Звездный десант Хайнлайн Роберт
Конечно, может быть, и попадется такой иногда. Мне приходилось слышать, например, о хирургах, которым доставляло наслаждение резать и пускать кровь, но в нашей, человеческой хирургии не избежать крови.
Да, так оно и было — хирургия! И с единственной целью: отсеять тех, кто слишком нежен или просто не дорос еще до того, чтобы учиться на Мобильного Пехотинца. И они стаями бежали прочь. Я и сам был близок к тому, чтобы сбежать. Рота наша сократилась до размеров взвода в первые же шесть недель. Одни просто ушли, собираясь дослужить срок в частях нонкомбатантов, другие были уволены за различные проступки, кто-то получил «Отставку по несоответствию», а кто-то — «Отставку по состоянию здоровья».
Вообще-то нам не сообщали, почему уволен тот или другой, — разве что он сам рассказывал. Некоторые увольнялись по собственному желанию, громко проклиная всех и вся и навсегда распрощавшись с полными гражданскими правами. Другие, особенно те, кто постарше, просто физически не могли выдерживать таких нагрузок — от их старания здесь ничего не зависело. Помню одного, замечательный был старый чудик по фамилии Каррузерс. Ему было что-то около тридцати пяти — его, помнится, волокли на носилках, а он как резаный орал, что это несправедливо и он еще вернется.
Это нагнало на нас тоску — Каррузерса мы любили, а он действительно старался как мог. Мы думали, что больше его не увидим, что он носит теперь штатский костюм с медицинским заключением о непригодности в кармане. Впрочем, мне посчастливилось увидеть его еще раз — много позже. Он отказался от увольнения — это можно, если по состоянию здоровья, — и пошел третьим коком на десантный транспорт. Он узнал меня и захотел поболтать о прежних временах — своей подготовкой в лагере Кюри он гордился не меньше, чем мой папахен своим гарвардским акцентом, и считал, что именно поэтому он хотя бы капельку, но лучше любого другого флотского.
Однако эта цель — отсеять непригодных как можно быстрей, не растрачивать на их обучение правительственных денег — не была главной. Главное — сделать так, чтобы десантник, не прошедший надлежащей подготовки, не вошел в капсулу для боевого десанта. Те, кто идет в бой, должны соответствовать по всем статьям — дисциплина, пригодность, квалификация и решительность. Если же нет, то ни для правительства государства, ни для его товарищей — а пуще всего для него самого — бой ничем хорошим не кончится.
И все же — не был ли учебный лагерь жесток сверх надобности?
Все, что я могу сказать по этому поводу, — это когда я пойду в следующий боевой десант, я хотел, чтобы со мной шли ребята, подготовленные в лагере Кюри или в таком же лагере в Сибири. Иначе я в капсулу не полезу.
Но в то время и я считал: мол, нас заставляют заниматься разной ерундой. Вот к примеру. Когда мы пробыли в лагере неделю, нам выдали, в дополнение к нестроевой, полевую форму-хаки; ее мы должны были надевать на вечернюю поверку (парадную форму нам выдали гораздо позже). Я принес свой мундир обратно на вещевой склад и обратился к сержанту-кладовщику. Раз он был всего-навсего кладовщик и к нам относился совсем по-отечески, я счел, что он как бы наполовину штатский. Тогда я не разбирался еще в планках и нашивках, иначе даже заговорить с ним не решился бы!
— Сержант, мундир мне велик! Ротный командир сказал, будто я палатку на себя нацепил!
Он поглядел на мое одеяние, но даже не притронулся к нему.
— Велик, говоришь?
— Ага. Я хочу по размеру!
Он и не шевельнулся.
— Ты, салажонок, послушай, что дядя тебе скажет. У нас в армии есть только два размера — «велик» и «мал». Ясно?
— Однако командир роты…
— И он прав, как никогда!
— Но… Что же мне делать?
— А, так тебе нужен добрый совет… Что ж, у меня их целая куча; свежие, только сегодня поступили. Ммм… вот что сделал бы я. Это называется «иголка»; и я даже не пожалею тебе целую катушку ниток. Ножниц не надо — лезвие для бритья куда лучше… Стало быть, распорешь в талии и ушьешь, а в плечах оставь пошире, это тебе на вырост.
Сержант Зим по этому поводу только сказал:
— Мог бы сделать получше. Два наряда вне очереди.
И я сделал получше к следующему смотру.
Первые шесть недель были здорово тяжелы и насыщены: муштра сменялась марш-бросками и наоборот. Уже к тому времени, как отсеялась первая партия, мы способны были сделать пятьдесят миль за десять часов — очень прилично для тех, кто раньше нечасто ходил пешком. Отдыхали мы на ходу, только меняли аллюр — тихий шаг, быстрый шаг и рысь. Иногда мы, прошагав в один конец, разбивали лагерь, съедали полевые рационы, ночевали в спальниках, а на следующий день возвращались обратно.
Однажды мы вышли в обычный поход, без заплечных мешков, без рационов. Когда не остановились на обед, я не слишком удивился — знал уже, что к чему, и заблаговременно спер в столовой сахара и галет и еще разной еды и все это рассовал по карманам, однако, когда начался вечер, а мы продолжали удаляться от лагеря, почуял неладное. Но я уже был настолько умен, что не задавал дурацких вопросов.
Остановились мы перед самым наступлением темноты — три роты, уже достаточно поредевшие. Был устроен батальонный смотр, правда без музыки, затем расставили часовых и разрешили нам разойтись. Я немедленно направился к капрал-инструктору Бронски — с ним общаться было полегче, чем с остальными, а я все-таки чувствовал на себе некоторую ответственность. Дело в том, что к этому времени мне посчастливилось быть произведенным в рекрут-капралы. Правда, эти шевроны были считай что игрушечные — никаких привилегий не давали, кроме как отвечать за все свое отделение, а снять их могли еще быстрей, чем нашили. Сперва Зим перепробовал в роли рекрут-капралов всех, кто постарше, а я нарукавную повязку с шевронами унаследовал пару дней назад от командира нашего отделения. Он, не выдержав нагрузок, загремел в госпиталь.
— Капрал Бронски, — спросил я, — что там слышно? Когда будем ужинать?
Он в ответ ухмыльнулся:
— Да есть у меня пара галет. Хочешь, поделюсь?
— А? Нет, спасибо, сэр. — У меня съестных припасов имелось куда больше. — Значит, ужина не будет?
— Знаешь, салажонок, мне тоже никто не доложился. Только вертолетов со жратвой что-то не видать. На твоем месте я бы собрал свое отделение да прикинул, что к чему. Авось кому и посчастливится подбить камнем кролика.
— Есть, сэр. Но… Мы пробудем здесь всю ночь? Ведь спальников мы не взяли!
Он выпучил на меня глаза:
— Да что ты говоришь? Спальников не взяли, надо же! И правда, не взяли…
Он сделал вид, что напряженно думает.
— М-м-м… Видал когда-нибудь, как овечья отара во время бурана сбивается в кучу?
— Нет, сэр.
— Все равно попробуйте. Овцы же не замерзают, авось и вы не замерзнете. А если не любишь компании, можешь всю ночь бегать. Никто слова тебе не скажет, если не будешь за посты вылезать. Главное, не тормози — и не замерзнешь! Разве что маленько устанешь к завтрему!
Он опять ухмыльнулся.
Я отдал честь и вернулся к своему расчету. Мы стали делить наши припасы — и я на этом сильно проиграл; большинство этих олухов даже не сообразили спереть что-нибудь из столовой, а другие все сожрали еще на марше. Однако после нескольких крекеров и сушеных слив все-таки потише трубит в желудке.
Овечий прием тоже сработал: его проделал вместе весь наш полувзвод — три отделения. Конечно, если кто хочет выспаться, то ему не стоит проделывать такие штуки. Если лежишь с краю, один бок, как ни крути, мерзнет, тогда, понятно, лезешь в середину. А уж когда ты в середину пролез — согреваешься, но тут каждый норовит сложить на тебя свои мослы либо дышит в лицо своей нечищеной пастью… Так и ползаем всю ночь взад-вперед, на манер броуновского движения, и не заснуть, и не проснуться окончательно. Поэтому ночь будто сто лет тянется.
Подняли нас бодрым окриком:
— Па-а-адъ-ем! Вых-ходи стр-роиться! Жи-ва!
Крик сопровождался аккомпанементом инструкторских стеков, щелкающих пониже спины. Мы начали зарядку. Я чувствовал себя трупом хладным и не представлял, как смогу дотянуться до носков ботинок. Однако хоть со скрипом, но дотянулся, а на обратном пути почувствовал себя совсем разбитым. Сержант Зим, как обычно, был бодр и подтянут. Кажется, этот мерзавец даже умудрился побриться.
Солнце приятно согревало спины. Зим приказал запевать. Вначале — старые солдатские, «Le regiment de Sambre et Meuse», «Caissons» и «Пирамиды Монтесумы», а потом нашу «Польку полевую», которая кого угодно заставит пуститься рысью. Зиму еще в раннем детстве все уши медведь оттоптал — разве что мощный голосище остался, но Брекинридж уверенно вел мелодию, и даже Зимовы вопли не могли его сбить. На время мы преисполнились самоуверенности и распушили хвосты.
Однако через пятьдесят миль самоуверенности как не бывало. Ночь показалась мне длинной — а день вообще тянулся без конца. И Зим еще отчехвостил нас за «постные морды» и за то, что некоторые не успели — за девять минут от прихода в лагерь до поверки! — побриться.
Многие ребята решили в тот вечер уволиться, и сам я подумывал о том же. Однако не уволился — а все потому, что дурацкие шевроны рекрут-капрала все еще красовались на моем рукаве.
И в ту же ночь нам устроили двухчасовую учебную тревогу.
Все же в самом скором времени я вспоминал о ночевке в груде товарищей как о доме родном, уютном и теплом. Ровно через двенадцать недель после памятного марш-броска меня, почти голым, забросили в дикие канадские скалы и предоставили продираться через них сорок миль. Я справился — и проклинал армию на каждом дюйме моего пути.
Но на финише я даже не был слишком плох. Пара кроликов оказалась менее проворной, чем я, и я был не так уж голоден. Более того — даже одет, меня покрывал толстый слой кроличьего жира, пыли и грязи, а из шкурок вышли мокасины — самим кроликам шкурки были уже без надобности. Диву даешься, что можно при желании сделать обычным обломком камня! Да, похоже, наши пещерные предки не были такими уж тормозами!
Другие ребята тоже справились с этим переходом — те, кто решил попробовать и не уволился загодя. Только двое, пытаясь одолеть горы, погибли. Тогда мы вернулись назад и искали их тринадцать дней, ведомые специальными поисковыми вертолетами и инструкторами в командирских скафандрах, руководившими поисками и проверявшими все слухи. Мобильная Пехота не бросает своих, пока есть хоть какая-то надежда.
Их похоронили со всеми почестями, под оркестр, игравший «Это — наша земля», и присвоив им — посмертно — звания рядовых первого класса. Из наших салажат они первыми достигли таких высот.
Бойцу не обязательно оставаться в живых — смерть входит в его профессию, — но зато тому, как ты умрешь, значение придается громадное. Это просто обязывало подтянуться, держать хвост пистолетом и стараться изо всех сил.
Одним из двух погибших был Брекинридж. Второго — австралийца — я не знал. Впрочем, на учениях гибли и до них, и уж тем более вряд ли они были последними.
Глава 5
Старая песня, которую пели под пушечный салют
- Ты рожден, как негодяй,
- И помрешь, как негодяй!
- Здесь порядочным не место…
- Левый борт — ОГОНЬ!
- Прочь, от пушки эту вошь!
- Бросить за борт эту вошь!
- Он же крив на оба глаза!
- Правый борт — ОГОНЬ!
Но все это случилось уже после того, как мы покинули лагерь Кюри, а до отъезда еще много всякого было. Была боевая подготовка — в основном боевой строй, упражнения и маневры с применением чего угодно — от голых рук вплоть до имитации ядерного оружия. Никогда не думал, что на свете есть столько способов убивать. Вначале нас учили не путаться в собственных руках и ногах — кто считает, что это не оружие, тот не видал сержанта Зима и капитана Френкеля, нашего батальонного, демонстрировавших нам саватту, или хотя бы малыша Сюдзуми, который мог уложить любого из нас с неизменной белозубой улыбкой. Зим даже назначил его инструктором по рукопашному бою, и мы должны были подчиняться его приказам — только обращаться к нему «сэр» не полагалось.
По мере того как ряды наши редели, Зим все меньше занимался со всеми вместе — разве что на смотрах, и все больше времени уделял индивидуальным тренировкам, дополняя капрал-инструкторов. Он мог вмиг уложить человека чем угодно, но особенно любил ножи. Свой он выточил и сбалансировал собственноручно, хотя стандартные были тоже очень ничего. В качестве персонального учителя Зим делался помягче — даже его обычное отвращение к нам сменялось некоторой терпимостью. По крайней мере, он терпеливо сносил дурацкие вопросы.
Однажды, во время двухминутного перерыва, следовавшего после каждой тренировки, один из наших — парень по имени Тед Хендрик — спросил:
— Сержант… Я вот думаю. Это, конечно, интересно — с ножами… Но зачем нас этому обучают? Разве нам пригодится?
— Как же, — ответил Зим, — а если у тебя, кроме ножа, и нет ничего? А представь, что и ножа-то нет? Что тогда делать будешь? Прочтешь молитву да помрешь? Или все же осилишь эту премудрость и заставишь сдохнуть врага? Ты пойми, салажонок, это — ЖИЗНЬ, а не шашки-пешки, где всегда можно сдаться, раз уж не осталось надежды.
— Но, сэр, я только вот что хочу сказать. Допустим, вы совсем не вооружены. Или у вас эта вот царапалка. А у того, кто против вас, есть любое оружие, самое опасное! Ведь как бы вы ни старались — что тут поделаешь? Ничего…
Ответил Зим очень мягко:
— Нет, салажонок, не верно. Нет такой вещи, как «опасное оружие»!
— А… Сэр?
— Не бывает на свете опасного оружия — бывают только опасные люди. И мы постараемся сделать вас такими — для врага. Опасными даже без ножа. И только с одной рукой или ногой — пока живы! Если не понимаешь, что я хочу сказать, почитай хотя бы «Горация на мосту» или «Смерть Ричарда Храброго», обе книжки есть в библиотеке лагеря. А теперь взять хотя бы твой пример. Представь, что я — это ты и у меня только нож. А вон та мишень сзади, по которой ты давеча промазал, номер три — часовой, вооруженный всем, чем можно, кроме водородной бомбы. И ты должен его сделать — тихонько, враз, так, чтобы даже пикнуть не успел.
Зим чуть повернулся — банк! — и нож, которого у него перед тем и в руках-то не было, уже торчал в самом центре мишени номер три.
— Видал? С двумя ножами еще лучше. Но сделать его ты все равно должен был — хоть голыми руками.
— А-а…
— Что-то неясно? Колись. Я на то здесь и поставлен, чтобы на твои вопросы отвечать.
— А, да, сэр. Вы сказали, у часового нет водородной бомбы. Но у них ведь есть водородные бомбы, вот в чем дело! По крайней мере, у наших часовых они есть. И у часовых с той стороны наверняка тоже — я ведь не имею в виду собственных часовых… В общем, у воюющих сторон.
— Ага, понятно.
— Это… Видите ли, сэр… Если мы можем использовать водородную бомбу — ведь вы сами говорили: это не игрушки — это жизнь, это война, и не следует валять дурака, то не глупо ли ползать по лопухам и ножиками бросаться? Так ведь и убить потом могут, и даже можно войну проиграть… Ведь если у вас есть настоящее оружие, разве его недостаточно для победы? Какой смысл рисковать жизнью, пользуясь тем, что давно устарело, если один-единственный профессор может сделать куда больше, просто нажав кнопку?
Зим ответил не сразу — такие задержки были вовсе не в его обычае. Затем он мягко сказал:
— Хендрик, а ты часом не ошибся, когда пошел в пехоту? Ты же знаешь, никто тебя здесь не держит.
Хендрик не ответил. Зим приказал:
— Выкладывай!
— Да не то чтобы я хотел уволиться, сэр… Я хочу дослужить срок.
— Вижу. Ладно, вопрос твой не в компетенции сержанта… и даже не из тех, что ты вправе мне задавать. Предполагается, что ты должен знать ответ еще до поступления на службу. А может, и знаешь. Тебя в школе учили Истории и Философии Морали?
— А? Конечно… Так точно, сэр!
— Тогда ты уже слышал ответ. Но я — специально для тебя — не для протокола — скажу, что сам думаю на этот счет. Если бы ты хотел преподать урок малышу — стал бы ему рубить голову?
— Зачем же… Никак нет, сэр!
— Конечно, нет. Ты отшлепал бы его. Значит, бывают обстоятельства, при которых просто глупо бросать на города противника водородные бомбы — все равно что наказывать малыша с помощью топора. Война — это не просто насилие и убийства, грубые и простые. Война — это управляемое насилие, имеющее определенную цель, целенаправленное насилие. Цель любой войны — подкрепить решения правительства силой. И нужно не просто убивать противника ради того, чтобы убить. Суть в том, чтобы заставить его делать то, что требуется нам. Не убийство… а управляемое и целенаправленное давление. Но ставить цели — вовсе не наше с тобой дело! Солдат не имеет права решать, где, когда, как и зачем ему драться. Это забота чиновников и генералов. Чиновники решают, для чего и в какой мере, говорят об этом генералам, а генералы прикидывают и говорят нам, где, когда и как. Мы осуществляем давление, другие, так сказать, умудренные опытом, осуществляют управление. Каждому — свое. И это — все, что я могу тебе ответить. Если ты этим не удовлетворился, я разрешаю тебе спросить то же самое у командира полка. Если уж он тебя не убедит, езжай домой и переодевайся в штатское! Потому что в этом случае солдата из тебя не выйдет, как ни крутись.
Зим вскочил на ноги.
— Похоже, вы мне тут просто лапшу на уши вешаете, чтобы волынить подольше! Па-ад-еом! Жи-ва! По местам! К мишеням! Хендрик, ты первый. На этот раз от тебя требуется бросить нож в южном направлении. Юг — твоя моя понимай?! А не север. Мишень покажется на юге, и от тебя требуется хотя бы метнуть нож в нужном направлении. В мишень тебе не попасть, я знаю, но ты хоть напугать ее постарайся! И не отхвати себе ухо, и не задень кого-нибудь сзади! Только сосредоточься на слове «юг»! Товьсь… мишень… Пошел!
Хендрик снова промазал.
Мы тренировались и со стеками, и с проволокой (уму непостижимо, что можно проделать с куском проволоки!), изучали настоящее современное оружие — как им пользоваться, как его обслуживать и как снаряжать. У нас было и учебное ядерное оружие, пехотные ракеты, множество видов газов, ядов, кумулятивных и зажигательных снарядов. А прочее лучше и не описывать! Но мы осваивали и устаревшее. К примеру, штыки на деревянных винтовках и настоящие автоматы, точь-в-точь как в двадцатом веке, — довольно похожие на ружья для спортивной охоты. Только мы из них стреляли пулями — целиком свинцовыми либо в рубашке. Стреляли по неподвижным мишеням и по тем, что вдруг появляются в самых неожиданных местах, пока бежишь по пересеченной местности. Нас готовили, таким образом, к тому, чтобы быстро осваивать любое оружие да и вообще — всегда быть готовым ко всему. Что ж, им это удалось. Я точно знаю!
Мы пользовались автоматами и на полевых учениях — они заменяли нам более солидное вооружение. Мы вообще использовали множество имитаторов. Взрыв бомбы или гранаты, направленной против техники либо живой боевой силы, выглядел просто большим облаком черного дыма. Учебный газ только заставлял почихать и прослезиться — это означало, что ты убит или парализован… Впрочем, и этого хватало, чтобы заставить нас не манкировать противогазами; к тому же «убитый» получал от сержанта хорошую выволочку.
Мы по-прежнему недосыпали — больше половины учений приходилось на ночное время; с использованием инфравизоров, радаров к прочего оборудования в том же роде.
В автоматы, изображавшие прицельные ружья, на каждые пятьсот холостых вкладывался один настоящий патрон. Опасно? И да, и нет. Жить, знаете ли, вообще опасно… Все-таки пули не были разрывными, а простая вряд ли убьет, если только не попадет в голову или сердце. Да и то — скорее всего реанимируют. Однако этот, один «взаправдашний» на пять сотен, заставлял уделить побольше внимания укрытию, особенно учитывая, что некоторые автоматы были в руках инструкторов, которые в стрельбе собаку съели и действительно могли попасть — если, конечно, подвернется настоящий патрон. Они, правда, уверяли, что в голову никогда не целят, но… Всякое на свете бывает.
Их дружелюбные заверения не слишком-то убеждали. Каждый пятисотый патрон превращал учения в гигантскую русскую рулетку; я чуть заикой не стал, в первый раз услышав свист над самым ухом, а вслед за ним треск автомата.
Но мы все равно со временем расслабились, и тогда сверху распорядились: если все не будет как надо, настоящим станет каждый сотый патрон в обойме, а если и это не поможет — каждый пятидесятый. Не знаю, сделали они это или нет, но результат был налицо. Мы опять подтянулись, после того как одному парню из соседней роты чиркнуло-таки пулей по заду. Он тут же превратился в объект для полуприличных шуток. Интерес к маскировке возрос. Мы смеялись над тем, кого подстрелили, однако понимали, что под пулями вполне могла оказаться его голова… как и голова любого из нас.
Инструкторы, не участвовавшие в стрельбе, об укрытиях не заботились. Наоборот, надевали белые рубашки и расхаживали туда-сюда со своими дурацкими палками, всем видом демонстрируя уверенность, что ни один салажонок не станет стрелять в инструктора. Со стороны некоторых это была уже сверхсамонадеянность. Но тут все же был только один шанс против пятисот, что делало преднамеренное убийство невозможным. Фактор риска уменьшался еще и от салажьего неумения стрелять. Автомат в обращении нелегок, пуля — она, как известно, дура. Я так понял: даже когда войны велись и выигрывались таким вот оружием, надо было выстрелить несколько тысяч раз, чтобы убить кого-нибудь. Невероятно, однако все военные историки согласны, что так и есть — большинство выстрелов не были прицельными, а служили лишь для того, чтобы прижать противника к земле и не позволить стрелять.
Никто из инструкторов не был убит или ранен. И вообще от пули на учениях при мне не погиб никто. Смерть, как правило, приносили другие виды оружия — а иногда и то, что оружием вовсе не было. Любая палка имеет два конца, если работать не по инструкции… Один парень свернул себе шею, слишком усердно пытаясь укрыться, — ни одна пуля его не задела!
Надо сказать, именно стремление укрыться получше способствовало тому, что меня понизили в звании до прежнего состояния. Для начала с меня сняли рекрут-капральские шевроны — и не за мою провинность, а за проступок парня из моего отделения. Меня в тот момент и близко не было. На это я и напирал. Бронски посоветовал мне держать язык за зубами. Тогда я пошел к Зиму. Он ледяным тоном заявил, что я несу ответственность за действия моего отделения независимо от… а потом влепил мне шесть нарядов за то, что я обратился к нему без разрешения Бронски. Тут еще мама прислала наконец письмо, и оно меня жутко расстроило. К тому же я повредил плечо, впервые надев скафандр на учениях, — инструкторы могут устраивать по радио «неполадки в скафандре во время учебного боя» — я брякнулся и расшиб плечо. Из-за этого меня направили на «облегченное дежурство» — словом, вместе со временем на то, чтобы себя пожалеть, появилась и куча поводов для этого.
Облегченное дежурство заключалось в том, что меня в качестве ординарца приставили к командиру батальона. Поначалу я из кожи вон лез, чтобы произвести хорошее впечатление. Но выяснилось, что от меня требуется только сидеть смирно, держать язык за зубами и не мешать. А значит, у меня появилось время посочувствовать собственной персоне — раз уж нельзя было просто пойти спать.
Но сразу после обеда мне стало не до сна. Явился сержант Зим и с ним еще трое. Зим, как всегда, был свеж и опрятен, однако выражением лица в точности напоминал Смерть на коне бледном. Под правым его глазом была приличная отметина, обещавшая превратиться в порядочный синяк. Выглядело все это совершенно фантастически. Остальные трое были ребятами из нашей роты. Посредине стоял Тед Хендрик. Он был грязен — правильно, рота ведь в поле, на учениях… Степь здешнюю никому не пришло в голову помыть; бывало, ползешь по ней на животе — тонну грязи на себя соберешь. Губы Теда были разбиты, на подбородке — кровь и на рубашке — тоже. Пилотки на нем не было. Он дико озирался вокруг.
Оба парня, стоявшие по бокам, были при автоматах, Хендрик же — безоружен. Один автоматчик был из моего отделения, он подмигнул мне украдкой, так, чтобы никто не видел. Был он взволнован и горд.
Капитан Френкель удивился:
— Что это значит, сержант?
Зим вытянулся по стойке «смирно» и ответил, будто по бумажке:
— Сэр, командир роты «Эйч» докладывает командиру батальона. Дисциплинарное дело. Статья девять-один-ноль-семь. Неповиновение командиру и нарушение установки во время учебного боя. Статья девять-один-два-ноль. Игнорирование приказа при тех же обстоятельствах.
Капитан Френкель был озадачен:
— И вы пришли с этим ко мне, сержант? В официальном порядке?
В жизни не видел, чтобы человек смутился настолько, чтобы и лицо его, и голос полностью потеряли всякое выражение, но Зиму это удалось.
— Сэр… Если капитану угодно… Этот человек отказался от административного взыскания и настаивал на встрече с командиром батальона.
— Вижу. Он у вас прямо юрист. Ладно, сержант. Я все еще ничего не понимаю, но такое право он имеет. Каков был приказ и установка?
— «Замри», сэр.
Я взглянул на Хендрика и подумал: «Ох-ох-хо, кру-техонько! По команде „замри“ следует брякнуться на землю, используя любое укрытие, и ЗАМЕРЕТЬ — не двигаться вовсе, даже бровью не шевелить, пока команду не отменят. Или то же самое, но уже в укрытии. Нам рассказывали истории о том, как людей ранило в положении „замри“… и они умирали молча и без единого движения».
Брови Френкеля взлетели вверх:
— А после?!
— То же самое, сэр. После самовольного нарушения установки — неповиновение приказу к ее выполнению.
Капитан Френкель нахмурился:
— Фамилия?
— Хендрик Т. С., — ответил Зим. — РН-семь-девять — шесть-ноль-девять-два-четыре.
— Хоро-ош… Хендрик, вы лишаетесь всех прав сроком на тридцать дней. Кроме того, вы должны безотлучно находиться в своей палатке, за исключением выполнения нарядов, приема пищи и санитарных нужд. Ежедневно по три часа — наряды начальника охраны — час перед отбоем, час перед подъемом и час во время обеда и вместо обеда. Ваш ужин будет состоять из хлеба и воды — хлеба, сколько сможете съесть. Десять часов дежурства каждое воскресенье. Во время наказания вам разрешено отправлять религиозные ритуалы согласно вероисповеданию.
«Ох, йо, — подумал я. — На полную катушку!»
Капитан Френкель продолжал:
— Хендрик, единственная причина мягкости примененного к вам наказания — тот факт, что для более строгого взыскания вас следует отдать под трибунал… а я не хочу, чтобы на вашей роте появилось пятно. Свободны.
Он опустил взгляд к бумагам на столе. Инцидент был исчерпан…
…Но Хендрик завопил:
— Вы даже не выслушали МОЮ версию!
Капитан поднял взгляд.
— О, извините. У вас имеется своя версия?
— Еще как имеется! Сержант Зим нарочно издевался надо мной! Он все время, пока я здесь, гоняет меня не переставая! Он…
— Это — его работа, — холодно заметил капитан. — Вы отрицаете два обвинения, выдвинутые против вас?
— Нет, но… Он ведь не сказал вам, что я лежал на муравейнике!!!
Френкель поглядел на него с отвращением:
— Вот как. Значит, вы предпочитаете, чтобы вас и, возможно, ваших товарищей убили всего лишь из-за нескольких паршивых муравьев?
— Почему же «нескольких»? Их сотни там были! И жалят…
— Вот как? Юноша, послушайте, что я вам скажу. Будь это хоть гнездо гремучих змей, вы должны были выполнять приказ — «замри». Приказ один для всех.
Френкель сделал паузу.
— У вас еще есть что сказать в свое оправдание?
Хендрик стоял с открытым ртом:
— Конечно! Он ударил меня! Он занимался рукоприкладством! Тут их много ходит с этими дурацкими палками, и так и норовят по заду стегнуть или меж лопаток, да еще смеются — не расслабляйся, мол. Ладно, пусть! Но он занимался рукоприкладством — сбил меня с ног и завопил: «Замри, шут ты гороховый!» Что вы об этом думаете?
Капитан Френкель взглянул на свои руки, затем опять на Хендрика.
— Юноша, вы находитесь во власти распространенного среди штатских заблуждения. Вы уверены, что старшему по званию не положено «заниматься рукоприкладством», как вы это определили. Для других обстоятельств это верно — скажем, в театре или в магазине у меня не больше права ударить вас, конечно, если вы относитесь ко мне подобающим образом, чем у вас — ударить меня. Однако когда мы находимся при исполнении служебных обязанностей, все обстоит иначе.
Капитан развернулся в кресле и указал на несколько книг большого формата.
— Все это — законы, по которым мы живем. Вы можете просмотреть каждую статью в этих книгах, любое решение трибунала, проходящее по этим законам, — и не найдете ни единого слова или хотя бы намека на то, что старший по званию не может заниматься рукоприкладством или применять любой другой вид силового воздействия на вас при исполнении служебных обязанностей. Хендрик, я, например, могу сломать вам челюсть… но отчитываться в необходимости этого действия буду только перед старшим по званию. Никакой ответственности перед вами я не понесу. Бывают обстоятельства, в которых старший по званию — независимо от того, офицер он или только капрал, — не только имеет право, но даже обязан убить подчиненного ему офицера или рядового — без промедления, а возможно, и без предупреждения. И он не только не будет наказан, но даже поощрен. Например, как пресекший опасное малодушие перед лицом врага.
Капитан пристукнул по столу.
— Теперь — о стеках. Они используются по двум причинам. Во-первых, отличают человека, которому следует подчиняться. Во-вторых, они предназначены для того, чтобы с их помощью возможно скорее добиваться от вас желаемого результата. Вы можете не беспокоиться, серьезного вреда стеки — в опытных руках — вам не причинят. Такой удар даже не слишком болезнен, однако сберегает массу времени и слов. Скажем, вы не намерены подниматься в гору. Дежурный капрал может долго уговаривать вас: «Ну очень нужно, сладенький мой, вот честное-расчестное, нужно! Да и не желаешь ли завтрак в постельку?» — если бы, конечно, армия могла бы приставить к каждому из вас по капралу в качестве няньки. Мы не можем себе этого позволить, а поэтому капрал просто подстегнет вас и поторопится дальше — вы у него не один. Конечно, он мог бы просто дать вам пинка, тем более что и устав ему этого не запрещает, а эффект тот же. Однако генералы по тренингу и дисциплине считают, что так гораздо пристойнее — и для дежурного капрала, и для вас, вынужденного пробудиться от сна под воздействием безличного авторитета Хлыста. Того же мнения придерживаюсь и я. Однако наше с вами мнение здесь роли не играет; так положено.
Капитан Френкель вздохнул.
— Хендрик, все это я вам разжевываю исключительно потому, что бесполезно наказывать человека, не объяснив, за что он наказан. Вы были плохим мальчишкой — я говорю «мальчишкой», потому что мужчиной вы еще не стали. Однако мы продолжим попытки вырастить хорошего мужчину из плохого мальчишки. И просто удивительно, как вы бледно выглядите сейчас! В свою защиту вам сказать нечего, хоть немного облегчить наказание нечем; вы вовсе не знаете, что к чему, — даже слабого представления об обязанностях солдата не имеете. Вот как по-вашему, почему с вами обращаются «жестоко»? Я хочу, чтобы вы во всем разобрались. Может быть, даже выяснится нечто такое, что послужит вам хоть частичным оправданием, хотя лично я подобных обстоятельств пока не представляю.
Я украдкой глянул на Хендрика раз-другой. Лицо его, пока капитан читал ему нотацию, от возмущения перешло к удивлению, а затем застыло угрюмой маской. Тихая, спокойная манера капитана действовала гораздо сильней, чем все выражения Зима.
— Говори! — резко сказал капитан.
— А… Ну нам было приказано «замри», я бросился на землю и увидел, что лежу в муравейнике. Поэтому я стал на колени, чтобы на пару футов отодвинуться, и тут меня ударили сзади, сбили на землю, и он заорал на меня. Тут я вскочил и дал ему, а он…
— Стоп!
Капитан Френкель так и взвился над креслом. Он будто бы стал футов десяти ростом — хотя вряд ли был выше меня. Он вытаращился на Хендрика:
— Ты… УДАРИЛ своего ротного командира?!
— А… Ну да. Но он же первый… Да еще сзади. Я такого ни от кого не потерпел бы. Значит, я дал ему, а потом он ударил меня опять и…
— Молчать!
Хендрик умолк, а затем добавил:
— И все, чего я хочу, — это освободиться от этой занюханной формы!
— Думаю, в этом мы вам поможем, — ледяным тоном сказал капитан. — И без промедления.
— Дайте мне лист бумаги. Я увольняюсь.
— Минуту. Сержант Зим!
— Я, сэр!
Зим все это время не сказал ни слова. Он просто смотрел перед собой, неподвижный, как статуя, только желваки по скулам катались. Сейчас, посмотрев на него, я увидел, что под глазом действительно блямба, — Хендрик здорово его достал. Но сам Зим ничего об этом не говорил, а капитан Френкель не спрашивал — может, просто думал, что Зим наткнулся на дверь и сам расскажет, если захочет.
— Соответствующие статьи устава были, как положено, доведены до сведения вашей роты?
— Да, сэр. Они вывешены для ознакомления, и их читают вслух каждое воскресенье утром.
— Верно, я знаю. Просто хотел еще раз в этом убедиться.
Каждое воскресенье, перед церковным колоколом, нам зачитывали статьи по дисциплине из Устава и Инструкций Вооруженных Сил. И еще на доске объявлений был вывешен плакат, вместе с приказами. Но никто не обращал на это внимания — просто еще один вид муштры. Неплохо было хоть стоя, но поспать во время этого чтения. А раз так, то мы все эти правила пропускали мимо ушей и называли «тридцатью одним способом круто подсесть». В конце концов, инструкторы неусыпно следили за тем, чтобы все необходимые нормы поведения мы прочувствовали на собственном заду. А «способы» эти были затертой шуткой — вроде «побудочной смазки» или «утренней молотьбы». Так мы называли тридцать одно преступление, караемое смертью.
Порой кто-нибудь хвалился, что выдумал тридцать второе, — как правило, это оказывалось чем-нибудь нелепым и неприличным.
Нападение на старшего по званию…
Происходящее вдруг перестало казаться забавным. Он ударил Зима?.. И чтобы за это… повесили?! Черт побери, да многие — кого угодно возьми из нашей роты — на него замахивались, и некоторым даже удавалось ударить. Это когда он проводил с нами занятия по рукопашному бою. Он брался за нас после других инструкторов, когда мы начинали задирать нос и думать, что уже все умеем, — и вгонял ума. Да чепуха все это — я видел раз, как Сюдзуми так треснул его, что вчистую нокаутировал! Бронски облил Зима водой, и он вскочил, и улыбался, и тряс Сюдзуми руку — а потом забросил его чуть не за горизонт…
Капитан Френкель огляделся вокруг, потом обратился ко мне:
— Свяжитесь со штабом полка.
Я пошел к аппарату и, путаясь в собственных пальцах, соединился со штабом, а когда на экране появилось лицо дежурного офицера, отступил в сторону, пропуская вперед капитана.
— Дежурный адъютант слушает.
Френкель отчеканил:
— Командир второго батальона обращается к командованию полка. Прошу прислать офицера для участия в заседании трибунала.
С экрана спросили:
— Когда он тебе потребуется, Ян?
— Как освободится, так сразу.
— Отлично, сейчас. Джек скорее всего в штабе. Фамилия, статья?
Капитан Френкель назвал фамилию Хендрика и номер статьи. Офицер на экране присвистнул и нахмурился.
— Мы живо, Ян. Если не смогу прислать Джека — приеду сам, только вот Старику доложусь.
Капитан Френкель обернулся к Зиму:
— Те, что с вами, — свидетели?
— Да, сэр.
— Ка ПэВэ тоже видел?
Здесь Зим заколебался:
— Думаю, да, сэр.
— Вызовите его сюда. Есть там кто-нибудь в скафандре?
— Да, сэр.
Зим пошел к аппарату, а капитан тем временем спросил у Хендрика:
— Желаете ли пригласить свидетелей в свою защиту?
— А? Не нужны мне никакие свидетели; он сам сознается, что натворил! Дайте мне лист бумаги — я хочу уйти отсюда поскорей!
— Всему свое время.
И время, похоже, должно было наступить очень быстро. Не прошло и пяти минут, как явился капрал Джонс в командирском скафандре, таща в лапах капрала Махмуда. Он опустил Махмуда на землю и ускакал обратно как раз к появлению лейтенанта Спиксмы.
— Добрый вечер, капитан, — сказал он. — Обвиняемый и свидетели здесь?
— Все здесь. Бери стул, Жак.
— Запись пошла?
— Уже.
— Хорошо. Хендрик, шаг вперед.
Хендрик выступил вперед. Выглядел он озадаченным; похоже, нервы у него начали сдавать. Лейтенант Спиксма официальным тоном сказал:
— Полевой трибунал созван по приказу майора Ф.-К. Мэллоя, командира Третьего учебного полка, лагерь Артура Кюри, согласно приказу № 4, изданному командованием Управления обучения и дисциплины, согласно Уставу и Инструкциям о Вооруженных Силах Земной Федерации. Офицер, представляющий обвинение, — капитан Мобильной Пехоты Ян Френкель, занимающий должность командира Второго батальона Третьего полка. Суд: лейтенант Мобильной Пехоты Жак Спиксма, в должности командующего Первым батальоном Третьего полка. Обвиняемый — Хендрик Теодор С, рядовой необученный, РН7960924. Статья: 9080. Обвинение: нападение на старшего по званию во время пребывания Земной Федерации в чрезвычайном положении.
Дальше события развивались с непостижимой быстротой. Я вдруг оказался назначенным в «судебные чиновники» и должен был приводить и выводить свидетелей. Я слабо себе представлял, как это я буду «выводить» Зима и что делать, если он не подчинится, но он только взглянул на Махмуда и двух наших ребят — и все они вышли наружу, так, что слышать ничего не могли. Зим отделился от остальных и просто ждал в сторонке, Махмуд сел на землю и принялся крутить себе сигарету — правда, его вызвали первым, и сигарета пропала зря. Меньше чем через двадцать минут все трое были опрошены и рассказали примерно то же, что и Хендрик. Зима не вызывали вовсе.
Потом лейтенант Спиксма спросил Хендрика:
— Желаете устроить перекрестный допрос свидетелей? Суд пойдет вам навстречу, если вы изъявите желание.
— Нет.
— Обращаясь к суду, следует стоять смирно и говорить: «сэр».
— Нет, сэр. Я требую адвоката.
Читать бесплатно другие книги:
