Феликс и Незримый источник и другие истории Шмитт Эрик-Эмманюэль

– Простите?

– Мне нужна круглая башня. Выстрой круглую башню.

И Миларепа начал собирать и тесать камни, рыть землю под фундамент, намечать план постройки… И вот она стала постепенно подниматься. Спина и руки Миларепы кровоточили от тяжких усилий, но башня росла и росла. Когда она была почти готова, явился Марпа:

– Что ты делаешь?

– Я заканчиваю круглую башню, Великий Лама.

– Ты спятил? Я тебя никогда не просил строить круглую башню! Немедленно разбери ее. И отнеси камни и землю на место!

– Но… Достопочтенный…

– Ты слышал, что я сказал?

Миларепа выполнил приказ. Разобрав башню и отнеся камни и землю на место, он упал в ноги Марпе:

– Великий Лама, я раскаиваюсь. И жду обучения.

– Построй мне башню в форме полумесяца.

Не говоря ни слова, Миларепа принялся за работу. По крайней мере, теперь он знал, где искать камни. И Миларепа начал собирать и тесать камни, рыть землю под фундамент, намечать план постройки… И вот она стала постепенно подниматься. Спина и руки Миларепы кровоточили от тяжких усилий, но башня росла и росла. Когда она была почти готова, явился Марпа:

– Что ты делаешь?

– Строю башню в форме полумесяца, Великий Лама, башню, которую вы попросили.

– Я попросил такую башню? Что за бред! Немедленно уничтожь эту бородавку! И отнеси камни и землю на место.

– Но… Достопочтенный…

– Ты слышал, что я сказал?

Миларепе хотелось плакать, но вместо слез у него потекла кровь – настолько его руки и спину изуродовали блоки гранита. Все же он выполнил приказ и отнес все на место.

Утром к нему в келью вошел улыбающийся Марпа.

– Я хорошенько подумал, Миларепа. Построй мне треугольную башню.

– Вы уверены, что вам нужна такая башня, Великий Лама?

Великий Лама начал чесаться, как будто Миларепа был блохой или слепнем – чем-то презренным и в то же время невыносимым.

– По-твоему, за мной водится привычка говорить неизвестно что?

И Миларепа начал собирать и тесать камни, рыть землю под фундамент, намечать план постройки… И вот она стала постепенно подниматься. Спина и руки Миларепы кровоточили от тяжких усилий, но башня росла и росла. Все его тело представляло собой одну гигантскую рану. Иногда с наступлением темноты к нему тайком приходила жена Ламы, приносила лечебную мазь и миску супа.

Миларепа достроил треугольную башню и радостный явился к Марпе:

– Великий Лама, я закончил треугольную башню. Жду обучения.

– Что за чушь! Разрушь эту никчемную постройку. И отнеси камни на место.

– Но… Достопочтенный…

– Ты слышал, что я сказал?

Великий Лама даже не поднял своих фиолетовых век, чтобы посмотреть на Миларепу.

– Ты мне надоел, Миларепа, если бы ты знал, как ты мне надоел… Ты, значит, ничего не понимаешь?

– Да, Великий Лама, я ничего не понимаю. Я просто вижу, что вы готовы помочь кому угодно, рассказать, как достичь счастья, любой искусанной блохами бродячей собаке, но только не мне.

При слове «блохи» Великий Лама начал чесаться.

– Ты что, пьян?

Он открыл глаза, пристально посмотрел на Миларепу и тут же с силой ударил его.

– Мне тебя жалко. Построй мне белую башню в девять этажей с островерхой крышей. Эта башня останется стоять. Когда ты ее закончишь, я передам тебе секрет счастья.

И Миларепа начал собирать и тесать камни, рыть землю под фундамент, намечать план постройки… И вот она стала постепенно подниматься. Спина и руки Миларепы кровоточили от тяжких усилий, но башня все росла и росла. Миларепа думал, что на этот раз Лама непременно выполнит свое обещание.

Прошло несколько месяцев. Миларепа достроил белую башню в девять этажей с островерхой крышей и пришел за обещанной наградой.

Лама набросился на него и стал вырывать ему волосы, хлестать по лицу и бить о стены. Миларепа и охнуть не успел, как очутился на земле, весь в крови и синяках. Над ним возвышался грозный Лама, готовый при малейшем движении его век нанести новый удар.

– Ты просто слабоумный, Миларепа, в этом монастыре никогда еще не было такого дурака! Неужели ты ничего не понимаешь? Ты правда веришь, что все можно купить за одну идиотскую силу твоих мускулов? И ты правда веришь, что какая-то башня, будь она круглой, квадратной, в виде полумесяца, восьмиугольной или девятиэтажной, может привести тебя на путь мудрости? Да у тебя в голове меньше ума, чем у любого придорожного камня!

Тут Марпа пришел в ярость и снова начал бить Миларепу. Пришлось вмешаться монахам, они вырвали его из рук разъяренного Ламы.

Ночью жена Марпы пришла лечить Миларепу.

– Странно все это, – сказала она. – Почему он отказывается учить тебя и только тебя? Не знаю. Мне-то он говорит, что ты для него как любимый сын… Может, он ждет, что ты поднесешь ему подарок, как другие? Я тебе дам кое-что из моих вещей. Большую порцию масла, маленькую медную кастрюльку и, главное, вот этот изумруд – я слышала, что он очень ценный.

Когда назавтра Миларепа со своими завернутыми в шелковую ткань дарами предстал перед Ламой, тот прогнал его:

– Все это я получил в подарок от других! Ты мне даришь мое собственное добро! Приноси мне только то, что сам раздобыл.

– Великий Марпа, я ухожу. Вместо обучения я заслужил одни оскорбления, побои и полное истощение сил.

– Куда ты денешься? По приходе ты вручил мне свое тело, свое слово и свое сердце. Ты принадлежишь мне. Я мог бы разрезать твое тело, слово и сердце на сотню кусков. Ты мой, потому что принес мне клятву верности.

И Миларепа остался. Остался и сказал себе, что в этой жизни никогда не достигнет совершенства.

Мне очень нравится эта часть истории, то есть Свастике нравится. Но и мне тоже. Ничто не наводит на меня такой тоски, как негодяи, которые вдруг преображаются и начинают творить добро с той же легкостью, с какой творили зло. Богатырь, преуспевший в святости, действует мне на нервы.

Вообще-то – я говорю «вообще-то», но никакой связи тут нет, – странная женщина исчезла. Может, рассеялась в воздухе вместе со своим облаком дыма… Не сказать, что я очень огорчился, нет, но рассердился на официанта, который говорит, что в его кафе на банкетке в глубине зала никогда не сидела странная женщина, окутанная дымом сигареты! Мне это очень не понравилось, потому что я всегда считал: официант, если он настоящий профессионал, должен обладать хорошей памятью и наблюдательностью. Что до моего старинного друга со скептической трубкой, он, естественно, думает, что этой женщины вообще не существовало.

– Это была иллюзия. Несомненная иллюзия.

– Само собой, – ответил я. – Но разница между тобой и мной в том, что я вижу иллюзии.

Миларепа, закрывшийся в келье и убежденный в своей беспомощности, думал: «Когда я совершал зло, мне хватало и на жизнь, и на подарки. Сейчас, когда я живу согласно принципам веры, у меня нет ничего. Будь у меня хоть половина золота, что я имел раньше, меня допустили бы до инициации и тайного знания. Но бедным религиозная жизнь запрещена».

Не веря больше обещаниям Ламы, Миларепа решил покончить с собой и приготовил яд.

– Пока я существую в этом теле, в теле Миларепы, я никогда не достигну тайного знания. Я только и делаю, что совершаю ошибки, значит мне остается лишь одно – убить себя. Я надеюсь, что смогу возродиться в новом теле, достойном религиозной жизни!

Но жена Ламы остановила его:

– Знай, Миларепа: нет более страшной вины, чем оборвать собственную жизнь. С такой кармой ты обречен, ты станешь блохой или навозной мухой.

Лама, узнав, что лежащий в прострации Миларепа не собирается умирать, но и не желает жить, улыбнулся и велел привести его к себе. Впервые Лама посмотрел на Миларепу прямо и открыто, впервые не испытал в его присутствии зуда. И мирно сказал ему:

– Сейчас все вошло в свою колею. Иначе и быть не могло. Ни ты, ни я не сфальшивили. Я лишь испытывал колдуна, которым ты был в прошлом, чтобы очистить тебя от грехов. Иногда суровость давалась мне нелегко. Но если бы я, как моя жена, поддался жалости, ты почувствовал бы мою снисходительность, искреннюю, но бесполезную; жалость никому не позволяет исправиться. Каждая построенная тобой башня свидетельствовала об акте веры. Ты не отступал от нее ни разу. Теперь я принимаю тебя, и ты становишься моим учеником. Мы предадимся медитации и испытаем счастье.

Он остриг меня. Наконец-то я имел право на гладкий череп и круглую голову, символизирующую простоту и отказ от мирских благ.

– Миларепа, твое подлинное имя открыл мне мой учитель Наропа во сне, который предшествовал твоему появлению.

Марпа назвал меня Мила Блеск Алмаза. Я принес ему обет послушания, а он заповедал мне помогать другим, преодолевая собственные страдания, а позже, уже после смерти, возвращаться на землю столько раз, сколько нужно, чтобы продолжать свою миссию. Он хотел сделать из меня подлинного бодхисатву – наставника, ведущего людей по пути внутреннего совершенствования.

– Прошу прощения, я как будто сказал «я»… Я действительно произнес «я»? «Я – Миларепа»?

Да, так оно и есть.

Удивительным образом в какой-то момент я начинаю вести рассказ от лица Миларепы. Занятно! Когда рассказываешь чью-то историю, это не проходит даром. Вот и я, переходя от Симона к Свастике и от Свастики к Миларепе, забываю свои имена, свое происхождение, теряю этот багаж привычек и рефлексов, которые другие называют моим «я». И путешествовать становится легче.

Да разве это важно?

В общем, если такое опять случится, поправьте сами.

Великий Лама Марпа собрал необходимое продовольствие и отвел Миларепу к старой тигриной пещере в скале на юге. Наполнил маслом лампу с жертвенника и поставил ее на голову ученика.

– Медитируй днем и ночью и не вставай с места. Будешь двигаться – лампа погаснет, и ты окажешься в темноте.

– А дневной свет?

– Никакого дневного света, вход в пещеру я замурую.

И Марпа заложил вход кирпичами и еще залил их строительным раствором.

Я, не двигаясь, медитировал днем и ночью, я перестал считать часы и недели, мой дух был целиком поглощен медитацией, время перестало существовать. Но оказалось, что в своем полном одиночестве я был не один: меня преследовали бесы, неосознанные побуждения, воспоминания, желания; они наваливались со всех сторон. Мне хотелось двигаться, встать, уйти, убежать от самого себя; я был как царь, вечно борющийся с мятежами и восстаниями, вечно чувствующий угрозы со стороны. Впрочем, иногда на меня нисходило чувство покоя, черную ночь озарял безмолвный рассвет.

Вдруг до меня донесся голос любимого Ламы:

– Сын мой, разрушь стену. Выломай дверь и приди с миром ко мне. Ты не покидал своего места одиннадцать месяцев.

Я с трудом поднялся и начал выламывать кирпичи. Но тут же остановился – что, если Лама опять передумает?

– Я тебя жду, сын мой, я тебя жду, – повторил Марпа.

– Ну где же ты? – прошептала его жена.

Я разрушил стену и вышел на свет. Великий Лама, казалось, был счастлив.

– Ну так чему же я тебя научил за эти одиннадцать месяцев?

Действительно, чему он меня научил? Что я за одиннадцать месяцев извлек из учения отсутствовавшего Великого Ламы?

Я понял, что бесполезно повторять заклинания; добиться чего-то можно лишь трудом. Я понял, что добро требует больше волевых усилий, чем зло. Я понял также, что мое тело похоже на неустойчивый корабль: если нагружать его преступлениями, он пойдет ко дну, но, если сбрасывать балласт, отказываясь от мирских благ, проявляя щедрость и самоотверженность, он придет в нужный порт. Я понял наконец, что прежде был не человеком, а лишь двуногим существом с некоторым количеством волос, умеющим произносить слова, но человеком мне лишь предстояло стать. Эта цель маячила вдалеке. Смогу ли я когда-нибудь стать человеком?

Я продолжал учиться у Марпы.

Но однажды ночью мне приснились родные места, и я проснулся весь в слезах, с неудержимым желанием увидеть мать, сестру и наш дом. Я сказал Великому Ламе, что мне необходимо отправиться в Кья-Нгаца.

Я впервые увидел, как Марпа заплакал:

– Если ты уйдешь, Мила, я никогда больше тебя не увижу.

– Но, Достопочтенный, я только хочу встретиться с матерью. Потом я вернусь в монастырь.

– Нет, я прекрасно знаю, что ты не вернешься. Останься еще на несколько дней, я доверю тебе свои последние тайны. После этого ты пойдешь навстречу своей судьбе.

И Великий Лама дал мне последние наставления. Я решил, что все понял, но в дальнейшем стало ясно, что я усвоил лишь внешнюю сторону, лишь слова, они вошли в мою память, но не в тело, не в душу.

В последний день во дворе, где присутствовали все ученики, Марпа показал нам символы: алмазный колокольчик, колесо Дхармы, лотос, меч и семицветную радугу… Тогда я понял, что Лама достиг состояния Будды, Просветления. Это наполнило меня бесконечной радостью.

– Проведи эту ночь рядом со мной, – сказал мне Марпа.

И я провел ночь рядом с Учителем.

Утром его жена стала громко жаловаться и плакать. Марпа принял ее сурово, словно не понимал, в чем дело.

– Миларепа нас покидает, но это не причина для слез. Из-за чего стоит плакать, так только из-за того, что, в сущности, все разумные создания могут стать Буддами, но им это неведомо, и они умирают в страданиях, не познав идеала. Если ты плачешь из-за этого, тебе придется лить слезы непрерывно, днем и ночью.

– Я не могу перенести, что сын от нас уходит еще при жизни.

И она зарыдала еще громче. У меня тоже подступили к горлу рыдания. Даже у Ламы глаза увлажнились, но он улыбался, словно озаренный радостью.

– Не будь так суров со своими учениками, как я с тобой. Никто не вынесет того, что пришлось пережить тебе.

Это были его последние слова. Как предписывает традиция, я припал к его ногам, а затем удалился.

Я шел несколько недель, питаясь подаянием, и наконец добрался до родных мест. С перевала я увидел свой дом с четырьмя колоннами и восемью балками, весь изъеденный трещинами, как уши старого осла; крыша к тому же протекала. На моем поле росли одни сорняки.

Мне хотелось броситься туда бегом. Но сердце билось слишком сильно, я боялся, что от радости или горя оно разорвется. Следовало подождать.

На закате я решился спуститься.

Я вошел в дом.

На священных книгах лежала земля, пропитанная дождевой водой. Тома покрывал птичий помет, среди них устроились крысы. Я подошел к очагу. В нем из смеси пепла с землей поднимались какие-то растения. Рядом я увидел кучку хрупких белых костей и понял, что это останки моей матери.

Я потерял сознание.

Чрезмерно сильные желания лишают душу покоя.

Я слишком сильно хотел увидеть мать. Эта жажда сжигала меня неделями. «Тот, кто может себя ограничивать, обуздывать свое стремление к встрече, остается хозяином своей судьбы». Мне вспомнились эти слова Ламы. Сейчас я нуждался в них.

«Ничто не вечно, ничто в действительности не существует». Что я видел вокруг? Одни развалины. И человеческие останки. То, что когда-то существовало, больше не существует. Я был сыном своей матери, но я больше не ее сын. Этот дом был моим, но он больше не мой. Люди и скалы столь же эфемерны, как облака и ветер. Моя встреча с матерью была иллюзией. Наше расставание – другой иллюзией.

Я предался созерцанию и ясно понял, что мои отец и мать освобождены от страдания, заключенного в переселении душ.

Я медитировал семь дней. Затем закинул за спину книги, забрал останки матери. Стоило мне подняться, как меня снова охватила печаль; я чувствовал себя отяжелевшим, с трудом держался на ногах. Я понял, что еще очень далек от состояния Будды.

Я был слишком привязан к мирским делам.

Я ни от чего не отказался.

Сейчас мне следовало удалиться в пустыню.

Миларепа нашел пещеру, где укрылся для медитации. Тогда-то я с ним и встретился. Я – это Свастика, дядя Миларепы.

Я проверял, хорошо ли пастухи заботятся о наших пастбищах. Сидел в палатке, и тут какой-то нищий с взъерошенными волосами просунул в нее голову:

– Пожалуйста, подайте отшельнику. Я буду молиться за вас.

Я немедленно узнал его:

– Пошел вон, выродок! Как ты посмел явиться ко мне после всего зла, которое причинил!

Он начал оправдываться. Дескать, это мы, дядя и тетя, отняли у него все имущество и тем побудили к совершению зла. Я палкой прогнал его, да еще и спустил собак.

Потом я кинулся в деревню, чтобы рассказать обо всем жене. Едва я кончил, как в нашу дверь постучался Миларепа.

– Подожди, – сказал я жене, – сейчас я от него навсегда избавлюсь.

Я вышел, захватив с собой лук и стрелы. Прицелился, но тут услышал голос Миларепы:

– Дядюшка, я предлагаю вам взять в пользование мою землю. А вы дайте мне взамен немного муки и специй.

Вокруг поднялся шепот: все нашли это предложение благородным и справедливым, все считали, что я должен его принять. Но я терпеть не могу, когда другие решают за меня. От гнева у меня раздулись вены, изо рта потекла слюна. Сердце не выдержало.

Я очень плохо помню последние месяцы жизни – жизни в теле Свастики. Я был тяжело болен, не мог держаться на ногах, я был, как стыдливо говорили окружающие, «очень ослаблен». Если бы так! «Ослаблен…» Но два чувства во мне не ослабевали: ненависть к Миларепе и страх смерти.

Миларепа удалился в пещеру белой скалы, вдалеке от всякого жилья. Сидя на жесткой циновке, он предавался созерцанию. Питался он одной крапивой и исхудал так, что превратился в скелет и приобрел цвет крапивы. Даже волосы у него позеленели, он стал походить на труп. Из одежды у него имелся лишь старый дырявый кусок материи, которым он обматывал бедра. Миларепа так истончился, что его стали называть «человек-ткань». В округе он считался великим святым. Очень многие стремились попасть к нему в ученики. Все, что я слышал о нем, доставляло мне больше страданий, чем сто тысяч ударов копья.

Мои дни и ночи – я уже не различал их – были заполнены страхом смерти. На самом деле я не так боялся умереть, как потерять все, что накопил за жизнь: бирюзу, посуду, шелка и атлас, золото, семена, земли. Все это перейдет в чужие руки – неумелые, ни к чему не способные, гнусные, не заслуживающие моего добра. Смерть – злой похититель. Ночью я часто садился в постели и кричал: «Держи вора!» Окружающие думали, что это я о Миларепе, но нет, я думал о смерти, которая только и ждала возможности меня ограбить, спокойная, уверенная в себе, неотвратимая, никому не заметная воровка, давно уже вошедшая в дом моей жизни и тайком поджидающая своего часа. В моей же комнате она издевалась надо мной, маринуя в поту, кидая от страдания к боли, от пробуждения к бессоннице, притом спокойно и уверенно, зная, что в конце концов заберет все – мое тело, мое время, мою одежду, мои богатства. Держи вора!

Чем больше я боялся смерти, тем больше ненавидел Миларепу. Думая о смерти, я невольно возвращался мыслями к нему. Человек-ткань сумел отрешиться от всего, что было мне дорого. Несомненно, богатые считали его ничтожеством, девушки – уродом, сильные – слабым, но я-то понимал, что он, со своими костями, выступающими под кожей восковой желтизны, по-настоящему счастлив. Человек-ткань, который не дорожит ничем, даже дырявой тряпкой, под которой можно скрыть причинное место, – я слышал, что он прохаживается совершенно голый. Зеленый и голый…

Зеленый и голый… в моей могиле. И при этом я знал, что живой – это Миларепа, а настоящий мертвец – я.

Нет ничего страшнее здравого смысла, принявшего форму ненависти. В мои тогдашние часы на земле Тибета, на ложе страдания, передо мной наконец забрезжила мудрость. Ее олицетворял тот, кого я ненавидел, против которого ожесточался всю жизнь.

Я еще помню свое последнее мгновение. Не вздох сожаления, нет, это был крик ненависти.

Свастика умер. Веками он перемещался из тела в тело и в конце концов вошел в меня, Симона, постучавшись однажды ночью в дверь моих снов. Впрочем, я говорю «в конце концов», так как надеюсь: я, Симон-Свастика, приближаюсь к стотысячному разу. Потому что, по моим подсчетам… Ладно, увидим…

Свастика так и не узнал, что его вдова, едва остыл труп мужа, нагрузила на яка какое-то продовольствие и отправилась к белой скале, где находился ее племянник.

Миларепа предавался медитации вместе с сестрой – она отыскала его, покончив с жизнью продажной женщины. Тетя не посмела пройти по мосту, который вел ко входу в пещеру.

– Миларепа, я упрекаю себя. Твой дядя умер в жестоких страданиях. Я поняла, что всю жизнь мы шли по неправильному пути. Миларепа, ты можешь мне помочь? Мне кажется, я без тебя не справлюсь.

Сестра вскочила и принялась оскорблять тетку. Она вспомнила далекое прошлое, – по ее словам, все несчастья семьи произошли из-за родственников.

– Какие несчастья? – спросил Миларепа. – Я счастлив, как никогда. Я научился отрешаться от самого себя, чувствовать тщетность мирских благ и молиться о судьбе других созданий.

– Миларепа, – возразила сестра, – но ведь это из-за них нам пришлось расстаться, из-за них умерла мама, из-за них мы всю жизнь нищенствовали.

– Я не вижу в нищенстве ничего унизительного.

– Миларепа, – умоляла тетя, – прости меня.

– Пройди по мосту.

– Нет, я не согласна! – закричала сестра. – Пусть убирается, откуда пришла!

– Не слушай мою сестру, иди по мосту.

– Я не хочу ее видеть!

– Сестренка, те, кем управляют какие бы то ни было желания и злопамятность, ничем не могут помочь другим. Они и себе не могут помочь. Как если бы человек, упавший в бурную реку, вообразил, что кого-то спасает. Тетя, мы тебя ждем.

– Спасибо, дорогой племянник.

– Я не твой племянник. Я им был, но с этим кончено. Маленький Миларепа остался в далеком прошлом – прошлом, состоящем из плоти и крови, но я с ним больше не связан. У меня больше нет кровных родственников, моя семья – все человечество.

Я объяснил ей законы причин и следствий. Моя тетя преобразилась: и на словах, и сердцем, она стала отшельницей, идущей к собственному спасению с помощью религии и медитации.

Я все дальше продвигался по избранному пути.

Днем я изменял свое тело как хотел, принимая по зову воображения самые разнообразные формы, я летал по воздуху. Ночью, в снах, я мог еще глубже изучить вселенную, бывая на любых скалах, в любых лесах, под любыми небесами, воплощаясь в любые образы – животных, растений или минералов, переходя от воды к огню, от облака к землеройке.

Но я все еще не был уверен в себе. Выполняя волю моего учителя, я решил перебраться в Чубар. Я покинул белую скалу, взяв с собой горшок, в котором варил крапиву. Но, ослабленный лишениями, с покрытыми грязью ногами, я поскользнулся и упал, выпустив из рук горшок. У него отбилась ручка, а сам он покатился по склону. Я не успел поймать его, он разбился о камень. Из него выскочила зеленая масса, сохранявшая форму горшка, – остатки вареной крапивы.

Я долго смотрел на них. Только что был горшок – и нет его. Осталась одна засохшая трава. Ничего нет постоянного в этом мире, все эфемерно.

Я разрыдался. Ведь я считал, что покончил со всем, что меня обременяло, но нет, этот злополучный горшок составлял мое богатство, я нуждался в нем, он господствовал надо мной. И даже разбитый, он демонстрировал свое превосходство, поскольку вызвал такие эмоции. Он принадлежал мне, но еще больше я принадлежал ему.

Теперь, когда я разбил глиняный горшок, что мне делать с подобием горшка из крапивы?

Я перешагнул через него.

Сегодня вечером на Монмартре особенно красиво. Париж – это декорация. Тибет – другая декорация. Ветер должен бы чаще раскачивать полотна декораций, чтобы в них трепетало дыхание небытия. Если проникнуть в самую глубину, во мрак того, что прячется за кулисами… Ничто не имеет значения, потому что все – лишь иллюзия.

Небытие…

Миларепа учил людей мудрости, исходя из небытия.

– Размышлять о нелепости человеческого существования, понять наше крайнее убожество, посмеяться над собой и смягчиться. Жалость уничтожает границу между тобой и другими, жалость делает щедрым. Щедрый придет ко мне. А тот, кто придет ко мне, станет Буддой.

С годами Миларепа больше не говорил, а пел.

– Нужно обуздывать свое «я». Отказ от самого себя дает очень много.

Он не переставал петь. И сочинил сто тысяч песен.

– Мне кажется, я все позабыл. Скрываясь в пещерах высоко в горах, я позабыл мир с его грубой логикой, отношение ко мне моих братьев и соседей. Потеряв свои знания, я позабыл иллюзии невежества. Предаваясь песням любви, я позабыл споры. Став кротким, я позабыл разницу между собой и другими.

Он склонился к Речунге, своему любимому ученику, и сказал:

– Я старею, мое тело покрывается морщинами. Скоро я покажу тебе признаки близкого переселения в другую сущность, признаки старости и болезни.

И он действительно показал.

Миларепа состарился. Теперь он готов был умереть, как зрелый плод бывает готов упасть с ветки.

Пришел день, когда он решил умереть.

Ученики нашли его тело – холодное и неподвижное. Его сочли мертвым. Ученики воздвигли погребальный костер, возложили на него тело и зажгли огонь. Но пламя отказывалось коснуться тела. Они пытались десять раз, двадцать раз, все было бесполезно, словно дрова сопротивлялись огню.

Потому что Миларепа еще должен был увидеть любимого ученика, своего духовного сына.

Когда Речунга пришел, Миларепа улыбнулся и обнял его:

– Я хотел умереть при тебе. Прежде чем уйти, я должен был убедиться, что посеял все свои семена.

Он повернулся к ученикам:

– Вот окончательная истина. Нет медитирующего, нет темы для медитации, нет вечной мудрости, нет тела Будды. Нирваны не существует, все это одни слова.

Он произнес это и навеки замолк.

Так, достигнув восьмидесяти четырех лет, в последний месяц зимы, на рассвете, ушел из жизни Учитель Мила Блеск Алмаза.

Выйти из пустоты. Вернуться в пустоту.

Сегодня действительно стотысячный раз?

Сегодня Свастика в последний раз рассказал о судьбе племянника, которого не смог полюбить?

Каждый день я чувствую, что мне все меньше хочется рассказывать конец истории. Каждый день мне становится страшнее и страшнее.

Сегодня правда последний раз?

Мой день уже пришел?

Согласно предсказанию, я узнаю это, когда меня охватит мрак.

Мрак