозг действует под влиянием псилоцибина, как показано справа, возникают тысячи новых связей, соединяющих между собой удаленные области мозга, которые в состоянии обычного бодрствующего сознания не обмениваются большим количеством информации. По сути дела, если прибегнуть к дорожной аналогии, движение перенаправляется с относительно небольшого числа федеральных автострад на мириады более мелких дорог, связывающих между собой неизмеримо большее число других направлений. Мозг, по-видимому, становится менее специализированным и более глобально взаимосвязанным, поэтому в нем наблюдается значительно большее количество взаимосвязей («перекрестных разговоров») между различными соседними областями.

Это временная перенастройка мозга влияет на нашу мысленную деятельность несколькими способами. Когда центры памяти и эмоций получают возможность прямо сообщаться с центрами обработки зрительной информации, то более чем вероятно, что наши страхи и желания, предрассудки и эмоции начинают влиять на то, что мы видим; это и есть признак первичного сознания и рецепт магического мышления. Точно так же установление новых связей между системами мозга может привести к возникновению синестезии, как это происходит, например, когда различные виды чувственной информации переплетаются и перемешиваются между собой, так что цвета становятся звуками или звуки становятся тактильными. Или же новые связи приводят к галлюцинациям, как это произошло со мной, когда содержимое моей памяти исказило мое зрительное восприятие, преобразив Мэри в Марию Сабину или отражение моего лица в зеркале в лицо моего деда. Формирование других разновидностей новых связей может проявиться в психической сфере в виде новой идеи, необычной перспективы, творческого озарения или придания нового смысла знакомых вещам – или в виде огромного числа странных и поразительных психических явлений, о которых свидетельствуют люди, принимавшие психоделики. Повышение энтропии приводит к проявлению сотен психических состояний, многие из которых причудливы, вычурны и бессмысленны, а некоторые предстают как провидческие, образные, творческие и – по меньшей мере потенциально – трансформирующие.

Плацебо

К этому расцвету психических состояний можно относиться по-разному. Можно считать, например, что он временно повышает качественное разнообразие нашей психической деятельности. Если решение проблем – это что-то вроде эволюционной адаптации, то чем больше возможностей имеет разум в своем распоряжении, тем более творческие решения он отыскивает. В этом смысле энтропия мозга немного напоминает вариативность в процессе эволюции: она поставляет разнообразное сырье или материалы, с которыми работает естественный отбор и которые он использует для решения проблем и привнесения в мир новшеств. Если же, как свидетельствуют многие художники и ученые, психоделический опыт содействует творчеству и питает его, выводя «за рамки привычных стереотипов», то с помощью этой модели, может быть, удастся объяснить, почему это так. Возможно, проблема со стереотипами как раз в том, что она единичная.

Псилоцибин

Но ключевым вопросом, на который психоделическая наука даже еще на начала отвечать, был и остается прежним: прочны ли нейронные связи, которые возникают под действием психоделиков, или же настройка мозга сразу вернется к прежнему состоянию, как только препарат перестанет действовать? Сделанное лабораторией Роланда Гриффитса открытие, что психоделический опыт ведет к долговременным изменениям такого свойства личности, как открытость, увеличивает вероятность того, что даже когда мозг находится в процессе перепрограммирования, он тоже чему-то обучается, и что усвоенное им может каким-то образом сохраниться. Обучение влечет за собой создание новых нервных цепей и рефлекторных дуг, и чем больше их упражняешь, тем сильнее и крепче они становятся. Возможно, перспективная судьба новых связей, сформировавшихся во время психоделического трипа (неважно, долговечны они или недолговечны), зависит от того, вспоминаем ли мы пережитое и, как следствие, упражняем ли эти связи после окончания трипа. (Этим можно заниматься или в процессе интеграции опыта, еще раз в присутствии психотерапевта вспоминая все пережитое, или во время медитации, еще раз мысленно воспроизводя измененное состояние сознания.) Франц Волленвейдер высказал предположение, что психоделический опыт вполне может способствовать «нейропластичности»: он распахивает окно в некий мир, в котором мысленные и поведенческие стереотипы становятся более пластичными и более подвержены изменениям. Его модель выглядит как химически опосредованная форма когнитивно-поведенческой терапии. Но все это пока в высшей степени умозрительно: слишком мало мы знаем о картографии мозга до и после приема психоделиков, чтобы точно сказать, какие именно длительные изменения они вызывают (если вообще вызывают).

В своей статье об энтропии мозга Кархарт-Харрис утверждает, что даже временная перенастройка мозга потенциально важна и ценна, особенно для людей, страдающих расстройствами, характеризующимися психической ригидностью. Большая доза психоделика и вызываемые им переживания способны, по его словам, изрядно «встряхнуть снежный шар», разрушив нездоровые стереотипы мышления и создав предпосылки для объемной гибкости (энтропию), – пространство, в котором полезные для здоровья паттерны и нарративы (по мере того как снег медленно оседает) получают возможность соединиться.

Сама мысль о том, что нарастающая энтропия мозга может быть для нас, людей, полезна, довольно парадоксальна и противоречит здравому смыслу. Большинство из нас вкладывают в это понятие негативную коннотацию, потому как энтропия предполагает постепенное, с течением времени, разрушение с таким трудом завоеванного порядка, предполагает распад системы. Разумеется, старение – тоже в какой-то степени энтропийный процесс: постепенные опускание, усыхание и разупорядочение ума и тела. Но вполне может быть, что думать так не совсем верно. Статья Робина Кархарт-Харриса заставила меня призадуматься: а что, если старение, по крайней мере ума, – это процесс снижения энтропии, процесс постепенного увядания и выветривания того, что мы должны рассматривать как положительный атрибут психической жизни?

Разумеется, в среднем возрасте влияние привычного мышления на деятельность ума почти абсолютное. В моем же возрасте я в основном полагаюсь на прошлый опыт, и он, как правило, не подводит: дает быстрые и вполне пригодные ответы практически на все вопросы, которые ставит жизнь, вроде того, как успокоить ребенка или утешить супругу, как исправить предложение, как отнестись к комплименту, как ответить на следующий вопрос или осмыслить происходящее в мире. Со временем и по мере обретения опыта становится все легче уяснять себе суть вопроса, отбрасывая ненужные частности, становится все легче приходить к умозаключениям и выводам – клише, которые подразумевают живость ума и воображения говорящего, хотя на деле они могут означать нечто совсем противоположное, а именно: окаменение мысли. Представьте это как прогнозирующее кодирование на весах жизни; прошлые наработки – а их у меня к этому времени миллионы – обычно поддерживают меня, являются опорой моей жизни: я могу положиться на них в надежде, что они подскажут мне вполне достойный ответ, даже если он не особенно нов, оригинален или богат образами. Это всего лишь наработанный с годами эффективный режим достаточно хороших прогнозов и предсказаний, и назвать это «мудростью» было бы не в пример лестно.

Статья Робина помогла мне лучше понять, что именно я искал все это время после того, как решил заняться изучением психоделиков, и к чему мне нужно стремиться – к тому, чтобы хорошенько встряхнуть свой собственный снежный шар, чтобы понять, смогу ли я обновить свою повседневную психическую жизнь, внеся в нее высокую степень энтропии и неопределенности. Старение могло бы сделать этот мир более предсказуемым (во всех смыслах), однако хорошо уже и то, что оно облегчает груз ответственности, создавая новое пространство для эксперимента. Мое заставило меня попытаться понять, не слишком ли поздно я взялся за ум и есть ли у меня шанс выбраться из глубокой колеи привычек, которую долгий опыт с его «плавали – знаем» проторил в моем сознании.

В теории и физики, и информатики энтропия часто ассоциируется с расширением – вроде расширения газа, когда он нагревается или высвобождается из ограничивающего пространства сосуда. По мере того как молекулы газа растворяются в пространстве, все трудней и трудней предсказать местонахождение любой конкретной молекулы, в силу чего неопределенность системы все более и более возрастает. В конце своей статьи Кархарт-Харрис как бы мимоходом напоминает нам о том, что в 1960-х годах психоделический опыт обычно характеризовали как «расширение сознания»; намеренно или нет, но Тимоти Лири со своими коллегами сочли наиболее уместной для энтропийного мозга именно эту метафору. Кроме того, сравнение с расширением созвучно и «редукционному клапану» Хаксли, если подразумевать под этим, что сознание может находиться в состоянии раскрытия или сжатия.

Если исходить из нажитого опыта, то такое абстрактное качество, как энтропия, чувственно воспринять практически невозможно, тогда как с расширением дело обстоит как раз наоборот. Джадсон Брюер, нейрофизиолог, известный своими исследованиями медитативных состояний, обнаружил, что испытываемое человеком расширение сознания взаимоувязано с падением активности одного конкретного узла в сети пассивного режима – коры задней части поясной извилины, которая ассоциируется с обработкой процессов самоидентификации. Одна из самых интересных особенностей, связанных с психоделическим опытом, состоит в том, что он обостряет восприимчивость человека к собственным психическим состояниям, особенно в дни, следующие непосредственно за психоделическим сеансом. При этом обычное безмятежное состояние сознания сильно нарушается, так что любое конкретное проявление психики, будь то рыскающий ум, сфокусированное внимание или размышление, становится более зримым, выпуклым, заметным и им гораздо легче манипулировать. Сразу после психоделических трипов (и, возможно, не без влияния беседы с Джадсоном Брюером) я обнаружил, что стоит мне сосредоточить на них мой ум, как я тут же легко определяю собственное состояние сознания в диапазоне между сжатием и расширением.

Когда, например, мной владеет особенное чувство душевной щедрости или благодарности, когда я открыт чувствам, людям и природе, я отмечаю у себя состояние расширения. Это чувство часто сопровождается умалением эго, так же как и ослаблением внимания к прошлому и будущему, которым оно пробавляется. (И от которого оно зависит.) Так же обстоит дело и с ярко выраженным чувством сжатия, которое наблюдается у меня, когда я чем-то одержим или когда мной владеют чувства страха, самозащиты, спешки, беспокойства и сожаления. (Два последних чувства возникают лишь в ходе путешествия во времени.) В этих случаях я в гораздо большей мере ощущаю себя самим собой, причем далеко не в лучшем смысле. Если нейробиологи и нейрофизиологи правы, те процессы и состояния, которые я наблюдаю в сфере своего сознания, физически взаимосвязаны с мозгом: сеть пассивного режима либо включена, либо выключена; уровень энтропии либо высокий, либо низкий. Но как именно распорядиться этой информацией, я до сих пор не знаю.

К настоящему моменту она, вероятно, стала достоянием памяти и, возможно, даже затерялась в ней; однако все мы, даже самые наивные среди нас с точки зрения психоделического опыта, лично, прямо и непосредственно, сталкивались с энтропией мозга и новым типом сознания, который она питает, – сталкивались в ту пору, когда были малыми детьми. Детское сознание настолько отличается от сознания взрослого человека, что представляет собой, по сути дела, особую психическую страну, ту самую, из которой нас изгоняют (или мы сами себя изгоняем) в отроческом возрасте. Можно ли опять вернуться в нее? Вернуться взрослыми вряд ли, а вот приблизиться к этой ныне чуждой стране или на краткий миг даже посетить ее, наверное, можем – во время психоделического трипа. Во всяком случае, именно такова поразительная гипотеза, которую высказала Элисон Гопник, психолог по вопросам развития и философ, по воле судьбы оказавшаяся моей однокурсницей в годы учебы в Калифорнийском университете в Беркли.

Элисон Гопник и Робин Кархарт-Харрис пришли к проблеме сознания с совершенно разных сторон и направлений, вооруженные разными дисциплинами, но вскоре после того, как они услышали друг о друге и познакомились с работами друг друга (не без моей помощи, потому как я отослал Элисон PDF-файл статьи Робина об энтропии мозга, а ему рассказал о ее превосходной книге «Ребенок-философ»), они затеяли между собой дискуссию, которая оказалась удивительно поучительной, по крайней мере для меня. В апреле 2016 года они продолжили свою дискуссию, на этот раз в Тусоне, штат Аризона, на сцене зала заседаний во время конференции, посвященной проблемам сознания, где они наконец встретились и оба оказались за одним столом[54].

Психоделики в свое время дали Кархарту-Харрису возможность взглянуть на феномен обычного сознания под другим углом и тем самым подойти к исследованию его измененных состояний; Гопник, в свою очередь, тоже предлагает рассматривать сознание малого ребенка как другую разновидность «измененного состояния», и во многих отношениях эти состояния поразительно схожи между собой. Наши размышления о том или ином предмете, предупреждает она, обычно искажены нашим собственным ограниченным сознанием, которое мы, естественно, воспринимаем как целое и не ущербное. В этом случае приходится признать, что большинство теорий и обобщений, касающихся нашего сознания, созданы людьми, наделенными довольно ограниченным подтипом этого сознания, который она называет «профессорским сознанием», определяя его как «феноменологию среднестатистического профессора средних лет».

– Как академики мы или невероятно сосредоточены на какой-то конкретной проблеме, – говорила Гопник в Тусоне, обращаясь к аудитории, состоявшей из философов и нейрофизиологов, – или сидим и сами себя спрашиваем: «Почему я не могу сфокусироваться на той проблеме, на которой я обязан фокусироваться, и почему вместо этого я предаюсь мечтам?».

Гопник (ей чуть больше шестидесяти), с ее разноцветными шарфами, пышными юбками и практичной обувью, сама выглядит отчасти как профессор из Беркли. Дитя 1960-х годов, а ныне бабушка, она обладает особым стилем речи, который одновременно кажется беспечным и поучительным, не говоря уже о том, что он пестрит ссылками, указывающими на то, что ее ум столько же поднаторел в гуманитарных науках, сколько и в естественных.

«Если вы полагаете, как часто полагают люди, что сознание именно к этому и сводится… то неудивительно, если вы считаете, что малые дети менее разумны и сознательны, чем мы…», потому что и сфокусированное внимание, и саморефлексия у малых детей отсутствуют. Подумайте о сознании ребенка, взывает к нам Гопник, но не с позиции того, что оно якобы недоразвито или ему чего-то не хватает, а с позиции того, что в нем уникально и поистине чудесно, – с позиции качеств, которые, убеждена она, психоделики помогут нам лучше понять, оценить и, возможно, заново прочувствовать.

В «Ребенке-философе» Гопник проводит вполне уместное различие между «прожекторным сознанием» взрослого человека и «фонарным сознанием» ребенка. Первое наделяет взрослого человека способностью фокусироваться исключительно на избранной цели. (В своих репликах в ходе дискуссии Кархарт-Харрис называл его «эго-сознанием» или «точечным сознанием».) Второе – фонарное сознание – обладает рассеянным вниманием, что позволяет ребенку собирать информацию буквально отовсюду, что бы ни оказалось в поле его осознания, которое гораздо шире, чем у большинства взрослых людей. (Если исходить из этой мерки, то дети более, а не менее сознательны, чем взрослые.) Да, длительные периоды доминирования прожекторного сознания у ребенка довольно редки, но зато и «яркое панорамное освещение будней», которое открывает фонарное сознание, у взрослых тоже бывает не часто, а если и бывает, то чисто случайно. Если воспользоваться терминологией Джадсона Брюера, то фонарное сознание – это сознание расширяющееся, а прожекторное – сознание узкое или ограничивающее.

Мозг взрослого человека направляет «прожектор» своего внимания куда ему хочется и при осмыслении получаемой информации опирается на прогнозирующее кодирование. У ребенка, как обнаружила Гопник, в этом отношении совершенно другой подход. Его разум, будучи совершенно неискушенным перед реалиями мира, обладает сравнительно малым числом наработок или предвзятых мнений, полагаясь на которые он мог бы направлять свое восприятие мира по проторенной колее или предсказуемому пути. Вместо этого подход и восприятие ребенком мира сравнимы с изумлением, которое испытывает взрослый лишь под влиянием психоделиков.

Что это означает с точки зрения познания и обучения, говорит Гопник, легко понять, если взять для сравнения машинное обучение или искусственный разум. Разработчики компьютерных программ, обучающие искусственный разум навыкам преподавания и умению решать проблемы, говоря о поисках ответов на вопросы, пользуются терминами «высокотемпературный» и «низкотемпературный поиск». Низкотемпературный поиск (он требует гораздо меньшей затраты энергии, чем высокотемпературный) подразумевает получение наиболее вероятного или наиболее приемлемого ответа, вроде того, который помог решить похожую проблему в прошлом. Низкотемпературный поиск чаще оказывается удачным, нежели неудачным. В отличие от него высокотемпературный поиск требует гораздо больше энергии, поскольку он подразумевает поиск менее вероятных, но, возможно, более изобретательных и творческих ответов – как правило таких, которые лежат за рамками предвзятых мнений. Поэтому, опираясь на богатый жизненный опыт, ум взрослого человека большую часть времени занят исключительно низкотемпературными поисками.

Гопник полагает, что и ребенок (от пяти лет и ниже), и взрослый (принимающий психоделики) более склонны именно к высокотемпературному поиску; в стремлении понять и осмыслить воспринимаемое извне их ум исследует не только ближайшие и наиболее вероятные возможности, но и «все пространство возможностей». Высокотемпературный поиск (по сравнению с низкотемпературным) может казаться неэффективным, содержать высокий процент ошибок и требовать гораздо больше времени и затрат психической энергии, да и ответы, к которым он приводит, представляются более сказочными, нежели реалистическими; при этом, однако, нередки случаи, когда именно он приводит к решению сложной проблемы, а даваемые им ответы по своей изобретательности оказываются поразительно красивыми и оригинальными. Формула E = mc была именно плодом высокотемпературного поиска.

Гопник проверила эту гипотезу на детях, специально отобранных для этого исследования, и обнаружила, что некоторые проблемы, с которыми сталкиваются люди в процессе обучения, пятилетние дети решают и лучше, и успешнее, чем взрослые. Это как раз те проблемы, которые требуют неординарного мышления, и возникают они в ситуациях, когда жизненный опыт, образно говоря, хромает на обе ноги, вместо того чтобы смазывать маслом механизм решения проблем, поскольку в большинстве случаев они для человека внове. В одном из экспериментов детям предлагали игрушечный ящик, который мигал огнями и исполнял музыку, когда на него клали определенный кубик. Обычно этот «световой детектор» реагирует подобный образом лишь на один кубик определенного цвета или формы, но когда экспериментатор перепрограммировал этот механизм так, что он начинал реагировать, только когда на него помещали два кубика, то четырехлетние дети осмыслили это новшество и приспособились к нему гораздо быстрее, чем взрослые.

– Их мышление менее стеснено жизненным опытом, поэтому они допускают даже самые невероятные возможности, – утверждает Гопник; другими словами, они занимаются высокотемпературными поисками, проверяя самые, казалось бы, далекие и невероятные гипотезы. – Дети лучше учатся, чем взрослые, особенно в тех случаях, когда решения неочевидны или [здесь она прибегла к образному выражению] находятся гораздо дальше в пространстве возможностей. – То есть в мире, где они чувствуют себя гораздо уютнее, чем мы. А этот мир действительно от нас далек.

– Из всех видов живых существ период детства у нас самый долгий, – продолжает она. – Этот долгий период обучения и исследования отличает нас от всех прочих видов. Я рассматриваю детство как стадию НИОКР[55] нашего вида, стадию, посвященную исключительно учебе и исследованию. Мы же, взрослые, олицетворяем производство и маркетинг.

Позже я спросил ее, не ошиблась ли она, сказав, что детство – стадия НИОКР именно вида, а не индивидуума. Может быть, наоборот? Но она подтвердила, что имела в виду именно то, что сказала.

– Каждое поколение детей сталкивается с новой окружающей средой, – поясняет она, – и их мозг как нельзя лучше приспособлен для учебы и процветания в этой среде. Вспомните детей эмигрантов или четырехлетних малышей, к которым в руки попал айфон. Дети не изобретают эти новые приборы, они не создают новую среду, но в каждом поколении из мозг перестраивается таким образом, чтобы процветать в ней. Детство – это пора, когда наш вид внедряет шумы в систему культурной эволюции. [ «Шумы» в данном контексте – это просто синоним термина «энтропия»».] В этом смысле мозг ребенка невероятно пластичен, он прекрасно приспособлен именно для учебы, а не для достижений – или, лучше сказать, для исследования, а не для эксплуатации.

В мозге ребенка великое множество нейронных связей, гораздо больше, чем в мозге взрослого человека. (В ходе дискуссии Кархарт-Харрис показал карту сознания человека, находящегося под действием псилоцибина; она была густо испещрена линиями, соединяющими одну область мозга с другими.) Но когда мы достигаем отроческого возраста, большая часть эти связей обрывается, и в результате «человеческий мозг становится жалкой, посредственно действующей машиной». Ключевым элементом этого процесса развития является подавление энтропии, со всеми вытекающими отсюда последствиями, как хорошими, так и плохими. Система охлаждается, остывает, и высокотемпературные поиски становятся скорее исключением, нежели правилом. Проще говоря, включается сеть пассивного режима работы мозга.

«Чем старше мы становимся, тем больше сужается наше сознается, – пишет Гопник в своей книге. – Взрослые закостеневают в своих убеждениях, и их трудно расшевелить», тогда как «дети более подвижны и, следовательно, более охотно принимают новые идеи. Если вы хотите понять, что такое расширенное сознание и как оно выглядит, вам нужно лишь пообщаться (выпить чаю, например) с четырехлетним ребенком».

Или проглотить таблетку ЛСД. Гопник сказала мне, что больше всего ее поразило сходство между феноменологией опыта, обусловленного ЛСД, и ее пониманием детского сознания с такими его атрибутами, как высокотемпературные поиски, рассеянное внимание, повышенные психические шумы (энтропия), магическое мышление и почти полное отсутствие чувства своего «я», которые у детей сохраняются весьма продолжительное время.

«Короче говоря, младенцы и дети в основном все время отключены».

Несомненно, подобное самоуглубление интересно, но полезно ли оно? Гопник и Кархарт-Харрис убеждены, что да, полезно; более того, они полагают, что психоделический опыт, как они его себе представляют, потенциально способен помогать как больным, так и здоровым людям. Что касается последних, то психоделики, усиливая «шумы», или энтропию, мозга, могли бы выбивать их из мысленной колеи, изрядно перетряхивая их шаблонное мышление («смазывая механизм познания», говоря словами Кархарт-Харриса) так, что это не только бы улучшало их самочувствие, но и сделало бы их более открытыми и повысило их творческий потенциал. По выражению Элисон Гопник, психоделики могли бы помочь взрослым людям обрести гибкое, текучее мышление, которое у детей является их второй натурой, расширяя пространство творческих возможностей. Если, как предполагает Гопник, «детство – это пора внедрения шумов (и новшеств) в систему культурной эволюции», то психоделики могли бы делать то же самое и в системе ума взрослого человека.

Что касается больных, то наибольшую пользу из психоделиков могли бы, вероятно, извлечь те из них, кто страдает разного рода психическими расстройствами, характеризующимися такими аспектами психической ригидности, как зависимость, депрессия и одержимость.

«У взрослых наблюдается целый ряд трудностей и патологий, таких, например, как депрессия, которые связаны с феноменологией размышлений и характеризуются чрезмерно узким фокусом с акцентировкой на эго, – пишет Гопник. – Вы замыкаетесь на одном и том же предмете, не можете уйти от него, становитесь одержимым и, возможно, зависимым. Мне кажется более чем правдоподобным, что психоделические переживания могли бы вывести нас из этих состояний и дать нам возможность переписать прежние истории, касающиеся нас самих». Подобный опыт, по мысли Гопник, мог бы стать своего рода перезагрузкой – как в том случае, когда вы «вводите шум и грохот в систему», закосневшую в жестких рамках шаблонов, из которых она не может выйти. Существенно понижая активность сети пассивного режима работы мозга и ослабляя хватку эго – состояния, которые, по мнению Гопник, могут быть в равной степени иллюзорны, – можно было бы помочь таким людям. Высказанная ею мысль о возможности перезагрузки мозга во многом напоминает идею Кархарт-Харриса о встряхивании снежного шара: и то, и другое суть метафора, подразумевающая способ усилить энтропию (или тепло) в закосневшей (или замороженной) системе.

Вскоре после появления в печати статьи об энтропии мозга Кархарт-Харрис решил применить некоторые из своих теорий на практике, испробовав их на пациентах. Впервые в истории лаборатория расширила фокус своей деятельности, сместив его от чистых исследований к возможностям их практического использования в клинических условиях. Правительство Великобритании выделило Дэвиду Натту и его лаборатории грант на проведение небольшого экспериментального исследования, имеющего целью выявить потенциал псилоцибина и его способность ослаблять симптомы «некупируемой депрессии» – так называют состояние, когда пациенты не реагируют на обычные терапевтические методы лечения и лекарства.

Безусловно, что опыт подобной клинической работы у Кархарт-Харриса отсутствовал, а сама работа выходила за пределы зоны комфорта – как его собственной, так и всего персонала лаборатории. Один случай (он произошел на ранних этапах работы) ясно указывает на ту постоянную напряженность, которая существует между врачом и ученым, чьи роли существенно разнятся: если врач всецело посвящает себя больному, добиваясь его выздоровления, то ученый в основном озабочен сбором научных данных. После инъекции ЛСД (следует отметить, что это были не клинические испытания, но проводились они под руководством Кархарт-Харриса) подопытный, мужчина сорока лет по имени Тоби Слейтер, помещенный в функциональный магниторезонансный томограф, начал обнаруживать признаки тревоги и беспокойства и попросил извлечь его оттуда. После небольшого перерыва Слейтер, видимо движимый чувством долга, сам высказал желание вернуться в машину, чтобы исследователи могли завершить свой эксперимент. («Боюсь, он увидел, как я разочарован, и потому изменил свое решение», – с сожалением вспоминает Кархарт-Харрис.) Но чувство тревоги опять овладело Слейтером. «Я почувствовал себя лабораторной крысой», – поделился он со мной своими страхами. Он снова попросил выпустить его из машины и, выбравшись оттуда, попытался уйти из лаборатории. Персоналу пришлось долго уговаривать его, чтобы он остался и принял успокоительное, и он в конце концов согласился.

Описывая этот случай – одно из очень немногих незаурядных событий, наблюдавшихся в ходе исследований в Имперском колледже, – Кархарт-Харрис характеризует его как «весьма полезный опыт»; видимо, таковым он и оказался, ибо, если верить официальным отчетам и отзывам коллег и пациентов, Робин показал себя не только умелым, исполненным сострадания врачом-клиницистом, но и незаурядным ученым – редкое сочетание, что и говорить! Реакция большинства пациентов, участвовавших в экспериментальном исследовании, была, как мы увидим в следующей главе, необычайно положительной, по крайней мере первое время. Во время обеда в лондонском ресторане в Вест-Энде Робин рассказал мне об одной женщине (она тоже принимала участие в эксперименте), подавленной настолько, что те несколько раз, когда им пришлось встречаться и общаться, она ни разу не улыбнулась, и никто вообще не видел ее улыбающейся. Так вот, когда она лежала, полностью ушедшая в себя под действием псилоцибина, а он сидел подле нее в качестве ассистента, она, по его словам, впервые улыбнулась и сказала: «Так приятно улыбаться».

– После окончания сеанса она рассказала, что к ней приходил ее ангел-хранитель. Она описала некое подобие живого существа, его голос, полный ободрения и поддержки и желавший ей скорейшего выздоровления. Ангел говорил ей вещи вроде: «Дорогая, тебе нужно чаще улыбаться, держи голову как можно выше и перестань глядеть в землю». «Затем он протянул ко мне руки, – сказала она, – и развел мои щеки в улыбку, приподняв уголки моего рта».

– Должно быть, именно это происходило в ее сознании в тот момент, когда я заметил на ее лице улыбку, – сказал Робин, который и сам теперь улыбался, широко, хотя и немного застенчиво. После всего, что пережила эта женщина, показатель ее депрессии упал с тридцати шести до четырех.

– Должен сказать, это было очень приятное чувство, – заключил он.