Вавилонская башня Семенова Мария
– Да, – отрывисто проговорил Кратаранга. – Это хварэна. Божественная слава и благодать. В своей новой жизни ты не преступала истины, и хварэна вернулась к тебе. Облачись, царственная спасительница людей.
Гринберг засопел и отвернулся от чарующего зрелища, будучи оскорблённым в самых святых чувствах. Он-то пытался подбить Виринею на маленький стриптиз, будучи совершенно уверен, что носительницей божественных знаков окажется именно она!
– Иван Степанович, – сказал Эдик, – не поможете на карту взглянуть?
Имелась в виду карта аномальной зоны с подробным расположением хрональных пятен и дыр. Была она, естественно, предназначена сугубо для служебного пользования, ну а после того, как возымел место случай несанкционированного копирования, секретность сгустилась вконец. И ещё бы ей было не сгуститься, ведь запретная зона оказалась весьма притягательным местом для всяческих шаромыжников, поджидавших беспомощных «вольтанутых». Не говоря уже о втором «перстне силы», оказавшемся предположительно у Хомякова…
Иван склонился над компьютером и ввёл свой личный код доступа. Глаза Виринеи сверкнули изумрудными бликами. На экране возник порядочный кусок Московского района. Его испещряли разноцветные кляксы.
– Есть там… проход… в ленинградскую блокаду? – отважилась подать голос Корнецкая. Голос прозвучал отвратительно пискливо.
Все опять уставились на неё, и Звягинцев спросил:
– Женечка, почему вы думаете, что речь идёт о блокаде?
– Ну как же, – ей казалось это очевидным, – «погибает от голода в стужу»… «в занесённой по крышу снегами неприступной обители мёртвых»… и самолёты… – Она судорожно вздохнула, но всё-таки выговорила: – С крестами.
На самом деле про блокаду подумал каждый в отдельности. И в самом деле, что мы сразу представляем себе при слове «блокада»? Разве мы вспоминаем, что она вместила в себя две весны и два лета, когда по улицам катились трамваи, в скверах расцветала сирень, а возле Адмиралтейства зрела капуста?.. Нет, блокада для нас – непременно чёрная ночь над вымерзшим городом, заваленные сугробами улицы с мёртвыми останками автомобилей – и не только автомобилей – по сторонам узенькой тропки, это невыносимый холод и курящиеся проруби на Неве…
В общем, по части «где» оракул высказался достаточно ясно. Дело встало за малым – осталось вычислить, «когда» и «кого» необходимо было спасти.
Лев Поликарпович кашлянул и выразил общую мысль:
– Ну и который из девятисот дней нас интересует?
Скудин, разглядывавший карту, хмуро ответил:
– Вариант вообще-то один. Шестое января сорок второго, других туннелей не наблюдаю.
Кратаранга почему-то переглянулся с Виринеей, а Шихман покосился на Гринберга.
– «Тот, кто способен замедлить Продвиженье живущих к Тартару»… – медленно проговорил Веня. – Как там дальше?
– «Тот, кому сам Хронос послушен», – повторила Женя.
– «В нищете и полнейшем презренье», – подхватил Алик. – Откуси я собственную голову – какой-нибудь репрессированный учёный! Их тогда, я думаю, столько погибло! С такими открытиями!
Звягинцев сразу вспомнил отцовские дневники. И шифрованные, наверняка революционные рукописи, которые теперь никогда никто не прочтёт.
Академик Шихман вдруг приосанился и как будто даже стал выше ростом.
– Осмелюсь предположить, – проговорил он, – что речь может идти об одном из моих… наших с Евгением Додиковичем соплеменников.
– Почему? – с интересом спросил Лев Поликарпович.
– Ну как же, – прищурился Гринберг, – «Кровь его одна из старейших на Гее, Только это… несёт лишь одни уязвленья»…
– «Происходит из древнего рода», – скрипучим голосом вмешался фон Трауберг. – Герр Шихман, нас всех здесь объединяет общая цель, так что в данном случае я далёк от национальных амбиций… Однако прошу учесть, что этот древний род может быть и германским. А «уязвленья», равно как полнейшее презрение и нищета, могут проистекать оттого, что одарённый арийский юноша аристократического происхождения находился в плену.
Ицхок-Хаим Гершкович чопорно наклонил голову, признавая весомость его аргументов, а Звягинцев посмотрел на фон Трауберга и невольно подумал, как изменился старый нацист с той минуты, когда обрёл внучку. Он всё меньше напоминал мумию, удравшую из Кунсткамеры. Равно как и маньяка, способного рассуждать только на одну тему – о пропавшей наследнице. В кресле на колёсиках сидел по-настоящему крупный учёный. Да, эсэсовский мистик из «Аненербе», да, идейный враг, да, непримиримый научный противник… но этому человеку сопутствовало истинное величие, пусть и с инфернальным оттенком.
– Всегда завидовал дворянам, – впервые подал голос Боря Капустин. – В общем-то, кровь у всех одинаково древняя… Все мы от одной праматери Евы…[50] Только они своих предков по бумажке прослеживают чуть не до Рюрика, а у нас такой бумажки нет.
– Без бумажки ты дворняжка, – хмыкнул Гринберг. Никто из его родственников не имел отношения ни к блокаде, ни к науке о времени, и это было обидно.
«„Причину Замыканья спирали в окружность“… – стукнуло Льва Поликарповича. – Спираль времени. Излюбленная тема отца…»
– Мой отец… – сказал он и задохнулся, стискивая в кармане пузырёк с «Изокетом». – Наши предки были из крестьян, но кто знает… Отца взяли в тридцать седьмом, и уже в наше время я его отыскал в Мартирологе расстрелянных на Левашовской…[51] Но, может быть, это тоже неправда и в войну он работал в какой-нибудь шарашке?
Безумная надежда так стиснула сердце, что голова пошла кругом. Увидеть его. Обнять. А после…
– Ваши предки, герр профессор, в самом деле были из крестьян, – кивнул фон Трауберг. – Боюсь, насчёт отца мне придётся вас огорчить: по моим сведениям, Поликарпа Климовича действительно расстреляли через месяц после ареста. Тем не менее у меня складывается впечатление, что Высшие Силы несколько неравнодушны к вашей семье. Прежде чем ехать сюда, я ведь самым подробным образом составил ваш гороскоп, и знаете что? Вы должны были умереть в раннем детстве, причём насильственной смертью. Я навёл кое-какие справки, и оказалось, что дом, в котором вы жили, разрушило бомбой буквально через полчаса после того, как вы отправились в эвакуацию.
«ВАШЕЙ бомбой, старый козёл, – мрачно подумал Скудин. – А может, это… Марина? Может, при взрыве её через самый первый туннель в блокаду закинуло?..»
Вслух он, естественно, ничего не сказал.
Глеб Буров сложил на груди руки, переступил с ноги на ногу, вздохнул и подытожил:
– Остаётся действовать методом научного тыка. Я правильно понял?
…Учитывая сложившуюся обстановку и полное отсутствие перспективы появления в ближайшем будущем каких-либо стабилизирующих ситуацию факторов, настоятельно, под мою личную ответственность, прошу разрешить:
1. Считать информацию, предоставленную гражданкой Корнецкой Евгенией Александровной (она же Ромуальда фон Трауберг, она же лейтенант-полковник Айрин Джиллиан), объективной и заслуживающей пристального внимания.
2. Провести натурные испытания предмета, доставленного перемещённым во времени по имени Кратаранга и условно названного перстнем силы.
3. При получении положительных результатов с перстнем силы провести хрональное перемещение в блокадный Ленинград с целью получения информации о репрессированном учёном, занимавшемся проблемами времени…
Из инициативного рапорта полковника Скудина.
Семён Петрович Тиберий
Исход академика Опарышева из Санкт-Петербурга отчасти напоминал финал злого волшебника Сарумана из «Властелина колец». Помните, конечно? Когда этот могущественный маг пал от ножа собственного приспешника, которого слишком усердно шпынял, его душа покинула тело в виде плотного серого тумана. Бесплотная тень сперва грозно нависла над поселением хоббитов, но, разрастаясь, всё более разреживалась, а потом с запада (благой, по Толкину, стороны света) налетел ветер и развеял её без остатка.
Вот и тут произошло нечто подобное, с той только разницей, что Опарышев, в отличие от Сарумана, никогда в жизни своей не был добродетелен и велик. Да и противостояли ему далеко не хоббиты, а публика куда более грозная.
Тема спасённых архивов возникла в телевизионных новостях ещё раз. Видимо, молодые журналисты оказались настоящими профессионалами, не склонными сразу выкидывать из памяти «отработанные» сюжеты. А может, их обоняния вновь ненавязчиво коснулся тот же ветерок, что в своё время так оперативно донёс запах ореховского пожара? Как знать…
На сей раз ситуацию комментировал сам «Саруман».
– Я бесконечно благодарен пожарным, ведь они рисковали своей жизнью ради вороха старых бумаг, которые многие на их месте приняли бы за ненужные черновики, приготовленные для растопки…
Судя по антуражу, дело происходило в Публичке или иной столь же серьёзной библиотеке, в реставрационном отделе, куда простых смертных не допускают по определению, а телевизионщиков с камерами – под большим нажимом и ненадолго.
– А уж как бы ты радовался, если бы приняли, – прокомментировал Шихман, вместе с Львом Поликарповичем сидевший у телевизора. – Жалеешь небось, что сам давным-давно на растопку не употребил!
Опарышев улыбался, но хорошо знавшие его видели, какова цена была этой улыбке. Московский академик смотрел не в объектив и не на девушку-журналистку, державшую микрофон. Взгляд сквозь толстые линзы был сфокусирован в некоторой точке пространства справа внизу. Да и цвет пухлого, с размазанными губами лица более не соответствовал лежалому тесту, скорее это был колер подгнивающего лимона. Или так падал свет, отражённый зеленоватыми стенами?
– …И специалистам-реставраторам, которые взялись безвозмездно обследовать, скопировать и обработать каждый листок…
Веня, Алик и Виринея, торчавшие за спинами научных руководителей, дружно покатились со смеху. Не всякий день увидишь по телевизору великомученика, благодарящего за добротный костёр.
– …В особенности потому, что спасены оказались не только мои личные рукописи, но и часть архивов моего незабвенного дорогого учителя, академика Иосифа Юрьевича Добродеева. А также материалы некоторых наших совместных работ…
На этом мажорном аккорде, в котором явственно слышался шорох бросаемой куда надо соломки, сюжет завершился.
– Как вы думаете, что с ним теперь будет? – спросил Алик, выключая телевизор.
Лев Поликарпович пожал плечами.
– Для начала, наверное, уберётся в Москву… Втянет щупальца. Кстати, сегодня с утра Пересветов проявился, Валентин Евгеньевич. Говорил, звонили ему аж оттуда. – Звягинцев ткнул пальцем в направлении потолка. – Спрашивали о здоровье и очень мягко интересовались, как он насчёт немедленного возвращения к обязанностям. Так дело пойдёт, чего доброго, и нас из отпуска вызовут!
«Хоть из нелегального положения выйдем, – добавил он про себя. И спустился с неба на землю: – А зарплату выплатят, интересно?..»
– В Москву, – хмыкнул Алик. – А там в него тыкать пальцами не начнут?
– Да кому оно нужно, – отмахнулся несостоявшийся нобелевский лауреат. – Они там все с ним повязаны. Кто двадцать лет потёмкинские деревни строил по связям с производственными объединениями и научными институтами? Кто всенародные почины плодил и грандиозные программы придумывал? Одна «Интенсификация-90» чего стоила. Там попробуй только ниточку потяни, такие клубки зашевелятся, что никому мало не будет. Не-ет, если я что-нибудь понимаю, это дело тихо замнут, а потом он ещё тише отойдёт от всех дел…
– И будет жить припеваючи? С дачей, с охраной, с личным водителем?
В голосе Вени Крайчика прозвучал определённый мстительный пафос.
– Да зарасти оно лопухами. – Шихман щёлкнул зажигалкой резко, как выстрелил. – Ну их всех. Главное, теперь они нам не будут мешать.
– …А с плёнками этого фильма у меня смешной казус вышел. Сам знаешь, киноплёнка тогда горючая была страшно, да ещё и сохла при каждом просмотре. В стационарных аппаратах вообще вольтову дугу зажигали между двумя угольками, подкручивали их потом, когда выгорали. – Бабушка показала руками, как именно сближали заточенные концы угольков. – У нас, правда, аппараты были переносные, в больших чемоданах, но лампы стояли тоже будь здоров, из специального стекла «Пайрекс». Жар такой, что на фиксаторах плёнки нагар нарастал, мы его костяными ножичками счищали. И перфорация всё время рвалась, я её нитроклеем подклеивала… А между сеансами плёнки полагалось хранить в особом ящике, в половину этого холодильника, фильмостат назывался. Железный весь, с ёмкостями для жидкости, которая им пересыхать не давала… И вот как-то после сеанса я уже убираю коробки и тут краем глаза сквозь смотровое окошечко вижу: в зрительном зале пожар! Ты учти ещё, что клуб наш был в соборе. Я тогда и не знала, как он назывался, теперь вот Риточка меня туда, в Тихвин, свозила воспоминания оживить, так на экскурсии сказали – Спасо-Преображенский… Словом, каменное было здание, добротное. И вход для нас, киномехаников, в нашу будку был отдельный, по внешней лесенке, именно из-за горючести плёнки… В общем, вижу – горим, у страха глаза велики, там всего-то кресло тлело из-за окурка, до аппаратной через кирпичную стенку и не добралось бы, а мне уж померещилось – всё, амба, сейчас плёнки пыхнут! Их, кстати, нам Госкино присылало, фильмы дорогие были, отчётность… Схватила я, как была, железный фильмостат – и айда с ним наружу! По внешней-то лесенке. Еле его потом, когда всё потушили, водворили назад…
В проигрывателе вертелся лазерный диск, на плоском экране мелькали классические чёрно-белые кадры, и звучала песня о дружбе, которая почему-то оказывалась особенно крепкой, если зародилась в Москве. Джозеф Браун с бабушкой Ангелиной Матвеевной смотрели фильм «Свинарка и пастух».
– Вот что меня всегда удивляло, – посмеиваясь, комментировала бабуля, – так это то, что письмо Мусаиба ей толкует карточная гадалка, да верно всё говорит, один к одному. И как только допустили? У нас ведь тогда от чудес и экстрасенсорики шарахались, как от огня. Даже в цирке не полагалось ни магов, ни чародеев, таких слов-то не произносили – только иллюзионисты… И вот тебе на. Где материализм?
– Потакали массовому сознанию, – кивнул негр.
Рита за их спинами фыркнула. Джозеф чаще всего удивлял её доскональным знанием российских реалий, но временами выдавал перлы, перед которыми снял бы шляпу если не Черномырдин, то Жванецкий – уж точно. Джозеф, например, всерьёз полагал, что советский строй рухнул, подточенный, во-первых, западной рок-музыкой, а во-вторых – политическими анекдотами, которые придумывало и засылало к нам… ЦРУ.
Выслушав этот тезис, бабушка Ангелина Матвеевна вспомнила знаменитую эпопею, когда это самое ЦРУ без шуток прикидывало, не отправить ли в СССР пару-тройку секс-бомб – тоже с целью полного и окончательного подрыва. Какие ещё анекдоты они после этого могли про нас сочинить?..
От Ритиного фырканья чуть не поднялось облачко мелко истолчённой растительной трухи. Рита возилась у маленьких электронных весов, рядом наготове стояла китайская заварочная кружка с фениксами и цветами. Атахш по-прежнему жила у неё, принимая как должное рыцарское поклонение Чейза. Кратаранга больше не рассуждал о никчёмных местных самцах, но большой город с его экологическими неприятностями, не говоря уже о влиянии аномальных зон, казался ему всё менее приемлемым для будущей матери великой породы. В свой очередной визит он потребовал карандаш и бумагу и выкатил Рите длиннющую пропись лекарственных трав, снабжённую подробными указаниями, как составлять утренние и вечерние смеси, в каком порядке заваривать и чем, наконец, должно было его сокровище заедать процеженный и охлаждённый «нектар».
«Ты тоже можешь это пить, – милостиво разрешил хайратский царевич. – Ты не сильна. Тебе будет на пользу».
Рита сперва возмутилась его высокомерием и решила, что скорее удавится. Потом чисто из вредности решила попробовать.
Зелья Кратаранги пришлось переводить на язык современной ботаники с помощью Виринеи, Интернета и многотомной энциклопедии «Жизнь растений». Как ни странно, разыскать удалось всё. Поиски по аптекам потребовали определённого времени да и денег. Однако, к ещё большему Ритиному изумлению, ингредиенты удалось собрать опять-таки все. Её даже отчасти разочаровало, что древняя пропись, оказывается, ничего особо экзотического или давно вымершего не содержала, а значит, не получалось и отвертеться от приготовления, ссылаясь на непреодолимые обстоятельства. Делать нечего, теперь она по четыре раза в день пунктуально, подглядывая в шпаргалку, толкла в ступке и смешивала травяные порошки, с градусником и секундомером в руках заваривала «сено» и затем половину вливала из спринцовки за щёку кривившейся от отвращения Атахш, половину выпивала сама. Укрепляющий бальзам райского наслаждения не дарил, но и отчаянной гадостью назвать его было нельзя. Одно слово – трава. Особых перемен в своём физическом состоянии Рита тоже покамест не замечала.
– Сколько раз я это кино в клубе крутила, – говорила между тем бабушка. – Популярное было – словами не передать! А почему? Потому что люди в зал приходили – и на полтора часа возвращались в мирную жизнь. Как мы тогда это ценили!
– Зато сейчас, лёжа с пивом на диване, смотрят боевики со стрельбой, – проговорил Браун задумчиво. – Полагаю, начни здесь у вас показывать фантастику про аномальную зону, народ бы не особенно повалил.
– Когда началась война, – сказала Ангелина Матвеевна, – ты знаешь, Джо, поэты принялись пачками слать на фронт такие агитки: бей, стреляй, круши, ломи, страха не знай. А им оттуда в ответ: вы бы нам лучше что-нибудь про любовь, про семью, про счастливую жизнь…
– Вот-вот, главное, что «Свинарка» очень хорошо кончается, – вставила Рита. Она тоже смотрела классический фильм, но в основном ради эпизодов с кавказской овчаркой. – Как ни крути, а веру это вселяет. Они в конце хоть и поют «И когда наши танки помчатся», это потому, что картину доделывали уже во время войны, в самые тяжёлые месяцы, ну и просто не могли обойтись. Я в одной статье знаешь что вычитала? Одно время у нас без конца издевались над довоенными голливудскими фильмами. Дескать, вместо того чтобы «глаголом жечь», сплошной хеппи-энд. А теперь вот оказывается, что эти фильмы были полновесным фактором среди прочих, которые вытянули Америку из Великой депрессии. Чепуха вроде, а моральный дух нации поднимали! Без дураков!
На самом деле тема счастливых финалов была ей очень близка и даже болезненна. Недавно Рите на глаза попалась критическая публикация в журнале «Нева», автор которой объявлял детективщицу Жанну Осокину[52] бульварной писательницей, кумиром не наученных думать. Аргументы выдвигались следующие: её главная героиня была слишком умна, постоянно действовала в паре со слишком умной собакой, а главное – с какой бы трагической ноты ни начинался очередной роман, к последним страницам усилиями персонажей всё складывалось счастливо. Безобразие! Непростительная вульгарность! Литературная жвачка!
«А вам надо, чтобы в финале Он истекал кровью в расстрелянном автомобиле и думал: „Плевать, зато Она и ребёнок в безопасности“, а в это самое время Она умирала под обломками дома и думала: „Пустяки, зато Он и дочка спаслись“, а их девочка сидела в детском доме и думала: „Перетопчусь, зато папа и мама благополучно уехали“, – так, что ли, у вас получается?!»
Джозеф Браун был в курсе Ритиных переживаний. И у неё были веские основания полагать, что в хеппи-эндах он кое-что понимал. Он подмигнул ей и подытожил:
– «Сказки должны кончаться хорошо». Джон Рональд Руэл Толкин.
Рита спрятала в кухонный шкаф разноцветные коробочки с травами и достала из холодильника сыр.
– На, Атахш, маленькая, заешь.
Лакомство мгновенно исчезло. Второй кусочек Рита бросила Чейзу – ну как же не дать? Кобель поймал его в воздухе, но, вместо того чтобы проглотить, смиренно предложил суке. Атахш долго и придирчиво обнюхивала несколько обмусоленный ломтик, потом как бы нехотя снизошла – съела. Чейз же уселся перед Ритой, сунувшей в рот свою порцию сыра, и стал смотреть на неё с видом несчастного лишенца. «Ну вот, как всегда… Сами едят…»
Пока Рита раздумывала, цыкнуть на него, посмеяться или вовсе проигнорировать, в кармане у Джозефа встрепенулся и заиграл Моцарта сотовый телефон.
– Браун… Так точно, Иван. Сейчас спущусь.
У Риты ёкнуло сердце. Что-то подсказывало – Джозефа вызывали не на кабинетное совещание и не на дружеский междусобойчик. А он, встав и одёрнув неизменный камуфляж, ещё и сказал ей:
– Давай поводок. Атахш велено захватить.
…Около одиннадцати вечера Чейз вдруг вскинул морду к потолку и завыл – негромко, но так, что Рита схватилась за сердце. Потом кобель отвернулся и лёг носом в угол, отказавшись от ужина. Рита села рядом, стала гладить его, звать по имени, тормошить, но он даже не пошевелился. Зачем жить, когда его подруга ушла из пределов этого мира?
Бог не фраер, правду видит. Поэтому не обидел Семёна Петровича Хомякова, не сдал в натуре к одиннадцати туз. А всё благодаря цепкости Семёна Петровича, кремневатости его характера и умению держать ботало за фиксатым частоколом. О том, как кликали его когда-то «Чипом и Дейлом», нормальные люди уже и думать забыли. Теперь он был токмо и единственно Папа, и произносилось это уважительно, в основном шёпотом. Потому как авторитет, глыбище, утёс, матёрый человечище. Понимать надо.
Да, многое нынче уходило в прошлое, причём с такой быстротой, что голова временами порывалась кружиться. Отмирали, как чешуйки ороговевшей кожи, многие жизненные моменты, за которые совсем недавно впору было драться зубами. Например, депутатство в питерском ЗакСе. Глупая мелочь, начальная ступенька на лестнице, когда-то казавшаяся вершиной. Теперь Семён Петрович только посмеялся бы, предложи ему кто занять даже губернаторский пост. Да что там! Поднимай выше – его теперь не устроило бы и кресло Президента страны.
Страны, которой всё равно очень скоро не будет…
Туннелей, выводивших в древний Рим, на карте фигурировало два. Один – куда-то в эпоху Цинцинната. Узнав от наёмных историков, что то время славилось суровой простотой нравов, а сам диктатор Цинциннат, отогнав от Рима врагов, добровольно сложил верховную власть, вернулся в деревню и взялся за соху, Семён Петрович сразу понял: нам не туда.
А вот второй туннель вёл как раз куда требуется, на самый рубеж новой эры, в царствование Тиберия.
То есть сперва Хомяков несколько огорчился – не мог так сразу взять и забыть позднейших цезарей-извращенцев, изначально мерещившихся ему под прицелом гранатомёта, – но затем прочитал подготовленную историками справку и воодушевился заново. Справка была такова, что он начал размышлять о парадоксах времени и о том, чьё жизнеописание ему в действительности подготовили. Реального Тиберия? Или подставного? Быть может, виток истории положил ему на стол собственную биографию, ещё не реализованную, но которую он собирался реализовать – и вместе с тем как бы уже реализовал в прошлом? И если так, сможет ли он что-нибудь изменить против зафиксированного Тацитом? (Семёна Петровича не слишком вдохновлял описанный в хрониках конец Тиберия, якобы задушенного под ворохами одежд.) Вопрос выглядел нерешаемым, однако к нерешаемым вопросам Папе было не привыкать. Их для него просто не существовало.
А значит, оставалось только выбрать, на какое число заказывать тогу.
В полном соответствии с характеристиками, данными летописцем Тиберию, Семёну Петровичу не было жаль ни современности, ни современников. Если уж совсем откровенно, ему было жаль покидать в настоящем по большому счёту только две вещи. Первой был любимый шестисотый «Мерседес». Временами Семён Петрович ловил себя на том, что всерьёз прорабатывает вариант с периодическими экспедициями сюда – за бензином. Правда, здешняя реальность должна была вскорости рухнуть и с ней перспектива раскатывать с ветерком по Аппиевой дороге.
А второй вещью, как это ни смешно, был… его домашний сортир. Наверное, тут опять сказывалось тяжёлое детство и коммунальный туалет с его вечным сумраком, грязно-зелёными стенами, заплаканным бачком и неудобным, утопленным глубоко в пол унитазом. Эти детские воспоминания сделали Хомякова ценителем и гурманом во всём, что касалось сортиров. Соответствующее заведение в его загородном доме было им любимо до последней кафелины на стенах, и он предвидел, что будет по нему ностальгировать. Удастся ли в Риме повторить нечто подобное? Про римские бани, знаменитые термы, слышали все. Чуть меньшему кругу известно, что вода в эти термы, как и вообще в город, подавалась по свинцовым трубам, отчего римляне и жили до сорока. Но вот как у них обстояло с сортирами?..
Надо будет озадачить историков.
В любом случае и этот вопрос к категории нерешаемых не относился. Более того: при Веспасиане, правившем вскоре после Тиберия, уже были общественные уборные, и с них даже брали налог…[53]
А раз так, значит – сделаем.
Семён Петрович был очень могуществен. Почти всесилен. Какая там дверца на замке под бочкой с капустой? Смех вспомнить. Ту дверцу давно сменили крепостные ворота, рассчитанные на грузовик. Когда настанет день «Д», золото будущего цезаря повезёт колонна КамАЗов. С прицепами типа «шаланда». И чего-чего только не будет в их кузовах…
…А вот и будет одна недостача. Крохотная, но обидная.
Дедов сундук.
Сплывший у Семёна Петровича непосредственно из-под носа…
Теперь, задним числом, Хомяков вспоминал какие-то разговоры об этом сундуке, тёмные, неясные, отрывочные, подслушанные опять же в детстве. Фраза там, полфразы тут, – ребёнком он не придавал им никакого значения, но сейчас, зная, что к чему, из рожек и ножек можно было составить целостную картину. Временами, особенно с пьяных глаз, отставной майор Константин Алексеевич вспоминал свой отъезд из блокадного Ленинграда и многоэтажно крыл «сволочей», отобравших у него предназначенный для личного имущества грузовик. Хмельные плаксивые матюги звучали эпитафией нажитому, которое ему так и пришлось большей частью навсегда потерять, а самое ценное – «ухоронить».
Что же за таинственное сокровище покоилось в замурованном чемодане, если дед до конца дней своих так им страдал? Но при этом решился вручить его внуку лишь на смертном одре?..
Пока ясно было одно: если это не выяснить, идея фикс «Семёну Петровичу Тиберию» будет обеспечена на всю жизнь. Да такая, что императорская порфира покажется не в радость, не в кость и не в масть.
Между прочим, хрональный туннель в военный Ленинград на карте имелся… Когда Хомяков начинал думать об этом, его щёки опускались на плечи, лицо кривилось в гримасе и накатывало саднящее искушение лично проверить, где в тот день пребывал его дед-энкавэдэшник – ещё в городе или уже нет? И, что важнее, где пребывал чемодан? В «ухоронке» под подоконником или где-нибудь за диваном?
…Или всё-таки не устраивать себе лишние сложности, плюнуть на клад отставного майора – да и рвануть прямым ходом в Рим?
Блокадный сочельник
По тёмной заснеженной улице Восстания неспешно двигались трое вооружённых военных в добротных полушубках: патруль! Командир с красной повязкой на рукаве – и при нём двое рядовых с автоматами. Походка у командира была на первый взгляд совершенно нормальная, но опытный наблюдатель сразу распознал бы, что человек после ранения. Действительно, начразведки штаба артполка Ленинградского фронта капитан Уфимцев был ранен в ногу осколком во время памятной артиллерийской дуэли, когда огонь вражеской батареи всё-таки был подавлен. Госпиталь, операции, беспомощность… Только через месяц начал он вставать и понемногу ходить, разрабатывая колено. «Ты вот рвёшься к своим на фронт, хотя врачи санаторий рекомендуют, – сказал ему военком. – Ну а мне комендант города всю плешь переел, грамотные командиры нужны позарез, где хочешь, там и бери. А у тебя Высшее артиллерийское за плечами, ты кадровый красный командир… На ловца и зверь! Послужи-ка вместо санатория в комендатуре, окрепни, тогда и о фронте поговорим…»
…Был комендантский час, когда никто не имел права без специального пропуска появляться на улице. Дозорные внимательно всматривались и прислушивались, им уже приходилось задерживать мародёров, пытавшихся под покровом темноты красть у обессилевших людей остатки хлеба и крупы, отнимать продуктовые карточки, шарить по опустевшим квартирам в поисках оставленных ценностей. Чтобы с ними бороться, требовались грамотность, интуиция и фронтовой опыт. Зато уж с теми, кто попадался с поличным, не церемонились. Справедливость была безжалостной и быстрой – автоматная очередь в упор!
Сегодня всё было по-рождественски тихо и спокойно, пока не выдвинулись на угол Жуковского. Там патрульные заметили движение и услышали рокот автомобильных моторов, а потом увидели людей, что-то делавших возле машин. Что интересно, люди не прятались, разговаривали достаточно громко и к тому же не особенно заботилась о светомаскировке. Правда, фары машин были выключены, но передние и задние огоньки довольно ярко светились.
«Целая орава… Вражеские диверсанты?.. Нет, не похоже. Группа НКВД? Эти – известные любители обстряпывать свои дела по ночам, но что они тут забыли? Сейчас выясним…»
Уфимцев приказал снять автоматы с предохранителей, одному из бойцов велел отойти в сторонку для прикрытия на случай перестрелки, а сам вместе со вторым патрульным направился к обнаруженной группе. Кобуру при этом он всё-таки расстегнул и пистолет опять же с предохранителя снял.
– Комендантский патруль! Кто такие? Ваши документы!
Ох не нравилась ему эта необычная форма – серо-бело-чёрные комбинезоны. И машины были какие-то очень уж странные…
Старший группы отделился от своих и пошёл навстречу патрульным. Взгляд у него был очень внимательный, изучающий… Знаков различия рассмотреть по-прежнему не удавалось, но фронтовой командир Уфимцев мигом опознал такого же, как он сам, вояку с передовой, только повыше званием. Голос прозвучал уверенно и доброжелательно:
– Здравствуйте, товарищ капитан. Как служба?
Одновременно патрульным был предъявлен мандат, выданный весьма высокой инстанцией. В нём предписывалось оказывать всяческое содействие специальной миссии союзников по антигитлеровской коалиции. Кстати, намётанный глаз Уфимцева не подвёл: согласно удостоверению личности перед ним был полковник Особого формирования Генерального штаба.
– Служба как служба, товарищ полковник, – сдержанно ответил Уфимцев. – То гладко, то ухабами…
Словно в подтверждение интернациональности, к патрульным подошёл улыбающийся негр. Не наш какой, вымазанный ваксой, а самый настоящий, точно в кино. Рослый, здоровенный – и тоже определённо нюхавший пороху.
– Полковник американской армии мистер Джозеф Браун, – представил его старший.
– Здравствуйт, таварыш капитан, – сказал негр по-русски. Глаза у него были серые, а ладонь оказалась железной.
– Лэнд-кру-и-зер, – разобрал Уфимцев марку автомобиля. – То… той-ота. – Название ничего не говорило ему. – Американские, товарищ полковник? Бронированные небось?
Ответил негр:
– Их делайт наш хороший друзья.
И принялся негромко насвистывать мелодию из нового фильма «Свинарка и пастух». Да-а, секретность, ничего нельзя говорить прямо… А ещё в группе, оказывается, были три девушки. Все они показались Уфимцеву писаными красавицами. Особенно та, что сидела за рулём головной машины, – зеленоглазая, с золотой рыжиной в пушистых волосах из-под ушанки. Уфимцев всё возвращался к ней взглядом, наконец их глаза встретились, и девушка широко улыбнулась, став неуловимо похожей на ту, что писала ему из родного Ярославля. Капитана вдруг окутало совершенно домашним теплом, он преисполнился твёрдой уверенности, что победа близка, что город не сдастся, что Гитлеру несдобровать.
– Угощайт.
Негр протягивал пачку сигарет с непонятным названием «Marlboro». Уфимцев улыбнулся, утрачивая остатки подозрительности, ему стало ясно, что проверять документы персонально у каждого члена миссии и сопровождающих лишено всякого смысла. Он стал прощаться, попросив тщательнее соблюдать требования светомаскировки. Ночь была ясная, лунная, как бы не случился налёт.
С этим юные прадеды зашагали по улице Восстания дальше. Им ещё предстояло как следует рассмотреть сигаретную пачку и обнаружить на ней надпись: «Минздравсоцразвития России предупреждает…», а на другой стороне: «Изготовлено в Санкт-Петербурге» – и вдоволь посмеяться над странными чудачествами американских союзников.
А правнуки свернули на Жуковского и покатили вперёд, к проспекту Володарского – бывшему и будущему Литейному.
Документы у них были не просто неотличимые от настоящих. Они и являлись самыми что ни есть настоящими. Их изготовили архивисты Большого дома под неусыпным наблюдением двух генералов – Владимира Зеноновича и Кольцова. На правильной бумаге, на доподлинных сохранившихся бланках и с помощью чуть ли не тех же печатных машин, расторопно приведённых в «боевую готовность» музейщиками…
Тем не менее встреча с патрулём, да ещё менее чем через минуту после выхода из туннеля, ощутимо тряхнула всех.
Скудин почувствовал себя марсианином, выскочившим из летающей тарелки. Когда он услышал шаги патрульных и оглянулся, ему в первую секунду показалось: вот сейчас эти люди заговорят с ними, и он не поймёт языка, и что тогда делать? Он сам и ребята были вооружены до зубов, но не стрелять же?
Браун боролся с чудовищным желанием отмочить «гэг», да такой, чтобы его последствия можно было проследить и через шестьдесят лет.
Гринберг мысленно вешался оттого, что ума не хватило набить багажники джипов каким угодно съестным, хоть перловой крупой.
Борька Капустин впервые в жизни тихо крестился, наблюдая, как маленькая цифровая видеокамера, изготовленная в две тысячи пятом году, фиксирует реальность января одна тысяча девятьсот сорок второго.
Веня и Алик чувствовали себя непоправимо и непростительно штатскими, этакими беглецами от военкомата, в которых всякий был вправе ткнуть пальцем и поинтересоваться, почему они не на фронте. «А в самом деле, почему мы не там?..»
Ефросинья Дроновна сидела рядом с Кратарангой в напряжённой готовности, чтобы мгновенно прикрыть его от пуль, если вдруг всё-таки начнётся стрельба. Сама она была способна водить машину даже раненой, даже с одной действующей левой ногой и левой рукой.
Женя Корнецкая жадно внимала мыслям и чувствам подходившего «комитета по встрече». У неё было определённое опасение, что новое путешествие во времени может пригасить её телепатический дар. К Жениной большой радости, этого не случилось, она по-прежнему слышала и чувствовала всех. В том числе яркое, как пульсирующая звезда, излучение Виринеи, огненный протуберанец Кратаранги, мягкое сияние Бурова… и даже разум Атахш, казавшийся ей похожим на рой вихрящихся искр.
Только профессор Лев Поликарпович Звягинцев оставался необъяснимо спокоен. Может, это оттого, что данный конкретный вечер существовал в рамках его жизненного срока, он помнил это время, помнил войну?..
Естественно, его не хотели брать в рискованную экспедицию. Ваню вполне можно было понять. Пожилой человек, разволнуется, начнёт хвататься за сердце. Опять же, о какой физической форме в его случае могла идти речь?
«Я по примеру коллеги фон Трауберга уладил свои дела… – с торжественностью, показавшейся ему самому отвратительной, проговорил тогда Лев Поликарпович и, вынув из-за пазухи, протянул Эдику три блестящих лазерных диска. – Здесь всё… Если что, Эдуард Владимирович разберётся».
В некотором смысле война встретила группу Скудина ещё на дальних подступах к хрональному туннелю. Они въехали на территорию зоны со стороны станции Броневая, где аккурат с нынешнего утра был поставлен хозяйствовать майор Собакин, – не потому, что в других местах было нельзя, просто майор был свой человек, проверенный и надёжный. Всё лучше, если именно он останется прикрывать тыл.
Так вот, самым первым, что они увидели непосредственно у шлагбаума, был… танк. С пушкой, с гусеницами, в наслоениях зелёной, местами облупившейся краски. Да не абы какой танк, а раритетно-музейный Т-34.
«Название оправдываешь, Андрон Кузьмич? – здороваясь с Собакиным, пошутил Кудеяр. – Или оттуда выскочил, реквизировали?»
Он видел, конечно, что танк происходил не с Курской дуги, а скорее из мемориально-военно-патриотической экспозиции. Правда, следы гусениц на снегу говорили о том, что образец древней техники был способен двигаться сам.
«Придан для усиления как не боящийся аномальных излучений, – пожимая руку Ивану Степановичу, важно ответил майор. – А то здесь, говорят, бандитствующий элемент шастает чуть не прямо на самосвалах!»
«Лев Поликарпович, – повернулся Скудин к профессору, молча сидевшему на заднем сиденье джипа. – Может, всё-таки здесь нас подождёте?»
«Нет».
Иван только вздохнул, но спорить не стал.
Устье хронального туннеля было на расстоянии полутора кварталов от КПП, прямо посреди проезжей части улицы Кузнецовской, там, где с одной стороны щерился битыми витринами салон элитной сантехники, а с другой – стыли на морозе липы и тополя парка Авиаторов и недвижно шёл на взлёт старый истребитель, поднятый на бетонную стелу.
Здесь два тяжёлых джипа встали впритирку борт к борту. Гринберг с Капустиным захлестнули мощные синтетические стропы, соединяя машины, а сквозь окошки протянулись руки – держаться друг за друга в туннеле, держаться и не отпускать. Кольцо на пальце у Кратаранги разгорелось так, что было больно смотреть.
Потом джипы синхронно тронулись с места и медленно-медленно проползли между красными светящимися вешками.
Ещё несколько секунд в зеркала заднего вида били яркие прожектора, установленные на периметре. Потом машины ни дать ни взять начали проваливаться, мёрзлый асфальт под колёсами расползся клочьями радужного тумана… вспышка зеленоватого света… резкий толчок!..
Прибыли.
Путешествие совершилось практически мгновенно, ведь что такое шестьдесят лет для истории, если исчислять её со времени Большого взрыва? Интервал в пределах погрешности измерений…
Как и обещала Виринея, их вынесло на угол улиц Восстания и Жуковского. А толчок объяснялся тем, что «приземление» состоялось прямо в руины обрушенного бомбами здания. Сцепленные машины стояли на осыпи битого кирпича, почти на самом верху. Совокупная нагрузка в пять тонн очень не понравилась заснеженной осыпи, она угрожающе заскрипела, грозя новым обвалом, но водители в джипах сидели опытные – Скудин и Гринберг спустили «тандем» вниз с такой горнолыжной быстротой и аккуратностью, словно всю жизнь только этим и занимались.
И вот тут, едва успели отстегнуть стропы и Виринея перебралась за руль головного джипа, – появился патруль.
Лев Поликарпович следил за переговорами с отрешённым спокойствием человека, уверенного во вселенской правильности происходившего, хотя с чего бы? Они выехали в блокадный город фактически наобум святых, уповая на четверых экстрасенсов и имея весьма туманные планы. Рабочая гипотеза номер один рисовала им репрессированного учёного (Звягинцев, дабы сохранить ясную голову, изо всех сил гнал мысль об отце), сидевшего в пресловутой шарашке. Ну а где в условиях Ленинграда могла помещаться таковая? На большом, хорошо охраняемом оборонном заводе. На Кировском? Нет, там с одного конца танки латали, а с другого от немцев отстреливались. Наиболее подходящим местом показался завод «Арсенал» за Невой, на соответствующей набережной. Между прочим, в двух шагах от знаменитых «Крестов»…
Туда и решено было отправиться. А там, если экстрасенсы кого-то запеленгуют, – действовать по обстановке. Вплоть до силовых методов.
Вот такой расклад… Тем не менее Льва Поликарповича не покидала уверенность, что этот головотяпский рейд сквозь классическую мрачную и морозную блокадную ночь должен был положить на весы мироздания некий кирпичик. Очень важный кирпичик. Ещё знать бы – какой?
Истинно сказано: хочешь насмешить Бога, расскажи Ему о своих планах. В эту ночь работникам «Арсенала» не пришлось ни гоняться за «диверсантами», ни впадать в гипнотический сон. Пришельцы из будущего не добрались не то что до моста через Неву – даже не выехали на Литейный.
Оконные стёкла в джипах держали приспущенными, поэтому крики и шум, донёсшиеся из-за угла какой-то улицы почти перед самым проспектом, услышали сразу. Кричала женщина, причём так, словно у неё отнимали последнее. Виринея решительно повернула руль…
…И Лев Поликарпович увидел нянечку тётю Тосю, которую пытались усадить в кузов полуторки два молодца в полушубках.
– Не поеду без них!.. Дети же, дети!..
В кузове плакали воспитательницы. Третий военный, видимо начальник, размахивал вытащенным из кобуры пистолетом. В вороте полушубка мелькали майорские «шпалы»…
…Всё сошлось! Звягинцев понял, что оказался свидетелем эвакуации своего собственного детского дома, её самых страшных минут, когда спецвоспитанников едва не оставили на верную смерть. Закопчённый, с пустыми глазницами окон дворец напротив был обиталищем привидений и домовых. «Ну ничего, сейчас подъедут те две машины и…»
Он покосился в окно на второй джип и, холодея, вдруг понял, что машины УЖЕ ПОДЪЕХАЛИ. Те самые, мощные, негромко мурлычущие. Несущие на гладких крышах перламутровые блики луны…
Женщины в кузове полуторки загомонили громче, тоже стали кричать что-то о детях, которых немыслимо бросить.
Виринея пристально посмотрела на Скудина. Скудин прислушался к матерному монологу военного с пистолетом, тихо зарычал и полез наружу. Следом за его дверцей начали хлопать другие. Гринберг, Боря, Глеб, старшина Фросенька, Джозеф Браун, Веня, Алик, Кратаранга, Женя Корнецкая… Лев Поликарпович задохнулся, промазал мимо рта «Изокетом», торопливо выбрался из джипа и шагнул следом за молодёжью.
Полковник Скудин и майор Хомяков сошлись посередине.
– Кто такие?! Прочь немедленно! Пристрелю!..
«А вот кто я такой». Кудеяр представился и предъявил полномочия по-простому: ни слова не говоря, отправил собеседника в глубочайший нокаут. Без каких-то особых затей, наотмашь, тыльной стороной кисти… Но с такой чудовищной силой, что майору потом еле склеили вдребезги разнесённую челюсть, а зубов не смогли вернуть даже позднейшие протезисты. И это помимо капитального сотрясения мозга, которое, в общем-то, всего через год и поставило на его карьере жирный косой крест.
Обмякнув, Хомяков-старший вяло привалился к переднему колесу грузовичка… Тётя Тося воспользовалась моментом и оттолкнула одного из державших её. Второй дёрнулся было к кобуре, но встретился глазами с пушистой белой собакой. Очень большой, очень умной, очень красивой – и смертельно опасной, как готовая прыгнуть змея. Рука не кончила движения и тихо-тихо отползла подальше прочь от оружия.
…А потом приехавшие на джипах выстроились цепочкой и передавали из рук в руки невесомых, закутанных во что попало детей, и Звягинцев, подхватывая очередной едва шевелившийся кулёк, тщетно пытался рассмотреть лицо и понять, которым же среди них был он сам.
– Который?.. Который?.. Который?..
Вот и весь завод «Арсенал», вот и все биолокационные планы по розыску спасителя человечества. Всё развеялось и померкло при виде детей, которых надо было спасать. Пришельцы из будущего, марсиане, ангелы в камуфляже проводили тарахтящую полуторку по городским улицам до самого места сбора автоколонн, уходивших на Ладогу. Потом повернули назад, и тут завыли сирены. Где-то ложились на крыло адские железные птицы, нёсшие смерть.
Виринея вдавила в пол педаль газа, безошибочно выбирая дорогу, Гринберг не отставал. В какой-то момент Льву Поликарповичу показалось, будто цепочка гулких разрывов совпадала с их собственной траекторией, – упустив жертву, Ананке-Неотвратимость хлестала полотенцем, пытаясь достать тех, кто отважился над Ней посмеяться.
Они вылетели на угол Жуковского и Восстания ровно в тот момент, когда впереди, ближе к Литейному, тяжело ухнул взрыв, обративший буквально в труху помещение спецприюта. Гороскоп, составленный фон Траубергом, не подвёл.
– Держись!.. – пронзительно закричала Виринея.
Второй джип пристроился справа, притёрся к самому борту, в окна уже высовывались крепкие и цепкие руки.
Не было времени затягивать стропы, оставалось полагаться только на силу человеческих мышц. Джипы синхронно взревели, взлетая на мёрзлую осыпь, как на трамплин, Лев Поликарпович успел увидеть обрыв, разверзшийся непосредственно перед капотом…
…И машины поглотила яркая вспышка, воспринятая немногими свидетелями как очередной разрыв. Через секунду поблизости в самом деле упала фугасная бомба, и осыпь не выдержала. Надломленные перекрытия заскрежетали и подались, поползли чуть прихваченные стужей завалы битого кирпича, взвилась цементная пыль пополам с потревоженным снегом… Со стороны дело выглядело так, будто злополучные автомобили подхватило взрывной волной и зашвырнуло в руины, да там и засыпало. Только обломков почему-то никто потом не нашёл.
Где-то здорово булькнуло
КрАЗ-260, натужно пыхтя, без особой спешки двигался по улице Броневой. Уже после экспедиции в Фаюм прикормленные историки сообщили Семёну Петровичу, что «администрация» древнеегипетского владыки вкупе с самим монархом по-тогдашнему называлась «Пер-о», что и породило при посредстве еврейского языка привычного нам «фараона», а означало сие выражение ни много ни мало… «Большой дом».[54]
Кончив хохотать, Папа решил узреть в этом совпадении указующую руку Судьбы. Пустяк, но благодаря ему отпали последние сомнения. Хомяков твёрдо вознамерился навестить деда.
Хотя, собственно, холера с ним, с дедом-то. Внука интересовал чемодан.
Небеса над городом жили своей собственной жизнью, очень мало сообразуясь с календарным временем года и суток. КрАЗ тяжело переваливался, одолевая форменные надолбы, в которые ночной мороз превратил недавнюю слякоть, часы на руке Семёна Петровича показывали половину шестого утра, но за смотровыми щелями кабины вместо кромешного январского мрака разгорался нежно-розовый, вполне июньский рассвет. И где разгорался? На северо-западе.
«Тьфу, пропасть. – Без пяти минут римский цезарь всё более брезговал этим городом, этой страной, неудержимо катившейся в тартарары. – Италия… пинии… тёплый ветер над Тибром…»
КрАЗ затормозил перед опущенным шлагбаумом.
– В кузове посмотри, – привычно бросил Макарон хмурому сержанту, подошедшему спросить пропуск.
К его немалому удивлению, вместо столь же привычного «Петя, порядок, пропускай…» раздалось непреклонное:
– Документы!
А из вагончика, служившего бытовкой стражам ворот, начали выскакивать бойцы. Торопливо надевая красные шлемы, они цепью двинулись к остановившемуся грузовику. Ими командовал незнакомый майор – невысокий, коренастый, кривоногий, и было в его бульдожьей физиономии нечто такое, что Семёна Петровича посетило скверное предчувствие: ох, не будет добра.
Вот что значит привычка к вседозволенности, к ежедневному осознанию собственного могущества. Как же начинают раздражать мелкие людишки, дерзающие совать палки в колёса золотых колесниц триумфаторов. Таких людишек надо распинать вдоль Аппиевой дороги.
Давить, как клопов… Семён Петрович оскалил зубы и рявкнул Макарону:
– Вперёд!
КрАЗ с рыком выдохнул синее облако, и майорское воинство кинулось врассыпную, спасаясь из-под колёс. Это вам не с мелкой шелупонью сражаться! Они начали стрелять, но пули отскакивали от железного кузова и бронированных фартуков, прятавших скаты. Грузовик снёс лёгкий пластиковый шлагбаум и сразу свернул за угол, уходя из-под огня. Только и мелькнул в смотровых щелях силуэт старого танка, торчавшего в тылах КПП. Мелькнул и пропал, Хомяков заметил его и сразу забыл, лишь мимолётно подумал: «Дерьмо. Выставили пугало, недоумки. С постамента небось…»