Живущий в ночи Кунц Дин
– Зачем?
– Тебе это знать необязательно. Но для того, чтобы положить конец твоему глупому маленькому крестовому походу за правдой, могу сказать тебе одну вещь: его убил действительно рак. Своего рода рак. Тебе больше ни к чему расспрашивать других людей, как ты пытался это делать с Анджелой Ферриман.
– Почему я должен вам верить?
– Потому что для меня было бы гораздо проще тебя убить, чем отвечать на твои вопросы. Так что с какой стати мне врать?
– Что происходит в Мунлайт-Бей?
Лицо полицейского исказила ухмылка, подобную которой можно увидеть разве что в стенах сумасшедшего дома. Он выпрямился на сиденье и даже как-то раздулся, словно мысль о грядущей катастрофе доставляла ему неизъяснимое наслаждение.
– Весь город встал на волну и полным ходом катится прямиком в преисподнюю. Потрясающий будет полет!
– Это не ответ.
– Хватит с тебя и такого.
– Кто убил мою мать?
– Это был несчастный случай.
– Я тоже так думал до сегодняшнего вечера.
Его мерзкая ухмылка – тонкая, словно сделанная бритвой – расширилась и теперь напоминала большую резаную рану.
– Ну что ж, расскажу тебе еще кое-что, коли тебе так приспичило. Твою мать действительно убили, как ты и подозревал.
Мое сердце превратилось в тяжелый булыжник.
– Кто ее убил?
– Она сама. Она сама убила себя. Самоубийство. Она разогнала свой «Сатурн» до ста миль в час и въехала прямиком в опору моста. Машина была совершенно исправна, педаль акселератора не заклинило. Эту «легенду» мы состряпали для прикрытия.
– Вы – лживый сукин сын.
Медленно-медленно Стивенсон облизал губы, словно для того, чтобы его улыбочка выглядела более привлекательной.
– Я не лгу, Сноу. И знаешь, если бы два года назад я мог хотя бы предположить, что со мной произойдет и как все обернется, я бы собственными руками и с огромной радостью убил твою старуху. Убил бы ее за то, какую роль она сыграла во всем этом. Я бы отвез ее куда-нибудь подальше, вырезал сердце из ее груди, насыпал бы в дырку соли, привязал, как ведьму, к столбу и сжег дотла – все, что угодно, лишь бы убедиться в том, что она мертва. Потому что чем отличается сделанное ею от проклятия, наложенного ведьмой? Какая разница, наука или колдовство, когда результат один и тот же! Но тогда я еще не подозревал о том, что на нас надвигается, а она уже знала и поэтому решила избавить меня от хлопот и по собственной воле врезалась на полном ходу в бетонный столб метровой толщины.
К моему горлу подбиралась маслянистая тошнота, поскольку, слушая Стивенсона, я чувствовал, что каждое его слово – правда. Я понимал всего лишь маленькую часть из того, что он говорил, но и это было для меня чересчур.
– Тебе некому мстить, уродец, – проговорил полицейский. – Твоих стариков никто не убивал. На самом деле выходит так, что это сотворила именно твоя мамаша – и с собой, и с папочкой.
Я закрыл глаза. Мне было невыносимо видеть его. И не только из-за того, что, говоря о смерти моей матери, Стивенсон получал явное удовольствие, но и потому, что он явно считал – какая разница, по какой причине! – ее гибель справедливой.
– А теперь я хочу, чтобы ты заполз обратно под свой камень и сидел там до конца жизни, не высовывая носа наружу. Мы не допустим, чтобы ты разболтал всем на свете о том, что здесь происходит. Если об этом узнают другие, если слух дойдет до кого-то еще, помимо нас и тех, кто находится в Форт-Уиверне, чужаки объявят весь наш округ на карантине. Они все здесь выжгут, убьют всех нас до последнего, сровняют с землей все здания, отравят всех птиц, койотов и домашних кошек, а потом – в лучшем случае – сбросят на то, что останется, несколько атомных бомб. И все это будет впустую, поскольку зараза давно распространилась за пределы здешних мест и дошла уже до противоположного конца континента, а то и дальше. Мы – самые первые, поэтому ее воздействие на нас более очевидно, и распространяется она здесь быстрее, но теперь она пойдет дальше и без нашего участия. Поэтому ни один из нас не хочет умирать только для того, чтобы вонючие политики могли отчитаться в том, что не сидели сложа руки.
Открыв глаза, я увидел, что Стивенсон поднял пистолет и теперь его дуло смотрит на меня. От моего лица его отделяло не более полуметра. Теперь мое единственное преимущество состояло в том, что противник не подозревал, что я тоже вооружен, однако оно могло сыграть в мою пользу лишь в том случае, если бы мне первым удалось нажать на спусковой крючок.
Я понимал, что это бесполезно, но все же попытался вступить с ним в спор – возможно, только потому, что лишь таким способом мог отвлечься от того, что услышал от Стивенсона о своей матери.
– Послушайте, всего две минуты назад вы говорили, что вам больше незачем жить. Так, что бы здесь ни происходило, может быть, если бы нам помогли…
– Я был в таком настроении, – резко оборвал он меня. – Ты что, не слушал меня, уродец? Я же сказал тебе, что я – в настроении. В отвратительном настроении. А сейчас у меня другое настроение – получше. Я в настроении стать тем, в кого я превращаюсь, отдаться этому вместо того, чтобы сопротивляться и дальше. Перемены, дружок, вот в чем все дело. Восхитительные перемены. Сегодня меняется все и навсегда. Грядет новый мир, и он будет ослепителен!
– Но мы не можем…
– Если ты раскроешь тайну и сообщишь о ней миру, ты тем самым подпишешь свой смертный приговор, убьешь свою маленькую сучку диск-жокея и остальных друзей. А теперь вытряхивайся из машины, садись на велосипед и вези свою костлявую задницу обратно домой. Похорони пепел, который выдаст тебе Сэнди Кирк. А потом, если почувствуешь, что любопытство не дает тебе жить спокойно, отправляйся на пляж, проведи там несколько дней и как следует позагорай.
Стивенсон отпускает меня? Я не верил своим ушам.
– А собака останется со мной, – добавил он.
– Нет.
Полицейский указал стволом пистолета на дверь:
– Вон!
– Это моя собака.
– Это ничья собака. И я не намерен с тобой спорить.
– Для чего он вам нужен?
– Для показательного урока.
– Какого?
– Я возьму его в муниципальный гараж. Там стоит специальная машина – вроде мясорубки, только для дерева. Кидаешь туда ветку, а с другого конца вылезают стружки.
– Вы этого не сделаете.
– Сначала я выстрелю твоему псу в башку…
– Нет!
– …Засуну его в «дереворубку»…
– Выпустите его из машины немедленно.
– …А потом соберу фарш, который вылезет с другой стороны, и в качестве напоминания брошу возле твоего дома.
Я смотрел на Стивенсона и понимал, что это уже не просто новый человек. Это вообще нечто иное, вылупившееся из прежнего Льюиса Стивенсона, как бабочка из кокона, за тем лишь исключением, что этот процесс был отвратителен и происходил задом наперед: бабочка забралась в кокон и выбралась оттуда мерзким червяком. Эта кошмарная метаморфоза происходила, видимо, не один день, но сейчас, на моих глазах, достигла кульминации. Последнее, что оставалось от прежнего шефа полиции Стивенсона, безвозвратно исчезло, а тот, с кем я сейчас мерился взглядом, был движим одними лишь безумными страстями и порывами, недоступен для голоса совести, не способен плакать, как делал это всего пару минут назад, и опаснее, чем кто-либо или что-либо на этой земле.
Если внутри его сидит какая-то выведенная в лаборатории инфекция, передастся ли она сейчас мне?
Мое сердце, казалось, обменивается тяжелыми боксерскими ударами с самим собой.
Я никогда не считал себя способным на убийство человека, но этого был готов уничтожить без колебаний, поскольку спас бы таким образом не только Орсона, но и неизвестных мне девочек, которых Стивенсон намеревался затащить в свои кошмары, ставшие явью.
В моем голосе прозвучала неизвестно откуда взявшаяся сталь, и я потребовал:
– Выпустите собаку из машины. Немедленно!
На лице шерифа вновь заиграла змеиная улыбка, и он сказал:
– Эй, уродец, ты, случаем, не забыл, кто из нас полицейский? Не забыл, у кого пистолет?
Выстрели я сейчас, я мог бы не убить гадину сразу – даже с такого незначительного расстояния. Если первая пуля и остановит его сердце, он может в агонии несколько раз нажать на курок и наверняка не промахнется.
Мой противник первым нарушил молчание:
– А может, тебе хочется посмотреть, как я это сделаю? Ну что ж, изволь.
Он наполовину повернулся на сиденье, просунул ствол пистолета сквозь ячейки металлической решетки и выстрелил в Орсона.
Грохот выстрела в салоне смешался с отчаянным собачьим визгом.
– Нет! – закричал я.
Стивенсон выдернул свой пистолет из решетки, и в этот момент выстрелил я. Пуля проделала дырку в моей кожаной куртке и разворотила ему грудь. Уже бессознательно он выстрелил в потолок машины. Я выпустил еще одну пулю. Она угодила ему в горло и, вылетев из затылка, разбила окно.
26
Я был не в состоянии не только пошевелиться, но даже моргнуть, словно какой-то колдун превратил меня в каменное изваяние. Сердце металось в моей груди, подобно взбесившемуся железному маятнику. Я утратил способность чувствовать и даже не ощущал в своей руке пистолет. Ослепленный вспышками выстрелов и наступившей потом темнотой, я ничего не видел – даже мертвеца рядом с собой. И ничего не слышал, то ли оглушенный пистолетным грохотом, то ли не желая слышать того, что навязчиво бормотал мой внутренний голос о неминуемых последствиях случившегося.
Единственным из всех чувств, которое мне не отказало, было обоняние. В воздухе причудливо смешались вонь и благоухание: отдающая серой пороховая гарь, запах крови с металлическим привкусом, кислое зловоние мочи, шедшее от обмочившегося в предсмертной агонии полицейского, и почему-то – аромат шампуня с запахом роз, которым когда-то пользовалась моя мать. Все окружавшие меня запахи были реальны, если не считать последнего – давно забытого, но почему-то вдруг отчетливо ощущаемого сейчас. В мгновения леденящего страха наша память тянется в детство, сказал какой-то мудрец. Видимо, заставив меня почувствовать этот запах, мое подсознание в минуту паники обратилось к детству, надеясь, что на мою руку успокаивающе ляжет материнская ладонь и все сразу окажется на своих местах.
В следующее мгновение ко мне вернулись зрение, слух и все остальные чувства, обрушившись на меня почти с такой же – хоть и не столь смертоносной – силой, как две мои 9-миллиметровые пули на шерифа Льюиса Стивенсона.
Не в силах унять дрожь, я надавил ту же кнопку на консоли, которую чуть раньше до меня нажимал полицейский. Электрические замки на задних дверях щелкнули и открылись.
Толкнув плечом свою дверь, я вывалился из машины и рывком распахнул заднюю, словно безумный выкликая имя Орсона. Одновременно с этим в моей голове вихрем кружились мысли: каким образом я успею вовремя доставить пса в ветеринарную лечебницу, если он ранен, и как мне жить дальше, если он убит? Нет, он не может умереть! Он ведь не просто собака. Он – Орсон, мой необычный, особенный пес, мой спутник и друг, ставший за последние три года неотъемлемой частью моего ночного мира – не менее важной, нежели все остальные.
И он действительно оказался жив. Орсон выскочил из машины пушечным ядром, едва не сбив меня с ног. Оказывается, его жалобный визг после пистолетного выстрела был вызван не болью, а всего лишь страхом.
Уронив «глок» на землю, я бессильно опустился на колени прямо на дорожку и заключил пса в объятия. Я изо всех сил прижимал его к себе, гладил по голове, теребил мягкую черную шерсть, наслаждался, ощущая, как он перебирает лапами и как быстро бьется его сердце, наслаждался тем, как он машет хвостом, наслаждался даже запахом псины, исходившим от его влажной шерсти, и запахом собачьего печенья из его пасти.
Я боялся говорить, поскольку не доверял своему голосу. Язык мой превратился в камень, присохший к горлу. Если я попытаюсь пошевелить им, он может вообще развалиться, рассыпавшись в пыль, горечь и боль потерь пузырем поднимутся из недр моей души и, взорвавшись, выльются потоком рыданий.
Но я не позволю себе плакать. Пусть лучше печаль грызет меня, как сухую кость, чем выжимает подобно губке.
Да если бы я и сумел что-то сказать, разве слова сейчас хоть что-нибудь значили? Даже будучи необычной собакой, Орсон вряд ли захотел бы вступить со мной в задушевную беседу – по крайней мере до тех пор, пока я не вылезу из своей раковины, не попрошу Рузвельта Фроста поделиться со мной умением общаться с животными.
После того как я наконец сумел оторваться от Орсона, я поднял с земли «глок» и поднялся на ноги, чтобы оглядеть окрестности. Туман скрывал большинство машин и прогулочных лодок, принадлежавших той горстке людей, которые постоянно жили на своих судах. Не было видно ни одной живой души, и ничто не нарушало тишину ночи, за исключением ленивого ворчания автомобильного мотора.
Звуки выстрелов, раздавшиеся в закрытой машине да еще поглощенные подушкой тумана, наверняка не привлекли ничьего внимания. Ближайшие жилища находились не менее чем в двух кварталах отсюда. А если кто-то в плавучих домиках и проснулся, то, вероятно, подумал, что три приглушенных хлопка были либо автомобильными выхлопами, либо просто привиделись им во сне.
В ближайшие минуты мне не грозила опасность быть пойманным, но мне не улыбалась и перспектива уехать отсюда и потом дожидаться, когда за мной придут, чтобы надеть наручники. Я как-никак убил начальника полиции. Пусть он уже не был тем человеком, которого знали и которым восхищались все в Мунлайт-Бей, пусть из верного слуги народа он превратился в существо, не имеющее ничего человеческого, я не смог бы это доказать. Ну кто поверит моим словам о том, что Стивенсон обернулся чудовищем, от которого я сам должен был защищаться!
Учитывая то, кем являлся убитый, к расследованию наверняка привлекут лучших экспертов из полиции округа и штата, которые обшарят машину Стивенсона, не упуская ни единой, даже самой мельчайшей, детали. Потом будет проведена криминалистическая экспертиза, и мне наступит конец.
Я не выдержу заключения в тесной, освещенной свечами камере. Хотя моя жизнь ограничена рамками заката и восхода, в этих пределах не может быть места стенам. И никогда не будет. Темнота замкнутого пространства и темнота ночи – совершенно разные вещи. Ночь не имеет границ и предлагает вам бесконечные тайны, открытия, чудеса и поводы для радости. Ночь – это флаг свободы, под которым проходит моя жизнь, и единственный мой выбор – это жить свободным или умереть.
От одной мысли о том, чтобы вновь забраться в патрульную машину с сидящим в ней мертвецом и вытирать все поверхности, на которых я мог оставить отпечатки пальцев, к моему горлу подкатила тошнота. Тем более это все равно оказалось бы пустым занятием, поскольку я бы неизбежно что-нибудь пропустил.
Кроме того, отпечатки пальцев были далеко не единственными свидетельствами моего пребывания в машине. Полицейские найдут много всего: волосы, невидимые глазу ворсинки от моих джинсов, шерсть Орсона на заднем сиденье, следы его зубов на обивке и, возможно, что-нибудь похуже.
Пока что мне дьявольски везло. Никто не слышал выстрелов. Но везенью, так же как времени, свойственно заканчиваться. Внутри моих электронных часов находилась не пружина, а кварцевая батарейка, но я был готов поклясться, что слышу тиканье.
Орсон тоже нервничал и усиленно нюхал воздух, пытаясь определить, не приближаются ли к нам обезьяны или еще какая-нибудь опасность.
Я поспешил к задней части автомобиля и нажал на кнопку, которая открывала багажник. Он, как я и боялся, оказался заперт.
«Тик-так, тик-так».
Подгоняя сам себя, я вернулся к передней дверце машины, открыл ее и, задержав дыхание, нырнул внутрь.
Стивенсон, перекрученный ударами пуль, сидел, откинув голову на стойку дверцы. Рот его был приоткрыт словно в экстазе, а зубы испачканы кровью, как будто он все-таки осуществил свои мечты и разорвал горло какой-нибудь девочке. Втянутое сквозняком, в машину вплыло маленькое облачко тумана, и мне почудилось, что это пар, поднимающийся от еще теплой крови, залившей форменную куртку шерифа.
Опершись коленом о пассажирское сиденье, я потянулся вперед – дальше, чем мне бы хотелось, – к ключам, торчавшим в замке зажигания.
Темные оливковые глаза Стивенсона были открыты. Жизнь уже покинула их, и сверхъестественный огонь – тоже, но я бы не удивился, если бы они вдруг мигнули, повернулись в глазницах и уставились на меня.
Прежде чем серая рука шерифа успела подняться с сиденья и схватить меня, я вытащил ключи из замка зажигания, торопливо попятился и, выбравшись наконец из автомобиля, шумно выдохнул.
В багажнике, как я и ожидал, находилась объемистая автомобильная аптечка для оказания первой помощи. Я вытащил из нее лишь толстый моток марлевого бинта и ножницы.
Пока Орсон бегал по периметру патрульной машины, я размотал бинт и стал складывать пополам – снова и снова, делая что-то вроде толстого жгута. Затем я отрезал бинт ножницами, скрутил жгут и завязал на нем три узла – два по концам и один посередине. После этого я повторил процедуру, связал два жгута вместе и получил прекрасный запальный шнур длиной около трех метров.
«Тик-так, тик-так».
Разложив марлевый жгут на тропинке и расправив его, я открыл заслонку бензобака и открутил крышку. Из горловины поплыли густые пары бензина.
Уложив ножницы и остатки бинта в аптечку, я положил ее в багажник и захлопнул крышку.
Пространство причалов по-прежнему оставалось безлюдным. Единственными раздававшимися в ночи звуками были удары капель, падавших с индийского лавра на машину, да топот лап Орсона, который, находясь в дозоре, озабоченно бегал тут и там в радиусе нескольких метров.
Как ни претило мне снова оказаться вблизи от мертвого Стивенсона, я все же вернул ключи от машины в замок зажигания. Я видел по телевизору некоторые фильмы из самых популярных детективных сериалов и поэтому знал, с какой легкостью детективы из отдела по расследованию убийств умеют загнать в ловушку даже самого дьявольски хитроумного преступника. Или как писательница, автор популярных детективных романов, расследует на досуге настоящие убийства. Или как блистательно занимается этим старая дева – бывшая школьная учительница, вышедшая на пенсию и страдающая от избытка свободного времени. Все это происходило на экране стремительно и неудержимо – за короткое время между первыми титрами и заключающей фильм рекламой женского дезодоранта для промежности. Я намеревался оставить всем им – и опытным профессионалам, и назойливым любителям – как можно меньше улик, которые могли бы навести их на мой след.
Где-то глубоко в пищеводе мертвеца лопнул пузырь газа, и труп рыгнул в мою сторону.
– Голубков пускаешь? – неудачно пошутил я, пытаясь подбодрить сам себя.
Я осмотрел переднее сиденье, но трех стреляных медных гильз нигде не было видно. Армия сыщиков, которая изучит здесь каждый дюйм, наверняка найдет их, и эти гильзы помогут им выйти на мой след, но я все равно не мог заставить себя искать их на полу, особенно под ногами мертвого Стивенсона.
Впрочем, даже если бы я нашел все три гильзы, мне бы это мало помогло, потому что глубоко в груди шерифа застряла одна из моих пуль. Если она не слишком деформирована, на ней будут обнаружены царапины, которые могли быть оставлены только внутренней поверхностью ствола моего пистолета. Однако даже угроза пожизненного заключения не заставила бы меня взять свой фонарик-ручку и произвести здесь же хирургическую операцию по извлечению пули из груди трупа.
Но даже будь я другим человеком, я все равно вряд ли осмелился бы на это. Если допустить, что резкие изменения, произошедшие в личности Стивенсона, и появившаяся в нем неуемная тяга к насилию являлись одним из симптомов сидевшей в нем загадочной болезни, и если предположить, что болезнь эта может передаваться через контакт с зараженными тканями и физиологическими жидкостями, я не мог бы даже помыслить о подобной «мокрой работе». По той же причине я старательно избегал соприкасаться с любыми поверхностями в машине, на которые попала кровь убитого мной полицейского.
Когда он рассказывал мне о своем желании терзать и рвать чужую плоть, меня тошнило только от мысли о том, что я дышу одним с ним воздухом. И все же я сомневался, что инфекция эта могла передаваться по воздуху. Если бы она была заразной до такой степени, то сейчас Мунлайт-Бей не просто катился бы в преисподнюю, как утверждал шериф, а давно находился бы в ней.
«Тик-так, тик-так».
Судя по показаниям приборов, бензобак был почти полон. Хорошо. Отлично. Чуть раньше, в доме Анджелы, обезьянья семейка научила меня, каким способом удобнее всего уничтожать улики и заметать следы убийства.
Огонь должен быть таким жарким, чтобы расплавить три медные гильзы, корпус автомобиля, а может, даже и раму, отлитую из более прочного металла. От самого Льюиса Стивенсона останется лишь обгорелый костяк, а о моих отпечатках, ворсинках и собачьей шерсти даже говорить не приходится.
Моя вторая пуля прошила шею шерифа, вдребезги разнесла окно и вылетела на улицу. Сейчас она, должно быть, лежит где-то в районе причалов или, если повезет, вообще улетела вдоль извилистой дорожки, изгибом уходившей вверх, к Эмбаркадеро-уэй, где ее вообще невозможно будет отыскать.
– Придется старой деве и бывшей училке как следует попотеть, – пробормотал я, захлопывая переднюю и заднюю дверцы машины. Короткий смешок, вырвавшийся у меня, был настолько безрадостным и тусклым, что я сам его испугался – не меньше, чем мысли о возможности оказаться за тюремной решеткой.
Я вытащил из «глока» обойму, вынул оттуда один патрон – значит, всего там осталось шесть – и снова загнал магазин в рукоятку пистолета.
Орсон нетерпеливо заскулил и схватил зубами один конец скрученного мной марлевого жгута.
– Да, да, да, – сказал я и очень внимательно посмотрел на пса.
Возможно, пес схватил жгут лишь потому, что тот его заинтересовал, как интересует собак все новое и непонятное.
Смешная белая веревка. Похожа на змею. Змея, но… не змея. Интересно, интересно. Пахнет хозяином Сноу. А может, она вкусная? Все, что угодно, может оказаться вкусным.
Из того, что Орсон поднял зубами с земли мой запальный шнур, вовсе не следовало, что он догадался о его предназначении или понял суть задуманных мной действий. Его интерес к белой веревке и ситуация, в которой этот интерес проявился, могли оказаться всего лишь случайным совпадением.
Да, конечно. Такое же случайное совпадение, как то, что фейерверк ежегодно устраивается именно в День независимости.
С сильно бьющимся сердцем, боясь, что меня в любой момент обнаружат, я взял из пасти Орсона конец жгута и осторожно привязал к одному из его концов пистолетный патрон.
Собака внимательно следила за моими действиями.
– Такой узел одобряешь? – спросил я его. – Или хочешь сам завязать?
Затем я сунул конец жгута с привязанным патроном в горловину бака. Тяжесть патрона потащила его внутрь, на самое дно бензобака. Мягкая марля стала мгновенно пропитываться бензином.
Орсон нетерпеливо бегал по кругу. «Торопись, торопись, торопись! Быстрее, быстрее, быстрее, хозяин Сноу!»
Я оставил снаружи около двух метров жгута. Он свисал с заднего крыла патрульной машины и тянулся по дорожке.
Подкатив велосипед от того места, где я его оставил – у ствола индийского лавра, – я наклонился, чиркнул газовой зажигалкой и поджег конец жгута. Хотя эта его часть еще не успела пропитаться бензином, огонь побежал по ней быстрее, чем я ожидал. Слишком быстро.
Я вскочил на велосипед и стал крутить педали так, будто за мной гнались все демоны ада и еще несколько чертенят в придачу, что, наверное, отчасти соответствовало действительности. Орсон несся галопом сбоку, а я гнал велосипед через автомобильную стоянку к наклонному выезду на пустынную в этот час Эмбаркадеро-уэй, а потом – на юг, мимо закрытых ресторанов и магазинов, выходивших фасадами на побережье.
Вскоре раздался взрыв. Гулкое «бум» прозвучало тише, чем я ожидал. Пространство вокруг меня и даже впереди расцвело оранжевым светом. Яркая вспышка взрыва преломилась в триллионах крохотных капель тумана и была видна даже дальше, чем можно было предположить.
Я безрассудно нажал на ручной тормоз, резко, тормозя ногой об асфальт, развернул велосипед на сто восемьдесят градусов и остановился, глядя в ту сторону, откуда только что приехал.
Отсюда мало что было видно: шар оранжевого пламени и менее яркие языки огня по бокам выглядели расплывчатыми в серой пелене тумана.
Но самую страшную картину услужливо нарисовала мне не ночь, а, как водится, мое собственное воображение: лицо Льюиса Стивенсона, которое пузырится, дымится и шипит выступающим от огня жиром, словно кусок свинины на вертеле.
– Боже милостивый! – проговорил я таким хриплым и дрожащим голосом, что сам не узнал его.
И все же у меня не оставалось иного выбора, как только поджечь эту чертову машину. В противном случае полицейские узнали бы, что Стивенсон убит, и получили бы улики того, кем и как это сделано.
Я снова заставил петь велосипедную цепь, уводя своего верного пса подальше от залива, в глубь запутанного лабиринта улиц и бульваров, в укутанное одеялом тумана, пропитанное влагой сердце Мунлайт-Бей.
Несмотря на тяжелый «глок», лежавший в кармане, моя кожаная куртка развевалась подобно накидке. Я летел, не видимый никем, избегая света – и уже не только из-за своего недуга, – как тень, сливаясь с другими тенями, будто знаменитый призрак, выбравшийся из лабиринтов под зданием оперы, севший на колеса и нагоняющий ужас на жителей земной поверхности.
Это, конечно, было не очень хорошо – так бесстыдно рисоваться перед самим собой после того, как только что убил человека. В свое оправдание могу сказать лишь одно: прокручивая события этого вечера как некое выдающееся приключение с собой в главной роли, я лишь отчаянно старался заглушить в себе страх и воспоминания о сделанных мной выстрелах. Мне также было необходимо отделаться от образов горящего внутри машины тела, которое усилиями моего воображения поднималось и лопалось, подобно пузырям на поверхности болота.
Тем не менее романтизировать собственный образ мне пришлось недолго – лишь до того момента, когда я выехал на бульвар позади театра «Гранд», в половине квартала южнее Оушн-авеню. В свете покрытого застарелой грязью фонаря туманный воздух здесь тоже казался грязным и коричневым. Я спрыгнул с велосипеда, бросил его на асфальт и, перегнувшись через поручень набережной, изверг из желудка все, что там оставалось после нашей полуночной трапезы с Бобби Хэллоуэем.
Я убил человека.
Бесспорно, моя жертва заслуживала смерти. И раньше или позже, под тем или иным предлогом Льюис Стивенсон обязательно убил бы меня, несмотря на намерение его друзей-заговорщиков предоставить мне отсрочку. Кроме того, я действовал таким образом в порядке самообороны и для того, чтобы спасти жизнь Орсону.
И все же я убил человека, и никакие смягчающие обстоятельства не могли изменить этот факт. Меня до сих пор преследовал взгляд его пустых, черных и мертвых глаз, его рот, разинутый в беззвучном крике, его залитые кровью зубы. Память с готовностью подсовывает зрительные образы. Звуковые, вкусовые и осязательные ощущения вспоминаются не так легко, и уже совсем невозможно вызвать из памяти тот или иной запах. Однако чуть раньше я явственно почувствовал аромат материнского шампуня, а теперь меня преследовал запах горячей крови шерифа Стивенсона, да так навязчиво, что я продолжал висеть на парапете, как парус на рее яхты, не в силах распрямиться.
На самом деле я, видимо, был потрясен не только тем, что убил его, а еще из-за того, что с такой жестокостью и дьявольским спокойствием уничтожил его тело и прочие улики. Наверное, мне все же присущ некий криминальный талант. Я со страхом подумал, что за двадцать восемь лет, прожитых мной в темноте, какая-то ее часть проникла внутрь меня и теперь клубится в неведомом мне самому закутке моего сердца.
Очистившись, но не чувствуя себя лучше, я снова взгромоздился на велосипед, и мы с Орсоном «огородами» двинулись по направлению к «Кальдекотс шелл» – бензозаправочной станции на углу Сан-Рафаэль-авеню и Палм-стрит. Сейчас она была закрыта. На стене внутри ее тускло светились синим неоном электронные часы, а снаружи – автомат по продаже прохладительных напитков.
Я купил банку пепси, чтобы избавиться от мерзкого вкуса во рту, а затем открыл водопроводный кран на площадке заправочной станции и подождал, пока напьется Орсон.
– До чего же ты везучий пес, что обзавелся таким заботливым хозяином! – сказал я. – Никогда не забудет тебя напоить, накормить, вычесать. Всегда готов убить любого, кто хоть тронет тебя пальцем.
Пес повернул голову и посмотрел на меня смущенным – я разглядел это даже в темноте – взглядом. А потом лизнул мою руку.
– Принимаю твою благодарность, – сказал я.
Он еще немного полакал воду, текущую из крана, а затем сделал шаг в сторону и отряхнул морду.
Закрутив кран, я спросил:
– Откуда мама взяла тебя на самом деле?
Пес снова посмотрел мне в глаза.
– Что за секрет она хранила?
Он не отвел глаза в сторону. Он знал ответы на эти вопросы. Он просто не хотел говорить.
27
Я думаю, что бог, возможно, действительно обитает где-то неподалеку от церкви Святой Бернадетты, играя на гитаре ветра в веселой компании джаз-банда из ангелов. Он может находиться здесь в некоем невидимом нам измерении, набрасывая на ватмане чертежи каких-нибудь новых миров, в которых не будет места таким вещам, как ненависть, безграмотность, рак и грибковые заболевания на ногах спортсменов. Он может парить высоко над дубовыми полированными скамьями для прихожан, словно в плавательном бассейне, вместо воды наполненном ароматами благовоний и бормотанием молящихся, погруженный в глубокие размышления, наталкиваясь время от времени на церковные колонны и ожидая людей, спешащих к нему со своими бедами.
Однако сейчас я почувствовал, что этой ночью бог решил держаться подальше от церкви и примыкавшего к ней дома приходского священника. У меня самого по коже побежали мурашки, когда я проехал мимо него на велосипеде. Двухэтажный каменный дом, напоминающий по форме здание самой церкви, был выстроен в осовремененном нормандском стиле и лишился многих чисто французских черт, чтобы больше подходить к мягкому климату Калифорнии. Широкие выступы пологой кровли, крытые темной черепицей, были толстыми, как покрытый толстой броней лоб дракона, чуть ниже пустыми глазницами чернели окна, а за ними и за маленькими декоративными окошками на каждой из дверных створок таились безжизненные неизведанные чертоги. Я никогда не воспринимал дом священника как некое запретное место, и сейчас он казался мне таковым лишь из-за загадочной сцены между отцом Томом и Джесси Пинном, свидетелем которой я стал в церковном подвале.
Я миновал церковь, дом пастора, проехал под раскидистыми кронами дубов и вновь оказался на кладбище, между ровными рядами могил. Ноа Джозеф Джеймс, проживший девяносто шесть лет между днем своего рождения и днем смерти, проявил обычную для себя сдержанность и, как всегда, не ответил на мое приветствие. В отместку за подобную невоспитанность я прислонил к его надгробию велосипед.
Сняв с ремня мобильный телефон, я набрал номер, не значившийся ни в одном справочнике. Он должен был соединить меня с телефоном, стоявшим прямо в радиобудке перед Сашей. Тот, разумеется, не звонил. О том, что поступил звонок, Саша узнавала по тому, что на стене перед ней начинала мигать синяя лампочка. Она сняла трубку после четвертого «звонка», но ответила не сразу, поскольку как раз сейчас говорила что-то в микрофон. Я слышал, как в студии играет музыка.
Орсон снова принялся обнюхивать беличьи следы.
Между могил, словно заблудившиеся призраки, плавали клочья тумана.
Мне пришлось ждать, пока Саша прокрутит два «пончика» – так называются рекламные ролики, в которых записаны только конец и начало, а между ними оставлено место для вставок во время прямого эфира. Затем она сделала исторический экскурс в творчество Элтона Джона и включила «Руки японки». Судя по всему, бенефис Криса Айзека закончился.
Взяв трубку, она сказала:
– Я поставила две песни подряд, так что в твоем распоряжении пять минут, милый.
– Как ты догадалась, что это я?
– Во-первых, этот номер знают очень немногие, а во-вторых, большинство из них в этот час давно в постели. Кроме того, когда дело касается тебя, я отличаюсь необычайной интуицией. Как только я увидела, что на стене мигает лампочка, то сразу же почувствовала покалывание в нижних частях тела.
– В нижних частях?
– В женских нижних частях. Жду не дождусь встречи с тобой, Снеговик.
– Звучит заманчиво. Слушай, кто сегодня с тобой работает?
– Доги Сассман. – Это был звукоинженер радиостанции «Кей-Бей».
– Вас только двое? – обеспокоенно спросил я.
– Ты что, ревнуешь? Как мило! Но можешь не волноваться, я не в его вкусе.
В редкие часы, когда Доги не сидел за пультом звукозаписи в радиостудии, он в основном носился на «Харли-Дэвидсоне». Ростом он был чуть ниже ста восьмидесяти сантиметров, а весил сто пятьдесят килограммов. Буйная грива светлых волос и курчавая борода Доги казались такими шелковистыми, что их хотелось погладить, а руки и торс представляли собой красочное панно татуировок, покрывавших каждый квадратный сантиметр его тела. Однако по поводу вкуса Доги в отношении женщин Саша, конечно, пошутила. В общении с противоположным полом он проявлял такую бездну обаяния, что по сравнению с ним Винни-Пух показался бы просто сухарем. Мы были знакомы уже шесть лет, и я знал всех четырех женщин, с которыми на протяжении этого времени у него были романы. Любая из них могла бы прийти на церемонию вручения «Оскаров» в простых джинсах, фланелевой рубахе, без макияжа и при этом легко затмила бы всех блистающих там старлеток.
Бобби предполагает, что Доги Сассман либо продал душу дьяволу, либо является тайным повелителем Вселенной, либо обладает самыми гигантскими гениталиями в истории человечества, либо выделяет такие флюиды, которые сильнее земного притяжения.
Я обрадовался, что в эту ночь работает именно Доги, поскольку знал, что он круче любого другого звукоинженера на студии.
– Нет, просто я полагал, что, помимо вас двоих, там должен быть кто-то еще, – сказал я.
Саша, конечно, знала, что я не ревную ее к Доги, и сейчас уловила в моем голосе тревогу.
– Ты знаешь, что наши дела пошли гораздо хуже после того, как закрыли Форт-Уиверн и мы лишились военных – доброй трети наших ночных слушателей. Нам пришлось сократить штат, но даже в урезанном составе мы едва сводим концы с концами. А в чем дело, Крис?
– Двери у вас на радиостанции все время заперты?
– Да. Это требуют от всех ночных диск-жокеев.
– Хотя ты выйдешь, когда уже рассветет, пообещай мне, что попросишь Доги либо кого-нибудь из утренней смены проводить тебя до машины.
– Неужели Дракула вырвался на волю?
– Обещай мне.
– Крис, какого черта ты…
– Я все расскажу тебе позже. Просто пообещай, и все, – продолжал настаивать я.
Она вздохнула.
– Ну ладно. Только объясни, что стряслось? Ты случайно не…
– Со мной все в порядке, Саша, честное слово. Не волнуйся. Пообещай же мне, черт побери!
– Я пообещала.
– Но ты не произнесла это слово.
– О господи! Ну ладно, ладно. Я обещаю. Чтоб мне сдохнуть, чтоб мне провалиться. Век воли не видать! Но с тебя – увлекательный рассказ, какая-нибудь страшилка вроде тех, что я слушала у костра в лагере герл-скаутов. Ты будешь ждать меня дома?
– А ты наденешь форму герл-скаута?
– У меня от нее остались только носочки.
– Этого вполне достаточно.
– Ага, уже задрожал, представив такую картинку?
– Просто вибрирую.
– Ты плохой человек, Кристофер Сноу.
– Да, я – убийца.
– Ладно, до скорой встречи, убийца.
Она положила трубку, а я выключил свой телефон и снова повесил его на пояс.
Несколько секунд я вслушивался в кладбищенскую тишину. Соловьиные трели давно умолкли, и даже стрижи, похоже, отошли ко сну, устроившись на ночь под дымоходом. Вероятнее всего, не спали только могильные черви, но они трудились в торжественной и уважительной тишине.
Обращаясь к Орсону, я сказал:
– По-моему, мне не обойтись без духовного наставления. Давай-ка нанесем визит преподобному Тому.
Я пересек кладбище пешком, обошел церковь сзади и вытащил из кармана куртки «глок». Находясь в городе, где начальник полиции грезит о том, как он станет избивать и мучить маленьких девочек, и где работники похоронного бюро разгуливают с пистолетами под мышкой, я имел все основания предполагать, что священник тоже будет вооружен не одним только словом божьим.
Дом отца Элиота был темным с фасада, но, зайдя с заднего двора, я увидел два освещенных окна на втором этаже.
После сцены, которую я наблюдал в церковном подвале, спрятавшись за гипсовым ангелом, не приходилось удивляться тому, что настоятель Святой Бернадетты не в состоянии уснуть. Часы показывали три утра, после визита сюда Джесси Пинна прошло уже четыре часа, а священник все не выключал свет.
– Топай потише, – прошептал я Орсону.