Последствия Брук Ридиан
– Я мог бы достать его вам.
Герр Кениг вскинул руки:
– Nein. Все должно быть так, как полагается.
Конечно. Кениг ведь был директором школы, а директор всегда соблюдает правила.
– И тогда вы снова станете директором?
На лице герра Кенига проступило новое выражение, грусть. Он посмотрел на атлас, на большую grьn страну за голубой водой.
– Брат приглашал меня в Америку. Он уехал туда после Великой войны. Изобрел машину для дойки коров, которая работала быстрее других, и теперь ездит на “бьюике” и живет в доме с прудом в Висконсине. Висконсин почти такой же большой, как Германия. Брат говорит, что в Америке все больше, чем здесь. Коровы. Еда. Машины. У его “бьюика” на капоте бараньи рога.
Эдмунд и сам мечтал о путешествиях.
– И вы тогда уедете?
Герр Кениг посмотрел на атлас. Дотронулся до Висконсина.
– Слишком поздно.
– Почему?
– Мне вот-вот шестьдесят.
Для Эдмунда все взрослые за сорок были на одно лицо. И он не мог оценить разницу между человеком сорока одного года, еще полным ожиданий и амбиций, и человеком пятидесяти девяти лет, чья жизнь клонится к закату, кто уже ощутил убыль сил и жизненной энергии, дыхание болезней и немощности, кто вынужден ограничивать себя и усмирять. У Кенига есть шанс уехать в Америку, так при чем тут возраст?!
– Но вам будет столько же, если вы останетесь в Германии.
Кениг улыбнулся, он молчал, лишь дыхание его сделалось учащенным, с присвистом.
– Это слишком дорого, да?
– Вопросы, вопросы. Как в Fragebogen[45]. Нет. Брат готов оплатить переезд.
– Тогда… вы ведь поедете, да? – С приятным волнением Эдмунд представил, как его учитель отправляется в Америку, он даже испытал гордость – это ведь он вдохновил Кенига отправиться за океан, к новой жизни.
Но сам Кениг с мечтаниями, похоже, уже расстался – поерзал, меняя позу, сел еще прямее, как бы напоминая о своем статусе наставника.
– Все… сложно. – Он закрыл атлас, ставя точку на дальнейших объяснениях.
И Эдмунд не стал терзать его новыми вопросами. Обычно такие слова означали, что разговор окончен.
Часы пробили полдень, нарушив неловкость момента.
– Пора, – с облегчением произнес герр Кениг. – Завтра мы займемся населением и природными ресурсами. А также поработаем с большими числами.
– Спасибо, сэр. С удовольствием.
Обычно герр Кениг выходил из дома через заднюю дверь, но ночью ее замело снегом, а расчистить дорожку Рихард еще не успел. Поскольку взрослые отсутствовали, Эдмунд сам проводил учителя к передней двери, у которой Кениг тщательно нахлобучил шляпу, для надежности обвязав ее шарфом, продемонстрировав при этом сноровку и проворство, какие проявил, расправляясь с кексом. Ворвавшийся в открытую дверь холодный воздух швырнул в холл пригоршню колючего снега. Выходя, герр Кениг наказал побыстрее закрыть за ним дверь, дабы не растратить зазря драгоценное тепло, но Эдмунд замешкался. Ветер был такой сильный, что пришлось бы с силой толкнуть дверь едва ли не в спину учителю, чтобы закрыть ее, а Эдмунд вовсе не желал выпихивать наставника. Навалившись всем телом на приоткрытую дверь, он смотрел, как Кениг удаляется быстрыми мелкими шажками, словно по льду, стараясь сохранить равновесие, – серо-черное пятно в белоснежном покое Persilschein.
Взбежав по лестнице, Эдмунд заскочил в комнату родителей – за сигаретами. Обыскивая отцовские мундиры, он наткнулся на серебряный портсигар, который отец обычно носил с собой. Портсигар был пуст, наверное, отец не успел переложить в него содержимое пачки. Внимание Эдмунда привлек не сам портсигар, а две фотокарточки, удерживаемые широкой резинкой. На первой мать сидела на пляже в Пемброкшире, а чуть в стороне они с Майклом возились с песочным замком. На втором фото, спрятанном под первым, с потрепанными уголками, был Майкл – в их саду в Амершаме. Такой живой, в любимом его вязаном джемпере, с веселой ухмылкой, как будто обменивается шутками с фотографом – скорее всего, с матерью. Воспоминание о том дне всплыло в памяти яркими картинами: вот мама вытирает щеку в саду, вот отец, с трудом сохраняя спокойствие, прощается с ними перед отъездом, вот он сам едва сдерживает слезы, не желая, чтобы кузены видели, как он плачет. И снова внутри Эдмунда словно образовалась распирающая его пустота – будто внутренности поднялись куда-то вверх, к горлу, к глазам. Но пустота эта была связана не с Майклом, а с ним самим. В отцовском портсигаре его фото не было. Почему? Может, его карточка хранится в бумажнике? А может, она отцу без надобности, потому что Эдмунд жив? И ему тоже надо умереть, чтобы его карточка попала в эту секретную галерею? Эдмунд представил, как погибает, красиво, геройски – в пожаре, в бою, в метель, – на фоне тревожных переливов “Лесного царя”, плывущих из-под пальцев матери, представил, как отец роется в коробке из-под обуви, отыскивает карточку бедного Эдмунда, аккуратно обрезает по краям, чтобы уместить в серебряный портсигар.
Эдмунд захлопнул портсигар и опустил в карман мундира, втянув плотный, болотистый отцовский запах. Эдмунд любил отца, и это чувство было простым и ясным, как прямая дорога. Он любил и мать, но путь к ней лежал через лабиринт. Любить того, кого нет рядом, почему-то всегда легче.
Портсигар скользнул в карман уверенно, увлекаемый собственным весом, и Эдмунд несколько раз повторил это действие. Затем встрепенулся и продолжил поиски курева, перейдя к отцовской сумке. Она пахла дегтярным мылом и эвкалиптом. Внутри обнаружились щетка для волос, фланелевая салфетка и медаль “За боевые заслуги”, белый эмалевый крест. Что он здесь делает? Хранить медаль рядом со щеткой для волос – разве это не кощунство? Ее место в бархатной коробочке или, еще лучше, на мундире, как носят свои награды русские, которые даже в бой идут, звеня медалями. На обратной стороне медали была выгравирована дата – май 1945. К красно-синей ленточке прилип кусочек мыла. Эдмунд соскреб его, приложил медаль к груди и уже собирался вознести себе хвалу за героические действия, когда снизу донесся пронзительный голос. Эдмунд заметался в поисках укрытия.
Шумным и жарким ураганом миссис Бернэм неслась по дому, а следом за ней буквально вихрился теплый воздух. Рэйчел, успевшая пожалеть, что связалась со столь могучей стихией, следовала за ней, молясь о том, чтобы герр Люберт не вернулся домой слишком рано.
– Начнем отсюда! – уже строила планы майорша. – Отряхнем снег и согреемся у камина. Выпьем розового джина. А то и горячего рейнвейна. Томпсоны наверняка опоздают. Они вечно опаздывают. Им лучше назначить пораньше. Поболтаем о том, о сем. Все, конечно, станут нахваливать дом и отчаянно скрывать зависть. Потом мы прошвырнемся по… – Миссис Бернэм прошествовала через двойные двери. – Боже! Да это же настоящая бильярдная! Поглядите-ка только на эти картины. Я так понимаю, они не ваши. А это еще что такое? – Она посмотрела на одну из картин так, словно та приготовилась ее укусить. – Современное искусство. Не понимаю я в нем ничего. А вот Кит, ты имей в виду, разбирается. Итак. Потом сюда и… – гостья направилась к открытым дверям в столовую, – и сюда. Вот это уже другое дело. Хотя… Знаешь, думаю, список гостей можно и расширить. Сколько здесь уместится? За этим столом? Шестнадцать? А что, если пригласить маршала с женой? Они обожают этакое великолепие. Итак, обед. Пять перемен блюд? Только никакой кислой капусты. Умоляю! От нее так и воняет бедностью и забегаловками. Разговор, конечно же, пойдет, как там дела на родине. Потом кто-нибудь упомянет русских. И бла-бла-бла. Кто-то наверняка пожалуется на нехватку топлива. И бла-бла-бла. Где-то к подаче пудинга – десерт я беру на себя – джин, или что мы там выберем, уже начнет действовать. Кит войдет в раж и обязательно с кем-нибудь сцепится. Вот тогда мужчины… Нет! Давай нарушим порядок и позволим им остаться, а сами удалимся… – Она толкнула арочные двери и вошла в самую красивую – настолько красивую, что для нее у миссис Бернэм даже не нашлось комплиментов, – комнату. – Ох. Да. Пойдет. Рояль. Чудесно! Споем что-нибудь из Гилберта и Салливана. Пусть Диана поворкует, а мы притворимся, что у нее чудесный голос. Ты ведь, надо думать, поешь? И играешь? Хорошо. Может, затеем шарады… – Она выглянула в окно: – Кто это у ворот? Дочь?
По дорожке решительно шагала Фрида. Хрупкая девочка с косичками на фоне занесенного снегом сада была словно крошка из сказок братьев Гримм, направляющаяся навстречу коварной ведьме или злому волку.
– Она сегодня рано.
– Ей нужно что-то сделать с этими хвостиками. Пусть ею займется Рената.
Глядя на Фриду, Рэйчел укорила себя за невнимательность. Могла бы и сама позаботиться. В следующий раз нужно обязательно предложить Фриде посетить парикмахера.
Миссис Бернэм еще раз придирчиво оглядела комнату и, закончив обход, повернула к выходу.
– Думаю, здесь можно будет пропустить по стаканчику на дорожку или… нет… Ага, туда… – Она прошла через вторую дверь в холл, завершив круг широким жестом: – Вот так! Откуда начали, там и закончили. Здесь мы и присядем. Перед догорающим камином. А потом – по каретам. Я ничего не упустила?
– Сьюзен, ты слишком размахнулась.
– Это пока прикидка. На самом деле все пройдет шикарно!
– Не уверена, что смогу справиться столь же эффективно.
– Чепуха. Девочка ты смышленая. И прислуга у тебя есть.
Рэйчел неуверенно кивнула.
– Ты говорила, с ними какие-то проблемы?
– Не могу найти к ним подхода.
– Твердость. Покажи, что умеешь обращаться с прислугой. Стоит только выказать мягкость, они тут же сядут тебе на шею, да еще и смеяться над тобой будут.
– По-моему, они уже ни во что меня не ставят.
Стукнула задняя дверь, со стороны кухни донесся звук быстрых шагов. Рэйчел закрыла дверь.
– Особенно кухарка, – добавила она.
– Надо сразу показать им, кто здесь хозяин. Так лучше для всех.
Раздавая советы, Сьюзен Бернэм продолжала оглядывать холл, отмечая каждую деталь.
– А семья? Они как устроились? Где едят?
– У них своя кухня наверху. И в доме есть кухонный лифт.
– Общаться приходится?
– Скорее, нет. Разве что Эд пытается.
– На твоем месте я бы держала их на расстоянии.
Рэйчел решила не упоминать о происшествии с Катбертом, Сьюзен Бернэм вполне способна раздуть эту детскую историю до настоящего убийства, и через неделю слух расползется по всему городу.
– Заметила? – Миссис Бернэм подошла к камину. На стене выделялся темный прямоугольник на выцветших обоях. – Они таки сняли его.
Рэйчел посмотрела на четырехугольный след исчезнувшей картины.
– Кого сняли?
– Фюрера. Обычно они его над камином держали. В домах у немцев полно таких вот темных пятен на стенах. У большинства, правда, хватает ума прикрыть их чем-то. А ты и не знала? В каждом доме висел его портрет. Как говорит Кит, “пятно, которое нельзя свести”.
Действительно, представить висевший там портрет оказалось совсем не трудно. И почему она не обращала внимания раньше?
– Но думаю, даже Кит закрыл бы глаза на кое-какие несводимые пятна, лишь бы жить в таком доме.
– Мне кажется, герр Люберт не имел никакого отношения к нацистской партии. Насколько я могу судить.
– Ну конечно. Они все так говорят. – Миссис Бернэм оглядела обстановку и скрестила руки на груди, собираясь вынести окончательный вердикт. – Думаешь, такая роскошь дается за просто так? Без компромиссов? Любая богатая и влиятельная немецкая семья должна была пойти на сделку с режимом, чтобы сохранить хотя бы что-то.
Похоже, миссис Бернэм высказывала не только собственное мнение; скорее всего, тему эту она не раз обсуждала с мужем.
– Уверена, они ни в чем не замешаны.
– Ох, перестань. Это очень по-христиански – думать о людях хорошо, но в таких делах нельзя быть наивной.
В поклонении перед фюрером Рэйчел герра Люберта не подозревала. Согласиться с миссис Бернэм означало признать собственную глупость и опрометчивость Льюиса, выбравшего для проживания небезопасное место.
– Не могут все быть виновны, – сказала она, повторяя слова мужа. – Я и вправду не думаю, что он был причастен к чему-то.
– Моя дорогая, они все причастны. Вопрос лишь в том, в какой мере.
7
– Хороший томми. Добрый христианин томми. Мне нравится английский образ жизни. Мне нравится король и королева. Мне нравится дерьмократия. Я знаю про доминион Новая Зеландия. Я хочу жить в Новой Зеландии. Ты помочь мне уезжать, томми?
– Проваливай, крысеныш.
– Хороший томми. Я знаю про Лондон. Я знаю про “Ривер Риц”. Элек-тро-станция Баттер-зее.
– Ты только послушай! А ну-ка, шевелись. Пошел! Schnell!
– Ты хорошо шпрехензидойч, томми.
– Schnell!
– Русские – нет. Сталин – нет. Я хотеть английский образ жизни.
– Тебе в школу надо. Ты почему не на уроках? Schule?
– Schule нет. Haus нет. Mutti нет. Циггиз, томми. Пожалуйста. Есть циггиз для меня? Mutti нет.
– У меня ее тоже нет. Пошел к черту. Надоел.
– Ааа… Ich glaube ich werde… ohnmдchtig[46].
– Эй, прекрати! Нет, нет!
Ози повалился замертво перед часовым – прямо на мягкую подушку из свежего белого снега. Снежок захрустел. В своем меховом пальто он напоминал подстреленную лису. Солдат, несший вахту у входа в британскую военную комендатуру, постарался придать лицу решительное выражение и, глядя перед собой, сделал вид, что не замечает лежащего мальчишку. Но женщина, толкавшая мимо детскую коляску, груженную мешком картошки, остановилась рядом с мальчиком и выразительно посмотрела на неподвижного часового:
– Schдm dich, Soldat![47]
Вокруг уже собиралась толпа из штатских немцев. Не желая устраивать спектакль, часовой прислонил винтовку к караульной будке, склонился над Ози, затем опустился на корточки – становиться на колени он не хотел, чтобы не испачкать брюки, – и дернул за ворот, переводя мальчишку в сидячее положение:
– Ну-ка, вставай, хитрец. Хватит притворяться. – Солдат пошлепал мальчишку по щекам руками в заледенелых перчатках. – Посмотри на себя. Ты во что вырядился? Прямо-таки Ноэл Кауард.
Ози картинно похлопал ресницами и завел свою обычную шарманку:
– Мистер Эттли. Danke. Король Георг. Danke. Часовой томми. Danke. Циггиз. Циггиз для Ози. Циггиз на хлеб. Томми христиане. Томми давать циггиз.
Солдат достал из нагрудного кармана пачку сигарет и демонстративно вытряхнул несколько штук.
– Держи, пройдоха, – сказал он, протягивая мальчишке не одну и даже не две, а целых три сигареты. Отыграв для публики, часовой выпрямился, ожидая, похоже, аплодисментов, но свидетелей его благородного жеста уже не осталось. – А теперь проваливай, крысеныш.
Порция комплиментов английской культуре – и запасы Ози пополнились тремя сигаретами и четырьмя новыми словами, расширившими его и так уже внушительный английский репертуар.
– Держи. Пройдоха. Проваливай. Крысеныш.
Он несколько раз повторил слова, отряхнул снег и, довольный, зашагал по Баллиндаму в направлении Альстера, прижимая к груди добытые плоды благотворительности. Согласно им же установленным стандартам, добыча была пустяковая. Весь день он охотился за продуктами в районе реквизированных томми магазинов и отелей, разыгрывая везде одну отработанную сценку с восхвалением английской культуры и падением в обморок. Увы, без особого успеха. На женщин-томми, делавших покупки в магазинах британской торговой сети, комплименты по поводу их волос и шляпок не действовали, а приносившие обычно немалый улов мусорные баки за отелем “Атлантик” оказались наглухо закрытыми. Когда же он попытался попрошайничать на ступеньках “Виктория-клаб” – “Эй, янки, ты что здесь делать? Возьми меня в Америку, янки”, – какой-то американец прогнал его коротким “Исчезни!”.
Может быть, томми отпугивал его наряд? Сегодня Ози вырядился по максимуму: кожаная шапка-ушанка, женское меховое пальто, шелковый халат сверху и сапоги для верховой езды на три размера больше требуемого. Пальто он ухватил на еженедельной раздаче Армии спасения, а сапоги получил в Красном Кресте. Может, он слишком хорошо одет, чтобы вызывать сочувствие и жалость, но в такой холод – и с его легкими – одеваться легче просто глупо.
Ози положил сигареты в пенал. Три сигареты за день работы. Их можно обменять на буханку хлеба, но этого слишком мало, чтобы успокоить Берти, день ото дня становившегося все взыскательнее; он хотел уже не только сигарет или лекарств, ему требовались бумаги и пропуска – вещи, достать которые и трудно, и дорого. Ози рассчитывал выменять их на свои часы, для чего и направился к герру Хоккеру в Информационный центр.
Большую часть того, что Ози знал о Британии и британской культуре, он почерпнул во время своих визитов в Информационный центр, построенный рядом с ратушей в центре города. Открыли его летом, и бургомистр выступил тогда с большой речью о дружбе. “Die Brьcke построен, – сказал бургомистр, – для того, чтобы посетители-немцы узнавали о ведущих британских институциях и достижениях”. В Центре был большой читальный зал, выставочная галерея, кинозал и библиотека. Недостатка в посетителях здесь не наблюдалось. Изголодавшиеся по информации о внешнем мире, немцы проявляли большой интерес к британскому образу жизни. Конечно, они с удовольствием узнавали о реках Британии и правах женщин, но еще сильнее их манила возможность посидеть в тепле и разжиться парой продуктовых карточек. Каждый здравомыслящий немец знал: die Brьcken – это места, где товарный обмен сопутствует культурному.
Сунув руку в мягкий карман пальто, Ози проверил, на месте ли часы. “Хольдерман унд Зон” – вещь солидная, однако он с радостью избавится от них. Ози нашел часы в кармане мертвеца, лежавшего на лестнице в Альтоне. Было что-то неправильное в том, что они продолжали тикать после того, как маятник их владельца остановился. Так же, как и в том, что ногти растут, когда душа уже улетела. Было в этом какое-то предательство. К тому же за час стрелки убегали на двадцать минут вперед. Сейчас часы показывали вторник вместо понедельника; если так пойдет и дальше, то 1950-й наступит еще до конца месяца.
Центр встретил его жаркой духотой, и у Ози закружилась голова от тепла. Пришедших в выставочный зал за теплом и бесплатными газетами оказалось столько, что подобраться к щиту с объявлениями оказалось почти невозможно. Афиша недавно учрежденного англо-германского Frauenclub[48] извещала о выступлении миссис Т. Харри с рассказом о “Путешествии из Каира в Иерусалим” и грядущем приезде великого английского поэта Т. С. Элиота с лекцией на немецком и английском о единстве европейской культуры. Ози задержался перед фото, разглядывая лицо с волевым подбородком, но так и не решил, мужчина это или женщина. Другая афиша приглашала на фильм “Британия это может” и слайд-шоу о племени патан, живущем на границе Афганистана и Раджастана.
Хоккер сидел на своем обычном месте и читал английскую газету, запас которых держал в рабочей сумке, чтобы их не украли. Здесь он проводил едва ли не все время. Да и зачем куда-то выходить, когда мир сам идет к нему. Хоккер, как ни один другой гамбургский спекулянт, контролировал нелегальную торговлю провиантом. Все грязные речушки, ручейки и протоки так или иначе заворачивали к Хоккеру. Вам что-то нужно – идите к Хоккеру, и он все достанет. Если, конечно, вы в состоянии заплатить.
Чтобы попасть к нему, Ози пришлось пробиться через толпу. В черном пальто и хомбурге Хоккер напоминал похоронных дел мастера. Склонившись над газетой, он медленно водил пальцем по строчкам. Шляпа лежала рядом на столе, ее узкие поля намокли от растаявшего снега.
– Привет, герр Хоккер! Что там сегодня, в Томмиландии?
Хоккер даже не поднял головы:
– Ози Лайтман. Дела в Томмиландии не очень хороши.
– Вот как? А что случилось?
– Томми не хочет платить за оккупацию. Томми говорит, почему немцы должны есть, когда нам самим не хватает?
Герр Хоккер любил похвастать как своим английским, так и умением переводить с него. Прежде чем переходить к делу, Ози всегда старался сыграть на этой слабости и подтолкнуть Хоккера прочитать что-нибудь; обычно ему удавалось сбить цену на несколько сигарет.
– А тут еще зима некстати, – продолжал Хоккер.
– Отто говорит, она продлится тысячу лет, – вставил Ози. – В наказание за все, что мы натворили. Не расцветет вишня в Штаде. Не будет яблок в саду. Солнца на шторах. Купания голышом в Альстере. Только тысяча лет льда и снега. Что думаете, герр Хоккер?
– Похоже, что так. В Германии замерзли все реки. Даже Рейн. – Хоккер неторопливо и с достоинством лизнул палец и перевернул газетную страницу. – Мы знамениты. Посмотри сюда. О нас пишут на седьмой странице “Дейли миррор”, здесь даже есть фотография Гамбурга.
У Ози округлились глаза. В самом центре газетной страницы был напечатан снимок того самого, стертого с лица земли жилого квартала Хаммербрука, где жил когда-то он сам. Это там Ози видел, как плавились окна, как пузырилась дорога и как раскаленный ветер сорвал с какой-то женщины всю одежду. Он даже сейчас услышал тот ветер – как будто церковный орган зазвучал вдруг всеми нотами, – увидел падающие с неба красные снежинки пепла и пылающие прямоугольники дверных проемов, похожие на огненные обручи, через которые в цирке прыгают львы. Зорбенштрассе. Миттельканал. Люди тонули в плавящемся асфальте. У матери вспыхнули волосы! Мозги вытекали через нос и сползали по вискам. Люди съеживались, словно манекены в портняжной мастерской. Bombenbrandschrumpffleisch, так они это называли. Тела, высушенные огнем.
– Mutti…
– Эй, парень, ты в порядке?
Ози зажмурился и резко открыл глаза, отгоняя страшные видения. Еще раз посмотрел в газету, на свой уничтоженный, растертый в каменную крошку квартал. На картинку с новым жилым комплексом.
– Они построят нам новый? – спросил он.
– Это для томми. И, прежде чем строить, они всех оттуда выгонят. Тут написано: “160 миллионов фунтов в год. Научим немцев презирать нас”.
– А это что? – Ози указал на рисунок: британская пара у развалин дома и слова мужчины в “пузыре”: “Давай переедем в Германию. Я слышал, там много больших и красивых домов”.
– Что он говорит?
– Шутит. Говорит, что жить в Германии лучше, чем в Англии.
– Томми чокнутые. Им бы только шутить.
– Итак. Что тебе нужно сегодня, Ози Лайтман?
Ози положил на газету часы, и Хоккер тут же, с ловкостью фокусника, прикрыл их шляпой.
– Что хочешь за них?
– А вы даже не взглянете?
– Уже взглянул. Хорошие часы. Надежная германская марка.
– Лекарство и шоферское удостоверение.
Хоккер стрельнул в мальчишку глазами:
– Ты просишь о том, что трудно достать. – Он поднял шляпу, посмотрел на часы, потом взял их и поднес к уху. Ози знал – если слушать недолго, то разницы и не заметишь.
– Это часы моего отца.
Хоккер бросил на него скептический взгляд:
– В Хаммербруке такие часы никто носить не мог.
– Вы можете достать удостоверение?
Хоккер выковырнул что-то, застрявшее в зубах. Осмотрел – кусочек бекона? – и рассеянно отправил обратно в рот.
– Часы мне не очень-то и нужны. В наше время знать время никто и не хочет. В час ноль время не важно. Все застыло. На время нет времени.
– Что-то же они стоят.
Хоккер сунул руку под одежду и положил на газету три продовольственных купона.
Ози покачал головой. Мало того, что томми гоняли его весь день, так теперь и Хоккер жмется.
– Десять.
Хоккер рассмеялся и поднял шляпу – мол, забирай.
– Три или ничего.
Ози посмотрел на купоны. Один – на хлеб, один – на молоко и яйца и еще один – на маргарин. Придется, конечно, объясняться с Берти, придумывать какую-то причину, но мысленно он уже готовил завтрак, которым можно насладиться утром.
Хоккер подтолкнул к нему три купона:
– Бери. Часы не съешь.
Льюис брился перед зеркалом. Чтобы не разбудить Рэйчел, он даже не стал смывать пену с лезвия, а стер ее пальцем. Все ванные в доме были выложены элегантными золотисто-горчичными плитами, к чему Льюис никак не мог привыкнуть: каждый раз во время бритья он ощущал себя офицером индийской армии, нежащимся в роскоши, достойной какого-нибудь набоба. Даже мысль о собственном расположении к туземцам, которым он позволил сохранить их собственность, не помогла – он чувствовал себя всего лишь еще один мародером.
Закончив бриться, Льюис вытер насухо лицо и привел себя в порядок. Лежавшая под стаканом серебристая полоска с презервативами напомнила о том, что за три месяца использован был всего один. Факт гнетущий. Льюис оставил презервативы на месте в наивной надежде, что Рэйчел, может быть, увидит их, все поймет и захочет изменить ситуацию в лучшую сторону. Такой до нелепости кружной путь к сексу вряд ли мог обещать перемены, но веру в собственную способность что-то сделать, поговорить с женой откровенно он давно уже потерял. Пытаясь вспомнить случаи, когда они открыто обсуждали эту тему, Льюис обнаружил только один: как-то в период ухаживания он бесстрашно объявил Рэйчел, что она еще до конца года станет миссис Морган. Утрату ею интереса к сексу, как и головные боли, и то, что засыпает она только под утро, он объяснял себе ее общим состоянием, которое называл, прибегая к помощи эвфемизма, “поствоенным блюзом”. Рано или поздно дела пойдут на лад, с надеждой думал Льюис, – искать другие методы лечения ему было просто некогда.
Рэйчел спала на боку, издавая негромкие сухие звуки; лицо ее подергивалось, возможно, отзываясь на те видения, что тревожили ее во сне. Доктор Мейфилд полагал, что сон в ее состоянии есть и симптом, и лечение, но Льюис предпочел бы, чтобы жена проявляла большую активность. Его философия, если о таковой вообще можно говорить, выражалась в двух словах: занимайся делом.
Но была и хорошая новость: Рэйчел начала выходить из дома и вместе со Сьюзен Бернэм собиралась совершить еще одну вылазку в город. Мужа Сьюзен, офицера разведки, Льюис встретил как-то в столовой. Сьюзен хоть и оказалась особой довольно назойливой, но обладала живым чувством юмора и успевала участвовать во всевозможных культурных и общественных мероприятиях, и Льюис был благодарен ей за то, что она вытащила Рэйчел из четырех стен.
Сегодня он надел русский полушубок, прекрасно защищавший его поджарое тело от укусов зимы, уже ставившей температурные рекорды. В новостях сообщали, что Северное море в районе Куксхафена замерзло, что немцы из русской зоны теперь бегут по льду Балтики. Льюис проверил запас сигарет – не стал ли он курить больше, компенсируя отсутствие физического удовлетворения? Стопка как будто уменьшилась на несколько пачек. Он взял, как обычно, шестьдесят штук, напомнив себе о намерении сократить к Рождеству дневной рацион до двадцати, но выказывая солидарность с теми, для кого сигареты все еще приравнивались к хлебу. Потом еще раз посмотрел на жену, решил не тревожить ее прощальным поцелуем и тихонько вышел из комнаты, оставив Рэйчел наедине с ее снами и успокаивая себя тем, что хотя бы в одном из них, может быть, фигурирует и он сам.
Машина шла по заснеженному городу уверенно и четко, как режущий океанскую гладь линейный крейсер. После вынужденного ухода Шредера – старые раны напомнили о себе – Льюис не стал искать ему замену, а сел за руль сам. “Мерседес” стал важной частью дневного рациона удовольствий, теплым убежищем на колесах, где он мог предаваться размышлениям. Едва Льюис садился за руль, как суматошно толкавшиеся мысли выстраивались должным порядком, а следом приходила и уверенность в себе.
Картина за окном радовала взгляд: вчерашние угрюмые тучи рассеялись, и бледное небо сияло свежестью, напомнив Льюису халат старшей медсестры. Все вокруг поблескивало в лучах низкого еще солнца, белоснежный покров, казалось, вот-вот захрустит, точно свежевыстиранное больничное белье. Красиво, но не ко времени. У министра, пожалуй, сложится неверное представление. Гость может подумать – и в такой день ему это простительно, – что Гамбург стремительно меняется к лучшему. Снег укрыл тяжкие раны города, укутав его новеньким покрывалом, упрятав покореженный металл и груды битого кирпича. Не самый лучший день для инспекционной поездки, цель которой – показать, сколь тяжела, безобразна и уныла жизнь среди руин.
Льюис вошел через вращающиеся двери отеля “Атлантик” и оказался в вестибюле, над регистрационной стойкой висел большой портрет герцога Веллингтонского, отчего могло почудиться, будто оказался в Уайтхолле. Министр будет чувствовать себя как дома.
Перед большим камином грелась Урсула. В вязаной шерстяной кофточке, юбке “в елочку” и черных туфлях-лодочках на танкетке она выглядела элегантно и скромно. Волосы Урсула убрала в подобающем переводчице ККГ стиле – назад и за уши, но строгая прическа лишь ярче очертила ее лицо, привлекая внимание к густым темным бровям и длинной изящной шее. Неожиданно для себя Льюис решился на неуклюжий комплимент:
– Schцn[49].
Слово было не совсем подходящее, но оно сорвалось еще до того, как он сообразил, что хочет сказать. Lieblich[50] было бы, наверное, уместнее, но не просить же переводчицу поправить ей же адресованную похвалу.
– Спасибо.
– Извините за опоздание. Die Strassen sind eisig. Так, да? Eisig?
– Да. Обледенелые.
После того как Эдмунд задал ему вопрос на немецком, Льюис взял за правило как можно больше общаться с переводчицей на ее языке. Стыдно говорить хуже сына.
– Трамваи сегодня не ходили.
– Eine schlechte Reise?[51]
– Ничего. У меня теплое пальто, так что прогулялась с удовольствием. Ваш план на сегодня. – Урсула протянула ему машинописный листок. Льюис пробежал его глазами, отметив полный титул министра Шоу. – Есть ошибки?
– Нет. Nein. Ist. Perfekt. Но Кенсингтон пишется иначе, не Кенсингтаун.
– Ох. – Урсула раздраженно покачала головой и прочла слово вслух: – Кен-синг-тон. Извините.
– Ничего страшного. Обычная ошибка. Ее никто и не заметит. Ist der Minister schon hier?[52]
– Он в гостиной.
– Будем надеяться, он один из наших.
– Из наших?
– Да. В том смысле, что он не “один из них”. Будем надеяться, министр на нашей стороне. На стороне хороших парней.
– У вас кровь. – Урсула дотронулась до своего подбородка. – Здесь.
– Льюис тронул подбородок пальцем, на пальце остался красный след.
– Это отучит меня от привычки бриться без воды. Неудачная попытка экономить ресурсы. – Он облизнул палец и потер порез. – Кровоточит?
Урсула достала из кармашка платок и вопросительно посмотрела на Льюиса. Он выпятил подбородок, надеясь, что ни генерал, ни бургомистр не пройдут через вестибюль в этот самый момент.
– Bitte.
Урсула протерла царапину с материнской тщательностью, деловито, без ненужной суетливости, и тем не менее Льюис покраснел. От нее пахло мылом.
– Вот так. Теперь вы готовы к встрече с министром из Кенсингтона. – Почувствовав его смущение, она отступила на шаг.
– Спасибо. Zu streiten?
Урсула кивнула:
– Zu streiten. И они направились в гостиную – “в бой”.
Мужчины стояли группками по двое-трое; все курили, в воздухе висел напряженный гул голосов. Компания собралась внушительная: генерал Сертис, несколько высоких чинов из Контрольной комиссии, бургомистр с толстой кубинской сигарой, точно немецкая копия Черчилля. Присутствовал и комиссар Воэн Берри, напряженный и тихий. Заметить Шоу оказалось нетрудно: один из двоих в штатском, он стоял в окружении просителей, каждый из которых старался обратить на себя внимание министра.
Льюис быстро объяснил Урсуле, кто есть кто:
– Вон тот сухощавый – генерал Сертис. Мой босс. И ваш тоже.
– Один из наших?
Он улыбнулся. Смышленая. И покачал головой.
– А тот, похожий на банкира?
– Комиссар.
Вторым человеком в штатском был Воэн Берри. Льюис высоко ценил этого человека, отказавшегося носить темно-синюю форму ККГ, поскольку примерно такую же носили уполномоченные гражданской обороны.
– Один из наших.
– А тот, что разговаривает сейчас с министром?
Льюис насторожился. Урсула смотрела на майора Бернэма, и, судя по всему, тот уже обрабатывал министра. Льюис злился на себя за то, что не приехал раньше, дав Бернэму шанс склонить высокого гостя к своей точке зрения. У Шоу был вид человека, напряженно пытающегося решить трудную головоломку: пальцы поглаживают подбородок, голова наклонена к майору, на лице сочувственно-внимательное выражение.
– Майор Бернэм. Разведка.
– Один из них, – констатировала Урсула.
За завтраком Льюис оказался напротив Бернэма и американца, генерала Райана Кейна, приехавшего посмотреть, как дела у союзников, и поделиться впечатлениями о жизни в американской зоне. С обритым черепом – у американцев этот стиль предпочитали даже трехзвездные генералы, – он выглядел энергичным и моложавым, а веснушки свидетельствовали о его симпатии к более солнечным местам и стремлении жить на всю катушку. Держался Кейн беззаботно, как человек, прибывший в Германию приятно провести время, и с самодовольством богатого дядюшки, навестившего нищих племянников.
– Не пора ли вам смягчить законы о фратернизации? Слышал, в вашей зоне даже заговорить с немкой считается приставанием.
– Думаю, на данном этапе немцы предпочитают ясное и четкое разделение.
– Знаете, мы во Франкфурте учредили специальную службу, занимающуюся браками между американскими военнослужащими и немецкими гражданскими лицами. Вот это и есть простейший способ интеграции в общество. – Взгляд Кейна прошелся по Урсуле. – Фройляйн, если только захотите перебраться в более дружелюбную зону…
Урсула, как с удовольствием отметил Льюис, никак не отреагировала.
– В британской зоне, генерал, проблем намного больше.
– Да, тут вы правы.
Официант принес тарелки с завтраком: яйца, сосиски, бекон, поджаренные на гриле половинки помидоров, грибы, лук, печень и кровяная колбаса.
– Вы, может быть, и без гроша, но на гостеприимстве это никак не сказывается, – сказал Кейн и, посерьезнев, продолжал: – Не пора ли допустить немцев к рулю? Действовать нужно быстро. Иначе они могут решить, что русские предлагают лучшую перспективу. Пусть займутся делом. Дадим деньги – они в них нуждаются. Потом дадим правительство. Инструменты… Речь сейчас идет о плане по оказанию масштабной помощи Европе. Вопрос обсуждается в Вашингтоне. Нам всем нужна сильная Германия.
Читать бесплатно другие книги:
