Мухи Кабир Максим
– Залазь ко мне в машину, звездочка, я друг твоей мамы, она ищет тебя.
Инна забыла, что случилось потом. Вероятно, манекен отвез ее на игрушечном автомобиле в манекенью страну, а потом высадил около парка, заплаканную.
Проходя мимо витрин, Инна опускала взор. Вы замечали, что манекены немного меняют позы, пока вы не смотрите на них?
В последнем сне манекены напирали и тянули к ней протезы. Она проснулась, захлебываясь слезами. Позвонила напарнице и хозяину «Водопоя». Выбила три отгула. Как там зовут весельчака, что назначал ей свидания и приходил в кафе пару раз? Коля. Крестный папа ее милой соседки.
– Ты чудо, – сказал любовник, поглаживая полные девичьи бедра.
Она приподняла руками свою пышную грудь, чтобы он хотел, чтобы изнывал от желания.
– Поцелуй меня.
Губы страстно впились в мякоть.
Инне исполнилось двадцать восемь. Ее жизнь была чередой разочарований. Она похоронила обоих родителей. И двух детей, пусть и не было гробиков и крестов над могилами. Кровотечение, алые сгустки, чистка в гинекологии. Двадцатая неделя и двадцать шестая. Врачи говорили: недостаток прогестерона. Прописали гормональную терапию. Муж бросил ее. Ребенок был слабым шансом сохранить треснувший по швам брак. Она мечтала о материнстве, о большой счастливой семье.
Осенью Инна начала все с нуля. Устроилась в кафе на окраине города. Сняла шикарную квартиру. Однокомнатная в Речном обошлась бы дешевле, но теснота вызывала у нее панику. Хозяева квартиры обитали за границей, она могла жить в их двушке хоть до старости. Обустроить детскую.
Дореволюционные хоромы вместили бы ораву детей.
Впервые переступив порог, она поняла, что здесь сумеет построить будущее, которое заслужила. Стены нашептывали о счастье.
Однако с переездом ей стали сниться странные сны. Про старые кости. Про манекены. Про Урфина Джюса. Так она нарекла главное чудище из повторяющихся кошмаров. Во сне она знала, что Урфин Джюс прячется под фундаментом, всегда скрытый темнотой. Он управлял манекенами, как герой волковской сказки – деревянными солдатами. Натравливал их на Инну. Он был очень плохим. Очень голодным.
– Да, вот так, вот так, – шептала она. Белые локоны разметались по подушке. Груди подпрыгивали в такт толчкам.
– Погоди! – взмолился любовник. – Не сдержусь.
Он был таким смешным, развлекал ее байками о кругосветном плавании, о немыслимо далеких странах. О вещах вне Шестина, города, в котором она застряла навеки. Они гуляли по центру и целовались под вязами, и она не думала о дурных снах. Коля напоминал пирата.
– Я пью таблетки, – сказала она, прикусила мочку его уха.
Он застонал, забился на ней. Отдал частичку себя.
В минувший понедельник Инна отдыхала от работы перед телевизором. Листала журнал и клацала пультом, подыскивая мелодраму на ночь. Она застопорилась на канале «ТВ-Голд». Местное телевидение показывало передачу о ее доме. Коптер парил над полем, снимая здания сверху. Нефункционирующие дымоходы. Двускатная крыша. А вон окно, то самое, за которым она сейчас сидит. И заболоченная река, и поле…
Она добавила звук.
– …Шедевр архитектуры, – говорил диктор. – Несомненно, лучшее творение архитектора Элле.
Камера плавно вклинилась в подъездный портал, демонстрируя этажи и лестницу, по которой Инна спускалась и поднималась ежедневно. Диктор рассказывал об истории здания. В кадре появился худощавый мужчина с черными подрисованными бровями и темно-карими глазами. Инна подумала, что гримеры переборщили, пудря его. Титр сообщал, что это жилец дома, Адам Садивский.
– Он живой, – сказал Садивский. – Дом – живой, он мой друг. Он друг всех, кого приютил.
Инна решила, что передача давнишняя. Никаких Адамов среди ее соседей не было.
На футболке мужчины краснел принт. Толстые буквы складывались в слова «БААЛ-ЗЕБУБ».
– А это правда, – спросил ведущий – тень за камерой, – что дом исполняет желания?
– Если в это верить, – хитро улыбнулся Садивский.
Теперь канал транслировал мультфильм, стилизованный под обучающие материалы. Художник нарисовал на компьютере Иннин дом. Рожки дымоходов и гипсовые фрукты. Играла навязчивая мелодия, навевающая воспоминания о восьмибитных приставках. Тот же диктор вещал на фоне:
– Знакомьтесь, Лиля!
Мультяшная девочка была чем-то расстроена. Она наблюдала из окна, как сверстницы гоняют по двору на великах, рассекают от турникета до заросшей аиром Змийки.
– Лиля хочет велосипед, но у мамы совсем нет денег!
Показали крупным планом дом, и дом произнес, используя входную дверь, как рот:
– Попроси у меня!
Говорил дом с окающим акцентом, как вологодский крестьянин или Дед Мороз.
Осененная девочка написала на бумажке:
– Подарите мне велосепед!
Раздалось предупреждающее бибиканье. Красные полосы крест-накрест перечеркнули записку. Ее, под одобрительные аплодисменты, заменила другая, правильная.
«Заложные, подарите мне велосИпед».
Зазвенело, девочка побежала к дверям. На пороге стояли мужчины в элегантных костюмах.
– Ура! – сказал диктор. – Заложные не заставили себя ждать!
Мужчины вручили смеющейся девочке велосипед и похлопали по макушке.
– Дом – золотая рыбка! – восхитился диктор. – Ну где вы такой найдете?
Локоть Инны съехал с подлокотника, журнал упал, шелестя, на ковер. Инна очнулась перед телевизором. Перепутавшая сон и явь. На экране отплясывали какие-то морячки. Передача приснилась ей от и до.
«Это приятнее, чем манекены», – буркнула Инна. Лежа в постели, она снова и снова прокручивала сон, дурацкий мультик про желания. Навязчивый, как та мелодия. Ту-ту-ру-ру-ту-ту.
Во вторник она обслужила сразу двух беременных клиенток. Погруженная в мысли, скучающая за прилавком, она вывела контурным карандашом на салфетке: «Заложные, я хочу забеременеть».
Копаясь в сумке, ища ключи, она обнаружила эту записку и обругала себя.
«Мало тебе бабок-шептуний и прочих аферистов? Дожилась! Теперь ты выполняешь ритуалы, которые сама же и придумала».
Салфетка отправилась в старую подъездную печь.
– Куда ты? – Инна перекатилась на край дивана, голая и счастливая.
Коля чмокнул ее в колено.
– Воды попить.
– Я принесу.
– Отдыхай, я сам.
– Кувшин возле микроволновки.
Коля встал, обмотался одеялом, как мушкетерским плащом.
– Слушай, – сказал он, – я у крестницы спросить побоялся. Тебе в этом доме нормально?
– Нормально, а что?
– Ну, какой-то он мрачный.
– Привыкнуть нужно. Мне все дома мрачные. Если я в них одна.
Коля запахнул полы импровизированного плаща и оглядел Инну, ее аппетитную фигуру, мягкие и нежные груди. Нагнулся и поцеловал в губы.
– Повторим попозже?
Она замурчала.
– Я в твоем распоряжении.
Коля пошел за водой, напевая частушку:
– Мы с Ваньком в Эмитивилле занимались шпили-вили…
Инна улыбнулась. Бывал он на Кубе и Мадагаскаре или соврал – не столь важно. Она не противилась бы, останься он на завтра. И на послезавтра.
– Мне вампир проел кишки, а у Ванюши нет башки…
Инна легла на живот, нашарила пачку сигарет. Балкон был открыт, распаленное тело остужал ночной воздух. Она подкурила ментоловую сигарету, замлела, смакуя дым.
За стеной грохнуло.
– Ты не споткнулся? – спросила она.
Ответом было какое-то бульканье.
– Там высокие пороги. Спилила бы их, но квартира съемная.
Она стряхнула пепел в бокал. Задумчиво пососала палец. Скрипнули половицы. Коля возвращался, чтобы обнять ее, примостить голову ей на грудь. Может быть, она расщедрится и сделает кое-что, чего никогда не делала на первом свидании? О, ему точно понравится. Она хмыкнула.
Загасила окурок, разогнала рукой дым.
– Ты не заблудился?
Опять это бульканье.
– Коль?
Инна поднялась. В ту же секунду сквозняк затворил балконную дверь.
«Паршивая дыра над входом».
Она на цыпочках пошла в коридор.
– Как насчет…
Коля полз по паркету. Пытался ползти. Накидка спала, бледные ягодицы выделялись в полутьме. Пальцы цеплялись за доски.
– Ты что? – Она бросилась навстречу, а мужчина булькнул и задрал подбородок. Одной рукой он держался за горло. Из-под пятерни хлестала кровь. В ноздри ударил запах мясного рынка. Красный ручей лился из вспоротой шеи. Глаза Коли выпучились, он замычал. Надулся и лопнул багровый пузырь.
– Бе…
Длинная тень накрыла коридор. Кто-то хихикнул за углом.
– ги…
«Убийца! – промелькнуло в сознании. – Убийца на кухне».
Мужчина, три минуты назад ласкавший ее, рухнул лицом в пол, в липкую лужу.
Инна побежала. Пятки шлепали по доскам. Грудь колыхалась, сердце бешено стучало. Она провернула замок, ожидая, что нож маньяка вонзится в спину. Зарежет, как зарезал Колю.
Дверь распахнулась, Инна вывалилась в подъезд. Понеслась по тамбуру. Ей было абсолютно наплевать, что кто-то увидит ее голой. Смерть шла по пятам, она слышала мерзкий смех в темноте. Лампочка тускло мигала под потолком. Инна выскочила на этаж. Десять метров, и она у соседской квартиры. Абрамовы дома, они вызовут полицию…
Как же так? Как же так получилось?
Инна шагнула по бетону, и что-то боднуло ее в плечо изо всех сил. Ступни потеряли опору. Она вскрикнула и полетела в пустоту. Невесомая, как перышко. Приземлилась Инна на лестнице. Ноги подвернулись, кости сосчитали ступеньки. Она услышала сухой хруст. Скатилась на площадку между этажами и осталась лежать, вывернув конечности.
«Господи, только бы не позвоночник», – подумала она, таращась на кафельную плитку.
Она не почувствовала холодные руки, что окольцевали щиколотки. Но кафель дернулся, ступенька пнула в скулу. Ее потащили обратно, грубо, словно куклу. Слезы застилали кругозор. Она тщетно пробовала кричать. Голова отскакивала от ступенек, мозг трясся в своей скорлупе.
Дверь квартиры захлопнулась, и замок щелкнул. В пустом коридоре красные лужи уменьшались, кровь всасывалась в щели паркета. Дом наводил порядок. Замолчала, не допев куплет, Кайли Миноуг. Коля совершал свое последнее путешествие в стенах здания.
Мир опрокинулся, щека Инны отлепилась от бетона. Ее тащили вверх. Живот царапался о железную лестницу, груди свисали к окровавленному лицу. Она скосила глаза и посмотрела на отверстый люк чердака. Из темноты на нее глядел тот, кого одни называли Баал-Зебубом, иные величали Кучером, а она знала под именем Урфина Джюса.
Заскрежетали петли, и чердак поглотил Инну.
25
Храм
Помилуй мя, Боже, помилуй мя.
О, горе мне грешному! Паче всех человек окаянен есмь, покаяния несть во мне; даждь ми, Господи, слезы, да плачуся дел моих горько.
Отец Владимир был коренным москвичом в шестом поколении и третьим священником в роду. Его прадед умер на Соловках, а дед восемь лет добывал норильский никель. И Владимира сослали, хоть и в тепло. Настали другие времена, травоядные: Горбачев у власти, и церковь осторожно выходила из подполья. В восемьдесят шестом благословением архиерея он был фактически выдворен в провинцию. Тридцатилетний иеромонах высадился на вокзале Шестина. Котомка с книгами, вера в сердце. Ему сразу полюбились тихие улочки, не мощенная камнем набережная, бескрайняя степь. А какие соборы сияли на солнышке, какие купола! И прохожие оборачивались, будто в надежде, что лучшее грядет.
В епархиальном управлении секретарь спросил, высморкавшись:
– За что вас так? Чем владыке не угодили?
– Не тайга ведь. – Иеромонах смотрел на лобастый бюст Ленина. Ветерок бомбил оконную сетку жменями тополиного пуха.
– Хуже, – прогнусавил простуженно секретарь, – болото. Карьеры тут не построите.
«Я так-то храм строить приехал», – подумалось молодому священнику, но вслух он этого не сказал. Не возгордись в деяниях, сказано.
Секретарь выдал документ о назначении. Епархиальный водитель доставил к уполномоченному по делам религии («Как зовут? Какой ты отец мне? Фамилию называй!»), а после повез мимо резных изб и обшарпанных пятиэтажек, мимо возводящихся спальных районов. Шоссе рассекало степные луга.
«Уповаю на милость Твою»…
Машина затормозила в поле.
– Добро пожаловать, – сказал водитель. Вытащил чемодан из багажника. Иеромонах, задрав голову, прикрыв глаза ладонью, глядел на обитель, в которой отныне служил настоятелем.
Церковь не функционировала с хрущевской поры. Деревянная маковка зияла прорехами. Тес прохудился. В притворе колосилась трава. И все равно постройка впечатляла, иеромонах вспомнил наставления зодчим одного митрополита: возводите, как тому полагает мера и красота.
– Двадцать лет снести собирались, – сказал водитель, – колокольню спилили на дрова.
Из ближайшей деревни прибежал приходской староста.
Вида церкви он стеснялся, как чумазого родственника.
– Что ж мы сами-то? Без финансирования, без поддержки? На сторожа епархия копейки не дала. И на казначея, и на регента с хором. Мол, храмов много, а это – рухлядь.
Зажглось паникадило. Отцу Владимиру стало дурно. Пол заливали лужи. Иконостас облюбовали пауки. Престольную икону испоганили матерными словами, пририсовали святым усы. Но с потолка, как и три века назад, взирали строгие и величественные апостолы.
– Здесь клуб был, – виновато промолвил староста, – под фресками танцевали. И я танцевал.
На севере видел отец Владимир деревянные молельни, по венчики вросшие в землю. Старухам приходилось на животах вползать внутрь.
– Вот так вот, – сказал староста.
За дверями загудел двигатель, умчал автомобиль. Священник склонился у Царских врат, поцеловал престол. Ощутил: не вытоптали плясуны Божий дух из церквушки.
– Где мне ночевать?
– Есть келья наверху.
Староста показал ему каморку с лежанкой и закопченным письменным столом. Бойница почти не пропускала свет.
– Мне к жене пора, – сказал староста. – На сносях она. Вы… вы окрестите ляльку?
– Окрещу.
Староста ушел. Отец Владимир поискал на улице колодец, а нашел целую колонку. Набрал ведро, совершил омовение кельи. Поужинал просфорами. И, облачившись в епитрахиль, перепоясавшись, со служебником под мышкой, спустился к алтарю.
– Миром Господу помолимся! О избавитися нам от всякия скорби, гнева и нужды Господу помолимся!
Он служил всенощную в разрушенном храме, провозглашал слова ектеньи, а снаружи шелестела степь, парили летучие мыши, пиликали сверчки. И умолкли будто, когда он сильным и чистым голосом запел Великое славословие.
К утру появился хромой мужичок в кепке. Вручил тарелку горячей картошки, пучок лука.
– Благословите, батюшка. Я за регента могу.
«И сирые и убогие», – вздохнул про себя отец Владимир. Он пригласил гостя в келью. От будущего регента пахло сивухой.
– Далеко ли отсюда действующие храмы?
– Далече. В Шестине уж, у стадиона.
– Туда ездите?
– Туды. Раньше на клиросе там пел, но турнули, – он приставил палец к адамову яблоку, – знамо за что.
– Музыкальной грамоте, литургике обучен?
– Не посрамлю. И за чтеца могу.
– Стихарь есть?
– Женка пошьет.
– Пьяный придешь – выгоню в шею, – сказал иеромонах и добавил: – Как пса.
– Не извольте беспокоиться. Я опосля.
Отец Владимир ел картошку, а мужичок смотрел на него беззастенчиво.
– Вы, батюшка, говорят, плотничали?
«Откуда узнал? – удивился священник. – Небось из секретариата слушок просочился».
– Немного.
– Отремонтируем церковку? Паства будет, обещаю. Люди ждут.
– Даст Бог.
Мужичок улыбнулся, показал желтые зубы.
«А будут ли средства? – подумал отец Владимир, в очередной раз исследуя протекающий потолок, настил поруганного храма. – А на что расщедрится епархия, горисполком? Где брать кровельное железо, краску, олифу, материал для звонницы, не говоря уж о колоколах?»
Церковь не должна быть безъязыкой, – считал священник.
За заботами застал его стриженный ежиком гражданин средних лет. Вбежал, запыхавшийся.
– Отче! Мать умирает. Соборуйте ее.
Словно самолет заказали, и он пролетел над Шестином, волоча транспарант: новый батюшка в разрушенной церкви.
– Идем, – без промедлений сказал отец Владимир. Захватил псалтырь, святые дары, бутылочки со святой водой и елеем.
На обочине была припаркована грязная «нива».
– Юрий, – представился мужчина, заводя мотор. – А мама моя – Мария.
– Верует?
– Верует, отче. Всегда иконы в доме были.
«Нива» мчалась по трассе. Параллельно ей в синем небе пикировал кукурузник, но без транспарантов.
– Как узнали про меня?
– Так мы вас который год ждем в Водопое! Как не узнать.
Отец Владимир кивнул.
Автомобиль проехал по мосту над неглубокой речушкой. Свернул на тропинку. Справа сгрудились бараки рабочих. «Нива» проигнорировала их, понеслась в степь. Кусты задевали ветками бока, щебень стрелял из-под колес.
Батюшка нахмурил брови, увидев в лобовом стекле пункт назначения.
Трехэтажный дом, стоящий посреди луга.
Он выбрался из салона за Юрием. Взор скользнул по красно-бурому, как запекшаяся кровь, фасаду, по ризалиту с порталом, по высоким окнам. Орнамент из ягод и фруктов показался ему безвкусным и излишним, и само здание, его дымоходы, его круглая линза под скатом крыши – совсем не понравились священнику.
Как-то в Красноярске он посетил божницу и видел старинную икону Богоматери, которой краской замалевали лицо. Пятно чернело на фоне богатого убранства одежд Девы, лазури и яхонта. Дом вызвал у него ассоциации с кляксой, грубым мазком, калечащим картину.
Еще он подумал о проказе.
«Приветствую!» – говорила надпись на латыни.
Батюшка пошел, косясь в полумрак. Ему приходилось бывать в нехороших местах. На лесных тропах, где не щебетали птицы. В покинутых скитах, от которых волосы вставали дыбом. Однажды он посетил странную сибирскую деревню, пробегом, околицей. Он предпочел бы ночевать в медвежьей берлоге, чем встретить закат средь ее асимметричных срубов.
И в красно-буром доме он не желал бы задерживаться сверх надобности. Гнетущая атмосфера властвовала здесь.
– Ваша мама в сознании?
– Да, но бредит. Постоянно говорит про сестру покойную, Нюру. Они ненавидели друг друга. Сюда. – Юрий повел по длинному тамбуру, по скрипящим половицам коридора.
– Осторожно, порог…
На постели лежала крошечная старушка. Не надо было быть доктором, чтобы определить: до утра она не дотянет. Водянистые глаза смотрели из-под морщинистых век. Впалый рот шевелился, хрупкие ручки ползали вяло по пледу.
Отец Владимир перекрестился.
– Здравствуй, Мария.
– Митенька, – сказала старушка, – где ж ты пропадал?
Он преклонил колени. Нужно было успеть. Прочел сокращенную утреню, псалмы.
– Митенька, – произнесла старушка. – Проверь, голубчик, Нюра перевернулась в гробу?
– Не перевернулась, матушка.
– А я просила, чтоб перевернулась.
Над ухом жужжала муха. Отец Владимир ненавидел мух.
– Господи, услыши молитву мою, внуши моление мое во истине Твоей, услыши мя в правде Твоей.
Артритные лапки замерли на покрывале. Глаза под белесым пушком ресниц сфокусировались.
– И не вниди в суд с рабой Твоей Марией, яко не оправдится пред Тобою всяк живый.
– Батюшка, – сказала женщина, – у стены, где картинка, страшилище стоит.
– Нет там никого, Мария.
– Есть! – тоном напуганного ребенка сказала она.
– А ты шепни ему: чур, и он сгинет.
– Как бы не так…
Отец Владимир запел покаянный канон. Старушка больше не перебивала, лежала смирно и смотрела за его плечо. Завершая таинство, иеромонах склонился над больной, в очередной раз помазал елеем чело, ноздри, уста. Взор задержался на окне. В нем отражалась комната, священник в своей рясе и клобуке и тень позади: высокая, тонкая. Молитва оборвалась на полуслове. Он оглянулся, убеждаясь, что зрение обмануло.
«Устал, – подумал священник, – спал два часа».
Он повернулся к постели. Мария умерла.
Безумне, окаянне человече, в лености время губиши; помысли житие твое и обратися ко Господу Богу…
Отец Владимир шагал по отстроенному храму, вдыхая запах ладана и сосновой смолы. Годы понадобились, чтобы восстановить церковь, зато результат превзошел все надежды. Сверкающей позолотой высилась в небо стройная деревянная красавица, мелодично звенели ее колокола, собирая люд. В киотах приютились спасенные от забвения иконы, туристический автобус привозил к церкви зевак.
Священнику исполнилось шестьдесят. Поседела его борода, поредели космы. Но взгляд не потерял цепкости, баритон – уверенности и мощи. Он отслужил утреню и намеревался трапезничать в келье. У отца Владимира был просторный дом, но питаться он предпочитал наверху, любуясь из бойницы колокольней.
– Батюшка, – окликнул алтарник, – вас спрашивают.
«Поесть не дадут», – насупился отец Владимир.
Читать бесплатно другие книги:
