Сохраняя веру Пиколт Джоди

– Выглядит она неважно…

– Но ее сердцебиение под контролем, и температуру сбили. Только кровотечение остановить не удается. – Милли глубоко вздыхает. – Когда же Мэрайя приедет?

– Как раз об этом я и хотела с вами поговорить. Ей нельзя приезжать сюда.

– Что-то случилось? С ней?

– Нет, с ней все в порядке, но по просьбе Малкольма Меца судья подписал приказ, запрещающий ей видеться с ребенком. Они считают, что это она вызывает у Веры симптомы болезни.

– Какая… какая нелепость! – восклицает Милли, как будто сплюнув.

– Ничего не поделаешь. Запретительное постановление нарушать нельзя. Поэтому я вынуждена просить вас остаться здесь с Верой и звонить Мэрайе, если будут новости.

– А сама она даже звонить не может? – (Джоан качает головой.) – Это ее убьет.

Милли потирает виски, очевидно не зная, сидеть ей около внучки или ехать к дочери, которая сейчас так остро нуждается в поддержке.

Джоан окидывает взглядом коридор, и ей вдруг кажется странным, что отделение детской реанимации почти пустое. Вера здесь единственная пациентка.

– Когда будете звонить…

– Я постараюсь смягчить правду, – говорит Милли. – Я не дура.

Колин входит в темную палату отделения интенсивной терапии и останавливается у изножья кровати.

Верины руки разведены в стороны и нетуго привязаны к бортикам кровати, чтобы раны снова не открылись от непроизвольного движения. Ноги укрыты одеялом. Колин смотрит на провода, подсоединенные к груди дочери, на трубку, торчащую из ее горла, на ватные тампоны, прилепленные к ладоням, и не знает, чему верить. Здешние врачи говорят одно, тот психиатр Берч говорит другое, а Мэрайя клянется, что никогда не причиняла Вере вреда. Колин осторожно присаживается на край постели:

– Засыпай, сомкни реснички, // Папа купит тебе птичку… – Он прижимается мокрой щекой к щеке Веры и слышит ровное пиканье аппарата, контролирующего ее сердцебиение. – Если птичка петь не будет, // Папа купит изумрудик…

Доктор сказал, что у Веры была остановка сердца. Оно просто не справилось со стрессом, когда другие системы отказали. Колин сию минуту отозвал бы свой судебный иск, если бы это помогло Вере снова стать здоровой и бодрой семилетней девочкой. Он наклоняется и неловко обнимает ее.

– Обними меня тоже, – шепчет он, а потом произносит уже настойчивее: – Ну давай же!

Ей нужно сделать всего одно маленькое движение, и он будет счастлив. Он слегка встряхивает ее, пытаясь привести в сознание.

– Не трогайте девочку, мистер Уайт! – Медсестра оттаскивает Колина от кровати.

– Но я только хочу, чтобы она меня обняла!

– Она не может. У нее руки привязаны.

Пока Колин вертит в голове эту фразу, сестра выпроваживает его из палаты.

– Ты точно говоришь мне всю правду? – спрашиваю я, с такой силой сжимая телефонную трубку, что на ней, наверное, даже остаются царапины от ногтей.

– Разве я тебя когда-нибудь обманывала? Сейчас она спит.

– То есть ей не стало ни лучше, ни хуже…

Стабильность – это само по себе не так плохо. Это я могу перетерпеть. Что выводит меня из себя, так это невозможность быть рядом с Верой, когда ей плохо.

– Здесь Кензи ван дер Ховен. Приехала с час назад.

– А этот идиот-психиатр больше не объявлялся?

– Тот, который весь день мешался тут? Нет. – Мама замолкает, и я чувствую, что она чего-то недоговаривает.

– Ма, что там еще?

– Ничего.

– Говори, – настаиваю я.

– Да ничего особенного. Только вот Колин тоже приходил.

– А-а, – произношу я еле слышно. – Вера проснулась?

– Нет. Она не поняла, что он здесь был.

Наверное, мама говорит так, чтобы меня не расстраивать, но легче мне не становится. Я вешаю трубку и только потом понимаю, что не попрощалась.

Вот уже три часа Иэн бродит по улицам Нью-Ханаана. В крошечном городке темно и грязно, все закрыто, кроме кафе «Донат кинг». В этом заведении Иэн уже побывал, и если он придет туда опять, это будет выглядеть странно. А больше пойти некуда.

Он садится на край тротуара. В «Виннебаго» его ноги не несут. Хочется оттянуть встречу с продюсерами и подчиненными, которые наверняка не знают, что и думать про сегодняшнюю сцену в суде. К больнице тоже лучше не приближаться, чтобы не привлекать внимания репортеров.

Иэн хочет только одного – быть рядом с Мэрайей, но этого не хочет она.

Ему трудно сказать, в какой момент эта женщина превратилась в его глазах из мамаши-мошенницы в жертву всего этого безобразия. Скорее всего, перемена произошла в Канзас-Сити. Иэн так старался изобразить заботу о Мэрайе и Вере, что желание помочь им постепенно стало искренним. Но возможно, Мэрайя в помощи и не нуждалась? А нуждался он сам?

Иэн никогда не спрашивал себя, почему стал атеистом, но ответ ему и так очевиден. В детстве он перенес тяжелый удар судьбы и поэтому не мог поверить в любящего Бога. После того как у него отняли всех дорогих ему людей, он вообще перестал верить в любовь и принялся лепить из себя того, кому она не нужна. Уподобившись волшебнику страны Оз, он внушил себе, что, если надолго спрятаться за занавесом истинных и ложных принципов, люди перестанут интересоваться, кто он на самом деле.

Вероятно, человек – это не только душа и тело. Вероятно, в результате их соединения рождается что-то еще – некий дух, который нашептывает тебе, будто однажды ты станешь сильнее, чем теперь. Это ты, каким ты надеешься или мог бы быть.

Мэрайя распалась на части, но снова себя собрала. Может, она и колеблется при любом дуновении ветра, но тем не менее стоит на ногах, вся испещренная шрамами. Когда опять сверкнула молния, однажды уже поразившая ее, она выстояла. Не побоялась снова рискнуть. В отличие от Иэна. По идее, Мэрайя должна бы бежать еще отчаяннее его, спасаясь от новой любви. Но не бежит. Он знает это, как никто другой.

Пускай несколько лет назад Мэрайя попыталась покончить с собой. Пускай суд и сейчас сомневается в ее душевном здоровье. Для Иэна она – самая сильная женщина из всех, кого он встречал.

Он встает, отряхивается и шагает по улице.

Открывая дверь, я в последнюю очередь ожидаю увидеть Колина. И вот он стоит передо мной.

– Можно войти?

Кивнув, я пропускаю его в дом, который до недавнего времени он называл своим. Я закрываю дверь и хватаюсь рукой за горло, чтобы физически помочь себе удержать внутри все те ужасные слова, которые вот-вот сорвутся с губ.

– Ты зря пришел. Ни мой, ни твой адвокат этого бы не одобрили.

– Сейчас мне насрать, что скажет Мец. – Колин садится на ступеньку лестницы, ведущей на второй этаж, и закрывает лицо руками. – Я был у Веры.

– Знаю. Мама сказала, что ты приходил.

Колин поднимает глаза:

– Она… Боже мой, Рай, ей так плохо!

На несколько секунд меня парализовывает страх, но потом я заставляю себя выдохнуть. Наверное, Колин испугался, потому что просто не знал, чего ожидать.

– Врачи говорят, ее сердце теперь работает стабильно… – продолжает он.

– Сердце? – переспрашиваю я надтреснутым голосом. – Что у нее с сердцем?

Колин, по-видимому, искренне удивлен моим неведением:

– Оно остановилось. Сегодня днем.

– Остановилось? У моей дочери была остановка сердца, а мне даже не сказали? Я еду в больницу!

Колин проворно вскакивает и хватает меня за руку:

– Нельзя. Тебе туда нельзя, и я очень об этом сожалею.

Я смотрю на его пальцы, сжимающие мою руку, чувствую прикосновение его кожи к моей и в следующую секунду уже плачу на его груди:

– Колин, расскажи мне все.

– Ей ввели трубку в горло, чтобы она могла дышать. Использовали дефибрилляторы – такие штуковины, которые заставляют сердце биться. У нее опять пошла кровь, случился припадок. – В голосе Колина слышны слезы; я глажу его по спине. – Это из-за нас с ней происходит такое? – спрашивает он.

Я смотрю на него: он что, меня обвиняет? Нет, пожалуй, для этого он слишком огорчен. Наверное, увиденное действительно потрясло его до глубины души.

– Не знаю.

Мне вдруг вспоминается ночь Вериного рождения. Меньше чем за месяц до того я выписалась из Гринхейвена и все еще была как в тумане от таблеток, которые мне там давали. Почти все казалось каким-то ненастоящим. Я не узнавала ни Колина, ни своего дома, ни своей жизни. Только когда меня пронзила боль схваток, я словно бы вернулась.

Я помню лампы, которые стояли на полу, как будто в палате снималось кино. Помню пластиковую маску на акушерке. Помню, что, когда она надела перчатки, запахло латексом. Помню, что Колин потерял сознание и, падая, ударился головой о тумбочку. Внимание медперсонала переключилось на него, а я, держась за живот, ждала своей очереди. Я думала о своем сердце, которое балансировало прямо над ножками ребенка, как мячик на носу дрессированного тюленя. А потом я вдруг почувствовала, что единственный способ избавиться от боли – вытолкнуть ее из себя. Я толкала и толкала, как будто хотела вывернуться наизнанку. Я не остановилась даже тогда, когда почувствовала, как головка младенца растягивает меня изнутри. Как на одном судорожном дыхании из меня выходит нечто окровавленное и вместе с тем прекрасное. Носик, подбородочек и плечики ребенка скользнули между моих ног.

– Какая красавица! – воскликнула медсестра, подняв Веру.

Малышку положили мне на грудь, чтобы я рассмотрела отекшее личико, шевелящиеся ножки… Она совершенно случайно задела еще не перерезанную пуповину, и от этого внутри меня что-то странно затрепетало. Сама Вера, видимо тоже испытав это тянущее ощущение, распахнула глазки. И тогда я впервые подумала: «Между нами связь».

Колин всхлипывает, уткнувшись лицом мне в волосы.

– Все хорошо, – говорю я, хотя понимаю, насколько все плохо.

Повернувшись в его объятиях, я признаюсь себе: я рада, что он здесь, что мы можем поддержать друг друга.

– Ш-ш-ш… – произношу я, успокаивая его, как могла бы успокаивать Веру, если бы она была рядом.

4 декабря 1999 года

В субботу утром Джоан покупает себе чашку очень крепкого и очень черного кофе в «Донат кинг», а также несколько кусков рулета с джемом, чтобы энергии хватило на долгий напряженный день. Выйдя из кафе, она проходит по улице пятьдесят ярдов и оказывается у порога своей конторы. Просунув ключ в замочную скважину, Джоан обнаруживает, что дверь не заперта. Вломиться в офис мог кто угодно: хулиганы, грабители, Малкольм Мец… Но к своему удивлению, Джоан видит Иэна Флетчера, сгорбившегося над компьютером секретарши.

– Что-то вы не торопитесь, – говорит он, оборачиваясь. – Я уже распечатал все, что нашел в Сети о делегированном синдроме Мюнхгаузена. Думаю, вам нужно упирать на редкость этого отклонения. В прошлом году у нас в стране насчитывалось всего двести случаев. Велика ли вероятность того, что Мэрайя двести первая? Ее жизненный опыт к этому не располагает. Сама она в детстве насилию не подвергалась, и если Милли будет давать показания…

– Погодите. Что вы вообще здесь делаете?

– А на что похоже? – пожимает плечами Иэн. – Я ваш ассистент.

– Ни черта подобного! Мэрайя вас в границах штата видеть не хочет, а не то что принимать вашу помощь. Откуда мне знать? Может, вы опять ведете двойную игру и сейчас попытаетесь закопать нас прежде, чем наступит наша очередь выступать в суде?

– Пожалуйста, не отказывайтесь, – серьезно говорит Иэн. – Этим я зарабатываю себе на жизнь: выуживаю факты, что-то перепроверяю, что-то опровергаю. Если Мэрайя не хочет, чтобы я помог ей, позвольте мне помочь хотя бы вам.

Честно говоря, у Джоан мало шансов переспорить доктора Берча. По крайней мере, если она будет работать одна. У нее нет тех ресурсов, которыми располагает контора Меца, и она даже не знает, с чего начать. Почувствовав, что она колеблется, Иэн помахивает распечатками:

– Ваша задача – противопоставить делегированному синдрому Мюнхгаузена какой-то другой возможный диагноз. Я уже связался онлайн с одним профессором из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. Зовут его доктор Фицджеральд. Он специалист по психосоматическим заболеваниям у детей, чьи родители развелись. – Иэн вздергивает брови. – Он говорит, что ему известны случаи кровотечения, вызванного психологическими причинами.

– Хорошо, я вас нанимаю, – произносит Джоан, протягивая Иэну коробку с рулетом.

Утром, как только мама звонит, я все на нее выплескиваю. Дескать, как ты могла врать мне про здоровье моей собственной дочери! Доведенная до слез моими криками, она кладет трубку, и я тут же чувствую себя виноватой. А ведь мне даже нельзя перезвонить ей, чтобы извиниться.

Колин пробыл у меня до четырех утра. Тогда мне пришло в голову, что новая жена, наверное, разыскивает его. А может, и нет. Может, потому-то он на ней и женился. Уходя, он поцеловал меня. Этот поцелуй был не проявлением страсти, а извинением. Скользнул по моим губам, как лакричная конфета, и на вкус был такой же горьковатый.

В доме тихо. Я в Вериной комнате, смотрю на кукольный домик, на Барби, на принадлежности для рисования и не могу заставить себя к чему-нибудь прикоснуться. Сижу неподвижно, до боли стиснув челюсти. Я должна быть сейчас с Верой, как моя мама была со мной, когда я болела: давала мне пить, натирала грудь мазью. Засыпая и просыпаясь, я всегда видела ее на одном и том же месте, как будто за целую ночь она даже не шелохнулась.

Для этого мамы и нужны. Они охраняют покой ребенка. Для них дети превыше всего.

А я не справляюсь с ролью матери. Сначала я попыталась обвинить еще не рожденную дочь в неверности мужа. Потом наглоталась таблеток, хотя врачи точно не знали, не опасно ли это для плода. Они говорили, что сейчас мне нужно лечиться от депрессии, а не беспокоиться о возможных рисках для малыша. Я, дура, слушала их.

Несколько месяцев я жила, надеясь, что ребенок родится здоровым и я смогу вздохнуть с облегчением. Моя надежда оправдалась, и я подумала, будто все остальное тоже должно наладиться само собой. Но материнство – это даже не испытание, это религия. Это обет, который, однажды дав, нужно соблюдать всегда. Здесь все различия сглаживаются и недостатки скрываются, как нигде. Вера – то единственное в моей жизни, что я с первого раза сделала правильно. Почему же я так долго не могла этого понять?

Я смотрю на свои руки и, сама не отдавая себе в этом отчета, бреду в ванную. Там беру свою бритву для ног и достаю из безопасной пластиковой оболочки смертоносное лезвие.

Осторожно я выбрасываю его в мусорное ведро.

– То есть как это с ней нельзя поговорить?! – кричит Малкольм Мец. – Вы хоть представляете себе, чего нам стоило сюда пробраться?! В вестибюле настоящий зверинец!

Медсестра поворачивается к доктору Блумбергу:

– А что там случилось?

– Там несколько ВИЧ-положительных пациентов. У них внезапно нормализовалось число Т-клеток.

– Серьезно? – удивляется сестра.

– А мне плевать! – рычит Мец. – Даже если трупы из вашего морга сейчас обедают у вас в кафетерии, я требую, чтобы доктору Берчу разрешили поговорить с Верой Уайт.

– Я-то разрешаю, – отвечает Блумберг. – Только не ждите от собеседования больших результатов.

Услышав возбужденные голоса, Кензи выходит из палаты своей подопечной. Она три часа читала Вере, хотя та и без сознания.

– В чем дело?

Мец объясняет:

– Мистер Берч уже в пятый раз пытается поговорить с девочкой. Это будет очень плохо для моего клиента, если к понедельнику мы не получим информацию.

– Мне очень жаль, что Вера не помогает вам в достижении вашей цели, – произносит Кензи сквозь зубы, – но она в коме.

Лицо адвоката выражает удивление.

– В самом деле? Я думал, Стэндиш преувеличивает, чтобы вызвать сочувствие. Боже мой… Извините! – Он поворачивается к Берчу. – Тогда, может быть, с врачами побеседуете?

– Я к вашим услугам, – говорит доктор Блумберг.

Прежде чем два доктора успевают удалиться для разговора, Милли вдруг теряет равновесие и едва не падает. Малкольм Мец подхватывает ее.

– Милли? – спрашивает Кензи. – Как давно вы не спали?

– Точно не скажу. Наверное, давненько.

– Идите прилягте. Тут полно свободных кроватей. Я прослежу, чтобы с Верой ничего не случилось.

– Знаю. Но я боюсь пропустить момент, когда она придет в себя. Вдруг я на десять минут закрою глаза…

– За десять минут ничего не произойдет, – говорит Кензи, а сама думает: может быть, Вера вообще никогда не очнется.

В ту ночь мне снится, что я разговариваю с Вериным Богом.

Точнее, с божественной подругой. Это определенно Она, а не Он. Женская фигура садится на край моей постели. Свет очерчивает Ее волосы и сочится сквозь пальцы, как у ребенка, который зажал в руке фонарик. Уголки рта поникли, как будто Она тоже тоскует по Вере. Ощущение покоя опускается на мою кровать, как еще одно одеяло, но я ворочаюсь, вся в поту.

– Ты… – произношу я, чувствуя когти злобы, скребущие мою грудь изнутри.

Ей не больно.

– Значит, я должна всему этому радоваться?! – кричу я.

Доверься Мне.

Я медлю с ответом, думая об Иэне, о том, что он сказал о Боге.

– Как я могу доверять Тебе, – наконец шепчу я, – если Ты делаешь такое с моей девочкой?

Я делаю это не с ней, а для нее.

– Мне безразлично, как ты это назовешь, если она умрет.

Несколько секунд Бог молча сидит и разглаживает рукой мою постель, оставляя серебристый след, похожий на благородную патину многих минувших веков.

А ты никогда не думала, что Я знаю, каково это – терять ребенка?

2:00, 5 декабря 1999 года

Через час у Веры снова останавливается сердце. Кензи стоит рядом с Милли за стеклом и смотрит, как медики борются за жизнь девочки. Через несколько минут суеты и ужасающих манипуляций с Вериным тельцем доктор Блумберг выходит в коридор. Он знает, что Мэрайе запрещено посещать дочь, и не одобряет этого. Он отводит Милли в сторону, чтобы побеседовать с ней с глазу на глаз, но она предлагает ему говорить в присутствии Кензи.

– Девочка пока держится, но сердце опять ненадолго перестало биться. Не хватило кислорода. Поскольку она не в сознании, мы не можем определить, пострадал ли мозг.

– Что… – Вопрос, который Кензи пытается задать, застревает у нее в горле.

– Я не могу сказать наверняка. Детский организм гораздо выносливее взрослого. Но то, что происходит с Верой, не укладывается ни в какую логику. – Поколебавшись, доктор Блумберг поясняет: – Ее сердце отказывается работать без видимой медицинской причины. Она в коме. Мы поддерживаем ее с помощью аппаратов. И как долго нам это будет удаваться, я не знаю.

Милли старается взять себя в руки, чтобы голос не дрожал:

– Вы хотите сказать, что…

Блумберг наклоняет голову.

– Я хочу сказать, что родственникам и друзьям, вероятно, пора готовиться к прощанию, – говорит он мягко и поворачивается к Кензи. – А вас я прошу подумать, так ли уж важна в этой ситуации какая-то бумажка, пусть даже подписанная судьей.

Доктор уходит, а Кензи не может сдвинуться с места. Сейчас утро воскресенья. Всего через двадцать четыре часа продолжится судебное разбирательство. Если необходимость в нем не отпадет. Услышав приглушенный всхлип, Кензи оборачивается: Милли стоически сдерживает слезы, даже сейчас пытаясь оставаться сильной. Кензи обнимает ее. Они обе знают, что делать.

– Не звоните Колину, – говорит Милли. – Он не заслуживает. Это по его вине Мэрайя не может быть рядом с дочкой.

Видя, что Верина бабушка держится за свою обиду на бывшего зятя, как за спасительную нить, Кензи тихо произносит:

– Я сейчас.

Подойдя к ближайшему телефону-автомату, она выуживает из кармана клочок бумаги и набирает написанный на нем номер.

Среди ночи звонит телефон.

– Мэрайя, – говорит Кензи ван дер Ховен, – пожалуйста, послушайте меня внимательно.

Проходит двадцать минут, и вот я уже вхожу в здание больницы, нацепив на нос мамины запасные очки и дурацкий парик, оставшийся после Вериного школьного маскарада. Я уверенно направляюсь к лифтам, возле которых Кензи, как и обещала, ждет меня. Как только мы входим в один из них, я с благодарностью ее обнимаю. По телефону она сказала, что Вере не лучше, что у нее была еще одна остановка сердца, что она может даже умереть.

– Теперь мне уже нет дела до судьи, – призналась Кензи. – Ваше место рядом с ребенком.

Она не стала говорить об очевидном: о том, что мое отсутствие не пошло Вере на пользу, а, наоборот, ускорило процесс угасания.

Я тихо иду за Кензи по коридору, боясь, что кто-нибудь выскочит из-за угла, покажет на меня пальцем, крикнет: «Вот она!» – и здравствуй, тюрьма. Стараясь ни о чем подобном не думать, я ищу внутри себя ядро спокойствия, чтобы сохранить самообладание, когда увижу Веру, как бы плохо она ни выглядела.

Еще в лифте я заметила, что в больнице странно пусто. Даже в два часа ночи мне навстречу должны бы попадаться невыспавшиеся врачи, усталые родственники больных, женщины с малышами. Словно прочитав мои мысли, Кензи оборачивается и говорит:

– Ходят слухи, что Вера многих излечила. Одним своим присутствием.

Я не знаю, как к этому отнестись. Если моя дочь действительно совершила чудо, то какой ценой? Вера начала слабеть после того, как оживила мою маму. А со сколькими больными людьми она контактировала в последние два дня? Теперь понятно, почему ей становится все хуже и хуже.

Исцеляя других, она убивает себя.

Сразу же после звонка Кензи я подумала о том, что надо бы вызвать Вериного отца.

– Позвоните Колину, – говорю я.

– Уже позвонила. Это он попросил меня позвонить вам.

– Но…

– Ему тоже наплевать на постановление. Он сказал, что вы должны быть здесь.

Вот мы входим в отделение детской интенсивной терапии, куда Веру перевели, пока я отсутствовала. Кензи ведет меня к палате. Остановившись у стеклянной стены, я вижу маму: она сидит на стуле возле кровати. Меня поражает то, как сильно она постарела. А Вера… Ее бы я вообще не узнала. Вся в проводах и трубочках, она кажется совсем маленькой на узкой кровати.

Медсестра передвигается по палате как тень. Когда я вхожу, мама молча меня обнимает и уступает мне стул. Я вдруг начинаю понимать тех матерей, которые, чтобы спасти своего ребенка, поднимают автомобили и подставляют грудь под пули. Я бы все отдала, лишь бы поменяться с Верой местами. Забрать ее страдания себе.

– Я никогда не говорила тебе, – шепчу я, наклоняясь к ее лицу, – как сильно сожалею о том, что долгое время была поглощена собой. Я знала: ты меня дождешься. – Я дотрагиваюсь до ее щеки. – Теперь я буду тебя ждать. Когда бы ты ни вернулась – через несколько дней или даже месяцев, – я никуда от тебя не денусь.

Я закрываю глаза и слушаю шум машин, подсоединенных к Вере. Какой-то аппарат начинает пищать ровнее и чаще. Медсестра поднимает глаза и хмурится.

– Что-то происходит, – говорит она, читая распечатанную кардиограмму. – Вызову-ка я лучше доктора Блумберга.

Как только она выходит из комнаты, Вера распахивает глаза. Ее взгляд фокусируется сначала на Кензи, потом на моей маме, потом останавливается на мне. Вера шевелит губами, пытаясь что-то сказать. Доктор Блумберг, влетев в палату, снимает с шеи стетоскоп. Наклоняется над Верой и, осматривая ее, тихо бормочет:

– Подожди, детка, тебе пока нельзя разговаривать.

Он удерживает Верины плечики, а сестра по его команде вынимает из ее горла эндотрахеальную трубку. Вера кашляет, захлебываясь слюной. Наконец у нее прорезается голос.

– Мамочка, – произносит она хрипло, и ее перебинтованные ручки обхватывают мое лицо.