Последствия Брук Ридиан
– Хватила лишнего! Тяни медленно. Вот так. Понемножку.
Он забрал у нее сигарету и показал, как это делается. Коротко затянулся и вернул сигарету. Фрида взяла ее, подержала, но курить не стала, а медленно, точно фокусник на сцене, подняла руку и, добившись полного его внимания, повернула сигарету горящим концом вниз, к раскрытой ладони, и начала опускать.
Альберт схватил ее за руку и забрал сигарету:
– Не порти хорошее курево.
У нее защипало в глазах. Как же так? Только что она была истинной немкой, а теперь вдруг снова глупая девчонка.
Альберт повернул ладони тыльными сторонами вверх, показал ей:
– Видишь?
Фрида смотрела, не понимая.
– Что ты видишь?
Он придвинулся ближе, чтобы она могла рассмотреть кожу, костяшки, ногти. Фрида молчала, боясь сказать что-нибудь не то. Уж лучше ничего не говорить – больше шансов угодить. Здесь, в доме, Альберт изменился: внимательный и заботливый молодой человек стал кем-то другим, более твердым и напористым. Словно наружу проглянула истинная суть.
– Видишь ногти?
Как и у нее, ногти у него были черные от грязи руин. Ногтем большого пальца он выковырнул кусочек грязи из-под ногтя среднего и показал ей: слипшиеся частицы пепла и пыли.
– Пыль нашего города. Пепел наших людей. Посмотри. Здесь. – Альберт выковырнул еще немного грязи. – Это осталось от юной немецкой девушки. Видишь? – Он растер по ладони “останки юной немецкой девушки”, поднес ладонь ко рту, слизнул и проглотил. Потом наскреб еще грязи и протянул ладонь Фриде. – Пепел невинных немецких детей, которые никогда не узнают то, что знаем мы, и никогда не увидят то, что видим мы.
Фрида взяла его руку, слизала “пепел невинных немецких детей” и приняла их в себя. Альберт взял ее руки. Раскрыл ладони. Пробежал пальцем по мягкой белой коже – от запястья до локтя и назад.
– Калеча себя, Германии не поможешь. Живя, где живешь, можешь принести пользу… делу. Нам нужны вещи, которые можно продать на черном рынке. Сигареты, медикаменты, ювелирные украшения, одежда. Все ценное, что можно продать. Поможешь?
Она кивнула.
– Кому нам?
– Сопротивлению. Ты познакомишься с ними.
– Вас много?
Альберт вдруг взял ее за подбородок и поцеловал, протолкнув язык между ее губ, она ощутила резкий вкус грязи. Ее и раньше целовали – в душном домике летнего лагеря, где Гитлерюгенд и Юнгмедельбунд жили вместе: власти поощряли подростков искать “благотворную радость бытия”, но там было другое. Тот, совавший в нее свои пальцы, был мальчишкой, а его приятели, наблюдавшие за ними, вообще не испытывали никаких чувств. В сравнении с ним Альберт был мужчиной.
– Ты должна узнать кое-что о полковнике. Если он комендант, ему многое известно.
Фрида снова кивнула.
После этого поцелуя она, если бы он попросил, пошла бы даже в русскую зону.
Альберт притянул ее к себе.
– Никому обо мне не говори. Понятно? – Он сжал ее так, что стало больно. Фрида даже испугалась.
– Да.
– Меня нет. Повтори!
– Тебя нет.
Альберт отпустил ее, улыбнулся.
– Хорошо. – Он прошел к висевшей на спинке кресла куртке и достал из кармана что-то, похожее на склянку с таблетками. Вытряхнул одну, проглотил, запил водой. Прошелся по комнате. Сел на подлокотник кресла. Его как будто трясло. От недавнего самообладания ничего не осталось.
– Зачем ты принимаешь таблетки?
– Помогает бодрствовать.
Теперь он казался другим, испуганным и больным мальчишкой. Фриде стало не по себе – она уже привыкла к сильному и отчаянному мужчине. Внутри нее нарастало какое-то странное чувство.
Фрида коснулась его лица, погладила по щеке, как делала мама, когда она не могла уснуть из-за воя бомбардировщиков и страха сгореть заживо во сне. “Что, если я умру посреди сна?” – спрашивала она, и мать всегда отвечала: “Они ничего тебе не сделают”.
Теперь то же самое шептали ее губы:
– Они ничего тебе не сделают.
Альберт вздрогнул, как вздрагивает живое существо, не знавшее и не понимающее таких прикосновений. Она погладила его еще раз и еще, а потом он отстранился и пробормотал, что ему надо смыть пыль. Что бы ни терзало Альберта, приручить его одним лишь прикосновением было невозможно.
Морганы сидели перед камином в холле и играли в криббидж, когда на лестнице появился герр Люберт. За ним, отстав на пару шагов, неохотно тащилась Фрида.
– Прошу извинить за вторжение, – сказал Люберт, лицо его было непривычно сурово.
Льюис поднялся:
– Герр Люберт. Мы как раз говорили… говорили… – не так ли, дорогая? – что вы должны как-нибудь составить нам компанию… поиграть и, может быть, посмотреть кино. У вас все хорошо?
Люберт кивнул и остановился, поджидая дочь. Она тоже остановилась за спиной у отца, так что ему пришлось повернуться.
– Мы пришли… Фрида пришла… извиниться.
Рэйчел перевела взгляд на девочку. Та стояла, потупив глаза, уронив одну руку, а другой нервно почесывая локоть.
– За что? – спросил Льюис.
– За это. – Люберт протянул голову Катберта.
– Вы ее нашли! – воскликнул Эдмунд.
– Фрида? – Люберт посторонился, давая слово дочери.
Последовала мучительная пауза. Рэйчел уже хотела сказать, что это неважно – что бы там ни случилось, но тут Фрида подала голос.
– Es tut mir leid, – едва слышно пробормотала она.
– По-английски! – рявкнул Люберт, державшийся принужденно.
– Извините, – сказала Фрида.
Сам факт того, что девочка говорит по-английски, и говорит хорошо, стал для Рэйчел откровением.
– Спасибо, что сказала это.
– Теперь Эдмунду, – потребовал Люберт.
– Извини. – Фрида посмотрела на Эдмунда.
– Все в порядке. Это ерунда.
– При всем уважении, Эдмунд, это не ерунда. – Герр Люберт протянул голову Катберта: – Это твое.
– Er gehцrt mir![34] – крикнула Фрида и, развернувшись, умчалась вверх по лестнице.
– Komm sofort zurьck![35] – крикнул вслед дочери герр Люберт.
Всем показалось, что он бросится за ней, но тут вмешалась Рэйчел:
– Герр Люберт, пожалуйста. С нее достаточно. Извинения приняты.
– Ох! – Люберт в отчаянии всплеснул руками. – Моя дочь… ее переполняют гнев и злоба. Я… прошу прощения.
– Герр Люберт. Я… мы… мы все ценим и принимаем извинения Фриды, – вступил Льюис. – Ей труднее, чем кому-либо.
– Такая беда… Может быть, нам лучше уехать… пожить у моей свояченицы в Киле.
– В этом нет никакой необходимости, – твердо заявила Рэйчел. – Будьте любезны, дайте это мне. – Она протянула руку, и Люберт отдал отрубленную голову. – Я сама пришью.
Люберт поклонился:
– Благодарю вас. – Он повернулся к Льюису и, сам того не желая, щелкнул каблуками. – Полковник. Примите мои извинения. Обещаю, ничего подобного больше не повторится.
6
– Тебе нравятся мои волосы? Только честно.
– Да.
– И ты не думаешь, что я похожа на пуделя?
– Нет, тебе идет.
– М-м. Что это значит, Рэйчел Морган? Звучит как сомнительный комплимент. Считаешь меня избалованной коровой? Неважно. Моя парикмахерша, Рената, говорит, что это самая модная сейчас стрижка. Под Кэтрин Хепберн. У нее ужасные зубы, и она вечно распевает модные американские песенки, да еще с таким смешным произношением, но по части укладки и бигуди она просто виртуоз. Обязательно попробуй.
– Думаешь, стоит?
Сьюзен Бернэм остановилась и с картинным раздражением уставилась на Рэйчел:
– Разумеется, думаю. Посмотри на себя – прямо-таки неухоженный сад. Ты даже не стараешься показать себя с лучшей стороны. И не забывай, что у тебя есть соперницы. В этом городе женщин вдвое больше, чем мужчин. Нам нужно защитить наших мужчин от них самих. Не дать им смотреть на сторону!
Тут миссис Бернэм сексуально козырнула, и Рэйчел услышала странный звук, какое-то злобное кудахтанье, совсем не похожее на смех, из-за которого Льюис, по его собственному признанию, и влюбился в нее.
Куда искренней Рэйчел смеялась во время двадцатиминутной поездки в магазин военно-торговой службы в центре Гамбурга. Они расположились на заднем сиденье пучеглазой, похожей на жука машины миссис Бернэм, нового “фольксвагена”. Все вокруг, казалось, ездили только на машинах этой марки, и немцы даже прозвали проворный автомобильчик “колесами оккупации”. Комфорта в них было не больше, чем на церковной скамье, шума не меньше, чем от биплана, так что пассажиркам приходилось перекрикивать стрекот мотора, но все равно обе улыбались.
Поездка больше напоминала экспедицию, чем вылазку за покупками. Сьюзен Бернэм сыпала шуточками (“Чудная малютка, похожа на божью коровку, но мне нравится” – о машине; “Мы как кролики” – об интимных деталях супружеской жизни) и только что не описывала непосредственно сексуальный акт. “Не знаю, в чем дело, но здесь определенно какой-то особенный воздух. А ты разве не чувствуешь? Здесь и ощущаешь себя по-другому, как будто нам все дозволено. Свобода”. При всей вульгарности миссис Бернэм Рэйчел радовалась ее компании. Дерзкая – да, наглая – да, но и добрая, великодушная. Распутная – да, но и откровенная, искренняя. И кстати, говорила она только то, о чем другие думали. Миссис Бернэм, может, и намеревалась вскарабкаться по социальной лестнице, но, похоже, в любой момент могла эту лестницу оттолкнуть. И она никогда ничего не упускала.
– Ну а вы как? Наверстываете упущенное?
Рэйчел бросила взгляд на водителя, парня немногим старше Майкла, с такими же вихрами, как у ее покойного сына. У бедняги, наверное, уже уши пылают под шоферской фуражкой.
– Насчет Эриха не беспокойся. Он ничего не понимает. Верно, Эрих?
– Bitte, фрау Бернэм?
– Ничего.
Перегнувшись через Рэйчел, чтобы видеть себя в боковое зеркало, и придавив ее своей внушительной грудью, миссис Бернэм принялась подкрашивать губы. Эрих посмотрел в зеркало и поспешно отвел глаза; руки на руле едва заметно дрогнули.
– Так что? Как у вас?
– Доложить не о чем.
– Нет уж, Рэйчел Морган. Так не пойдет. Тетушка Сьюзен должна знать.
– Нет, правда…
– Что? Ничего?
– В общем, да, ничего. А как у вас обстоят дела с прислугой?
– Нет, нет, нет. Так легко ты от меня не отделаешься. Это нехорошо, Рэйчел. Совсем нет желания?
Никогда раньше Рэйчел о сексе не говорила, даже с доктором Мейфилдом, одержимым модными идеями о неврозах, маниях и либидо и подталкивавшим ее к откровенности. Она всегда считала, что секс, как и религия, не подлежит обсуждению ни с кем, даже с тем, с кем ты им занимаешься.
– В чем именно проблема?
Рэйчел покачала головой и попыталась представить, в чем действительно ее проблема. Картина получилась незавидная: потолок спальни с узорчатым карнизом, лебединое крыло абажура и Льюис, зубами рвущий упаковку презерватива.
– Сказать по правде, мы очень мало видимся. У мужа много работы и…
– Да-да, конечно. Но ведь работают и все остальные. Тебе нужно взять дело под свой контроль. Нельзя полагаться на случай, так у вас никогда времени не будет.
У Рэйчел запершило в горле.
– Сьюзен, я бы не хотела обсуждать это.
– Ну, разумеется. Люди всегда смущаются, когда естественное и хорошее становится таким трудным и неловким. Но это важно. Так же важно, как работа, которую делают наши мужья. По крайней мере, это помогает им лучше справляться со своей работой.
– Это дело частное.
– Не могу согласиться. Нам нужно чаще об этом говорить. Здоровая сексуальная жизнь в браке влияет на людей намного сильнее, чем ты думаешь. Мир избежал бы многих войн, если бы люди тратили столько же времени на секс, сколько тратят на завоевания других стран. Я совершенно в этом убеждена. Этому мерзкому Гитлеру следовало бы обзавестись хорошей женой, а не секретаршей-проституткой. Сталин распутничал. У Муссолини была куча любовниц, но войну ведь в конце концов выиграли женатые мужчины, которые вели регулярную сексуальную жизнь. У меня нет на этот счет ни малейших сомнений!
Интересная теория. Рэйчел улыбнулась, но воображение уже развернуло странные образы: Гитлер в пижаме, Сталин в объятиях пышной грузинки и Муссолини с любовницей, избитые, раздувшиеся, висящие вниз головой…
– Так ты еще обвинишь меня в развязывании следующей войны!
– Пока мы подруги, я буду спрашивать. И приставать, и совать нос. Таков мой долг. Кит говорит, что на следующей неделе у них встреча с этим противным социалистом. Шоу, да? Льюис ведь тоже там будет?
– Он упоминал, что впереди у него трудные дни. Но вообще-то Льюис мало рассказывает о своей работе. Предпочитает, как говорится, оставлять работу за дверью.
– Ты уже проверила его переводчицу?
– А надо?
– Я настояла на том, чтобы Кит взял самую страшненькую, какую только можно найти, и теперь у него настоящая страхолюдина. Обязательно в самое ближайшее время пригласи переводчицу Льюиса на чай и хорошенько ее рассмотри. Если она хоть чуточку привлекательная, добейся, чтобы он ее уволил.
Сама мысль о том, что какая-то другая женщина может добиваться внимания Льюиса, странным образом подействовала на нее утешительно, ведь если Рэйчел и была в чем-то уверена, так это в том, что ее муж никогда не попадется на такой крючок.
– Ты должна взять все в свои руки. Я бы никогда не позволила Киту отделаться от меня фразой вроде “У меня впереди трудные дни”. Что там такого, о чем нельзя рассказать? Стребуй с него все детали. И не отступай, пока не получишь свое. Я вот всегда в курсе, что там у них происходит. Знаешь, технике допроса Кит научился у меня.
– Ему нравится работа?
– Говорят, у него очень хорошо получается. Он терпеливый. Думаю, это важно. Из меня бы дознаватель не получился.
– А ты все ему рассказываешь?
– Все, что ему нужно знать. – Миссис Бернэм подмигнула, убрала губную помаду, поджала губы, почмокала ими и откинулась на спинку сиденья. – Не беспокойся. Твои секреты в надежном месте. Ему из меня ничего не вытянуть.
Легче не стало. Еще не рассказав ничего важного, Рэйчел уже казалось, что она выдала слишком много о себе и муже, открыв простор для всякого рода предположений и домыслов.
– У нас нет секретов. У нас все хорошо. Будет хорошо.
И тут Сьюзен Бернэм посмотрела на свою спутницу так, как взрослый смотрит на ребенка, объявившего, что сейчас слетает на Луну, туда и обратно.
Магазин для семей британских военных располагался в аккуратном, совершенно целом двухэтажном доме возле Альстера. По пути туда “фольксваген” миновал здание оперы, от которого остался лишь фасад, и кинотеатр “Астра”, где днем крутили “Генриха V” с Лоуренсом Оливье – на английском, а вечером того же “Генриха V” с тем же Лоуренсом Оливье – на немецком. О чем сообщали две одинаковые афиши.
– Через час, Эрих, – сказала миссис Бернэм, когда они остановились перед магазином. – Zurьck in einer Stunde.
Навстречу им брела группа немок с плакатами на груди. Сначала Рэйчел подумала, что женщины против чего-то протестуют, но, подойдя ближе, увидела, что к плакатам приклеены фото мужчин – мужа, брата или сына – и написано, кто это, а также адрес и просьба сообщить хоть какую-то информацию о пропавшем без вести. Внимание Рэйчел привлекло лицо на первом плакате. Мужчину звали Роберт Шлосс, он работал кассиром. На голове обыкновенная пилотка. Очки в оправе. Линия подбородка и открытое выражение лица напомнили ей Майкла. Ей вдруг захотелось узнать больше об этом человеке. Узнать все. Контактный адрес…
– Bitte? – Немка с надеждой посмотрела на нее. – Haben Sie ihn gesehen?[36]
Рэйчел оторвала взгляд от плаката и посмотрела на женщину. Элегантная шляпка удерживалась на голове завязанным под подбородком шарфиком, но загнутые вверх поля придавали ей сходство с капором, и в результате женщина выглядела как крестьянка. Отчаяние в ее глазах мешалось с надеждой, что Рэйчел каким-то непостижимым образом узнала что-то о ее пропавшем муже и приехала сюда именно для того, чтобы сообщить хорошие новости.
– Haben Sie ihn gesehen? – повторила немка.
Миссис Бернэм решительно взяла Рэйчел за локоть.
– Конечно нет! Lassen Sie sie in Ruhe![37] – Она отмахнулась от женщины в шляпке и пробормотала: – Не забывай, они охотятся за нашими мужчинами.
Миновав то, что в обычной жизни было бы парадным входом, они прошли к неприметной боковой двери. Посторонний никогда бы не подумал, что входить в магазин надо через эту дверку. Закрашенная витрина не позволяла ничего рассмотреть внутри.
– Считается, что немцам лучше не видеть, что там есть, чтобы не знать, чего они лишены, и не завидовать, – объяснила миссис Бернэм. – А по-моему, от этого только хуже.
Рэйчел согласилась. Прятать – только дразнить прохожих. Уж лучше открыто признать, что товары, лежащие за стеклом, недоступны большинству горожан и что, как бы ни утверждала обратное Контрольная комиссия, в зоне существует двойная экономика: одна – для проигравших, другая – для победителей.
– Знаешь, что я думаю на самом деле, – продолжала миссис Бернэм. – Я думаю, Контрольная комиссия хочет, чтобы немцы считали, будто мы богаче, чем оно есть на самом деле. Вопрос чести – страна-победитель должна выглядеть могущественным богачом.
Содержимое магазина лишь подтверждало эту циничную точку зрения. Непроницаемой для взглядов витриной британцы прикрывали не роскошь, не богатство, а их отсутствие. Приведись немцам заглянуть сюда и увидеть предлагаемый ассортимент, они немало удивились бы его скудости и, возможно, задумались о том, как может управлять ими страна, которая едва кормит себя саму.
– С этим магазином меня примиряет только одно: я знаю, что выбор здесь лучше, чем у моей сестры в Ист-Шине. В Англии сейчас даже хлеб по карточкам. Ты можешь этому поверить? Карточки на хлеб! Этого даже в войну не было!
Чего здесь было много, так это джина. Целая стена: Gordon’s, London Dry, Booth’s. Присутствие знакомых марок вселяло уверенность; проблемы, преследующие прочие отрасли, похоже, обошли стороной производителей алкоголя. Судя по всему, проверенные временем напитки били из земли, подобно нефти. С ними проблем не было. Джин, как прекрасно знал каждый комиссар, генерал и комендант, способен скрасить жизнь даже на самом унылом аванпосте и поднять дух самым отчаявшимся слугам империи.
Именно к полкам с джином и направилась миссис Бернэм в первую очередь.
– Кит жалуется, что без тоника у него вкус парафина, но, как говорится, бедняки не выбирают. Одному богу известно, когда еще мы попробуем тоник. Но пока есть вермут, будем пить джин с ним. Пока есть “Ангостура биттерс”, будет розовый джин, и, конечно, если есть апельсиновый сквош, то будет и джин с апельсиновым соком! Так что жаловаться не приходится. Продержимся, а там и парни с тоником появятся. А до тех пор будем изобретать. Посмотри, как все дешево! Четыре шиллинга за бутылку! Они же явно хотят, чтобы мы все тут упились. Что ж, пойдем им навстречу. Кроме того, думаю, губернаторской жене пора бы приступить к своим общественным обязанностям. – С этими словами миссис Бернэм схватила за горлышко четыре бутылки и опустила их в сумку.
В магазине никто даже не пытался выложить товары покраше. Продукты и напитки просто стояли рядами в ящиках. На Рэйчел подобное убожество подействовало, как ни странно, успокаивающе. Ей никогда, в общем-то, не нравилось ходить по магазинам, а здесь процесс был предельно упрощен: в одном ряду лишь один продукт. В этом было что-то футуристическое. Как и в том, что расплачивались за покупки купонами или восьмиугольными “монетами” из картона, что только усиливало ощущение неправдоподобности.
Между тем в торговом зале царила атмосфера едва прикрытой истерии. Некоторые из женщин разоделись так, словно отправились в театр. Сама Рэйчел тоже постаралась принарядиться, облачившись в костюм-двойку, чуть более щеголеватый, чем того требовала ситуация, дополнив его нейлоновыми чулками, капелькой парфюма и гигиенической пудрой, но все равно чувствовала она себя не в своей тарелке, причем не из-за дискомфорта и даже не из-за “фрагментации личности” – этот диагноз поставил доктор Мейфилд. Просто магазины всегда выбивали ее из колеи.
– Готова ко второму этажу?
Миссис Бернэм увлекла Рэйчел к лифту, перемещавшему покупателей из “Продуктов и напитков” на первом этаже в “Одежду и игрушки” на втором. Это был просто подъемник с открытой платформой. Ничего подобного Рэйчел прежде не видела и замешкалась, испугавшись, что оступится и окажется на “ничейной территории” – между лифтом, уже начавшим движение вверх, и площадкой перед ним. Мальчик, стоявший с ней рядом, катал по ладони игрушечную машинку “динки”.
– Красивая у тебя машинка. Откуда она у тебя?
– Оттуда, сверху. Это “лагонда туэрер”. – Мальчик поднял машинку, чтобы Рэйчел рассмотрела ее получше. – А сегодня у меня будет еще “авто юнион гран-при”. У них здесь всегда новые модели.
За все утро Рэйчел впервые вспомнила об Эдмунде, оставшемся дома заниматься с худым как скелет и немного устрашающим герром Кенигом, и укорила себя за невнимание. В последнее время она слишком небрежна с сыном, и пусть внутренний голос и пытался уверить, будто предоставленная свобода вполне компенсирует Эдмунду нехватку тепла и заботы, Рэйчел понимала, что слишком отдалилась от сына и, если так будет продолжаться, может потерять его. На втором этаже она купила игрушечный автомобильчик и почти бегом вернулась на улицу к ожидавшей их машине.
– Осторожнее, тут скользко! – предупредила миссис Бернэм. – Лучше сядь с другой стороны!
Рэйчел передала Эриху тяжелый бумажный пакет, набитый бутылками джина, виски и сигаретами, но подарок для Эдмунда оставила у себя.
– Не хочешь заглянуть в “Карлайл-клаб”? Выпить кофе? Прихватить свежий номер “Вумен’с оун”?
– Вообще-то я хотела бы поскорее вернуться… домой, – сказала Рэйчел и сама удивилась, что употребила именно это слово.
– Хорошо. Давай посмотрим твой дворец.
Проезжая мимо вокзала Даммтор, они снова увидели немок с плакатами, образовавших подобие воронки, в которую затягивало каждого мужчину, сошедшего с поезда, – женщины вытягивали шеи, вертели головами, высматривая, не их ли пропавший плывет в хлынувшей из поезда реке. Рэйчел увидела, как какой-то мужчина вдруг рванулся вперед и обнял одну из женщин, потом упал на колени и поцеловал висевшее у нее на шее фото. Выпрямившись, он подхватил женщину на руки и закружился вместе с ней.
– Смотри вперед!
Миссис Бернэм ошибалась, если думала, что подруга вот-вот поддастся непатриотическому сочувствию. Никаким состраданием здесь и не пахло – Рэйчел испытывала самую обыкновенную женскую зависть. Зависть к этой воссоединившейся и самозабвенно кружащейся паре. Если бы Льюис пропал без вести, вышла бы она с плакатом на шее, чтобы часами стоять у железнодорожной станции под холодным ветром и ждать? Может быть, и нет.
– Ich heisse Edmund. Ich bin englisch.
– Englдnder[38], – мягко поправил Скелет.
– Englдnder. Ich heisse Edmund. Ich bin Englдnder[39].
– Классный у тебя акцент.
Скелета била дрожь, и он, чтобы скрыть ее, постоянно потирал ладони и сцеплял пальцы, как делают священники. Эдмунд видел старика насквозь, но из уважения и сочувствия притворялся, что не замечает парафинового запаха разложения. Хотя в комнате и в доме было тепло – как в любом британском доме Гамбурга, – Кениг весь урок просидел в пальто, словно старался сохранить тепло на потом или, может быть, растопить засевший где-то глубоко кусочек льда. Несколько раз он тайком поглядывал на кекс и стакан молока, которые принесла ему Хайке. Обычно она делала это после урока, но сегодня принесла раньше и оставила на столе, и Кениг явно страдал, поглядывая на угощение.
– Хотите съесть кекс сейчас? – спросил Эдмунд. – Kuchen?
– Господи, да, – прошептал старик по-немецки. Потом, уже громче, добавил по-английски: – Спасибо.
Эдмунд встал, взял стакан с молоком и тарелку с кексом и поставил перед учителем. Герр Кениг тут же схватил стакан и осушил его в несколько глотков, не пролив ни капли. Потом поставил стакан, деликатно облизал испачканные усы и принялся за кекс. Съев его, старик опустил указательный палец в стакан, стер молочные капли и провел пальцем по тарелке, собирая крошки, как собирают магнитом железные опилки. Тарелка после этого засияла, точно вылизанная собакой.
Отец сказал, что когда-то Кениг был директором школы, что он человек больших талантов и настоящий эрудит, и Эдмунд изрядно удивился, в первый раз увидев изможденного, неряшливого человека. Такой старый, такой жалкий человек не мог быть директором, в нем не было ни намека на властность, авторитет, эрудированность. Но уже после нескольких занятий его мнение об учителе изменилось. Отец не ошибался – Кениг оказался не только прекрасным математиком, но и хорошо знал историю и английскую литературу. А еще он был очень осторожный. Будто лесной зверь. На теле его не осталось ни грамма жира, а в речи – ни одного лишнего слова; он тщательно обдумывал и фильтровал все, что собирается сказать. Эта выверенность в словах да едва угадываемый намек на былую респектабельность составляли скромное достоинство, с которым держался Кениг.
– Давай посмотрим атлас.
Предложение посмотреть атлас означало переход к последней части занятий, смеси истории и географии. На немецком. Эдмунд взял свой старый атлас и открыл на общей карте мира. Кениг попросил называть цвет страны, на которую он будет указывать, и коснулся пальцем Канады.
– Rosa[40].
Соединенные Штаты Америки.
– Grьn[41].
Бразилия.
– Э… Gelb?[42]
– Хорошо.
Индия.
– Rosa.
Цейлон.
– Rosa.
Австралия.
– Rosa.
– Warum sind sie rosa?[43] – спросил Кениг.
– Потому что это части Британской империи.
– Хорошо. Ты быстро учишься.
– Папа говорит, что Британская империя уменьшится из-за войны. Говорит, что у нас не осталось денег и что самые сильные теперь – Америка и Советский Союз.
– Да, на атласе многое изменится, и таким розовым он уже не будет.
Интересно, что герр Кениг на самом деле думает о британцах и их империи? Только ли из вежливости он указывает на ее огромные размеры? Шанс был да уплыл – палец Кенига двинулся дальше, игнорируя коричневую Японию, желтую Италию и, что особенно примечательно, синюю Германию, изображенную в границах, определенных Версальским договором, огромную страну в центре Европы. Удивительно, но лишь несколько других стран – Танганьика, Того, Намибия – были окрашены в такой же синий цвет.
– Гитлер завидовал нашей империи?
Кениг внезапно напрягся, неестественно выпрямился, отчего в шее у него что-то хрустнуло.
– Мне не стоит рассуждать об этом.
Эдмунд кивнул:
– Не бойтесь. Мамы дома нет.
Кениг молчал, и вид у него был несчастный.
– Вы боитесь, потому что вы ждете, пока вас заверят? – спросил Эдмунд.
– Проверят, – поправил Кениг. – Нет, просто немцы не любят говорить о том времени.
– Но вы же были директором школы. У вас все должно быть хорошо, да? Вам ведь выдадут белый сертификат?
– Надеюсь, что да.
– Вы получите Persilschein?[44]
– Ты знаешь это слово?
– Узнал от друга.
– Твой друг – немец?
Эдмунд кивнул:
– Он говорит, что все немцы хотят получить Persilschein.
Кениг снова потер руки и сцепил пальцы, как будто хотел выжать из них что-то.
– Да. Все хотят быть как свежевыстиранное белье. Без единого пятнышка.
– Некоторые покупают свидетельство на черном рынке. Стоит четыреста сигарет.
– Ты очень хорошо разбираешься в этих вопросах.
Читать бесплатно другие книги:
