Сокол Спарты Иггульден Конн
На его глазах две тысячи самых молодых и ладных припустили трусцой. Они уходили по долине, а впереди них со связанными за спиной руками бежал пленный кардух. Через дно расселины он вел их туда, где в густом папоротнике петляла звериная тропа. На вид она никуда не вела и терялась где-то среди камней. На самом же деле снизу она не просматривалась, так что без проводника они вряд ли бы ее нашли. Душу грело мелкое злорадство, что пленники Хрисофа ничего подобного не сообщили.
Какое-то время делать было больше нечего. Дождь все лил, а люди все так же бесприютно под ним дрожали. Не видя солнца, сложно было сказать, какое сейчас время суток, хотя, наверное, уже близился вечер. Приняв быстрое решение, Ксенофонт приказал колонне слаженно идти вперед, чтобы стерегущие перевал кардухи думали, что враг по-прежнему наступает.
В это время Ксенофонт приказал людям сделать привал.
Ни стрел, ни камней со склонов пока не сыпалось – может, потому, что горцы тоже намокли под дождем? Лучники горько сетовали, что отсыревшая под дождем тетива при стрельбе совсем не то. А может, слыша поступь двух тысяч греков, они чувствовали, что на них охотятся. Как бы то ни было, это помогало поднять настроение, несмотря на дождь. День уже определенно начинал угасать. Эллинов ждала промозглая ночь на вершинах.
Оставалось лишь надеться, что к утру туман рассеется и можно будет видеть удивление кардухов.
По дну долины растекались ручейки, отчего не оставалось даже сухого места. Из лагерного люда многие разбились на пары и небольшие группки, припадая друг к другу спинами с целью хоть немного обогреться. Но и подобная взаимопомощь мало чем помогала в эту отчаянную ночь.
После того как окончательно угас свет дня, возле Ксенофонта присела Паллакис. Для этого она провела ладонью по широкому плоскому камню и опустилась на него, скрестив голени и подтянув к себе ноги в попытке немного согреться. На ней было одеяло, уже темное от влаги. При этом зубы у женщины постукивали, и Ксенофонт пожалел, что не может предоставить ей убежища. Греки и холод меж собой не уживались.
– Ты выглядишь как полузахлебнувшаяся птица, – сказал он с улыбкой.
Густые кудри на голове Паллакис размякли и приставали к лицу длинными мокрыми щупальцами. Намокшие плечи поникли.
– Ею себя и ощущаю, – сказала она. – Мы что, остаемся здесь на ночь?
– Да, пока не сумеем расчистить перевал.
– А если не сумеем?
– Тогда есть еще один путь, хотя он сложней. Так или иначе, но завтра мы двинемся.
В эти минуты ночь вокруг казалась вечностью. Ксенофонт почувствовал, что тоже дрожит. Зубы тихо постукивали, а руки были белыми и мелко тряслись.
– Ты мерзнешь, Ксенофонт! – воскликнула она. – Сядь рядом со мной. Одеяло мое сыро, но это лучше, чем вообще ничего.
– А где твой Геспий? – не шевельнувшись, спросил Ксенофонт.
Она напряглась, а на глади кожи между глазами прорезалась двойная морщинка.
– Я не его, Ксенофонт.
– Но и не моя, – ответил он быстрее, чем думал или чувствовал, – я это знаю.
Она долго молчала, пристально глядя на него.
– Я… Какое-то время думала, что ты этого хочешь. Но затем увидела, что ты одержим всем тем, что тебе нужно осуществить для нашего сбережения. Я поняла, Ксенофонт. Ты говоришь сейчас, что хочешь моего прихода к тебе? Хочешь держать меня на своем ложе? Не играй со мною в игры, Ксенофонт. Говори или молчи. Проси или обходись без этого.
Он сглотнул, не сводя с нее глаз. Высказать это ему было необходимо. И все же это было безумием. Они сидели во враждебных горах, с мизером еды и врагами повсюду. Он понимал, что хочет видимости любви, но все же не реальности. Он хотел этого обмена томными взглядами с красавицей, которая не занимает слишком много времени. В его жизни не было места для неспешных разговоров, смеха и песен. Все, чего он хотел, можно было заполучить в мгновение ока – и хотя он тосковал по ней, он понимал, что этого будет недостаточно.
Ее дни не были заполнены событиями и решениями. Он сам не мог служить отвлечением для Паллакис. А если отвлекать его станет она, они все погибли. Он попытался как-то упорядочить свои мысли. Вокруг них нависала тишина, и Ксенофонт осознал, что не отвечает слишком долго.
– Ах вот вы где! – послышался голос Геспия, щелестящего по камням.
Молодой человек держал теплое одеяло и без лишних слов накинул его женщине на плечи. То, как на ней задержались его руки, лишний раз свидетельствовало о его к ней притязаниях.
Ксенофонт знал: Геспий прекрасно понимает, что что-то прервал. Каждый взгляд впитывал в себя румянец ее зардевшихся щек или напряженность во взгляде, которую Ксенофонт вынужден был смаргивать. Геспий тоже покраснел, а его движения были угловаты.
– Там есть чуток еды, – сообщил он. – Вяленое мясо, отваренное на травах. Чашка вина. Не сказать, что вкусно, но все лучше, чем голодать. Ты пойдешь, пока там еще осталось?
Он обратился с этим вопросом к Паллакис, и та гибко поднялась, плотнее запахиваясь в принесенное сухое одеяло. Прежде чем отвернуться, она еще раз поглядела на Ксенофонта. Его взгляд был уткнут в землю под ногами. На лице женщины мелькнуло раздражение, едва ли не ярость.
Поджав губы, она ухватила Геспия под руку, чем изрядно его удивила. Холмы внизу тонули во мраке. Греки дремали и дрожали у себя в одеялах, вновь и вновь просыпаясь от сочащейся по коже холодной воды.
Дождь прекратился, и туман над головой стал светлее, отчего лучше стали проглядывать горные кряжи. Ксенофонт поднял арьергард, в то время как Хрисоф собрал на переднем плане спартанцев, готовясь ко всему, что может произойти. Все были голодны, но зато теперь в избытке имелась чистая холодная вода, так что люди хоть и промокли, зато поизбавились от дурного запаха. При подъеме многие распарились настолько, что в сыром предутреннем воздухе от них шел пар.
Воинство кардухов начало продвигаться по перевалу. Рядов у них не было, а потому стороннему взгляду все это казалось взволнованно клубящимся роем пчел. Небо за ними светлело, придавая кардухам сходство со скачущими черными мурашами, но настолько многочисленными, что закрывали собой весь проход. Эллины образовали перед ними строй, чтобы те видели перед собой угрозу. Ксенофонт приказал колонне выставить перед собой щиты и идти вперед, а затем снова ее остановил. Черный рой кардухов выжидательно застыл; замерли и эллины в каких-нибудь двухстах шагах от узкого участка, загороженного враждебной силой.
Ксенофонт возблагодарил богов, когда наверху призывно зазвучали рога – приглушенно, но бодря душу своим хрипом. Он беспокоился, что те две тысячи, посланные им, затерялись во тьме среди вершин. Ночь у них прошла в гибельном безмолвии и дрожи под льдистыми струями дождя и еще в меньшей защищенности, чем у тех, что остались внизу. Тем не менее с первым светом они поползли на врага, и уже за это были достойны благословения.
Было заметно, как кардухи оцепенели. Войну среди вершин они знали не понаслышке, и то, что на них надвигаются сверху, вселяло в них ужас. Когда его люди с ревом устремились вниз по склону, Хрисоф приказал спартанцам вдвое ускорить ход. Те громогласно завели свою песнь смерти, слова которой, набрав грудью воздух, подхватил и стратег. Кое-кто из эллинов удивленно на него посмотрел.
Кардухи открыли перевал, разбегаясь, как крысы, под ликующий рев двух тысяч, что все еще стекались с флангов. Тайная тропа провела их непосредственно вокруг перевала, так что они сбегали уже в долину снаружи. Все, что оставалось делать колонне, это продвигаться в боевом порядке, отбивая с боков сучья деревьев. Кардухи исчезли, и хотя за спиной снова послышалось улюлюканье, это был звук скорее гневливой досады, чем вызова.
При проходе через перевал сквозь низкие облака пробилось солнце, пролегая по земле золотыми остриями. Отсюда внизу виднелись скопления жилищ, отар и козьих стад. Рот невольно наполнился слюной при мысли о жареном мясе. Долина была неширокой, но своей зеленостью являла доподлинный оазис, скрытое от глаз сердце здешних гор. По всей видимости, это было самое плодородное место на всем хребте. Ксенофонт огляделся, с улыбкой ища глазами Паллакис. Но ее видно не было; она шла где-то впереди, рука об руку с Геспием.
Назавтра среди дня в дом, который занял Ксенофонт, привели пожилого кардуха. Он был покрыт синяками от побоев, нанесенных часовыми эллинов, к которым он посмел приблизиться; однако ради того, чтобы быть услышанным, он стойко терпел унижение, опустив голову и лишь протягивая часовым свои пустые ладони. Ксенофонт позвал молодого воина, который показал грекам обходной путь вокруг перевала. Тот подошел к соплеменнику и с ухмылкой отвесил ему оплеуху. Ксенофонт приказал ему отойти.
Старый кардух что-то залопотал, на что воин ткнул его черенком копья и с пренебрежением перевел:
– Он просит, чтобы вы не жгли здешних жилищ. Говорит, что его люди хотят лишь, чтобы их оставили, но он лжет. Старика прислали сюда потому, что его жизнь не представляет ценности. Его можно и убить, от этого ничего не изменится.
Костлявый старик завозился и попытался пнуть молодого человека до того, как тот перевел его слова на греческий.
– О чем он? Что он говорит? – спросил Ксенофонт.
Молодой человек пожал плечами, что-то пробормотав на своем языке, на что старик прошипел ему что-то злобное.
– Мы воюем ради победы. Правил здесь нет. Если этот старый дурень здесь, то я бы на твоем месте проверил караулы и убедился, целы ли они. А то воинов у нас много.
Старик заговорил снова, не давая Ксенофонту дослушать переводчика. Чужой язык он, похоже, не воспринимал и говорил поверх него, упрямо доводя свою мысль. Ксенофонт требовательно поднял руку и ущипнул себя за переносицу. Он хорошо поел, а душу грело обилие запасов, которые эти селяне скопили на долгую зиму.
– Скажи ему вот что. Все, чего мы хотим, это пройти и уйти восвояси. Я не буду жечь их жилищ, если он вернет мне мертвых для погребения и воздаяния богам. Скажи ему это и ничего не добавляй.
Кардухский воин упрямо подчинился. Делал он это неохотно, но старик в конце приложил руку к сердцу и поклонился. Ксенофонт усталым жестом услал обоих прочь. Когда караульные их увели, он решил пройтись по границам лагеря проверить, на месте ли часовые и целы ли они. Кардухам он не доверял.
Той ночью на краю кардухского села появились тела греков. Караульные подняли тревогу, когда увидели вкрадчивые подвижные тени, но, подбежав с факелами, нашли лишь трупы знакомых им людей, разложенные на земле рядком. Эллины приняли их с почтением, как братьев. Никто в ту ночь не спал, вознося над павшими молитвы.
Женщины из лагеря омыли и помазали тела, затем снова одели их. Раны были зашиты, а бороды смазаны маслом. Оружия убитых кардухи не вернули, наверняка поделив его между своими друзьями и союзниками. Эллинам оставалось лишь выкопать одну большую могилу и опустить тела в ее черные недра. Это скорбное зрелище в воспаленном свете факелов сопровождалось завыванием женщин. Поймут ли кардухи священность этого действа или разроют могилу в тот же час, как эллины уйдут? Эту мысль пришлось отложить; больше поделать ничего было нельзя. Тела были помещены с достоинством, под молитвы и плач, после чего земля была как следует утрамбована.
Солнце взошло над построением, покидающим долину уверенным шагом. Домов эллины жечь не стали, не взяли никого и в рабство, однако прихватили с собой все, что годилось в пищу, включая стадо коз и овец, которое погнали прямо посреди идущих. Снова была сформирована строгая колонна, а дух у людей был теперь заметно выше.
Первые жалящие выпады начались еще до того, как над кряжами показалось солнце. Кардухи сотнями прокрадывались сверху и пускали камни с такой высоты, что даже небольшая булыга могла сбить человека. Между тем горцы скатывали со склонов здоровенные валуны, и те, подпрыгивая, нещадно разили нерасторопных и тех, кому отскочить мешало построение. Хорошо хоть, что эти камни было хотя бы видно. В течение дня туман поднимался и рассеивался, пока под хладным зимним солнцем не воссияли самые высокие вершины. Резко похолодало, но жар схватки согревал.
Ксенофонт и Хрисоф выработали в дороге тактику. Если кардухи ударяли в перед колонны, Ксенофонт посылал людей с тыла по боковым тропинкам, искать высоту, на которой засели обидчики. Кардухи очень не любили бросать насиженное место под ударом сбоку, тем более что бежать подчас было некуда. Если же удару подвергался Ксенофонт, то на это отзывался Хрисоф, посылая назад и вверх для поддержки своих спартанцев.
То был жестокий и тяжелый труд, а к концу зимнего дня люди измучились и приуныли. Кардухи выбрали для обороны одну из вершин – скорей всего, потому, что иным путем выхода оттуда не было. Хрустя снегом под ногами, они вызвали греков на бой. Вышло так, что им не повезло: к ним нагрянула полусотня спартанцев. Снег они щедро забрызгали багрянцем, а головы кардухов метали в тех, кто лез соплеменникам на выручку.
С наступлением сумерек кровавая жатва возросла. Мелькнула мысль, не предложат ли горцы еще одну сделку с возвратом павших, но в залоге у эллинов теперь не было домов, и горцы от Ксенофонта ничего не хотели. Небо ночью прояснилось, а лагерь сковал жуткий холод. Оставалось лишь гадать, сколько они еще смогут продержаться – и сколько стадиев он и его люди преодолели за этот долгий день.
Ксенофонт закрыл глаза в молчаливой молитве.
Сон был о том, как он рвет цепи – тяжкие железные оковы, что спадали к его ногам. Утром Ксенофонт разыскал Хрисофа, чтобы рассказать ему об этом.
Сновидение могло быть добрым предзнаменованием, посланием от богов. Он и проснулся в настроении заметно лучшем, чем у него было с входом в горы. Сон явно имел к этому касательство.
Поведав о нем спартанцу, он заметил, как на лицо Хрисофа вернулась прежняя, подзабытая уже улыбка. Видеть это было отрадно. За время в пути у них сложилась дружба, даром что они большей частью находились порознь, на разных краях колонны. Людям очень нужны бывают минуты тепла и смеха; без них человек начинает увядать. Паллакис Ксенофонта, похоже, избегала, что сказывалось и на присутствии рядом Геспия. Для общения оставался только Хрисоф, который выглядел изможденным и худым. Нечесаная борода спартанца свалялась, и в ней теперь проглядывал клок седины.
– Сон хороший, – одобрил Хрисоф. – Я о нем расскажу нашим. Может даже, нам следует принести в жертву коз, которых мы гоним с собой.
Он ждал позволения, и Ксенофонт решил:
– Их кровь мы в жертву принесем, но мясо возьмем с собой. Теперь уж идти, наверное, недолго.
Нападения в течение следующих двух дней были разрозненными. Стрелы летели из расселин в окружающих горах, обычно по высокой дуге, и довольно легко ловились щитом. Однако наутро второго дня такой оказался убит спартанец: стрела пронзила ему бок так, что он закашлялся кровью и сел, не в силах подняться. Земли для того, чтобы его закопать, не было; нечем было разбить и каменистый грунт, поэтому над воином возвели пирамидку из плоских камней и оставили в этом своеобразном склепе.
Среди ночи сбежал молодой кардухский воин, захваченный накануне, – он либо разорвал путы зубами, либо перетер их, пока Ксенофонт спал.
Сразу вспомнился сон об опавших оковах, но не хотелось думать, что это о предстоящем побеге пленника.
На третье утро после долины – седьмое после того, как эллины вошли в горы – они по тропе приблизились к расселине, которая по крутому склону осыпи сходила вниз, к обширной равнине. С этой высоты взгляду открывался целый дневной переход.
Примерно в пяти стадиях от горных отрогов серела широкая река.
А за ней, на золотисто-зеленой равнине, в ожидании стояло войско. Вдоль равнины лагерем располагалась конница, и в воздухе, словно нити дождя, вились сизоватые дымки. На низких покатых холмах поблескивали квадраты пехоты. Они искали места на возвышенности, но их было мало, и потому квадраты льнули к вершинам склонов, словно острова в океане.
Хрисоф при виде последнего перехода позвал вперед Ксенофонта. Невзирая на ждущих за рекой врагов, оба схватили друг друга за плечи и облегченно рассмеялись. Горы оставались позади.
– Я удивляюсь сатрапу, что ждет нас там зимой, – зло усмехнулся Хрисоф, озирая из-под руки даль. – Должно быть, он в большом долгу перед персами, раз мерзнет там неотлучно.
Ксенофонт, как мог, скрывал удрученность. Во сне он сбросил оковы, а наяву надеялся, что все битвы и кровопролитие остались позади, в горах. После всего того, что ему пришлось вынести, мысль о новой битве была поистине изнурительной. Но кем бы ни был тот враг, каким бы долгом или обещаниями ни был связан с Персией, он ждал их и стоял на их пути.
– Чтобы вернуться домой, нам нужно перебраться через ту реку, – промолвил он.
– Ты изыщешь способ, – сказал Хрисоф без тени шутливости или насмешки. – Тебе не привыкать.
30
В сосредоточенной тишине греческая колонна заскользила вниз по склону, удлиняя шаги на зыбучей осыпи. Кое-кто из лагерного люда неловко опрокидывался, но гоплиты, рассредоточившись, шли с прежней ровностью, осмотрительно делая шаг за шагом. Те, кто сзади, на случай нападения шли с еще большей осторожностью, но и их постепенно разбирала пьянящая эйфория. Горы оставались позади. Они живы. Люди начинали переходить с шага на скачки, все быстрее и быстрее. Воздух, и тот на вкус был слаще, чем промозглые туманы гор. Они смеялись и в восторге окликали друг друга, чувствуя все более теплое дыхание земли внизу. Скалы кардухов оставались позади кремневыми клинками, во всех смыслах.
Ксенофонт курсировал взад и вперед по флангам, увещевая людей собраться и двигаться ровным строем. Ему сейчас очень не хватало лошади. Все воины были когда-то мальчишками, смотрящими снизу на своих отцов. Нельзя ли вызывать в них подчинение, просто веля держать головы вверх в расчете, что у них пробудятся воспоминания детства? Было не так-то легко командовать большими группами людей на уровне их собственных глаз.
Снова появилось пространство для того, чтобы выстроить внутренний квадрат в пределах внешнего. Для людей было поистине утешением видеть вокруг себя прежние ряды, хотя много знакомых лиц в них отсутствовало. Сотни полегли в горах, а с десяток женщин были умыкнуты горцами в стычках, где их, вопящих, утаскивали прочь. Те, кто сейчас стоял на тех местах, выжили, но при этом не были свободны от воспоминаний, которые теперь будут преследовать их всю жизнь.
Ксенофонт ощутил, что состарился лет на десять. Он с глухой яростью поглядел на войско, что при виде него начало пробуждаться на другом берегу. Он не знал, чье оно, равно как и зачем пришло на эту равнину. Он был зол на эту рать, потому что она стояла у него на пути – а он устал от тех, кто осмеливался на этом пути вставать.
Терпеливо ждал приказаний Хрисоф, за спиной которого аккуратными прямоугольниками выстроились спартанцы. После всего перенесенного они смотрелись неухоженно. Дело было не столько в растрепанных бородах и толстых косах, сколько в ощущении того, что они измотаны и что даже их прочности близится предел. От этой мысли веяло тревогой. Ксенофонт полагался на их выносливость превыше всех остальных, посылал их первыми туда, где опасней и труднее всего. И тем не менее они были всего лишь людьми. Длинные красные плащи просвечивали дырьями и прорехами; хлопали рваниной там, где ткань была раскромсана или оторвана для перевязки ран. У многих спартанцев на груди, бедре или руке виднелись красные повязки, побуревшие от запекшейся крови. Вперемешку с ними стояли рабы-илоты, которые молча несли щиты и копья. Вместе они были доподлинной элитой, и Ксенофонт отдавал себе отчет, что, если б не пролитая ими кровь, он бы до этого места ни за что не добрался.
Они взирали на него без гневливости, в ожидании приказаний. В свою очередь, и он бестрепетно встречался с ними взглядом. Они играли свою роль безукоризненно, но справлялся с нею и он. Ксенофонт посмотрел через реку туда, где все еще собирались полки пехотинцев, приходящие в неистовство от близкого присутствия врага. Их было примерно в три-четыре раза больше, чем эллинских гоплитов, тысяч тридцать или около того – огромное, казалось бы, войско, но не для тех, кто стоял при Кунаксе. С учетом всего этого Ксенофонт указал на ту сторону и пожал плечами.
– Кто эти глупцы, смеющие противостоять нам? – отчеканил он гневно звенящим голосом. – Нам, кто беспрепятственно пронзал войско персидского царя! Кто прошел через горы кардухов и остался жив! Видно, подлец Тиссаферн еще не успел слопать всех своих почтовых птиц. Эти люди за рекой, видать, никогда еще не видели эллинов. Они понятия не имеют, что значит противостоять нам! – Он ощерился хищной ухмылкой. – Представляю себе их личины, когда они это поймут!
Даже сумрачные спартанцы отреагировали на это, представив себе трусливое смятение врага. В жизни они имели мало удовольствий, но это, безусловно, было одним из них.
Позади рядов Хрисофа в ожидании стояло большое каре эллинов.
Они тоже выглядели потрепанными и худыми, изношенными до самых сухожилий. Слишком уж долго они испытывали нехватку еды и слишком много дней у них проходило в битве за жизнь. Острия их клинков были притуплены, и многие из них уже и не помнили, когда мылись. И все же им сейчас от гордости распирало грудь, а их несломленная воля гудела струной.
Ксенофонт пристально оглядел реку. В это место привел их он. Для него это было тяжким бременем, но он не променял бы его на шанс выпить нынче вина в Афинах и заснуть в собственной постели.
– Идем со мной к реке, – позвал он Хрисофа. – Возьми с собой горстку гоплитов с самыми длинными копьями и нескольких щитоносцев, чтобы их прикрывать. Мы отыщем брод и покажем этим приспешникам персидского царя, кто мы такие.
Вместе с ним к берегу реки подошел небольшой отряд. Отсюда можно было рассмотреть знамена – незнакомые глазу, они сонно колыхались на ветерке по ту сторону. На воинах были плащи с пластинами, как у персов, но символы на флагах нельзя было разобрать, и сами они смотрелись как-то мельче. При виде такого сонмища сложно было не впасть в уныние, но Ксенофонт заставил себя разгуливать берегу непринужденно, как будто не видел никакой угрозы.
Река оказалась гораздо шире, чем он предполагал: до другого берега было не меньше сотни шагов. Быстрым было струистое течение, придающее живым переливам воды прихотливые формы. На той стороне наглый враг, видимо, решил проверить порог стрельбы и выслал вперед группу лучников – всего около тридцати, – которые, подойдя как можно ближе к урезу воды, натянули свои луки. Ксенофонт был вынужден укрыться за двумя бронзовыми щитами спартанцев, стараясь не реагировать на шипение и глухой стук железных стрел, нацеленных на убийство.
В промежутках между залпами гоплиты опускали в воду свои копья, но ни одного места, подходящего для переправы, не обнаруживалось. Длинные древки из раза в раз исчезали в бурной воде вместе с держащими их руками. Когда один из копейщиков, зашипев, с ругательством выдернул из себя стрелу, эллины отошли за порог стрельбы. Ксенофонт чувствовал, что на него выжидательно смотрит Хрисоф. Толком не зная, как действовать дальше, он растерянно поднимал брови. Судя по всему, неприятель знал эту реку не лучше эллинов. Войско проделало свой долгий путь по призыву персидских хозяев, но точно так же не знало, где здесь могут быть броды. А без места для переправы ответить на вызов Ксенофонт в любом случае не мог.
Возвращаясь к ждущим эллинам, Ксенофонт чувствовал себя несколько подавленно. При таком раскладе поиск придется продолжить. С высоты перевала, покуда хватало глаз, он не замечал ни одного моста. Им придется разыскивать место, где у реки есть отмель или какой-нибудь древний выступ камня или гравия, служащий препятствием водному потоку. Наименее привлекательной была перспектива ночлега на этой голой равнине.
Ветер набирал силу, все настойчивей теребя волосы и складки одежды. Однако самой насущной для греков была потребность в пище.
– Можно послать обратно в предгорья охотничьи отряды за дичью или хотя бы за птичьими яйцами, – вторя его мыслям, неуверенно сказал Хрисоф.
Ксенофонт уже смотрел за пределы своего каре в сторону серовато-зеленых круч, что извергли их сюда. Его внимание привлекло какое-то движение на горных склонах, и он прищурился, после чего покачал головой.
– Не думаю, что нам это позволят, – сказал он, указывая пальцем.
Примерно в том месте, где эллины сошли с гор, в небывалом количестве собрались кардухи. Счет шел на тысячи дикарей-горцев, потрясающих над собой копьями и луками. До слуха доносилось все то же зловещее улюлюканье, сглаженное сейчас расстоянием и ветром.
– Ах вон оно что. Ни туда ни сюда, – усмехнулся Хрисоф. – Ну так устроим себе на один день привал. Доедим остатки съестного, допьем вино. Подлечим и заштопаем раны. Пусть те, у кого жар, и те, кто на носилках, немного отлежатся. А кардухи пускай себе воют среди гор, как демоны зимы. – Спартанец передернул плечами, перемогая какое-то мимолетное воспоминание. – Мы же тем временем будем отдыхать и набираться сил.
– А я тем временем взову к Афине, чтобы она указала нам путь, – сказал Ксенофонт.
При имени богини Хрисоф почтительно склонил голову.
– Мы чтим ее. Воительница, хозяйка и войны, и мудрости. Ну а как иначе? Она, между прочим, богиня вполне спартанская. Может, это она и послала тебе сон о павших оковах?
Ксенофонт улыбнулся, припоминая.
– А что? Может, и да. Это дало мне надежду в те минуты, когда я был близок к отчаянию.
Хрисоф приостановился с удивленным лицом.
– Близок к отчаянию? По тебе этого совсем не было видно.
Ксенофонт отвел глаза.
– Скажем так: я рад, что мы выбрались из тех треклятых гор. У меня ощущение, будто мы пересекли страну мертвых и снова вышли под солнце жизни. Ты понимаешь?
– Как не понять, – углубленно посмотрел Хрисоф. – Но все же мы ее прошли.
Рядом не было никого, кто мог бы слышать этот их разговор. Остальные воины ушли вперед, и два военачальника неторопливо шагали вместе, наслаждаясь минутами покоя.
– Я… Для меня большая честь вести на бой спартанцев, – вытеснил Ксенофонт неловко.
– Еще бы, – хмыкнул Хрисоф. Через мгновение, о чем-то подумав, он поморщился и нехотя произнес:
– Я тут видел твоего юного друга, Геспия. Он шел рука об руку с наложницей царевича Кира… как ее там?
– Паллакис, – тихо отозвался Ксенофонт. Внезапная сорванность голоса не укрылась от Хрисофа.
– Хочешь, я скажу паре молодцов его остеречь? Уж если она и чья-то, то прежде всего твоя.
Ксенофонт, недвижно уставясь в землю, покачал на ходу головой.
– Не надо. Неволить ее я не буду. Она или придет ко мне сама, или не придет совсем.
Он открыл было рот, чтобы вести диспут сам с собой, но одумался.
– Они выглядели ну очень дружелюбно, – сказал Хрисоф.
Ксенофонт резко повернулся к спартанцу, на что тот рассмеялся.
– Извини, я над тобой просто подтруниваю.
– А я думал, спартанцы не смеются, – ответил Ксенофонт резко, не желая видеть в этом шутку.
– Кто тебе сказал? Если б мы не смеялись, хотя бы над любовью и войной, этот мир был бы полон печали. Я однажды видел, как на человека набросился леопард. Прошло с десяток лет, а память о физиономии того олуха до сих пор меня веселит.
В ту ночь Ксенофонт спал беспокойно, просыпаясь раз пять или шесть, так что к рассвету можно было сделать вывод, что вряд ли спал вообще. Зато после семи дней среди горных вершин он блаженно наблюдал солнечный восход над равниной. Река сияла золотистой лентой, и даже персидские вассалы, призванные ему помешать, казалось, проникались этим великолепием. В таких моментах, судя по всему, и раскрывается сам смысл человеческой жизни. Он больше, чем радость; он скорее чувство дивного благоговения. Надо бы ухватить эту мысль, чтобы когда-нибудь потом живописать ее Сократу. Вообще сколько всего накопилось для рассказов старому негодяю! Пожалуй, главным среди всего этого было желание поблагодарить философа за предложение уехать. Афины в мыслях Ксенофонта как-то скисли и свернулись, и он даже не мог упомнить когда. После Кунаксы, после долгого пути эллинов через Персию он мог наконец понять, сколь мелкими были все его прежние заботы. Теперь он снова мог обрести покой и откинуть в сторону злость, поедом снедавшую его прежде.
– Утро доброе, стратег, – поприветствовал Хрисоф. – У меня тут двое юных молодцов. Думаю, тебе не мешает услышать, что они сообщат.
Ксенофонт подавил зевок, протирая глаза и чувствуя себя немытым и щетинистым. Ему было все так же двадцать шесть, но при виде спартанских юношей он почувствовал себя старше. Из одежды на них почти ничего не было, кроме сандалий. На одном препоясанный веревкой плащ перекинут через плечо и застегнут у горла. Широкий пояс с мечом висел на нем набедренной повязкой. Второй был почти наг, но, судя по виду, его это совершенно не заботило. При этом вид у него был необычайно здоровый.
– Приветствую вас, – почесывая подбородок, сказал юношам Ксенофонт. – Я тут любовался рассветом. Выкладывайте, что у вас.
– Мы с братом вечером искали на растопку хворост, – начал один. – Шли час или два, примерно тридцать стадиев вниз по реке. Уже темнело, когда мы на том берегу заприметили старика и женщину. Они там в камнях прятали что-то завернутое в одежду – нам показалось, что-то из еды. Вот мы и решили, а не переплыть ли нам туда? Ну и…
Брат взволнованно его перебил:
– Мы зажали в зубах ножи и пошли, думая заплыть, но вода за всю дорогу не поднялась у нас выше пояса! К той поре как мы выбрались на тот берег, старик с женщиной ушли. А мы вернулись.
– Вас заметили? – живо подавшись к ним, спросил Ксенофонт. – Вы трогали ту одежду?
Краем глаза он заметил, как Хрисоф улыбается его порыву, но оставил это без внимания.
Оба брата в ответ покачали головами. Ксенофонт восторженно сжал кулаки.
– Значит, вы оба заслужили мою благодарность, ребята.
– Молодцы, – одобрительно кивнул им Хрисоф. – А теперь идите и займитесь своей оснасткой. Не думаю, что мы сегодня будем прохлаждаться.
Ксенофонт улыбнулся.
– У меня есть план, Хрисоф.
– Еще б у тебя его не было.
Памятный последний прием пищи колонну лишь ослабил. На побудку лагерного люда потребовалось лишнее время, а солнце между тем споро поднималось в небосвод, делая все более заметным переход двадцати тысяч по берегу реки туда, куда указывали братья, идущие теперь во главе колонны как разведчики. Брод оказался не так уж далеко – каких-нибудь полтора десятка стадиев – однако истинная опасность крылась в самой переправе. По пояс в воде, борясь с сильным течением, эллины становились чудовищно уязвимы. В истории Эллады не одно, даже крупное, воинство оказывалось полностью уничтожено, будучи застигнутым на переправе вброд.
С другого берега за их продвижением наблюдал неприятель. В его ответе на этот маневр сквозила нерешительность. Отряды конницы двинулись заслонять греков вдоль берега, в то время как полки пехоты по-прежнему топтались на взгорьях и возвышенностях, предпочитая оставаться на классически выгодных позициях, чем рисковать на одном поле с врагом.
Позади в своих горах проснулись и кардухи. Они копошились на высоких гребнях, чутко за всем наблюдая. Идя в хвосте колонны, Ксенофонт не спускал с них глаз. Его представление об этих племенах было все еще смутным; просчитывать их действия не представлялось возможным.
Как только эллины сместились в сторону, кардухи начали спускаться по рыхлым склонам, чего раньше делать не осмеливались. Притормаживая и прыгая, они добрались почти до самой равнины. Нападать они, похоже, не намеревались, но при удачном стечении обстоятельств вполне могли наброситься на греков, как волки на весенних ягнят. Получив обидную трепку в своих горах, они все еще чувствовали себя уязвленно и жаждали отомстить.
– Эллины, изготовиться! – призвал Ксенофонт.
Командиры знали о его намерениях и одобряли их. Переправа была местом слишком узким и ненадежным, чтобы пытаться лобовым ударом пробить здесь брешь в большом, хорошо вооруженном вражеском войске. Более того, греки были теперь слабей, чем раньше, – факт, отрицать который больше не имело смысла. Чтобы набрать свою прежнюю боевую форму, им нужно было отдыхать и отъедаться с месяц, а то и больше.
На противоположном берегу мелькали тысячи всадников. Взад и вперед сновали гонцы, раздавался нервный лай приказаний, выдавая во враге растерянность и тревогу, что где-то рядом может находиться место переправы. Ксенофонт из-под ладони пытался вглубь разглядеть остальные неприятельские силы. Вероятно, они считали этот маневр коварной уловкой. Не исключено, что Тиссаферн упредил их остерегаться коварства греков. Обнажив в оскале зубы, стратег прокричал:
– Передние! Сотники и командиры полусотен! По моей команде… Вперед!
Его голос стегнул как бичом, и первые ряды с Хрисофом ринулись в воду, вздымая фонтаны сверкающих на солнце хрустальных брызг.
В то же мгновение вторая половина гоплитов, что в тылу, развернулась спиной и пустилась бегом вдоль берега. Они мчались азартно, как на состязаниях, толкаясь и перекрикиваясь, так что эффект был поразителен: лавина бегущих греков. На месте, согласно его приказу, остались только лагерные. Некоторые из них на случай нападения были вооружены мечами и копьями. Это решение далось непросто, но Ксенофонт на него пошел: нет войска, которое могло бы маневрировать на поле с десятком тысяч безоружных, которых надо одновременно защищать. До этого Ксенофонт горячо помолился Афине, чтобы та оберегла лагерный люд, в то время как он сам бежал, как мальчишка, хохоча над неожиданностью своего маневра.
На другом берегу этот внезапный разворот и забег пяти тысяч греков вызвали вспышку хаоса. Начальники конницы углядели подвох, который можно упредить только скоростью, их единственным веским преимуществом. Поэтому половина всадников, заслонявших переправу, галопом помчалась на перехват людей Ксенофонта, крича своим быть начеку. Полки лучников, подошедшие к броду, были остановлены и трусцой потянулись назад, снимая на ходу стрелы с натянутых было луков.
Греки с Ксенофонтом явно направлялись к еще одному броду, выше по реке. Беспрепятственно через него перебравшись, они могли атаковать с двух сторон. В темных рядах, противостоящих Ксенофонту, царили смятение и хаос. Полки, что уже двигались, сталкивались с другими, у которых был приказ стоять вдоль берегов, и люди в них опрокидывались под натиском своих, а начальники выкрикивали противоречивые приказы.
Ксенофонт дышал ровно. Он был подтянут, но худ. Почему-то, наблюдая за вызванным им разбродом в стане врага, он испытывал ощущение, что может бежать без устали весь день. Уловка удалась. На самом деле второго брода не существовало.
– А теперь пошумите! Поднимите все мечи и копья! – воззвал он к своим командирам.
Оказалось, что пять тысяч эллинов реветь умеют очень даже сносно. При желании они могли бы сотрясти хоть небеса. На бегу Ксенофонт прикидывал, что грань здесь весьма тонкая. В итоге ему предстоит вернуться к изначальной точке и лишь оттуда перейти через реку. Вместе с тем нельзя было утомлять людей чересчур большими расстояниями. Рано или поздно ему придется вернуться по своим следам к броду, который нашли те два брата-спартанца. Задачей было отвлечь врага от отряда Хрисофа. К тому времени спартанцы должны будут уже переправиться. Ксенофонту трудно было не позлорадствовать при мысли о первом и, видимо, последнем знакомстве врага с этими воинами.
– Изготовиться! – рявкнул он им. – Разогреться мы разогрелись. Теперь пора разгуляться там, за речкой. Сейчас возвращаемся обратно к месту переправы.
Ряды отозвались глумливым смехом. Люди были на высоте от хаоса, вызванного ими на другом берегу реки.
Заметив краем глаза движение, Ксенофонт тихо выругался. Уловка была им нужна для того, чтобы сбить с толку врага и благополучно пересечь реку. Однако не учтено было то, как поведут себя кардухи, наблюдавшие за маневром с высоты. А они, как он и опасался, углядели, что он разделил свои силы. Узрев эту слабость, они лавиной посыпались вниз по склону, вне себя от возможности поквитаться. Ксенофонт набрал полную грудь воздуха:
– Эллины, по моей команде остановиться!.. Стой!
Все дружно застыли; при виде стекающих по склону кардухов всякий смех прекратился.
– Воины! Сыны Коринфа и Фессалии, Родоса и Аркадии, Стимфала и Крита! Стройтесь плотней! Слушайте своих командиров и помните: с кардухами мы уже встречались на их склонах. Теперь они встречают нас на равнине. Они еще никогда не видели нашего боевого строя, не ведали наших копий и коротких мечей! Так пусть же подходят со всем своим алчным скулежом и тявканьем. Мы перебьем их, как диких псов, – участь, которой они заслуживают!
Последняя фраза утонула в дружном реве. С потаенной радостью Ксенофонт увидел, как некоторые из кардухов дрогнули в замешательстве. Вдали от холмов, что были им домом, они ощутили вокруг себя бесприютную пустоту равнины. Готовясь встретить их необузданный бросок, греки сомкнули строй – навык для них такой же естественный, как дыхание. Ощущение присутствия впереди и по бокам от себя боевых товарищей внушало спокойствие; идеальное состояние перед схваткой.
– Где мой щит? – спросил Ксенофонт.
Трусцой подбежал один из спартанских илотов со щитом на спине и с низким поклоном протянул его стратегу. Видимо, этот человек состоял при ком-то из командиров. Ксенофонт с облегчением поблагодарил его, как благодарят свободных, после чего просунул левую руку в одну кожаную петлю и крепко ухватился ладонью за другую. Щит ощущался буквально частью руки, и он взмахнул им в воздухе с радостным предвкушением.
– Спокойствие, эллины! – крикнул он поверх голов. – Еще есть время. Делаем шестьдесят шагов и останавливаемся. Копья на изготовку!
Глазам кардухов, по всей видимости, открывалась литая глыба из пяти тысяч греков – не плоть, а почти сплошной металл – с рекой за их спинами. По команде Ксенофонта они слегка накренились вперед (момент, когда стратегу подумалось о лучниках, что сейчас, вероятно, собирались на другом берегу). Это слитное движение, казалось, отняло некую часть дикарского неистовства у тех, кто сейчас собирался на них напуститься. Кардухи видели перед собой громадного шевелящегося зверя – черепаху из бронзы, сулящую верную смерть. Среди эллинов не было лагерного люда, который нуждался в защите. Они были худы, грязны и измучены, но к кардухам их преполняла лютая ненависть.
Две или три тысячи горцев напоролись на эллинский строй, словно град на каменную стену, и оказались посечены по всей его протяженности. Кардухи с воплями напрыгивали, но против дисциплины сплошного ряда щитоносцев оказывались бессильны. Ксенофонт с благоговейным ликованием наблюдал, как откатываются уцелевшие. Те, кто сзади, сбавляли ход при виде этой неприступной глыбы и обилия крови, проливаемой таким числом их соплеменников.
– Шестьдесят шагов вперед! – рявкнул Ксенофонт. – Пошли!
Ряды толчком пришли в движение, и кардухи, уворачиваясь, отпрянули, словно раненые собаки, все еще свирепые, но напуганные. Все больше их отступало вверх по склону, отчего пронизывало желание броситься за ними вслед. Сдержав в себе этот позыв, Ксенофонт наблюдал, как тысяча, а то и более горцев остановились на склонах, опираясь о копья, как о посохи, и оттуда наблюдали за греками в бессильной злобе. К повторному броску они, похоже, не стремились. Ксенофонт восторженно покачал головой.
– Теперь они нас знают! – выкрикнул он. Эллины в ответ торжествующе взревели, и им эхом откликнулись горы. – Больше они не сунутся, а если посмеют, у нас есть на них укорот. Ну а сейчас идем вспять вдоль реки, назад к броду. Со всей возможной быстротой.
Некоторые из воинов застонали, вызвав у стратега смех.
– Как? Вы же сейчас отдохнули! Неужели этого мало? Пора размяться еще разок, иначе все лавры за победу достанутся нашим спартанским братьям на том берегу!
В ответ послышались одобрительные возгласы, и строй снова пришел в движение.
Кардухи сзади больше не улюлюкали.
Было уже около полудня, когда пять тысяч Ксенофонта, пыльные и довольные собой, вернулись к переправе. Их радостно встретил лагерный люд, кучками собираясь вокруг и похлопывая воинов по плечам и спинам.
Всюду чувствовалось осязаемое облегчение. В самом деле, без прикрытия защитников, разбежавшихся в двух направлениях, эти люди остались впервые со времен Кунаксы.
Здесь Ксенофонт узнал, что спартанцы перебрались на ту сторону без особых трудностей, очистив берег от всех, кому хватило безрассудства им противостоять. Тут и там землю устилали павшие знамена. Глядя через реку, Ксенофонт по наваленным грудам из тел видел прорубленную Хрисофом дорогу. Оставалось гадать, куда делся сам спартанец со своими воинами. Изначально ему вменялось закрепиться на переправе и ждать, пока через реку перейдут остальные силы и население лагеря. Кроме того, у врага была конница в таком количестве, какого пешим не одолеть.
Входя в холодный поток, Ксенофонт зябко вздрогнул и нагнулся за пригоршней воды, которую отпил, и отер ею лицо. Исчезновение Хрисофа вызывало тревогу. Пришлось напомнить себе, что он этому спартанцу доверяет – особенно после кардухских гор. Если Хрисоф решился покинуть участок переправы, значит, на это была веская причина.
Дюжина гоплитов встала вдоль брода живыми вехами. Жестами и возгласами подбадривая лагерных обитателей, они звали их перейти через поток, вместе с тем бдительно высматривая любое появление всадников или лучников. Пять тысяч Ксенофонта спешно перебрались первыми, закрепившись на другой стороне, в то время как остальной люд, оскальзываясь, шатко брел и вяло пособлял друг другу.
Ксенофонт оставался в реке, даром что ноги каменели от холода. Задерживаться на броде он не думал, но его, проходя мимо, все благодарили люди – сотни их, – причем с такой сердечностью, что от похвал и студеной воды цепенело нутро и шла кругом голова. Но иного выбора не было. Когда люди наконец выбрались на берег, он снова построил вокруг них гоплитов. Без спартанцев Хрисофа квадрат смотрелся разреженно, но Ксенофонт повел его вверх от реки, впервые оглядывая равнину с этого покоренного берега.
На гребнях невысоких холмов там недвижно застыли полки персидских вассалов, неподалеку от того места, где собрал свой квадрат Ксенофонт. Кое-кого из пехотинцев он заприметил еще с того берега. Отойдя на возвышенность, они решили за нее держаться, невзирая ни на какие уловки и игры, на которые оказались так горазды греки. А по округлому склону холма в их сторону всходил небольшой плотный квадрат воинов, которых Ксенофонт сразу узнал и при виде которых сердце его преисполнилось гордостью и тревогой.
Подобно ползущему жуку, невзначай обнажившему свой панцирь, спартанцы вдруг взблеснули золотом. Весь их отряд дружно поднял щиты против черного дождя дротиков и стрел, летящих навесом. Это была война в своем доподлинном виде, и Ксенофонт тотчас направил свой строй Хрисофу на подмогу.
Враг не знал, что многие из шагающих в нем не обучены владению оружием, зато внешне придавали ему солидности. Эта мысль вызывала улыбку и снимала усталость.
На ходу Ксенофонт подметил, что равнина смотрится куда пустыннее, чем прежде. Огромное число конницы, казалось, исчезло. Брошенные знамена валялись по берегу в таком обилии, что их вряд ли могли нарубить даже спартанцы. Похоже было на то, что враг покинул поле боя. От нахлынувшей, пока еще робкой, надежды замерло сердце. Те, кто остался, представляли собой разрозненные острова на холмах и гребнях. Позиции враг занимал неплохие, но при таком количестве бежавших они выглядели оторванно друг от друга.
Вот спартанцы достигли гребня холма и стали прожиматься сквозь врага, словно гусеница, постепенно, жевок за жевком, поедающая лист. По склонам холма со всех сторон начали осыпаться мелкие черные фигурки – ни дать ни взять встревоженные мураши, в которых тычет палочкой ребенок. Это солдаты неприятеля убирались подальше от золотистых щитов и красных плащей.
Зимний день был недолог, и вот уже солнце стало не более чем смазанным рыжеватым штрихом на горизонте. Через какое-то время Хрисоф сошел с покоренного холма, неся с собой всю поклажу побежденного войска, брошенную в суматохе бегства. От пленных он узнал, что с поля бежал армянский сатрап Тирибаз, друг детства персидского царя. Дружба, которая обернулась целым состоянием. Наряду с прочим Хрисоф притащил сундук, доверху набитый серебряными монетами – оплата всех наемников, которых собрал под свое начало Тирибаз.
– Большинство утекло, но те, что на холме, остались, – рассказал Хрисоф. – Вот я и решил глянуть, что их там держит, в то время как все остальные разбегаются.
– Прозорливое решение, – со смехом сказал Ксенофонт, прощая спартанцу ослушание. Хрисоф с облегчением склонил голову. Он уж думал, стратег устроит ему разнос за то, что он в очередной раз ослушался.
Тем вечером Ксенофонт собрал вкруг себя командиров содвинуть кубки с раздобытым вином. Лагерь сатрапа Тирибаза оказался набит едой и питьем. Эллины на радостях устроили пир, а на равнине развели кострище из копий и луков, потрескивающих в огне, словно раскаты сухого смеха.
31
За два дня они отдалились от гор на двести пятьдесят стадиев – щадящий темп, годный для лагерных обитателей. После отдыха в верховьях Тигра был проделан еще один отрезок пути, на этот раз в пятьсот стадиев, к берегам своенравного Телебоя. За все это время эллинам не встретилось ни одного солдата, зато попадались селения и небольшие города; миновали даже дворец, принадлежащий Тирибазу. Самого сатрапа в округе не оказалось, но в память о встрече с ним греки как следует пограбили его казну. Дорогой не забывали разживаться повозками и мулами, а при случае и рабами. Через непродолжительное время возы были уже основательно загружены. Ксенофонт всей этой поживе не препятствовал. Временами навстречу попадались храмы и святилища чужеземных богов, где паломники веками оставляли свои подношения.
Эти подношения греки, уходя, тоже прибирали к рукам. По мере углубления на север зима становилась все ощутимей. Путь день за днем буднично пролегал через подернутые туманом пейзажи, радующие глаз разнообразием – от темных возделанных полей до рощ и виноградников, тянущихся опрятными рядами по склонам холмов. За долгую дорогу в стане эллинов завязывались дружеские связи и любовные отношения; было сыграно с десяток свадеб. Прочность таких браков вызывала сомнения, но пары были счастливы, что на короткий миг согревало всех душевным теплом и весельем.
Что до остальных, то тяготы перемещения по свету измотали их до истощения. Лица мужчин поросли клочковатыми бородами, до которых им уже не было дела. Мылись они, когда и как могли, но когда сбрасывали с себя лохмотья, то под ними открывались мощи, где можно было пересчитать каждую кость. Даже всей найденной еды им не хватало, чтобы насытиться.
На длинном отрезке в пятьсот стадиев и четыре дня пути по пескам Ксенофонт обнаружил, что идет рядом с Паллакис и Геспием. Они шли бок о бок, напоминая своим видом любовную пару (хотя трудно сказать наверняка). Ксенофонт сотни раз чувствовал на себе ее направленный из толпы жгучий взгляд. Ему хотелось, чтобы она дождалась, дотерпела до того дня, когда у него над душой не будут висеть двадцать тысяч душ. На то пошло, ведь это он сказал Геспию ее оберегать! Тогда он в каком-то смысле был сильнее, отвлекаемый всеми теми, кто в нем нуждался. Идя по стелющемуся впереди монотонному простору, он невольно украдкой на нее поглядывал, внушая себе, что смотрит на нее не чаще, чем на любую другую женщину. При этом возникало ощущение, что она все это знает, все чувствует. Женщины своим подспудным чутьем частенько догадываются, когда мужчины оказываются очарованы их красотой, но намеренно не подают виду. Иногда он язвил над собой, представляя, как будет смеяться Сократ, когда услышит от него об этом. «Все мужчины глупы в любви», – говорил он. Именно по этой причине на свете и существует вино.
Из раздумий Ксенофонта вырвал отдаленный шум впереди. Под слабым зимним солнцем он прищурился туда, куда ушли разведчики, посланные им поглядеть со склона, каким путем лучше идти. На расстоянии полутора сотен шагов они выглядели мелкими фигурками, но их вид заставил сердце тревожно екнуть. Они подпрыгивали и размахивали руками. Что там впереди: неужто нападение? Ксенофонт оглянулся, в очередной раз увидев, как измучились и обносились его люди. Они шли уже так долго, что походили не на войско, а на стаю каких-нибудь изгоев-кочевников. Он начал готовить распоряжения, разыскивая глазами Хрисофа, и в это время увидел, как часть людей, что спереди, бегом устремилась вперед, куда их зачем-то подзывали разведчики. Они тоже зашлись криками и замахали руками.
– Таласса! Таласса! – вопили они.
«Море!» Море. Ксенофонт сбросил с плеч суму и вместе с сотнями других побежал на гребень холма. Между тем крики впереди становились все громче и неистовей. Море. Они грезили о нем еще с пустыни. Там, впереди, их ждали эллинские поселения, эллинские города, и, прежде всего, эллинские корабли, способные унести их куда угодно. Мужчины и женщины падали на колени и сотрясались в рыданиях, неловко укрывая руками лица. Это были бурные, безудержные слезы облегчения.
Ксенофонт стоял, ошеломленный, в то время как мужчины и женщины стискивали его в объятиях, исступленно благодаря за все, что он для них сделал; за то, что спас им жизнь. Он чувствовал, как лицо ему обжигают слезы, свои и чужие, и, как мог, их отирал, стараясь сохранять хоть малую толику спокойствия.
– Эй, живо! Ведите его к стратегу! – послышались возбужденные голоса, и, обернувшись, Ксенофонт увидел перед собой мальчонку-пастуха, которого подтащили к нему. Он действительно походил на грека, а когда заговорил, Ксенофонт вскрикнул от восторга, и этот крик разнесся по лучащейся улыбками толпе.
– Я свободный эллин, сын Ликоса, – выставив перед собой ногу, запальчиво сказал мальчуган. – И ты не можешь взять меня в неволю.
Ксенофонт мотнул головой.
– Заверяю, никто не собирается брать в неволю ни тебя, ни твоих коз. Поведай-ка мне лучше об Элладе. Есть ли какие-то вести из Афин? Нас там не было больше года. Как они там, стоят?
Мальчик оглядел сборище диковатых оборванцев, глазеющих на него, как на какое-нибудь чудо.
– Стоят, чего им сделается. А оратор Полиэм предан смерти, как и Сократ. Совет отстроил порушенную спартанцами городскую стену и отремонтировал храмы в Акрополе. Так что мы здесь не какие-нибудь отсталые! Мы такие же эллины, как ты. Один из тысячи городов, и стены у нас не хуже, чем в какой-нибудь Аркадии или Фессалии.
Мальчуган сиял от гордости, показывая свое знание, но это выражение сползло с его лица, стоило ему увидеть распахнутые глаза Ксенофонта и восковую бледность, проступившую на его щеках.
– Я чем-то тебя… обидел, господин?
– Нет, мальчик. Ты сказал, что Сократ предан смерти?
– А ты что, не слышал? О, громкий был суд. Его обвинили в том, что он не чтит богов – и что молодые афиняне предпочитают слушать его речи, а не работать. Ему предложили изгнание или молчание, а старый дуралей возьми и выбери смерть! Ему разрешили принять яд. Совсем иное дело Полиэм, как мне рассказывал отец. Он…
Читать бесплатно другие книги:
