Пока играет скрипач Бусырев Вадим

Пакет отправлял очень весёлый. И чего в шинелке пофорсил? А жаловаться некому. На себя дурака. Только маме.

– Грамотно действуешь, – одобрил Гринька Миньку, – Давайте вздрогнем. Чтоб горняк горняка, так сказать.

– Да. За твоё начало, – чокнулся я с «проставлявшимся» Мишкой, – Гришка будет уговаривать жить вместе начать – не вздумай.

– Чего не вздумай-то, чего? Я ж один не буду за кухарку варить. А Малец всё по бабам шляется.

Малёк отсутствовал, сейчас присутствовал где-то в Заполярном. Вчера заходил к нему, бедолаге. По пояс раздетый, собирается пузо куском бумаги наждачкой шлифануть.

– Ты в уме ли, разведчик? – остолбенел, можно так выразиться, я.

– Ерунда. Может ты теранёшь, а? До завтра подсохнет. Вишь, Людка из продмага, идиотка, синяк высосала. Хлебом не корми. А мне завтра в Заполярный. Опанас обещал с жониной подружкой свести. С Лариской тоже, кажись. А твоя-то, Ларка хвостатая, сбежала что ли? Все они едины. Эта тоже, Панас говорит, из торговли. Мне везёт на продавщиц. Эта-то, Людка, замуж шибко хочет. Все хотят они. Да эта – вообще как чумовая. Вот и метит меня. Как занятую территорию, у-уу! – взвыл Малёк. Место зашкуренное одеколоном прижёг. Этим свой фонтан временно перекрыл.

А мы пока закусывали квашеной Мишкиной капустой. Домашней. Гринька набил рот ею и предостерёг нашего свежеиспечённого:

– Смотри только, старичок, на артвооружение не заглядывайся. Я-то хотел комсомол возглавить. Да не судьба. Должность начальника освободится. Дмитрий дембеля сыграет. Он вот, – в меня ткнул вилкой Гринька, – не желает. Да он и так начальник. А я чую. Возглавить сдюжу.

– Ты это сей момент придумал, – к гарбузовым закидонам привыкли все. Он всё одно: оставался неподражаем.

– Гы-гы-гы! – сквозь Минькину капустку заржал неунывающий карьерист. Было ясно, что удивлён и восхищён своим экспромтом в большей степени сам.

– Нет. Ещё до комсомольской мечты. Не было шансов. Теперь появились, – уже думая о тактике достижения цели, принялся разливать по следующей Гарбузёнок.

– За что? – деликатно поинтересовался виновник.

– За ствольное, за дульное, за зенитное ПВО, – это опять Гришутка.

Моя б воля – был бы он вожаком. Каких я встречал – Гриньке всё же уступали. В необъяснимом неуловимом раздолбайстве. А без этого «больно скушно, девушки». [48]

– А чего трудно, чего опасаться? – уже несколько съезжая, спросил нас Мишутка.

– Дудника, – быстро взбрыкнулся Гринька, – он циник.

– Развода, – это, конечно, я вспомнил свои ужасы, – Хотя тебе ништяк. Ты за комбатом шагаешь.

Помолчали. Пожевали.

Я продолжил, не зная, с чего вдруг:

– Хотя честь надо отдавать в строю с личным составом, когда он сзади, и на трибуны «ровняйсь»…

– А где трибуны? – пяно заинтересовался Гарбузёнок.

– Как где? Сбоку. Всегда сбоку. Туда и честь, – очень компентеннетно пояснил я.

– Так это что ж выходит? Трибуны справа – правой рукой. А слева? Левой? – допытываться стал Миха.

– Не. Не помню. Спроси у комбата, – Гришка ронял жгучую брюнетную голову в капусту.

– Только не сейчас. Завтра спросишь. Завтра… – это, видимо, я.

– Начальнику мастерских «летучки» подготовить, чтоб летали форменным образом. Не как в прошлый раз. Отметьте себе это. И зарубите на носу, – это Дьяк на очередном совещании. Мне.

– И выбросьте оттуда всё лишнее. Чтоб не стыдно было. Как в прошлый раз, – это он продолжает. Всё мне. И подумав о чём-то, завершает «вводную»:

– Лейтенант Дмитриев. Объясните подчинённому. Чтоб всё уяснил.

После «накачки» идём в наш ангар. Дмитриев усмехается:

– Доходит, товарищ лейтенант.

Надо прикинуться шлангом. Инстинкт подсказывает. Придуриваюсь:

– Не извольте беспокоится, товарищ начальник. Всё понимаем, всё сполним. По мере возможностев. Знаем, куда идём. Не на танцы. Вдруг враг в дуло песку, а? Наше дело – ремонт. В «летучках» всё подметём, приберём. Струмент весь соберём, что смогём. Надо будет – так и в другом взводе спи…м. Ну да вы подскажите, чего где лежит зазря. Командир-то озадачил.

Дмитрий на эмоции был весьма скуп. Громко никогда не орал. И не хохотал. Всё тишком. Чувства юмористичного был не лишён, однако.

Опять усмехнулся.

– На блаженного ты не машешь. А придуриваться все горазды. Дьяк приказал – поясню. В «летучках» не струмент трэба. Стол, шкаф, сундук, табуретки. Это проверишь, закрепишь. Хорошо бы пару хороших кроватей, холодильник. Да нету. Запасись раскладушками у старшины. А в сундук – посуду! Опять же, у Разбойника. Он знает. Всё пока.

– Момент, – тормознул я Дмитриева, – А в прошлый раз что приключилось? Дьяк дважды мордой ткнул. Просвети.

– Начальника полигона требовалось срочно отвезти. По делу. Стратегическому. Кажется, в баню, – вынужден был приоткрыть предо мной частицу тайны мой начальничек.

«От-те на…», – булькнуло в голове. Остолбенел. Выпучился на Дмитрича, видимо, рот приоткрылся.

– Так значит…, – стало доходить до меня потаённое тактическое значение взвода ремонтного артиллерийского.

– Да, да. Кумекай дальше сам, – значимо стал кончать инструктаж арт-начальник, – Фургоны должны быть внутри прибраны, как свадебные. В прошлый-то раз командира полигона чуть не зашибло то ли «струментом», то ли печкой.

Я остался столбом задумчивым. Митрич гордо собрался удалиться. Но ещё обернулся ко мне:

– Да не дрейфь, салага. И Соловей, и водилы дело туго знают. Ты, главное, им не мешай. Но взирай каждый секунд очень строго. Так что взвод наш на Ладоге – для особых поручений. Цени и помалкивай.

Я запоздало пискнул:

– А Гасюнас и Пуоджюнас, водители-механики…?

«Значит, хитрые водилы кой-чего навидались. Вот откуда Гасюнас в дворцовых тайнах волокёт. А я-то стволы выправлять своими силами удумал. Заткнуться мне вовсе теперь следует или же дома, на побывке, прихвастнуть можно? Мол, командую частью особых назначений…»

Ага. И была первая моя Ладога. И был я приставлен к своему взводу для особых поручений. И в Ленинграде смог побывать полтора раза.

Первый раз, презрев ночное патрулирование на станции, удрал с последней электричкой. Ловили, как и отмечал Дьяк, круглосуточных «бабочек». Лучше штаба планирования было им известно: когда и откуда прибывает часть на стрельбы. Ещё по дороге, в Волховстрое, услышал я на перроне радостные крики девичьи:

– Вона, гляди, «чёрненькие» катют. С северов. Оголодавшие.

Спецпошивы чёрного цвета. Ватные куртки и штаны. Составляли гордую отличительную особенность службы нашего личного состава. Со всеми отсюда вытекающими. «Бабочки» летели – почище, чем на мёд. Да ещё со своим угощением.

Естественно, мы их отловить всех не могли. Но шла весёлая охота. В первом же патруле я – вот уж воистину салага – потащил из кустов за рукав девицу, приговаривая:

– Ну, ты, шалава. Да сейчас…

Услышал в ответ, архипрезрительно:

– Молодой человек. Вы, может, и окончили «вышку» [49] , но не у нас по классу фортепиано. Мы сюда на пятые стрельбы выезжаем. А вас только первый раз видим.

И остался я на перроне обомлевший. Дама вернулась в кусты. Как по нотам.

Позднее, вспоминая этот музыкальный пассаж в нашем кругу, спросил у Белого Уса. Когда он к нам прибыл. На усиление.

– Слышь, Мишаня, а к вам в Дойчланде залетали местные мухи-цокотухи? На солдатиков наших? Советских?

Он, как всегда, заретушировал всё:

– Хочешь, чтоб я выдал одну из тайн Восточного блока? Если не специально хочешь, то по наивности. Так скажу: местное население тоже приносило детям воинов-освободителей выпить и закусить. Примерно в таких вот пузырях.

И Белоус разлил по стаканам капли со дна «Костыля». Бутылку такую он до нас, ч-у-у-дом, довёз. Из дружеской гэдээровщины.

А потом, с присущей только ему дурацкой неожиданностью, повернул разговор другим боком:

– О-о! А тебе, чоновец [50] ты наш, по горячим-то, по следам у Гриньки б следовало выяснить. Не коллеги его благоверной выезжали тогда на полигонные стрельбы? С шефскими концертами?

– Ты что ж, каналья, в него злил-то, а? Что он треснул? – разорялся старшина Парасюк, транспортный взводный.

– Дык, как обычно, тов-рищ стрш-на, – даже и не очень старается оправдаться ефрейтор. Со старшиной они земляки.

– А чего ж он треснул-то тады? – продолжает Парасюк.

Оба глядят на приподнятый передок нашего автобусика.

Движок «разморозили».

Грустно им обоим от того, что придётся ходить вокруг него до конца стрельб. И ремонт не сделаешь, и не плюнешь. Нужно что-то изображать.

Дмитричу, для повышения личной значимости, пришло в голову:

– Эпоксидную смолу достать сможешь? Командируем в город.

К этому моменту уже надоело по самое некуда с утра до ночи на каждой стрельбе быть: наблюдающим, страхующим, дублирующим,… Никаких «шишек» я никуда не возил. Ни в баню, ни в кордебалет. Только накладные на расход бензина доверяли подписывать. И, стало быть, спецоперации мой взвод проводил справно. Без меня.

Мордой в грязь мне тоже не очень-то улыбалось попадать. Как говаривал наш Дудник: «Сам себя не похвалишь – сидишь в компании, как обгаженный».

Поэтому на запрос Дмитрича отвечаю снисходительно и с гонором:

– А-то! Ежели не я, так и никто на всём ладожском побережье достать её не сможет. Условие одно: строгая тайна. Из стратегических запасов будет. Лично для вас.

Я ещё и половину литрухи спирта взял. У Дьяка. Тоже, видать, из стратегических. Покатил в Ленинград. Где взять смолу? – ума не приложу.

Выход один: Звонить старым корешам. В Политех.

Жека, к счастью великому, был на месте. И Бахмат тоже. Продолжали науку металлургическую поддерживать. В ожидании такой случки с нашей доблестной армией. И спиртяга им также не лишним всегда был. Для чистоты эксперимента.

Прощались, Бахмат поинтересовался:

– А-а? Эта. Чего клеить-то буите?

– Чего-то в моторе, – говорю. – Разморозили. Вдрызг.

Жека заикал и заржал:

– В стороне держись.

– Бить-то сильно будут? – интересуюсь я.

– Ага, – подтвердил кто-то из них двоих. – Всё греется и всё течёт. Что эпоксидкой, что соплями.

Мне уже на последний электровоз пора. Смело спрашиваю:

– Как сделать техусловия не-не-сублюдаемыми?

У Жеки размер головы был 61-ый! Не зря.

– Скажи. Клеить поддон надо чтобы. Автобус пусть кверх пузом держат. Трое суток. На вытянутых руках.

Эпоксидная смола что-то где-то склеила, конечно. У кого-то дома. Так я побывал в моём родном городе в ту зиму второй раз.

10. Накануне

С Ладоги ехали все очень довольные. Очень. Хорошо отстрелялись. Кругом получили отличные оценки. Были, конечно, некоторые шероховатости. Были. Как же без этого?

При стрельбе батареей по локатору, одна пушка «заметалась». Все с отворотом на сто восемьдесят глядели, а одна не послушалась. И нагло «прищуривалась» прямо на самолётик. Неполадка случилась в кабеле. И предохранитель сгорел. Быстренько мы это устранили. А то бы мне статься могло и влететь. Я наблюдающим был. По распорядку стрельбы. Да ещё и Файзула наблюдал. Для удовольствия. За любимым манёвром. Кричал, визжал. Хорошо, за грохотом пушечным не слышно было. Спрашиваю его в перерыве:

– Слушай, Файзула-хан, у тебя глаз-то хороший, а? Не ты нам стрельбу чуть не «сглазил»? Зениточка-то одна, вишь, не за тобой ли дулом вертела?

Развесёлый Файзула ответствовал мне загадочно:

– Ай, ничего не понимаешь. Гляжу – всё отлично бывает. Уйду – неполадки, понимаешь, могут.

А ведь точно излагал, башкирец степной!

Оторвал Дьяк его от созерцания. Погнал по делам водочно-закусочным. Для подтверждения хороших очень оценок. За стрельбу с отворотом. Чтоб на командном пункте утвердились те отметки.

И на тебе!

Соседняя с нами батарея выполняла стрельбу «по конусу». За самолётом тянется на тросе. Макет.

Взводом стреляют Подать команду должен стреляющий взводный:

– По конусу! Наводи!

А потом уже и:

– Огонь!

Это стрельба фактическая. Обстановка – нервная. И это очень мягкое сравнение.

Взводный извёлся, перегорел, командует:

– По самолёту! Наводи!

Ну и выполнили. Дословно.

И влупили.

И трассы очень хорошо пошли. По самолёту. Не зря им «боевые» платили за вылет. Летун «конус» отцепил и умотался.

С КП над полигоном поплыл мат.

Файзула-хан потом причмокивал:

– Ай, зря уехал. Праверять всех нада. Ни кансервы-масервы вазить.

Память, кстати, на цифирьки у него была феноменная. Абсолютно все закладки продуктов по кухне, по всем выдачам-раздачам знал наизусть. До граммов.

Искренне, до азиатского степного восторга, любил стрельбы. Истинный наш поволжский брат.

В Печенгу родную вернулись. В Заполярном кабак посетили. Пушки, тягачи, машины на колодки поставили. Траки чистили, мыли, солярой мазали. Соловей-разбойник изгибами шевелил и бумажками, гильзы стреляные орудийные считал, путался, матерился, начинал снова. И весной запахло. Солнца много стало. И мороза тоже.

Сокол, майор, зам по второму штату остановил меня на плацу. Сигаретку свою коротенькую в мундштук засовывая, порадовал:

– Поди, уж засиделся. Собирайся. Поедем в мой дивизион. Во второй. Открывать консервы, закрывать консервы.

Я чего-то несуразно хохотнул:

– Файзулу тоже возьмём?

Сокол мотанул головой, сожалеючи:

– Не получится. Они тут с голода все передохнут. А жаль. Нам бы там припеваючи было.

Запоздало, спрашиваю:

– А чего делать-то будем? И куда ехать?

Пыхнул с удовольствием никотином майор:

– Под Мурманск. В артполк. Смазку поменять надо. На всей технике. Стоит на консервации.

Надо бы о деле выяснять, а я чего-то опять не туда:

– Почему, товарищ майор, эти маленькие смолите? Я пробовал. Длиннее, а по цене также выходит.

Задумался о чём-то грустном Сокол:

– Да. Вонючие. Что есть, то есть. Не отнимешь. Привык. Когда-то на мотоцикле гонял. С мундштком удобнее. Короткие. На ветру не загибаются.

Команду собрали больше взвода. На паровозе поехали. Посёлок Кола. Окрестности Мурманска. Поставили шатровые палатки. В парке, рядом с пушками.

Три недели тихой размеренной жизни. Майор сидел у палатки, наблюдал. Кажется, в город ни разу ездил. Смазать, перемазать – командовали спецы из артполка. Я солдатиков строем водил. В столовую, пару раз в кино. На выборы один раз. За Советскую власть проголосовали.

На главпочтамт катался в воскресенье. Домой звонил. В Ленинград. Одно грустно: денег было с «гулькин…», этот, не помню как. Чего-то нам командировочные не дали вовремя.

Раз вечером Сокол вздохнул тяжко, но решительно:

– Всё. Амба. Куплю «Урал». У Дудника перезайму. Уж не помню, когда и курил за рулём.

Поддержал его по мере сил:

– За пивом сгоняю.

Наскребли всего ничего. Бутылки на три, вроде. А пиво в Мурманске было замечательное. Там вода удивительно мягкая. А пивзавод – рядом. В посёлке Кола. И говорили, варит пиво – чех. Фиг знает, откуда он взялся.

По телефону друзья надоумили, как связаться с Лёхой-шлангом. Он стоял в Североморске. На ремонте. Корабль его стоял на ремонте. Большой, десантный. Это естественно. Шланг сам был очень большой. На малом он бы не поместился.

И в будний день, утром, гляжу: между пушек протискивается здоровая чёрная шинель. А над ней – круглая довольная рожа.

Шланг! Собственной военно-морской лейтенантской персоной. И ведь, зараза, прошёл через КП полка.

Привёз потрясную воблу. На подлодках только давали в те времена. В больших запаяных банках. Угостил Сокола. Майор без слов меня отпустил. До вечера. С воблой и с сигаретой прошелестел:

– Иди. Не наедайтесь слишком. Домой вернёмся, Дмитриева сменишь, с бумажками набегаешься, пить будет некогда.

Покатили с Лёхой в Мурманск. Дорогой спрашивает меня:

– Кого это сменишь? Ты. Где-то есть ещё больший «чайник» [51] ?

– Обижаешь, морячок. Стану начальничком артвооружения. Глядишь: в кадрах останусь. А ты?

Я ему весело отвечал. На душе птички чирикали. Лёха в кабак вёз. В «Арктику».

Долго обдумывал сей факт Лёха. От природы он очень обстоятельный и несуетливый. Изрёк:

– Ни ты, ни я не останемся. Факт. Обусловленный.

– Это почему же? И шансов не даёшь что ли? – прямо возмутило меня. Шланг опять рассудительно:

– Я б остался. Мне и форма нравится. На посудине мне все говорят – не выйдет. Нельзя.

– Чего ж это так? Места много занимаешь?

Лёха вздохнул горестно:

– Трепло ты. Я – мягкий. Натурой. Хоть и габаритный.

Нечто подобное мне ещё лукавый Гасюнас не предрёк. Позже.

Уже за столиком, в узком длинном зале «Арктики», после первой, али второй, спросил Шланга опять:

– А мне чего не даёшь света зелёного? У меня ведь и батька, почитай, всю жизнь в погонах.

– У тебя отец кто? Вот. Журналист. Ты его превзошёл. Не в ту степь только. Языком трепать.

В оркестре импровизировал один бородатый. На коленях – баян. Правой успевал барабанить. Левой тыкал в пианину.

В зале – большинство корешей шланговых. В чёрных мундирах. Я один в сапогах.

Выпили. Я обиделся, кажется:

– Так я значит – трепло?

Хотел ответить Лёха. Когда он выпьет – ещё медлительнее становится. Из-за соседнего столика ответили. Литер моложавенький, мориман испечённый:

– Прав ты, корешок. Вот я тут стиш сочинил:

«В канаве лежит офицер ПВО.

Не дохлый, а пьяный, простите его.

Вчера вызывали его на ковёр.

Сношали-сношали, но он не помёр».

До драки не дошло. Чуть-чуть. На воздух пришлось удалиться. Фамилию литера помню: Осмоловский.

Курили на широкой аллее Мурманска. Без деревьев. Слева на сопке – городская библиотека.

Говорю Лёхе:

– Вот опять ты поил-кормил. А ведь спасибо тебе главное – не за это. Ты первый мне принёс журнал «Москва». С «Мастером».

Помолчали. Шланг подхватил:

– Помнишь, как пиво ходили вдвоём пить учиться?

Мы оба пиво не терпели в юности. Простите меня, все мужики планеты, но я его и до сих пор не жалую. Не облегчает и с похмела.

Пошли тогда вдвоём с Лёхой привыкать. А то стыдно было. Угол Невского и Мойки. На стороне «Баррикады» Буфетик был крохотный. Пиво бутылочное, «Рижское». Сейчас-то скажу: прекрасное! И бутерброды с твёрдокопчёной колбасой. Мы с Лёхой взяли пару пива и четыре бутерброда. За соседней стойкой два мужика взяли пять пива и один бутерброд. Смотрели на нас, как на…, ну, понятно, да?

К пиву мы привыкли слегка, но не полюбили. Не судьба.

Сидели мы тогда на склоне сопки у библиотеки и не знал я, что через два-три года в ней я возьму легендарный журнал «Москва», дам читать Саше Васильеву и три вечера буду наслаждаться, на него глядючи. И переснимать ночью мы будем на фото.

Всё это будет потом, потом…

Пушки второго эшелона были смазаны. Зачехлены. Остались стоять довольные. Мы вернулись в Печенгу.

Прошёл ещё месяц.

Дмитриев готовился к дембелю. Принял его должность Павлючина. Внезапно. Гарбузёнок и я остались при своих. Я с радостью, Гринька со слезами.

На носу – ученья.

Завтра идти на артсклад. Смотреть запасные стволы. Павлючина завлекает.

Неохота…

Часть вторая Заполярный детектив

1. Караул вызывать надо

То есть, вроде бы как собрались оттиснуть печать на пластилине, да забыли или передумали. Бирка фанерная есть. Верёвочка есть. Пластилином залеплена. Вроде как пальцем прижата.

А оттиска печати нет.

Сплошное недоумение.

Павлючина явно не понимает в чём дело. Очки с толстоватыми линзами на кончик носа сползли. А нос-то крючковатый несколько. Западноукраинский. Не моему, новгородскому, чета.

Глаза павлючьи недоумённо выпучились. Бирку и так и сяк поворачивает. Не срывает пока.

Я, пока ещё подспудно, думаю, что это он сам, по своей интеллигентской рассеянности забыл раньше печать шлёпнуть. И какая, мол, херня, хозяин-барин, сам забыл, сам снова запечатает. Амбары все на месте. Стволы да ящики со снарядами тащить отсюда… Найди таких дураков. Тут по приказу-то делать ничего не хочется.

А Горин, ефрейтор ушленький, из-под моей руки вставляет:

– Э-э, товарищ лейтенант, надо бы начальника караула вызывать.

Павлючина покрутил головой, меня тихо спрашивает:

– Что делать-то, Вадим, а?

До меня стало понемножечку доходить опасная странность происходящего:

– Не знаю, Володя, не знаю. Твоё дело. Смотри сам.

Вовка далее снимает бирку. Рассматривает бечёвку. Начинает распутывать. Я не успеваю её разглядеть, он дёргает верёвочку со словами:

– Да вот, вот же она порвана.

Открывает Павлюк дверь. Замки все закрыты, все исправны. В первом помещении вроде всё на местах. Да и что тут красть. Здесь, здесь они – стволы запасные. Злосчастные. Уже как-то и не до них.

Глядим на вторую дверь. На внутреннюю. Ту, что справа. За ней – каморка. Офицерам части известно, что там оружие. Автоматы и пистолеты. На этой двери висит замок и ещё одна бирка с печатью.

Глядит на неё лейтенант Павлюк. Три дня назад ставший начальником артиллерийского вооружения отдельного зенитного дивизиона. Должность эту принял у лейтенанта Дмитриева.

Гляжу я – начальник ремонтных артиллерийских мастерских.

Глядят мои солдатики. Ремонтники. Ефрейтор Горин и рядовой Фуряев, скромный исполнительный паренёк.

Смотрим мы все на эту бирку и видим, что на ней печати нету.

Замазана бечёвка пластилином. А оттиск кто-то передумал ставить. Или уничтожил. Нагло. Но это уже не забывчивость. Чёрт его знает, что это такое.

Стало совсем не до шуток.

А у меня нутро как-то загрустило. И зачем я полез сюда на какие-то стволы глядеть? Очень просто мог отмотаться. И поехать в Заполярный, в кабак. У Мальского – день рождения. Или около того, что-то похожее. Повод, одним словом. Или с начпродом лейтенантом Файзульным в Печенгу. В Дом офицеров. На танцы, якобы. На мотоцикле. Они вдвоём с зампотехом лейтенантом Рассказовым на двоих купили «Яву». Подержанную. У зампотеха 10-го полка – капитана Куприна. Нормальная «Ява». Ездит. Только сидение всё время сваливается. Даже если вдвоём едешь – всё равно выскакивает. Особенно если кто-то из гонщиков чуток «дунувши». Необъяснимо.

С другой стороны и хорошо, что ни с одним не поехал. Лейтенант Мальский, командир взвода разведки, после ресторации в драку попал. Сам напросился. Каплю выпьет – а гонору! Так чего говорить, с Западной Украины ж он. Какого-то старлея зацепил. Коренастый, плотный. Малёк божился, что тот его сам на выходе толкнул и как-то выразился про наши чёрные петлицы с пушечками [52] . Сцепились – покатились. Малёк в Львовском политехе маленько самбо баловался. Когда в башку рюмка попадала – вспоминал об этом. «Я – говорит – ему подсечку сделал. И локоть на болевой взял. И чувствую, старлей спокойно берёт моё левое бедро своей пятернёй. Ошибся я. У него не просто пятерня, а что-то совсем херовое. Перехватил всю мою ноженьку и стал сжимать. Не помню, как удрал».

Видели мы этот синий отпечаток. Хорошо – не на горле.

А с начпродом на мотоцикле кататься, как медведя целовать. Страху много – удовольствия никакого. У него манера езды определилась сразу же. И не менялась до полного отказа «Явы». Нервишки чешские, видать, слабоваты оказались против мордовских корней начпродовских.

Файзула один не ездил. Кого-нибудь с собой сначала брал, потом заманивал. Из части можно было доехать, ближе всего, или на станцию железнодорожную, или в посёлок Печенга. И там, и там мордва наша сразу же заправлялся портвейном. Не сильно, но становился очень весел. Дальше на переднее место «Явы» садился заманутый попутчик. Умел ли он водить – без разницы. Поначалу ему давался шлем. Внутри брезентовых ремешков не было. Шлем сильно сползал на глаза.

Фуражку обычно бросали в канаву. За ней потом приходилось возвращаться. Конечно, если помнили куда. Но главное начиналось потом. Начпрод закончил какое-то поварское училище. Естественно, где-то в окрестностях Йошкар-Олы. Из зенитных приёмов он слышал и любил один термин: «стрельба по локатору с отворотом». На учениях, если приходилось ему там присутствовать, просто кипятком мочился от восторга. На это, глядючи.

Когда «Ява» разгонялась, Файзула, радостно хохоча, надвигал и так сползающий шлем водиле совсем на морду. И визжал в ухо: «По локатору, по локатору рули. Так-то и дурак может».