Вавилонская башня Семенова Мария
Товарно-денежные отношения, как им и положено, тут же явили себя во всей красе. У Жени даже слегка ёкнуло сердце. Да, она кое-что слышала о вольных забавах благородных древнегреческих женщин… Однако ей показалось, что эти особы всё же вряд ли устроят ей полномасштабный «хентай» с наручниками, тисками и длинными иглами. Ура! Анагора выложила деньги без колебаний. Узнала имя своего приобретения – и подала Жене руку, чтобы свести её с помоста в знак обладания. И уже через полчаса повозка остановилась перед сложенной из камня оградой, за которой в глубине сада виднелись чистые белые стены.
Вокруг дома высились исполинские кипарисы. Раскидистые платаны отбрасывали густую тень. В воздухе витал ни с чем не сравнимый аромат роз. «Ну да, а на заднем дворе пороли невольников…» По крайней мере, так утверждал учебник истории. А может, не учебник, а какое-то фэнтези якобы про древнюю Грецию, поди сейчас вспомни. Женя успела вообразить, как состарится в рабстве под этими вот платанами. В глазах немедленно защипало. Но тут навстречу выбежала девушка, и Анагора приказала ей:
– Позаботься о новой рабыне.
Та почтительно улыбнулась хозяйке и потащила Корнецкую на кухню.
В доме чувствовался достаток. Коротко остриженная смешливая повариха молча выставила перед Женей холодную рыбу в остром соусе, сыр и миндаль, разложила ещё тёплые псестионы – ячменные пирожки с мёдом, зажаренные в масле. И, подмигнув весёлым глазом, наполнила чашу неразведённым кипрским. У варваров ведь, кажется, принято пить вино именно так?
Когда Корнецкая наелась до отвала, ей нагрели воду в большом медном котле. Всё та же девушка помогла новенькой как следует вымыться, а потом отвела в комнату и указала на соломенный тюфячок. Изъяснялась она всё больше жестами, видимо полагая, что хозяйское приобретение аттическим не владеет. Впрочем, у Жени и не было особой охоты ни с кем разговаривать. Она провалилась в благодатное небытие сна, не успев даже загадать о заветном: вот бы проснуться у себя дома перед телевизором, показывающим исторический фильм…
Когда её разбудили, стоял вечер следующего дня. Сквозь широко распахнутые ставни внизу открывался вид на белые улочки Керамика, из-за Акрополя возвышалась гора Ликабетт, а Пирейская дорога струилась жёлтой змеёй между холмов к Афинской гавани.
– Поспеши, тебя госпожа зовёт!
Кажется, начиналась рабская жизнь… С порками на заднем дворе и булавками, вколотыми в грудь. Корнецкая едва успела плеснуть холодной водичкой в лицо. Служанка повлекла её во внутренние покои и в спальной комнате заставила преклонить колени у невысокого ложа Анагоры.
Та красовалась на нём полностью обнажённая. То есть не красовалась, а явно пребывала в самом естественном для себя состоянии. Заставив Женю скинуть грязную, сплошь порванную эксомиду, она долго рассматривала совершенное тело своей покупки, затем приблизилась и, велев подняться, спросила:
– Кто ты по крови?
– Я из далёкой северной страны… – по-прежнему не понимая, как это ей удаётся, отозвалась Корнецкая на древнем аттическом наречии. Ласковые пальцы хозяйки вдруг коснулись её сосков, и Анагора произнесла нараспев:
- – Нежный огонь разливается в моей груди,
- когда я вижу тебя,
- и с душой, полной сомненья,
- я безмолвствую…
«Ох, мама мия. Вляпалась. Лесбиянка…»
Однако Анагора отстранилась, глядя на неё с любованием и печалью, как на нечто желанное и недостижимое.
– Ты действительно прекрасна, «хорошо рождённая».[30] Но испить тебя навряд ли суждено мне, ведь ты – мой дар пленительной Леэне, чье тело обнимали руки десятой музы, самой божественной Сафо…
«Сафо? Сафо… Это случайно не та, которая…»
По всему получалось – именно та. Во веки веков прославившая остров Лесбос и всё, что с ним связано. Анагора достала небольшую шкатулку, и Женя скоро убедилась, что кое до каких знаний древних нам в самом деле ещё расти и расти. По крайней мере, всякие там «Шанели» и «Живанши» отдыхали наверняка. И то, что играючи сотворила с её телом Анагора, современным мастерам эротического макияжа не приснилось бы даже в самом завистливом сне…
– Да, мастодетон тебе точно не нужен. – Анагора выбрала из своего платья нежно-зелёный хитон из тончайшей индийской ткани, удивительно оттенивший волосы Корнецкой. Надела поверх него на Женю серый химатион и, застегнув пряжку на левом боку упакованного по всей форме подарка, принялась собираться сама.
Солнце уже исчезло за вершинами величавых кипарисов, когда запряжённая парой повозка весело покатилась сквозь вечернюю прохладу афинских улиц. Скоро хозяйка с невольницей уже поднимались по широкой, выложенной мрамором лестнице в небольшой сад, в котором цвели одни только розы. Цветы женской сущности, Афродиты и любви.
Входная дверь оказалась незапертой. Миновав проход, озарённый висевшим на бронзовой цепи лампионом, Анагора с Корнецкой оказались в ароматном сумраке передней комнаты. Здесь их слуха достигли сладострастные женские стоны, отчетливо доносившиеся из спальни. «Ого. Кто-то даром времени не теряет…» – подумалось Жене. Сексуальная ориентация у неё была – нечем похвастаться – сама что ни есть обычная, а значит, при мысли о лесбийской любви вроде полагалось испытывать ужас и отвращение. Странно, ни того ни другого почему-то не возникало.
Госпожа тронула её за руку и улыбнулась:
– Сейчас Леэна отдаст пыл сердца своего, и мы зайдем.
Действительно, скоро раздался крик страсти, а когда стоны затихли, Анагора за руку ввела Женю в небольшую спальную комнату, напоённую ароматами будоражащих благовоний.
И вот тут, кажется, ужас и отвращение довелось испытать самой Анагоре!
По крайней мере, она замерла и ошеломлённо уставилась в сторону ложа. Потупившаяся было Женя немедленно вгляделась туда же: караул, что ТАКОГО увидела там её весьма раскрепощённая госпожа? Окровавленный труп? Волосатого похотливого шимпанзе?
Оказалось – ничего особенного, по крайней мере по Жениным меркам. Освещённые тусклым светом однопламенного лампиона, там всего-то возлежали, обнявшись, меднотелая светловолосая женщина и широкоплечий обладатель густой, чёрной как смоль бороды.
– Ты, ты… с мужчиной! – Рука Анагоры враз похолодела, поэтесса вздрогнула и пошатнулась, да так, что Корнецкой захотелось её подхватить. Леэна же, ничуть не смущаясь, мягко соскользнула на пол и приблизилась к вошедшим, неся с собой запах здорового тела, мускуса и утолённой страсти.
– Не всегда трибада пребывает во власти Антэроса, временами ложится она на алтарь Афродиты! – Афинянка повела скульптурным плечом. – Вспомни, Анагора, мою наставницу, великую Сафо, из-за любви к мужчине кинувшуюся в море с Левадийской скалы!
Видимо, в переводе на русский это было вроде призыва «не быть святее Папы Римского».
А Леэна качнула плавно крепкими бёдрами и продекламировала:
- – Насколько было бы лучше, если бы наши сердца были вместе
- И передо мной не разверзались бы мрачные бездны!
- Ты так гордился этим сердцем, Фаон, ты говорил,
- Что природой оно создано для любви…
– Дивные слова, Анедомаста-дерзкогрудая! – Поднявшийся с ложа бородатый муж пылко глянул на Леэну, а та указала на него правильно очерченным подбородком:
– Это Леонтиск, философ-орфик. В душе его, где прежде безраздельно царила мудрость Персефоны, недавно поселились Афродита с проказником Эротом. И, дабы обрести былую ясность мыслей, незатуманенных страстями, он по закону аналогий врачует подобное подобным. То есть ныне ведет себя как истинный теликрат: заманивает женщин в сети и разбивает их наивные сердца…
– О, Мелибоя, услада жизни моей! – полушутя отозвался философ. – Теперь я буду верен только тебе!
– Скажи мне скорее, кто эта Тельгорион-очаровательница, что стоит рядом с тобой, Анагора? – спросила Леэна. – Глаза её подобны глубинам Эгейского моря, на губах поцелуев желанье живёт, а шея подобна мраморной колонне!
– Это мой дар тебе, Панторпа – дающая наслаждение… – Прекрасные глаза Анагоры внезапно увлажнились слезами. – Быть может, ты найдёшь в ней то, чего я не смогла отдать тебе, желанная…
И, не в силах сдержать рыданий, она стремительно бросилась к выходу. Было слышно, как через минуту помчалась прочь её повозка.
– Ах, моя бедная, чувствительная Анагора…
Впрочем, Леэна уже вновь улыбалась. Узнав, что подарок зовут Евгенией, она заставила Корнецкую выпить неразведённого ярко-розового сирийского вина, потом принялась бережно раздевать её, словно разворачивая закутанную в шелка хрупкую драгоценность. Когда на Жене остались только сандалии, Леэна повернулась к Леонтиску:
– Проверим, философ, меру твёрдости слов твоих и нерушимость любви!
Она вышла и, вскоре вернувшись с двухпламенным лампионом, ярко осветила почти не тронутое загаром тело своей новой рабыни.
– Взгляни, Леонтиск, сколь пленительна грудь, по цвету подобная пене морской, ты на бёдра взгляни – они бархатисты и формой своею чудесны, а лоно, стыдливо укрывшись меж ними, готово, как ножны, принять твой, о муж, в небо вздыбленный меч…
На секунду замолчав, она вдруг подтолкнула Корнецкую к философу:
– Я дарю тебе её, непостоянный. И клянусь во имя Урании, что навряд ли бессмертные Боги дадут тебе силы противиться чарам Эрота и помнить о клятвах любовных своих…
«Приплыли. А ещё говорят, что подарки нельзя передаривать…»
Леэна рассмеялась с неожиданной горечью, а Леонтиск, всё пристальнее всматривавшийся в Женю, вдруг вскочил и, подойдя, уставился на её упругий шелковистый живот. Потом протянул руку, и Корнецкая невольно напряглась: если у них тут поэтессы такие, то каковы же философы?.. Но оказалось, что влекло его вовсе не пресловутое лоно, а территория чуть пониже пупка, где семь одинаковых по цвету и величине родинок располагались в виде созвездия Большой Медведицы. Необъяснимо оробев, философ благоговейно дотронулся рукой до её затылка. И вот наконец, внимательно рассмотрев рисунок линий на левой ладони Корнецкой, он чуть ли не с молитвенным восторгом воскликнул:
– О, богоподобная! Три знака Харизмы на теле твоём!
И преклонил перед нею колени.
«Мама дорогая. Ну, попала… Ну, влипла…»
Брат-3
Говорят, во сне человеческий мозг переваривает информацию, поступившую за день, так и этак крутит её, пытается лепить нечто на пробу, как из разноцветного пластилина. По этой причине нам могут присниться вариации на тему дневных переживаний, но в совершенно фантастической интерпретации.
Ещё говорят, будто во сне наши астральные тела отделяются от физических и устремляются в путешествие. И куда, в какие миры занесут их дующие на тонких планах ветра, поди скажи наперёд. Управлять сновидческими путешествиями умеют только очень продвинутые люди, не нам с вами чета.
И наконец, существует мнение, что во сне можно соприкоснуться с ноосферой – энергоинформационной оболочкой Земли, хранящей совокупные знания человечества. Многие считают, что именно оттуда даруются нам неожиданные подсказки, уникальные встречи и вещие сны. Это – глобальная сеть, обходящаяся без проводов и компьютерного «железа». Там есть всё: и прошлое, и настоящее, и вероятное будущее. Вот только запросто, как в Интернет, в ноосферу не заберёшься и по сайтам тамошним не погуляешь, дабы потешить праздное любопытство. Там ни тебе паролей, ни кодов, которые можно «сломать», ни прочих препятствий, доступных пониманию технократа. Пропуском туда служит нечто неосязаемое и не подлежащее измерению никакими приборами. Огонь, мерцающий в сосуде. Напряжение духа, алчущего познания…
Ни к духовидцам, ни к экстрасенсам, ни к прочим чертознаям Юркан отродясь себя не причислял. И не стремился к тому. А слово «ноосфера» если и слышал, то сугубо краем уха, весьма мимолётно. Он даже снам, способным затмить любое кино, до сих пор как-то особо не был подвержен. Что повлияло на него? Жизнь рядом с покорёженным «Гипертехом»? Натахины «картинки» в пруду? А может, сегодняшнее общение с Виринеей и опасная близость дыры, возникшей непосредственно на глазах?
Как знать…
Правильно же выразился много лет назад фантаст Роберт Желязны: «Кто на кого напал, было неясно. Ясно было только, что бой проигран». Астральное, ментальное, эфирное или какое там ещё тело Юркана, едва успев себя осознать, ощутило чуждое присутствие – и рефлекторно спряталось подальше от недружественных глаз, метнувшись за колонну. Этот рефлекс Юркан привёз с афганской войны, тот не подводил его там, не подвёл и теперь.
Колонна была толстая, надёжная, из полупрозрачного камня, смахивавшего на дымчатое стекло. Внутри камня змеились, преломляли свет слои и прожилки. Колонн было много. Они стояли по всему периметру зала и поддерживали его своды, наверняка тяжёлые, сплошь покрытые мозаикой. Мозаика очень реалистично изображала звёздное небо, по крайней мере, Большую Медведицу Юркан опознал сразу. По барабану купола расположились все двенадцать знаков Зодиака. Откуда лился яркий свет, почти не дававший теней, Юркан так и не понял.[31]
На полу, покрытом гладко отполированным переливчато-чёрным камнем, были отмечены стороны света. На западе, внутри круга колонн, виднелось возвышение, и там, за столом, сидели пятеро мужчин.
Человеку свойственно ассоциировать фиолетовый цвет с высшей мудростью, причём мудростью государственной. Отсюда знаменитая «порфира» светских и духовных владык. Умных книг, где об этом было написано, Юркан не читал, но, видимо, их авторы не ошиблись в своих рассуждениях. Сновидец с первого взгляда сообразил, что оказался в присутствии величайших авторитетов то ли некоей религии, то ли какой-то державы.
И они, эти авторитеты, собрались в своём зале на суд. Причём судили не простого воришку, стырившего чужой кошелёк, а такого же государственного человека, как минимум ровню себе!
Давным-давно Юркану довелось смотреть по тогда ещё чёрно-белому телевизору фильм-спектакль по опере «Аида»… В перерывах между действиями зачитывали либретто, так вот, Юркану почему-то завалилось в память название одного эпизода: «Судилище жрецов». Имелся в виду суд над Радамесом. Молодой полководец разболтал возлюбленной – как теперь выразились бы, дочери лидера непримиримой оппозиции, – военную тайну Египта, за что и был осуждён. Однако по логике оперы «находке для шпиона» полагалось безусловное зрительское сочувствие, и посему трибунал был нелицеприятно обозван «судилищем». Да ещё жреческим. То есть, уже по логике атеистической эпохи, на сто процентов заведомо несправедливым. Мог ли думать Юркан, что однажды окажется зрителем на подобном мероприятии, да не на театральной постановке с загримированными артистами, а в самом что ни на есть реалити-шоу? И, что самое смешное, он опять примется активно сочувствовать «государственному изменнику», засаженному в железную клетку?
Наверное, дело было в почти сверхчеловеческой мощи и благородстве, коими дышал весь облик «изменника». В отличие от коротко остриженных судей он был длинноволосым: снежно-белые пряди спадали на широкие плечи, подчёркивая глубокую синеву глаз под стрельчатыми бровями. Он сидел на полу и был весьма просто одет – в красную куртку и свободные штаны чуть более тёмного тона, только ноги кутало нечто вроде шубы из опять-таки белого искристого меха. Позади клетки правильным полукругом расположились пятеро могучих меченосцев, закованных в медные латы. Все они были глухонемые от рождения. Не пристало носящим хварэну[32] воинов внимать происходившему ныне во Храме Справедливости.
Ведь сегодня здесь судили родного брата царя.
Сам повелитель могучего Хайратского царства сидел на простой деревянной скамье сбоку от судейского помоста. И на лице его, таком же красивом и выразительном, как у пленника в клетке, читалась решимость, смешанная со стыдом.
Женщин в зале правосудия не было. Их удел – хранить духовный огонь, направляя мужчин по пути доброты, но властью над жизнью и смертью они обладать не должны. Женский разум опутан бременем чувств и оттого к должному беспристрастию не способен.
Зато по сторонам света размещалось ещё несколько мужчин в цветных одеяниях. Как скоро выяснилось, это были обвинители.
– Встань, Кратаранга.
Бородач в багровой хламиде, сидевший на юге, сделал знак рукой стражникам, но подсудимый не стал дожидаться, пока его ткнут остриём меча, и встал сам, выпрямившись во весь рост. Рост оказался гигантским.
– Именем Ахура-Мазды,[33] при рождении давшем мне право это, – продолжал бородач в красном, – я тебя объявляю виновным в самом страшном грехе, за который прощения нет, – в мужеложстве. На потомков твоих деяние это возложило родовое проклятье, но, на то не взирая, ты новый грех совершил: приблизился к женщине и взял силой её. – Говоривший глянул на судейский стол. – По законам хайратским преступник достоин оскопления и мучительной казни. Так сказала мне совесть.
«В белом плаще с кровавым подбоем…» – вплыло откуда-то в память Юркана.
Тем временем поднялся обладатель оранжевого одеяния, размещавшийся в северной стороне зала. Голос его был низок и, подхваченный акустикой зала, загрохотал оперными перекатами.
– Именем Зурвана[34] невыразимого, – говоривший воздел руки к небу, – благодатью великого Ахура-Мазды давшего мне право это, я тебя обвиняю, Кратаранга, в применении хварэны, дарованной тебе при рождении, на благо Ангра-Маинйю[35] Ненавистного!
«Кого, кого?..» – Юркан понимал происходившее с пятого на десятое, но жгуче хотел разобраться. И чему, спрашивается, его поколение учили на школьных уроках истории? Вдалбливали про каких-то жирондистов, луддитов и, Господи прости, санкюлотов. Вот спасибо-то, пригодилось!
– Исследуя силы, положенные в основание сущего, ты нарушил запрет и вторгся в познанию не подлежащую область. Дерзко проник ты в основы живого и сотворил чудовище, в сердце вселяющее страх с отвращением, – разумную суку!
Говоривший проглотил слюну, а «шуба» на полу клетки вдруг зашевелилась и, поднявшись на лапы, оказалась собакой. Очень большой и очень красивой, похожей на среднеазиатскую овчарку. Была ли она в самом деле разумна, понимала ли, что речь шла о ней? Так или иначе, она встала рядом с хозяином и подсунула голову ему под руку, как бы говоря: «Я с тобой, Кратаранга. Всё будет хорошо…»
– В гордыне своей ты уподобил себя дочери Зурвана, Вакшье, и, на запрет не взирая, по воле своей покидал Зурван-карана, разматывая времени нить с другого конца! – Обладатель оранжевой хламиды повернулся к судьям и заключил: – По законам хайратским преступнику надлежит быстрая смерть. Так сказала мне совесть.
«Во ребятки дают. Теперь только дождаться тьмы, пришедшей со Средиземного моря…»
Юркан услышал, как сидевший в самом центре судейского стола спросил:
– Скажи, Кратаранга, зачем ты захотел, чтобы скамья защиты была свободна?
И он указал на пустующие места у подножия помоста.
Кратаранга презрительно рассмеялся:
– Как могут низшие понять поступки и устремления отмеченного царской хварэной? Как могут они обвинять его или защищать?
С этими словами он распахнул одежду, обнажая могучий, с выпуклыми мышцами торс, чтобы все собравшиеся могли узреть знаки высшей человеческой отмеченности. Уж наверное, порфироносные авторитеты видели эти знаки далеко не впервые, но впечатление всё равно было явно не слабым.
– Признаю справедливым лишь суд царей! – Кратаранга насмешливо глянул в сторону владыки Хайрата. – Что ж, братец, отними мою жизнь, только вспомни вначале, как я спас твою в великой битве у Солёного озера. А вам, служители закона, скажу так. – Он гордо повёл подбородком в сторону судейского стола. – Скажу, что мужеложство никогда не манило меня. А что касается остального – вся моя вина в том лишь, что ум мой дерзок, а душа не ведает страха! Для чего свыше ниспослан нам разум, если не ради того, чтобы дерзко к тайнам стремиться?
Юркан уже сообразил: бытовавшими здесь приёмами красноречия этот человек владел виртуозно. Что такое «хварэна», которую тут без конца поминали, разобраться сновидец ещё не успел. Но если она имела хоть что-то общее с «харизмой», набившей россиянам оскомину в политических баталиях нашей собственной недавней истории, – можно было не сомневаться, что Кратаранга и без специальных защитников как нефиг делать перетянул бы на свою сторону любой суд.
Если бы только ему дали полностью высказаться.
И если бы оный суд был хоть сколько-нибудь справедлив…
Ну так судилище каких-то древних жрецов, что с него взять. И лично царь в качестве полновесной гири на весах местной Фемиды. Вот владыка Хайрата властно взглянул на судейских, и все пять оживившихся было физиономий сразу сделались постными.
Поднялся верховный судья и раскатисто произнёс:
– Кратаранга, родич царский, в оглашённом повинен и достоин медленной смерти.
«Ну, братан, действуй! – мысленно воззвал Юркан к осуждённому. – Откуси я собственную голову, если ты запасного варианта не приготовил!»
Кратаранга, ни дать ни взять, услыхал. Его зрачки внезапно закатились под лоб, всё тело охватила крупная дрожь, и, бешено закричав, он плашмя рухнул на пол.
– Аааа-ыыыы…
Тело осуждённого выгнулось дугой, потом судорожно забилось, изо рта пошла пена. Белая сука с жалобным воем заметалась по клетке. Было слышно, как голова царского брата ударялась о металл прутьев.
Верховный судья подал знак меченосцам.
Один из них отомкнул замок, двое других наставили оружие на собаку. Но, как выяснилось, не её им следовало в первую очередь опасаться. Воин, склонившийся над Кратарангой, даже не успел вскрикнуть, когда палец «припадочного», пройдя сквозь глазницу, глубоко вонзился ему в мозг. В этот же миг сука змеёй нырнула под наставленный меч и опрокинула второго стража. Кратаранга выскочил из клетки и уже расстёгивал пряжку пояса, который ему оставили, видимо, из уважения к царственному происхождению. Пояс, распрямившись, превратился в меч, и стало понятно, почему его прохлопали воины, уж точно поднаторевшие в обыске узников.
Это был не вполне обычный клинок. Вместо переливов какого-нибудь коленчатого булата прямо от рукояти начиналась узкая туманная полоса. Кратаранга стремительно описал этой полосой обратную восьмерку, летя в прыжке навстречу ошарашенным меченосцам.
– И-и-и-и-ить!
Меч с лёгкостью прошёл сквозь оружие и доспехи врага. Пока мгновенно обессилевшее тело стражника валилось на полированный камень, бывший узник успел снести головы ещё двоим. Последний охранник – тот, что попал на зубок суке, – катался по полу, зажимая ладонями пах.
Не обращая внимания на его истошные вопли, Кратаранга легко вспрыгнул на судейское возвышение и махнул туманным клинком вдоль стола. Вот вам, судьи неправедные! Хайратский царь рухнул в кровавую лужу возле помоста, сбитый сильным ударом ноги. Обвинитель в красном бежал к выходу, его лицо было изжелта-серым, а рот распахивался для крика. Кратаранга со свистом метнул клинок ему в спину, и крик так и не прозвучал.
Сука подошла к обвинителю в оранжевом – единственному, кто не двинулся с места, – и с интересом обнюхивала края его одеяния. Кратаранга оглянулся на него и велел:
– Подойди.
Быстро вернув в руку меч, он приставил туманное остриё к горлу брата и посмотрел в глаза обречённо подошедшему служителю закона.
– Ты не солгал, в тобою сказанном я грешен, но, пока вы здесь совещались, приблизился к вам Обманщик. Слушай же дальше.
Он чуть-чуть пошевелил пальцами, удерживающими рукоять. Меч коснулся плоти, и было что-то такое в этом лёгком прикосновении, что владыка Хайрата забился в кровавой луже, а Кратаранга прошептал:
– Признайся, ведь ты всегда стремился к мужчинам, но, называясь при этом именем моим, греха не ведал. Ну?
Он нажал чуть посильнее, и царь хрипло вскрикнул:
– Да, брат мой, это правда! Это правда!
– Так же было и с той женщиной! – Кратаранга не отводил клинка, и владыка Хайрата громко выдохнул:
– Да, брат, это так! – Внезапно гримаса ненависти перекосила его крупное бородатое лицо, и он закричал: – Убей меня! Ну же, убей! Двоим нам жизни не будет!
– Будь ты проклят, подлый убийца.
Кратаранга что-то сделал с мечом, отчего тот потерял туманное очертание и вновь превратился в гибкую металлическую полосу. Беглец опоясался им и, подозвав собаку, направился к массивным бронзовым дверям.
Юркан хотел было последовать за ним, но, пока он соображал, видят ли его здешние жители, – пока на это вроде бы ничто не указывало, – поверженный царь проворно приподнялся на колено… и, неведомо откуда выхватив длинный изогнутый клинок, вонзил его за ухо оранжевому обвинителю. До Кратаранги ему было, конечно, далеко, но на своём уровне и он был очень непрост. Вот он достаточно хладнокровно прислушался, а потом с громкими криками кинулся звать стражу.
Похоже, убирать опасных свидетелей было принято у всех народов и во все времена…
Невесомо скользя над чёрно-переливчатым полом, Юркан поплыл следом за Кратарангой. И правильно сделал: исторический боевик продолжался.
У самого выхода из дворцовых ворот к беглецу кинулись вооружённые личности, одетые в угольно-чёрные хламиды. Это были избранные среди носящих хварэну воинов – личная охрана владыки Хайратского. Но даже лучшим из лучших не по силам оказалось остановить Кратарангу. Одного воина царский брат уложил ударом ноги, другого рассёк до самых печёнок. Третьего вынесла из седла белая сука, молча взвившаяся в высоком прыжке.
Просвистели мимо смертоносные пернатые стрелы… Стражники, которые их выпустили, без сомнения, попадали за сто шагов в маленькое колечко, но Кратарангу хранили высшие силы. Он мигом оказался в опустевшем седле – и, сжав пятками лоснящиеся вороные бока, погнал жеребца по песчаной дороге, к дубовым рощам на морском берегу.
С шумом бились волны о камни, выглаженные водой, солёный ветер развевал белые, точно снег, волосы всадника. Летела возле хозяйской ноги стремительная разумная спутница…
Тут сновидение сделало некоторый скачок, какой бывает в кино, когда режиссёр не хочет утомлять зрителя перипетиями долгой погони и всеми ухищрениями преследуемого. Юркан вздрогнул и обнаружил, что уже наступил вечер. Может, даже несколькими сутками позже. Спешенный Кратаранга с собакой – оба до предела измученные – плелись даже не по неприступной горной тропе, а по самому что ни есть туннелю, проложенному в толще скалы и наверняка страшно секретному.
Здесь было почти совершенно темно, только из отверстий, пробитых там и сям наверху, падали лучики света.
Вот Кратаранга остановился перед массивной каменной плитой, загораживавшей проход, и особым образом постучал… Раздался глухой скрежет, многотонная махина плавно сдвинулась в сторону. Стали видны железная решётка и стоявший за нею человек в капюшоне, который о чём-то спросил усталого путника. Кратаранга начертал в воздухе некий знак и назвался. Решётка скрипнула: его пропустили.
Ещё несколько шагов, и… Человек и собака вышли в совершеннейший рай. Они стояли посреди огромного цветника, разбитого на горной террасе.
Хайратский царевич явно был здесь не впервые. Несмотря на усталость, он быстро зашагал по дорожке, выложенной разноцветными кусочками камня, и вскоре приблизился к еле заметному проходу вглубь скалы, перекрытому дверью. Похоже, здесь его ждали… Дверь открылась навстречу, пропуская Кратарангу в небольшой зал, освещённый факелами. Возле стен по сторонам света размещались фигуры стражей Вечности, соответствовавшие четырём формам времени, а в центре возвышалась статуя их повелительницы Вакшьи – всесильной владычицы судеб.
Этот зал чем-то напоминал тот, откуда с боем вырвался Кратаранга. Конечно, он был оформлен намного бедней и в то же время выглядел… гораздо более настоящим. Юркан по-прежнему ни бельмеса не понимал в местной религии, но разобраться, где истинная святость, а где – пустая золочёная шелуха, по силам даже невежде.
Навстречу Кратаранге уже спешил из полумрака невысокий седобородый человек в простой белой одежде и высокой войлочной шапке, похожей на шлем с боковинами. Он держал в одной руке пучок прутьев.[36] Сука сразу ткнулась мордой ему в ладони, приветствуя старика, как доброго друга.
Кратаранга опустился на колени…
– Что делать мне теперь, мудрейший? – спросил он очень тихо. И добавил виновато: – Я ещё и внёс скверну в сей храм, войдя с обагрёнными кровью руками…
Старец, невесело кивнув, возложил руку на его темя и некоторое время молчал, как бы к чему-то прислушиваясь. Потом негромко проговорил:
– Скверну ты внёс, но ничтожна она перед ликами Высших. Воистину, имя твоё вписано в свиток судеб… Доколе жив брат твой, смерть стоит у тебя за спиной. Уходи.
Кратаранга вскинул глаза, а старец добавил:
– Тропою Зурвана.
Кратаранга вздрогнул всем телом и хотел что-то сказать, но седобородый поднял руку:
– Предначертание должно исполниться. Сегодня ты сохранишь разум тем, кто после сохранит будущее.
«Ну вот, ещё один жрец пошёл загадками говорить, – подумал Юркан. – Эй, любезный, нельзя ли выражаться понятнее?»
И прирос к полу, когда старец вдруг поглядел в его сторону и – Юркан мог бы поклясться – со значением подмигнул…
Вот он надел на палец Кратаранге перстень из желтовато-зеленого металла, в котором, переливаясь, играли гранями два кристалла – кроваво-красный с небесно-голубым. Они вместе приблизились к фигуре стража будущего – Тиштара. Отодвинулась занавесь, открывая на стене большое круглое зеркало… И начались спецэффекты! Седобородый повернул статую Вакшьи лицом на восток. Поверхность зеркала перестала отражать убранство храмового зала и сделалась матовой, потом из центра начали разбегаться волны, и вот наконец распахнулся проход в коридор с бешено вращающимися радужными стенками!
«Где-то я такие радуги уже видел, – вспомнилось Юркану. – Э, погодите-ка, а это случаем не?..»
Старец обнял Кратарангу, как сына.
– Береги себя, – шепнул он ему на прощание. – Помни, тебе предстоит познать деву, бесскверную духом и телом, дабы состоялось рождение величайшего из мужей – Хозяина Старых Верблюдов.[37] Помни: срок сей уже близок…
Кратаранга нагнулся и подхватил на руки собаку. Его верная защитница весила, наверное, пуда четыре, но Кратаранга держал её без видимого труда. Более не медля, шагнул он в радужный коридор и мгновенно скрылся из виду… а буквально через секунду на том самом месте, где он только что стоял, возник плотный кривоногий мужик в серой утеплённой форме, изготовленной, вне всякого сомнения, в Санкт-Петербурге начала двадцать первого века.
– Ёшкин кот, – прошептал этот мужик абсолютно по-русски, изумленно тараща глаза. – Ёж твою сорок, да никак Эрмитаж?..
Юркан судорожно дёрнулся всем телом и проснулся, пулей вылетев из астрального, ноосферического или какого там сна. Ещё бы ему было не вылететь!
Это вам не судилище древнехайратских жрецов, не поединок на туманных мечах и не чудеса в храме непонятных Богов, это было кое-что существенно круче. В новоприбывшем Юркан безошибочно опознал майора милиции, бывшего участкового, а ныне командира «красноголовых» – Андрона Собакина…
Пиф-паф, ой-ой-ой…
Ну и что хорошего дала человеку урбанизация? Которую, помнится, в пресловутые тоталитарные годы нам ещё и преподносили как показатель развитости того или иного государства?.. Вот уж благо так благо, спасибо большое. Каменные джунгли, рост преступности и сплошная беда с экологией. Вернее, с её отсутствием. Современному человеку, покончившему с наследием прошлого, больше подобает не призыв к урбанизации, а демократический лозунг: «Любите природу, мать вашу!»
Семён Петрович Хомяков был человеком современным. Он обитал вдалеке от дымящей промышленности – далеко за городом (хотя какое «далеко» для стремительного «Мерседеса»?), в уютном коттедже, укрывшемся среди сосенок и берёзок Карельского перешейка. В девяностые годы питерские мафиози понастроили шестиэтажных особняков с лифтами, подземными гаражами и чуть ли не вертолётными площадками на крышах. Семён Петрович так высоко не заносился. Его скромный домик насчитывал всего-то четыре этажа.
Некогда познавший тяжкое детство, Семён Петрович привык довольствоваться малым. Затевая это строительство, он не стал гнаться за показным шиком и всякими неправдами добывать кусок престижной земли где-нибудь в Сестрорецке или Разливе. Престиж – оно конечно, да. Но что за радость отгораживаться каменной стеной если не от злобствующих соседей, то от трассы, по которой, сотрясая окрестности, круглые сутки несутся ревущие автомобили?.. Семён Петрович предпочёл уединение и тишину.
Ради этой тишины через лес протянули несколько километров персональной бетонки – до самого Приморского шоссе. А чтобы надёжнее обеспечить «папе» уединение и покой, пару гектаров соснового бора огородили колючей проволокой, подключённой к системе «Кактус». До смерти не убьёт, но впечатлит на всю оставшуюся жизнь.
Надо же Семёну Петровичу хорошенько отдохнуть, надо же ему набраться сил перед баталиями в Законодательном собрании и иными делами, ещё более важными?
Обязательно надо.
Особенно перед делами вроде сегодняшних, намеченных на поздний вечер и ночь…
Нынче Семён Петрович тоже улёгся только под утро, а посему позволил себе встать не особенно рано, часа в два пополудни.
Сразу после сна есть ему никогда не хотелось. Помнится, в школе их в обязательном порядке пичкали горячими завтраками. И тоже выдавали это издевательство за какой-то, мать его, показатель. Может, потому-то Семён Петрович только до седьмого класса и смог дотерпеть?.. Ну что ж, теперь он был сам себе голова. Никто не решал за него, как ему завтракать. Размяв вилкой желтоватый кусок сметаны на рассыпчатых пластинах творога, он запил получившуюся благодать кофе по-бедуински (турку подшлёпывали ладонью ровно четыре раза, не больше и не меньше, – так он любил), заел свежей хурмой… Посидел немного, глядя в окно, потом облачился в любимую шубу из чернобурой лисы и вышел наружу.
Сюда не докатывалось пагубное влияние дымки, которую Семён Петрович про себя числил ещё одним сомнительным благом урбанизации. В карельском лесу царила вполне нормальная зима с пушистым снегом и крепеньким, градусов на пятнадцать, морозцем. Сейчас небо было ясное, но холодный фронт протащил перед собой изрядную полосу тумана, осевшего густым инеем куда только можно, и деревья с кустами стояли выкованные из серебра.
Семён Петрович предпочёл бы любоваться этой красотой сквозь двухкамерный стеклопакет, но врач настаивал на каждодневных прогулках, а врачей надобно слушать. Заботливо расчищенная дорожка петляла по личному хомяковскому сосняку. Под тёплыми белыми валеночками поскрипывал снег, и Семёну Петровичу вспоминался прошлый год в Оренбурге. В честь сходняка местные люди нормальные «заблатовали вертушку» – и махнули в казахские степи пошмалять из автомата Калашникова по всему, что шевелилось в ярких лучах прожекторов… Вислые щёки депутата, зарумянившиеся от морозца, шевельнула лёгкая улыбка. Не придётся ли ему ностальгически вспоминать ту охоту, да и нынешнюю прогулку по карельской зиме, где-нибудь в беломраморном дворце над Тибром, в промежутке между гладиаторскими боями и вечерним праздничным пиром?..
Позади него, метрах в двадцати пяти, ненавязчиво присутствовала охрана, а в сторонке, между деревьями, прямо по сугробам хаотически блуждал Вольтанутый. Иногда Семён Петрович серьёзно задумывался, не косит ли этот человек под юродивого, больно уж осмысленные и зоркие делались у него временами глаза. Однако обманщик уже давно хоть на чём-нибудь, а попался бы. Хомяков в людях понимал, его было нелегко провести. Но Вольтанутый не попадался, и «папу» брали сомнения. Стал бы мужик в здравом уме так вот шастать туда-сюда с полными ботинками снега, якобы собирая грибы. И прикид свой стрёмный махнуть на лепиху нормальную так и не пожелал… Нет, всё-таки больной он. С тараканом в башке. Ну и хрен с ним, не важно. Важно то, что понта от него немерено. Вспомнив в очередной раз ресторанные сетования чекиста о научных непонятках вокруг «Гипертеха», Семён Петрович вновь улыбнулся, на сей раз с жалостью и презрением. «Так вам и надо, февральские. Не умеете вы с кадрами работать. А кадры, они, как мой дедушка Константин Алексеевич любил повторять, решают всё…»
Они и решали. Ведь самое главное в нашем деле что? Оперативность. Как только из дыры появляется подходящий терпила безответный, надо сразу брать его на гоп-стоп и, не дожидаясь, Господи упаси, приезда отморозков «красноголовых», шмелём делать ноги. И возможно всё это стало только благодаря Вольтанутому. Хоть у него и тараканы бегают в калгане, а место, где клиент засветиться должен, засекает в шесть секунд, и пока, слава Богу, масть канает. Хотя, конечно, случаются проколы…
Вспомнив, как на прошлой неделе из дыры с рёвом вылетел саблезубый тигр и следом нарисовался десяток здоровенных волосатых мужиков с дубинами, Семён Петрович вздрогнул и, поёжившись, глубже натянул на щёки ушанку.
Сегодняшний промысел требовал должного психического настроя. Лучше думать о том, как на другой же день после тигра хомяковским подручным удалось заштопорить бобра в таком крутом прикиде, что с одного тюрбана набрался полный стакан разноцветных сверкальцев. Не говоря уже о драгоценном клинке с весёленькой надписью на древнеарабском: «Клянусь, смерть, я то зеркало, в которое будут смотреться враги». Мама дорогая, как он размахивал этим клинком, тараща безумные глаза, пока не ткнулся мордой в асфальт…
Между тем тропинка отсчитывала терапевтические повороты, и Семён Петрович почувствовал интенсивное выделение желудочного сока. Вздохнув, он свернул к полянке, где для него уже было установлено плетёное кресло, а между двумя костерками метался повар в безупречном колпаке. На одном костерке жарилась диетическая курочка для «папы». На другом – бастурма из говядины, оттаявшей только в маринаде. Для окружающих.
У каждого есть свои маленькие слабости, которым не грех потакать. Семён Петрович любил обедать вот так, по-походному, заедая курочку салатом из свежих овощей. Если бы не предстоявший вскорости выезд, он бы ещё опрокинул кружечку имбирного пивка сорта lager, которое он в шутку называл «лагерным». Однако перед работой, как и за рулём, алкоголя он себе не позволял. Ни единого грамма.
Неспешно макая сочные куски в соус, Хомяков внезапно заметил, что Вольтанутый ничего не ест, и, поманив его к себе, выломал румяный окорочок:
– На, убогий, подхарчись.
– Не. – Блаженный тут же заулыбался и, указав на догоравший костерок, доверительным шёпотом сообщил: – Дормидонтыч гриб жарить будет. Только вон тому не говори…
И, прижав указательный палец к губам, повёл взглядом на повара.
Губы у него были вконец запаршивевшие, покрытые в уголках белым налётом.
Семёну Петровичу на миг вспомнилась зона, и в глазах его даже мелькнуло что-то похожее на человеческое…
Но только мелькнуло. Он деловым тоном поинтересовался:
– А почему дымка в лес не заходит? Или тебе её здесь не видно?
Вместо ответа Вольтанутый вдруг вскрикнул:
– Дормидонтыч всё видит! – Метнувшись к краю поляны, он что-то выхватил из сугроба и через минуту вернулся с обломком сосульки, который, по-видимому, принимал за подосиновик. Снова улыбнулся и поведал так, словно разговор вовсе не прерывался: – Дымка там, где люди. Там, где хорошо, там дымки нет… – И, снова заверив: – Дормидонтыч дымку видит! – принялся насаживать «гриб» на ветку.
«Может, в самом деле зажарит?» – невольно подумалось Хомякову.
Примерно через час, уже в сумерках раннего зимнего вечера, массивные железные ворота в высокой бетонной ограде отъехали в сторону, выпуская колонну из трёх лоснящихся «Мерседесов».
В ведущем, «шестисотом», на командирском месте рядом с водителем сидел Дормидонтыч и приветливо помахивал ладошкой проносившимся за двойными стёклами ёлкам. Семён Петрович держал в свободной руке японскую рацию и от нечего делать изводил ведомые машины проверками связи. Уже на подъезде к Питеру, где-то в Ольгине, Вольтанутый вдруг замахал руками и почему-то радостно сообщил:
– Дормидонтыч дымку видит!
Мощные тормоза «Мерседеса» тотчас же заставили летевшую машину буквально присесть. И весьма вовремя. На дорогу выскочил тощий мужик, его так трясло, что он едва мог говорить. Наконец сидевшие в иномарках разобрали:
– Дальше нельзя! Прямо передо мной грузовик провалился!..
И, словно боясь, что ему не поверят, мужик всё показывал на свою пронзительно-жёлтую, чуть живую от старости «шестёрку».
– Дормидонтыч видит…
Блаженный вытянул кривой, с траурной каймой под ногтем палец в направлении боковой улочки. Кавалькада послушно свернула и проползла опасное место, что называется, огородами, царапая днищами по ухабам. Больше помех на дороге не возникло, и скоро «Мерседесы» уже катились по городским улицам.
Их путь лежал в южную часть города. Довольно долго ничего не происходило, но как только машины описали круг на площади Победы и вновь взяли курс к северу, Вольтанутый захлопал в ладоши:
– Дормидонтыч знает, идут сюда!
Почти сразу в лучах фар вспыхнули радугой клочья уползающего тумана, и из них на проезжей части возникли две человеческие фигуры.
Это были широкоплечие мужики, не столько рослые, сколько мускулистые и определённо подвижные. Лица обоих закрывали большие решётчатые шлемы. Один шлем был украшен высоким гребнем с пышным султаном. Обладатель султана прикрывался металлическим щитом и держал в правой руке короткий прямой меч. Его противнику защитой служила небольшая округлая бронзовая рамка, обтянутая бычьей кожей, а поражать врага он должен был серповидным клинком с наручем. На обоих бойцах были пояса, украшенные бронзовыми накладками, набедренники с поножами, и, вглядевшись, Семён Петрович благоговейно прошептал:
– Мать честная, да это же гладиаторы!
Всё, что имело отношение к древнему Риму, с некоторых пор приобрело для него особую значимость. Сразу примерещился Колизей, белоснежный песок под ярким полуденным солнцем, пятна крови, рык львов… И, конечно, императорская ложа и дивный аромат свежего лаврового венка на его, Хомякова, челе…
Между тем бойцы, застигнутые перемещением в самой что ни есть боевой стойке, принялись бестолково топтаться по непривычно скользкому заснеженному асфальту. Сражаться друг с другом они, на горе Хомякову, явно передумали. Один из них снял украшенный султаном шлем и оказался белокурым юношей, почти подростком. Он был бы даже красив, если бы не тупое, абсолютно растительное выражение лица. Бессмысленно улыбаясь, уставился он в густо-синее послезакатное небо. Раскрыл рот и принялся ловить губами снежинки…
Зато его противник вдруг яростно вскрикнул и, кинувшись к «шестисотому», со всей дури рубанул мечом по отливавшему респектабельностью капоту. Хомяковская охрана, сбитая с толку необъяснимым молчанием «самого», остановить его не успела.
– Работаем! – очнувшись от древнеримского наваждения, яростно взревел в рацию депутат. Сейчас же послышались звуки, будто рядом кто-то быстро-быстро с силой захлопал в ладоши. Это мокрушники из третьей машины открыли бесшумную стрельбу из «Упыря» – новейшего спецназовского автомата.
Пули, способные вывести из строя самоходную установку, легко прошили гладиаторские доспехи вместе с телами их владельцев. Сноровисто ободрав снаряжение с убитых, бандиты сорвались прочь во всю мощь мерседесовских двигателей, с визгом проворачиваемых колёс…
Пролетев площадь с несостоявшимся Домом Советов и памятником Ильичу, именуемую в народе «Под кепкой», колонна двинулась дальше уже чинно, не привлекая к себе нежелательного внимания. На углу Бассейной Семён Петрович остановил «шестисотый» и коротко приказал телохранителю:
– Выдь посмотри.
На носу «Мерседеса» вместо известной всему миру серебристой эмблемы виднелся безобразно искорёженный металл.
– Капоту хана, – почти сразу доложил телохранитель.
«Не в жилу это, – провидчески подумалось Хомякову. – Не в масть и не в кость…»
В этот самый момент беспечно, как на экскурсии, озиравшийся Вольтанутый вдруг словно проснулся.
– Дормидонтычу пиф-паф не нравится, – громко заявил он.
Распахнул незаблокированную дверцу – и бросился бежать прямо по проезжей части.
Семён Петрович трезво оценил обстановку и без особой паники скомандовал в рацию:
– Эй, на двойке, затопчите юродивого.
Хотя внутренний голос уже подсказывал ему, что неприятности по одной не случаются…
Читать бесплатно другие книги:
