Живущий в ночи Кунц Дин

Видимо, ему уже не раз приходилось этим заниматься. Однако Бобби никогда не говорил мне, что ему досаждают какие-то посторонние. А ведь обычно, если у него возникали какие-то проблемы, я был первым, кто о них узнавал.

«Что же за тайны у тебя появились?» – подумал я.

19

Переместившись вбок от крыльца и просунув нос между балясинами перил, Орсон теперь смотрел не на запад, куда направился Бобби, а в противоположном – в сторону города – направлении. Из его глотки послышалось низкое угрожающее ворчание.

Я проследил за взглядом пса. Луна светила в полную силу, и даже рваные тряпки облаков не закрывали ее лик. Но я все равно не видел ровным счетом никого.

И все же сдерживаемый в глотке собачий рык не умолкал, напоминая ровное урчание мотора.

Бобби дошел до крайней точки мыса и теперь продолжал двигаться вдоль обрыва. Сейчас он виделся мне расплывчатым серым силуэтом на фоне абсолютно черного пространства, где сливались ночное небо и океан.

Вполне возможно, что, пока я смотрел в другую сторону, кто-то мог «снять» Бобби – так внезапно и жестоко, что он не успел даже вскрикнуть, а я этого не заметил. В таком случае размытая фигура, которая, обойдя мыс, уже приближалась к дому, могла принадлежать кому угодно.

Обращаясь к рычащему псу, я сказал:

– Ты меня пугаешь.

Как я ни напрягал зрение, мне все же не удавалось разглядеть какой-либо опасности, которая могла бы грозить нам с той стороны, куда смотрел Орсон. Кроме высокой травы, ничто вокруг нас не двигалось. Лишь на это и хватало силы у ослабшего ветра.

Орсон перестал рычать и сбежал вниз по ступенькам крыльца, словно бросившись в погоню за дичью, но, пробежав по песку менее метра, остановился возле столба, поддерживавшего крыльцо, задрал заднюю ногу и опорожнил мочевой пузырь. Затем пес вернулся к ступеням. Он волновался, да так сильно, что по его телу пробегала явственная дрожь. Вновь повернув голову на восток, он, вместо того чтобы возобновить свое ворчание, вдруг жалобно завыл. Эта перемена в его поведении встревожила меня больше, чем если бы он бешено залаял.

Я боком перебрался к западному углу дома, чтобы наблюдать за песчаным пространством двора и вместе с тем не выпускать из поля зрения Бобби… Если, конечно, это все еще был Бобби. Впрочем, вскоре фигура, продолжавшая двигаться вдоль южного берега залива, скрылась за углом дома.

Тут до моего сознания дошло, что Орсон больше не воет. Я обернулся и увидел, что собака исчезла.

Может быть, пес все же погнался за какой-то ночной дичью? Но как ему удалось убежать, не произведя ни малейшего шума? Я торопливо двинулся обратно – вдоль перил террасы, – по направлению к крыльцу, но нигде среди залитых лунным светом дюн собаки тоже не было видно.

И тут, обернувшись назад, я увидел Орсона. Он ретировался в гостиную и теперь стоял прямо за порогом, боязливо выглядывая наружу. Уши его были плотно прижаты к низко опущенной голове, шерсть на загривке стояла дыбом, будто его ударило током. Он уже не рычал и не выл, но тело его сотрясала неудержимая дрожь.

Орсон – необычный пес, и ему присущи многие качества, но глупость и трусость в их число не входят. А значит, того, что заставило его дрожать, следовало бояться.

– В чем дело, парень?

Не удостоив меня даже мимолетным взглядом, Орсон продолжал трястись, вглядываясь в бесплодный ландшафт за крыльцом. Он задрал нос, обнажив верхнюю десну и острые клыки, но не рычал. Видимо, у него уже не было никаких агрессивных намерений, а оскаленные зубы означали лишь крайнюю степень отвращения и гадливости.

Повернув голову, чтобы еще раз оглядеть ночное пространство, я вдруг краем глаза уловил какое-то движение. Мне почудилось, будто кто-то, наполовину согнувшись, пробежал от восточной стороны коттеджа к западной, передвигаясь длинными плавными прыжками через последнюю гряду дюн, возвышавшихся вдоль линии обрыва примерно в пятнадцати метрах от того места, где находился я.

Я резко развернулся и выхватил «глок», но на фоне береговой линии уже никого не было. Бегущий человек либо распластался на песке, либо просто привиделся.

«Может, это Пинн? – подумалось мне. – Нет, Орсон не испугался бы ни Джесси Пинна, ни кого-то другого из подонков его породы».

Спустившись по трем ступенькам крыльца, я остановился на песке и стал пристально вглядываться в окружавшие меня дюны. На фоне холмистого пейзажа волнами колыхались на ветру высокие стебли травы. В темных волнах залива трепещущими светлячками отражались городские огни. И – ничего больше.

Может, бегущий человек был всего лишь скользнувшей по земле тенью от облака? Возможно, но я в это почему-то не верил.

Я бросил взгляд назад, в сторону открытой двери коттеджа. Орсон отодвинулся от порога еще дальше в глубь гостиной. Видимо, в ночи, вне дома, он чувствовал себя неуютно. Мне тоже было не по себе.

Звезды. Луна. Песок. Трава. И неотвязное чувство, что за тобой наблюдают.

То ли со склона, спускавшегося к океану, то ли из углубления между двумя дюнами, но за мной определенно следили. Взгляд тоже может иметь вес, и сейчас чей-то взгляд давил на меня подобно морской волне. Не как мягкая волна прибоя, а огромная водяная стена, махина, готовая обрушиться на меня с чудовищной силой.

Теперь волосы стояли дыбом не только у собаки, но и у меня.

Отсутствие Бобби уже начинало казаться мне смертельно долгим, но тут он появился из-за восточного угла коттеджа. Он приближался, утопая босыми ногами в песке, но ни разу не посмотрел на меня, неустанно обшаривая взглядом окрестности.

– У Орсона вся шерсть дыбом, – сказал я ему.

– Не обращай внимания.

– Честное слово! Раньше с ним такого никогда не бывало. Ты же знаешь, у него крепкие нервы.

– Ну и что с того? – пожал плечами Бобби. – Я его не осуждаю. У меня у самого шерсть дыбом.

– Там кто-то есть.

– И не один.

– Кто?

Бобби не ответил. Он немного расслабился, но продолжал держать ружье наготове, всматриваясь в окружавшую нас темноту.

– Они уже досаждали тебе раньше? – предположил я.

– Да.

– Как? Что им нужно?

– Не знаю.

– Кто они? – снова спросил я и вновь не дождался ответа. – Бобби! – не отставал я.

Огромная белая масса тумана, поднимаясь на много метров ввысь, смягчила темноту океана. Луна омывала своим светом эту седую махину, широким горизонтом протянувшуюся с севера на юг. Надвинется ли она на берег или так и будет всю ночь висеть над водой? Этого я не знал, но мне казалось, что от тумана исходит какая-то успокаивающая сила. Неслышно отталкиваясь от воздуха огромными крыльями, низко над мысом пролетела стая пеликанов и растворилась вдали, над черными водами залива.

Ветер с океана окончательно улегся, стебли травы выпрямились в полный рост и теперь стояли неподвижно. Звук прибоя стал более отчетливым, но и он напоминал даже не плеск, а скорее потаенный шепот.

Внезапно эту тишину нарушил крик, прозвучавший со стороны обрыва, – жуткий, словно вопль безумца. Из-за дюн, прилегавших к дому, послышался ответный вой – такой же резкий и леденящий кровь.

Я сразу вспомнил старые вестерны, в которых индейцы перекликались между собой по ночам, подражая голосам птиц или койотов. Таким образом они переговаривались друг с другом перед тем, как напасть на фургоны поселенцев.

Бобби выстрелил в сторону ближайшего песчаного холма, напугав меня чуть не до смерти.

Грохот выстрела отразился от прибрежной воды и эхом вернулся обратно. Когда же замолкли его последние раскаты, утонув в толстой перине тумана, я спросил:

– Зачем ты это сделал?

Вместо ответа Бобби перезарядил оружие и прислушался.

Я вспомнил, как, желая показать преподобному Тому, что его угрозы – не просто пустые слова, Джесси Пинн выстрелил в потолок церковного подвала.

Безумные крики больше не раздавались, и Бобби задумчиво, словно разговаривая с самим собой, сказал:

– Может, это и необязательно, но время от времени не мешает напомнить им, что на свете существует такая замечательная вещь, как картечь.

– Кому «им»? Кого ты хочешь напугать?

Бобби и раньше иногда напускал на себя таинственность, но таким загадочным, как сейчас, он не был никогда.

Все его внимание по-прежнему было приковано к дюнам, и прошла еще одна томительная минута, прежде чем он взглянул на меня, словно только что вспомнив о моем существовании.

– Пойдем в дом. Ты соскребешь с себя грим Дензела Вашингтона, а я исполню свое обещание и угощу тебя убийственными такос.

Я знал, что давить на него бессмысленно. Бобби мог разыгрывать из себя сфинкса по двум причинам: либо для того, чтобы еще больше раззадорить мое любопытство и укрепить свою репутацию чудака, либо потому, что у него имелись весьма веские причины хранить какую-то тайну – даже от меня.

Так или иначе, сейчас он, словно в детской игре, находился в «домике» и был недосягаем, как если бы скользил на доске по гребню падающей волны.

Идя следом за Бобби в дом, я по-прежнему не мог отделаться от ощущения, что на меня направлены чьи-то глаза. Этот неотступный взгляд буравил мою спину, словно краб-отшельник – разглаженный волнами прибрежный песок. Перед тем как захлопнуть за собой входную дверь, я еще раз окинул взглядом оставшуюся позади ночь, но наши незваные гости, видимо, хорошо притаились.

* * *

Ванная комната у Бобби была просторной и шикарной: полы и крышки тиковых шкафов сделаны из абсолютно черного полированного мрамора, а на стенах – целый гектар зеркал с наискось срезанными краями. В душевой кабине могло поместиться не менее четырех человек одновременно, поэтому она как нельзя лучше подходила для купания большой собаки.

Корки Коллинз, построивший этот дом задолго до появления на свет Бобби, был, в общем-то, неприхотливым парнем, но в некоторых вещах отличался тягой к излишествам. Таким, например, как расположенная наискось от душа огромная, отделанная мрамором четырехместная ванна. Возможно, Корки, звавшийся прежде, чем сменить имя и фамилию, Тоширо Тагава, грезил об оргиях с тремя молоденькими девицами одновременно, а может, он был просто одержим манией чистоты.

Еще совсем молодым, только окончив юридический колледж, Тоширо в 1941 году был интернирован и помещен в Мансанар – концлагерь, где на протяжении всей Второй мировой войны томились вполне лояльные американцы японского происхождения. После окончания войны, униженный и озлобленный, он пополнил ряды тех, кто боролся за права всех и всячески обездоленных. Еще через пять лет он утратил веру в возможность добиться справедливости для всех. Более того, Тоширо убедился в том, что при первой же возможности униженные немедленно начинают с наслаждением унижать других.

После этого Тоширо переключился на адвокатскую практику в области защиты прав граждан, получивших те или иные физические увечья. Обладая первоклассной профессиональной подготовкой, а также чисто японским трудолюбием и дотошностью, он довольно быстро стал самым популярным адвокатом в районе Сан-Франциско.

Еще через четыре года, сколотив приличное состояние, Тоширо отошел от юридической практики. В 1956 году, в возрасте тридцати четырех лет, он построил этот коттедж на южной оконечности залива Мунлайт, заплатив довольно большие деньги за подземную подводку воды, электричества и телефона. Со сдержанным чувством юмора, которое не позволяло его здоровому цинизму перерасти в озлобление, Тоширо Тагава официально переменил свои имя и фамилию, превратившись в Корки Коллинза. Это случилось в тот день, когда он окончательно переехал в коттедж, и с тех пор каждый новый день его жизни – вплоть до последнего вздоха – был посвящен лишь берегу и океанским волнам.

Он приобрел серферские шишки на больших пальцах ног и пятках, под коленными чашечками и на нижних ребрах. Желая постоянно слышать грохот волн, Корки, занимаясь серфингом, никогда не использовал ушные затычки, в результате чего заработал заболевание ушей. Из-за того, что канал, который ведет к среднему уху, постоянно заполняется холодной водой, в нем со временем образуется доброкачественный нарост, и канал сужается. Таким образом, к сорока годам Корки мало-помалу оглох на левое ухо.

К окончанию сезона каждого серфера вдобавок во всему отличает постоянно текущий нос. Морская вода, попавшая в лобные пазухи за долгие часы скольжения по волнам, постепенно вытекает обратно. По закону подлости эта позорная «ниагара» из носа начинается обычно в тот самый момент, когда вы знакомитесь со сногсшибательной девушкой в умопомрачительном бикини, состоящем из трех ниточек.

После двадцати лет непрерывного серфинга, проглотив тонны морской волны, Корки заработал и это заболевание, избавиться от которого можно было только с помощью хирургического вмешательства. Корки сделали эту операцию, и с тех пор он ежегодно отмечал юбилей этого события, называя его «сопливой вечеринкой».

За годы, проведенные под палящим солнцем и в соленой воде, Корки заполучил еще одну характерную для серферов болезнь – крыловидную плеву. Так называется утолщение в виде птичьего крыла, которое образуется на слизистой оболочке глаза. Сначала оно закрывает белок, а со временем распространяется и на роговицу. Корки стал гораздо хуже видеть.

Он отказался от операции на глазах и девять лет назад был убит – не меланомой, не акулой, а общей для всех нас Большой Мамой – океаном.

Хотя в ту пору Корки уже исполнилось шестьдесят семь, он взял доску и вошел в океан, когда на нем бушевал шторм и гуляли гигантские волны высотой в семь метров. Они вздымались и обрушивались вниз с грохотом, достойным землетрясения. В такую погоду в море не решился бы полезть даже серфер втрое моложе, так что в этот – последний для себя – раз Корки катался в гордом одиночестве. Очевидцы утверждают, что это было сверхъестественное зрелище: он, словно на крыльях, перелетал с гребня на гребень, громко крича от радости, то оказываясь на головокружительной высоте, то с невероятной скоростью падая вниз. Этот феерический аттракцион продолжался до тех пор, пока Корки не накрыла огромная волна. Водяные чудища такого размера могут весить тысячи тонн, а это, поверьте, очень много. Даже сильного пловца подобная волна может удерживать под водой с минуту, а то и больше, прежде чем ему удастся глотнуть воздуха. Корки, помимо того, еще и вынырнул в неподходящий момент: на него сразу же обрушился второй гигантский вал и вбил его еще глубже в морскую пучину. Больше он на поверхности не появился.

Серферы на всем побережье Калифорнии сходились во мнении, что Корки прожил прекрасную жизнь и умер прекрасной смертью. Больные уши, нос и глаза – все это для него ровным счетом ничего не значило. Это по крайней мере было гораздо лучше, чем скучные болезни сердца и даже щедрая пенсия, которую он мог заработать, если бы на протяжении многих лет протирал штаны в конторе. Серфинг был его жизнью, серфинг стал его смертью. Словно с одного гребня на другой, он выскользнул из этого мира, предоставив оставшимся здесь копошиться в мелочных заботах повседневных будней.

Все свое имущество, включая коттедж, он завещал Бобби.

Известие об этом изумило моего друга. Мы оба знали Корки с тех пор, как нам исполнилось по одиннадцати и мы впервые приехали сюда на велосипедах, прихватив с собой доски для серфинга. Он был учителем и наставником для всех начинающих серферов, которые стремились перенять его опыт или усовершенствовать свое мастерство. Он не изображал из себя хозяина мыса, но все вокруг уважали Корки, как если бы побережье от Санта-Барбары до Санта-Круса на самом деле принадлежало ему. Он презирал людей, относившихся к серфингу как к бездумному развлечению, но зато был преданным другом и вдохновителем для тех, кто искренне любит море и находит наслаждение в его ритмах. У Корки был целый легион друзей и поклонников, многих из которых он знал по тридцать лет. Вот почему мы были безмерно удивлены тем, что он оставил все свои земные сокровища Бобби, с которым был знаком всего восемь лет.

Разгадка заключалась в его письме, которое передал Бобби душеприказчик Корки. Это был подлинный шедевр лапидарности:

«Бобби, для тебя не имеет значения все, что важно для других. Это мудро.

Тому, что ты считаешь важным, ты готов отдать свой ум, сердце и душу. Это благородно.

У нас есть только океан, любовь и время. Господь подарил тебе океан. С помощью своих действий ты всегда сможешь найти любовь. Я же дарю тебе для этого время».

Корки видел в Бобби человека, с малых лет понявшего истины, которые открылись самому Корки лишь в тридцать пять лет. Он хотел воодушевить Бобби, поддержать его на этом пути. Благослови его господь!

Следующим летом, после того как Бобби унаследовал дом и скромную – с учетом выплаты налогов – сумму денег, он бросил колледж Эшдон, проучившись там всего один год. Его родители были в ярости, однако Бобби их гнев был до лампочки, поскольку ему принадлежал весь пляж, океан и будущее.

Кроме того, его предки все время на что-то злились, и Бобби давно к этому привык. Они являются хозяевами и издателями городской газеты и почитают себя неутомимыми крестоносцами в борьбе за «чистоту» общественной жизни. Из этого следует, что они либо подозревают поголовно всех своих сограждан в испорченности, либо считают их слишком глупыми и неспособными самостоятельно разобраться в том, что для них лучше. Родители Бобби предполагали, что их сына также будет волновать то, что сами они называли «важнейшими вопросами современности», однако тот всеми силами сторонился широко разрекламированного семейного идеализма и неотделимых от него плохо скрываемых зависти, злобы и эгоизма. Родители Бобби боролись за мир во всем мире и даже в самых отдаленных уголках Солнечной системы, но были не способны обеспечить этот самый мир в стенах собственного дома.

Бобби обрел мир, получив коттедж и начальный капитал для создания собственного дела, на доходы от которого жил сейчас.

Стрелки любых часов – это ножницы, отрезающие от нашей жизни кусок за куском. Цифры, сменяющие друг друга на циферблате, – обратный отсчет времени на бомбе с часовым механизмом, который неумолимо приближает момент, когда жизнь взорвется, бесследно разметав наши горящие останки. Цена времени настолько высока, что его не купишь. На самом деле Корки подарил Бобби не время, а возможность жить, не глядя на часы и не думая о них. Время тогда бежит незаметно, и ежесекундное щелканье его ножниц не так пугающе.

Мои родители пытались сделать мне такой же подарок, но из-за своей болезни я иногда все же слышу роковое тиканье. Возможно, порой его слышит и Бобби. Наверное, никто из нас все-таки не в состоянии целиком и полностью отрешиться от хода времени.

Я вспомнил ночь, когда Орсона обуяла безысходная тоска, когда он с отчаянием смотрел на звезды и не реагировал на все мои попытки успокоить его. Может быть, тогда он тоже почувствовал, как неумолимо сыплется песок в часах, отмеряющих его собачий век? Нам внушают, что примитивный ум животных не способен понять и принять мысль о том, что они смертны. Но ведь любое животное обладает чувством опасности и инстинктом самосохранения. А если оно борется за выживание, значит, понимает и то, что означает смерть. И пусть ученые и философы твердят все, что им вздумается, меня им переубедить не удастся.

Это не романтическая чушь. Это всего лишь здравый смысл.

Стоя под душем в доме Бобби, я отмывал шерсть собаки от сажи. Пес продолжал дрожать, но, поскольку вода была теплой, дрожь эта была вызвана чем-то другим.

К тому времени, когда я вытер пса несколькими полотенцами и высушил его шерсть феном, оставшимся от Пиа Клик, он наконец перестал трястись. Пока я натягивал принадлежащие Бобби джинсы и тонкий синий свитер, Орсон несколько раз поворачивал голову в сторону матового окошка, будто за ним, в ночи, кто-то притаился. Однако казалось, что пес снова обрел уверенность в себе.

Скомкав несколько бумажных полотенец, я протер свою куртку и кепку. От них до сих пор пахло дымом, причем от кепки – сильнее.

В ванной, естественно, царил сумрак, и слова «ЗАГАДОЧНЫЙ ПОЕЗД» над козырьком едва угадывались. Я провел подушечкой большого пальца по выпуклым буквам, припомнив бетонный бункер без окон в одном из наиболее странных отсеков заброшенного Форт-Уиверна, где я ее нашел.

В моем мозгу вновь прозвучали слова Анджелы Ферриман, которые она произнесла в ответ на мое замечание о том, что Уиверн прикрыли уже больше полутора лет назад: «Прикрыли, да не весь. Есть вещи, которые не прикроешь, невозможно прикрыть, как бы сильно нам этого ни хотелось».

В голове у меня снова вспышкой высветилась картина, которая предстала моему взору в залитой кровью ванной комнате: широко распахнутые мертвые глаза и рот Анджелы, округлившийся в молчаливом изумлении. И опять меня охватило чувство, что, глядя на ее мертвое тело, я упустил, просмотрел какую-то очень важную деталь. Как в тот, первый, раз я попытался напрячь память, чтобы отчетливо представить себе ту сцену, но она, наоборот, становилась еще более расплывчатой, словно уходила в туман.

«Мы загнали себя в западню, Крис. Такое с нами и раньше случалось, но сейчас все гораздо хуже и страшнее. И уже нельзя изменить содеянного».

* * *

Такос – мексиканские блинчики с начинкой из мелко нарезанных кусочков цыпленка, салата-латука и острого соуса – были сущим объедением. Мы уже не стояли, прислонившись к стенам, а расположились за кухонным столом и запивали острую еду пивом.

Хотя несколько часов назад Саша накормила Орсона, он все равно вился вокруг стола и все-таки выклянчил у меня несколько кусочков цыпленка. Но вторая бутылка «Хайникена» ему так и не обломилась.

Бобби включил радио. Оно было настроено на волну, по которой транслировали шоу Саши. Была полночь. Передача уже началась. Саша не упомянула меня и не сказала, что посвящает мне песню, но первой включила «Сердце в форме мира» Криса Айзека – мою любимую композицию.

В самом сжатом виде, пропуская незначительные, на мой взгляд, детали, я поведал Бобби обо всех событиях последнего вечера: о том, что случилось в гараже больницы, о сцене в крематории Кирка, о взводе безликих преследователей, которые гоняли меня по холмам позади похоронного бюро.

Выслушав мой рассказ, Бобби спросил:

– Табаско хочешь?

– Чего?

– Табаско. Чтобы соус был поострее.

– Нет, – ответил я, – у меня от твоих такос и без того дым из ушей валит.

Бобби вынул из холодильника бутылочку огненно-острого соуса табаско и побрызгал им на свой первый, наполовину съеденный тако.

Из радиоприемника неслась мелодия «Двух сердец» того же Криса Айзека.

Время от времени я непроизвольно смотрел в сторону окна, думая, не наблюдают ли за мной оттуда чьи-то глаза. Поначалу мне казалось, что Бобби не разделяет моих опасений, но затем заметил, что и он нет-нет да и кинет взгляд в темноту за окном.

– Может, задернем шторы? – предложил я.

– Нет. Пусть не думают, что я их боюсь.

Мы оба делали вид, что не боимся.

– Кто они?

Бобби хранил молчание, но я все же перемолчал его, и он наконец ответил:

– Точно не знаю.

Ответ был не слишком честным, но я решил пощадить друга.

Продолжая свое повествование, я, не желая нарываться на скепсис Бобби, не стал упоминать о кошке, которая вывела меня через дренажную трубу, но рассказал про коллекцию черепов, найденных мной на двух нижних ступеньках подземной лестницы. Я рассказал и о том, что увидел шефа полиции Стивенсона беседующим с лысым убийцей и как нашел пистолет у себя на кровати.

– Клевая пушка! – заметил он, с восхищением рассматривая «глок».

– Папа позаботился даже о лазерном прицеле.

– Класс!

Иногда Бобби кажется таким равнодушным и спокойным, что я начинаю сомневаться в том, что он вообще меня слушает. Такое случалось с ним и в детстве, но с годами он все чаще оказывается в подобной прострации. Я рассказываю ему о фантастических, без преувеличения сверхъестественных событиях, а он реагирует так, будто ему зачитывают сводку результатов баскетбольных матчей.

Я снова бросил взгляд за окно и подумал: а вдруг там, в ночи, кто-то держит меня в перекрестье прицела ночного видения, привинченного к стволу мощной винтовки? Нет, вряд ли. Если бы неизвестные враги намеревались прикончить нас, они сделали бы это, пока мы находились снаружи.

Затем я пересказал Бобби все, что произошло в доме Анджелы.

– Абрикосовое бренди, – поморщился он.

– Я выпил совсем чуть-чуть.

– Двух стаканов этого пойла хватит для того, чтобы начать задушевную беседу с толчком. – На жаргоне серферов это означало блевать.

К тому моменту, когда я рассказал о сцене в церковном подвале и о том, как Джесси Пинн третировал преподобного Тома, каждый из нас успел прикончить по три такос. Бобби разогрел еще парочку и поставил на стол.

Саша крутила по радио «Выпускной бал».

– Прямо-таки бенефис Криса Айзека, – хмыкнул Бобби.

– Это она для меня.

– Да уж понятно. Я и не думал, что Крис Айзек собственной персоной стоит возле пульта, приставив пистолет к ее виску, и требует крутить только его песни.

Последние такос мы доели в молчании.

Наконец Бобби все же решил задать вопрос по существу. Его заинтересовала одна из фраз, произнесенных Анджелой.

– Значит, она сказала тебе, что это была обезьяна и одновременно – не обезьяна?

– Насколько я помню, она сказала так: «Это была не обезьяна. Она только казалась обезьяной. И, конечно же, это была обезьяна. Была и не была – вот что с ней было не так».

– Все это звучит так, будто у Анджелы окончательно съехала крыша.

– Она выглядела растерянной, до смерти напуганной, но свихнувшейся не казалась. К тому же Анджелу убили именно для того, чтобы заткнуть ей рот, значит, в ее словах что-то было.

Бобби кивнул и отхлебнул пива. Он молчал так долго, что я наконец не выдержал и спросил:

– Ну и что дальше?

– Ты меня спрашиваешь?

– Не собаку же!

– Плюнь.

– Не понял.

– Забудь обо всем и живи спокойно.

– Я не сомневался, что ты скажешь именно это.

– А зачем тогда спрашивал?

– Бобби, возможно, смерть моей мамы была вовсе не случайностью.

– Не «возможно», а наверняка.

– И, возможно, рак, от которого умер папа, тоже не был случайным.

– Ты что, собираешься встать на тропу войны и превратиться в мстителя?

– Не всегда же этим людям будут сходить с рук убийства. Им не удастся бесконечно уходить от ответственности.

– Еще как удастся! Убийцы сплошь и рядом остаются безнаказанными.

– Но это неправильно!

– Я и не говорю, что это правильно. Просто так оно и есть.

– А ты не думал, Бобби, что жизнь состоит не только из серфинга, бокса, еды и пива?

– Я и не говорю, что это так, хотя к этому нужно стремиться.

– Что ж, – проговорил я, вглядываясь в темноту за окном, – по крайней мере я не наложил себе в штаны.

Бобби вздохнул и откинулся на стуле.

– Допустим, ты ждешь момента, чтобы поймать волну. На море штормит, в берег долбают здоровенные валы, и вот идет цепь семиметровок. Времени у тебя в обрез, но ты чувствуешь, что успеешь поймать гребень, и тем не менее ничего не предпринимаешь, а продолжаешь болтаться, как буек. Вот тогда можно сказать, что ты наложил в штаны. А теперь представь другую ситуацию: к берегу идет цепь десятиметровок – здоровенных сволочей, которые наверняка сшибут тебя с доски, швырнут на дно и заставят сосать водоросли. У тебя есть выбор: либо подохнуть, либо болтаться, как буек, в ожидании более подходящей волны. Ты выбираешь второе. Но ты не наложил в штаны, а проявил здравую рассудительность, которая необходима даже самому отчаянному серферу. А придурок, который лезет на волну, заранее зная, что не возьмет ее, что она его попросту размажет, – кто он? Козел!

Я был тронут этой тирадой. Подобное красноречие свидетельствовало о том, что Бобби не на шутку переживает за меня.

– Выходит, ты считаешь меня козлом?

– Пока еще нет. Все будет зависеть от твоих дальнейших действий.

– В таком случае я – будущий козел.

– Я бы сказал, что твой козлиный потенциал невозможно определить даже по шкале Рихтера.

Я с сомнением покачал головой.

– И все же эта волна не кажется мне десятиметровкой.

– Напрасно. Возможно, она даже покруче. Метров на тринадцать потянет.

– Семь, не больше.

Бобби страдальчески закатил глаза. Похоже, единственным местом, где он рассчитывал узреть хотя бы крупицу здравого смысла, был его собственный череп.

– Судя по тому, что рассказала Анджела, все это каким-то образом связано с проектом, над которым работали в Форт-Уиверне.

– Она поднялась наверх, так как хотела мне что-то показать – какое-то доказательство своей правдивости. Нечто такое, что в свое время припрятал ее муж. Что бы это ни было, оно сгорело в пожаре.

– Форт-Уиверн. Армия. Военные.

– Ну и что?

– Дело каким-то образом касается правительства, – задумчиво проговорил Бобби, – а правительство, братишка, это даже не десятиметровка. Это тридцатиметровка. Цунами.

– Но мы же в Америке!

– Жили когда-то.

– У меня есть долг.

– Какой еще долг?

– Моральный.

Вздернув бровь и пощипывая переносицу кончиками большого и указательного пальцев, с таким лицом, будто от моих слов у него разболелась голова, Бобби сказал:

– Мне кажется, если в вечерних новостях сообщат, что к нам приближается комета и вот-вот должна врезаться в Землю, ты немедленно напялишь свою кепку, темные очки и стартуешь в космическое пространство, чтобы выгнать мерзавку за пределы Галактики.

– Если только накануне не сдал кепку в химчистку.

– Козел.

– От козла слышу.

20

– Гляди сюда, – сказал Бобби. – Как раз сейчас с английского метеоспутника поступает информация. Обработай ее, и сможешь узнать высоту любой волны в любой точке земного шара с точностью до нескольких сантиметров.

Бобби не стал включать свет в кабинете. Ему, а тем более мне, вполне хватало освещения от нескольких огромных мониторов установленных здесь компьютерных рабочих станций. На экранах друг друга сменяли яркие цветные графики, карты, увеличенные снимки, сделанные со спутников, сводки метеорологической динамики в различных уголках мира.

Дитя компьютерного века – это не про меня, и я никогда им не стану. В темных очках – да еще несколько часов кряду – не очень-то посидишь перед монитором компьютера, который к тому же излучает ультрафиолет. Излучение не очень интенсивное, но, учитывая его кумулятивный эффект, с меня хватит и нескольких часов. Вот почему я всегда пишу от руки в обычном блокноте. Именно так рождаются статьи, которые я время от времени публикую, так родилась ставшая бестселлером книга, после которой в журнале «Тайм» появилась статья про меня и мою болезнь.

Эта уставленная компьютерами комната являлась центром «Серфкаста» – принадлежащей Бобби информационной службы. Ежедневно сотни одержимых серфингом подписчиков по всему миру получают по факсу сообщения с прогнозом высоты волн в самых разных концах света. «Серфкаст» имеет также собственную страничку в Интернете, а самые нетерпеливые могли позвонить по справочному телефону 900 и сразу же получить интересующие их сведения. Бобби имел еще четырех сотрудников, которые работали в разных концах Мунлайт-Бей на компьютерах, соединенных через модемы с этой комнатой, однако окончательный анализ информации и заключительный прогноз Бобби всегда делал только сам.

Ежедневно вдоль всего побережья Мирового океана на волнах катаются примерно шесть миллионов серферов, и примерно пять миллионов из них вполне довольны волнами высотой в два-три метра от подножия до гребня. Силы, заставляющие водяные валы перекатываться по поверхности океана, скрыты под поверхностью, на глубине до трехсот метров, и до конца 80-х было невозможно более или менее точно предсказать, где и когда стоит ожидать приличных трехметровок. Серферы могли неделями – в прямом и переносном смысле – загорать на пляже, изнывая от мертвого штиля и не зная, что всего в сотне миль правее или левее по берегу море похоже на вельвет от стойкой и частой волны – именно такой, какая им нужна. Поэтому неудивительно, что большинство этих свихнувшихся на серфинге людей были готовы заплатить Бобби несколько баксов, чтобы со стопроцентной точностью узнать, где и когда они смогут всласть порезвиться на своих досках. Теперь им не нужно было пассивно ждать, уповая на милость господа и Кахуны – покровителя серферов.

Несколько баксов… Да по одному только справочному телефону 900 ежегодно раздавалось восемьсот тысяч звонков по два доллара за звоночек! По иронии судьбы, прирожденный ленивец и одержимый серфер Бобби превратился в самого обеспеченного гражданина Мунлайт-Бей, хотя об этом мало кто знал, а самому Бобби на это было наплевать.

– Значит, так, – сказал он, плюхнувшись в кресло напротив одного из компьютеров, – прежде чем ты поскачешь спасать мир и тебе вышибут мозги, подумай об этом.

Орсон наклонил голову набок, уставившись на монитор, а Бобби принялся стучать по клавишам, вызывая новую информацию.

Большая часть оставшегося полумиллиона серферов предпочитала волны повыше – метров на пять, и около десяти тысяч были способны оседлать семиметровки. Но хотя таких сорвиголов насчитывалось меньше всего и они были опытнее всех других, именно им в первую очередь и были нужны прогнозы Бобби. Они жили и умирали только ради серфинга. Пропусти они появление эпических водяных чудовищ, в особенности у себя по соседству, на песке пляжа могла бы разыграться подлинная шекспировская драма.

– В воскресенье, – сообщил Бобби, продолжая тюкать по клавишам.

– В это воскресенье?

– Через две ночи, считая с сегодняшней, ты, наверное, предпочтешь находиться здесь. Здесь, а не в могиле – вот что я имею в виду.

– Идет хорошая волна?

– Потрясающая!

Возможно, три или четыре сотни серферов по всему миру обладают достаточно крепкими нервами, опытом и талантом для того, чтобы кататься на волнах выше семи метров, и уж совсем маленькая горстка людей – любителей играть со смертью – платит Бобби хорошие деньги, чтобы тот отслеживал волны-гиганты. Среди этих маньяков есть настоящие богачи, готовые лететь в любой конец света, чтобы бросить вызов штормовым волнам – настоящим монстрам высотой по десять и даже по четырнадцать метров. Чтобы оказаться на гребне такого гиганта, им нередко приходится прибегать к помощи вертолета, поскольку взобраться туда обычным порядком зачастую бывает невозможно.

Волны по десять и выше метров, причем нужной формы и с хорошим ходом, можно найти по всему миру примерно тридцать дней в году, причем чаще всего они появляются в наиболее экзотических районах. С помощью карт, спутниковых фотографий, метеорологической информации из самых разных источников Бобби способен предсказать их появление за два-три дня, и прогнозы его неизменно отличаются такой непогрешимостью, что на них не жаловался еще ни один – даже самый привередливый – клиент.

– Вот, – сказал Бобби, ткнув пальцем в контур волны на экране. Орсон подошел поближе, чтобы лучше видеть, а Бобби продолжал: – Мунлайт-Бей, волна у оконечности мыса. Классная волна! Будет держаться в течение всего воскресенья – до самого заката.

Я моргнул, уставившись на экран.

– Это что же, четырехметровки?

Страницы: «« ... 56789101112 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Свобода – воздух, которым дышит человек....
Жизнь Мэг Паркер, самой обыкновенной девушки, изменилась в одночасье, когда она познакомилась с милл...
Неудачное замужество, казалось бы, навсегда отбило у Дениз охоту искать новых знакомств....
Этого таинственного разбойника называли Капитан Старлайт, и от его лихих налетов не было спасения. Н...
Даниил Гранин – классик отечественной литературы, писательская карьера которого началась в далеком 1...
«Умру не забуду очаровательное обвинение, предъявленное заочно супругам Лукиным в те доисторические ...