Пока играет скрипач Бусырев Вадим

– Во! – прямо в лицо мне «вокнул» танкист и откинулся на спинку стула. Торжествующе.

И продолжил вкрадчиво:

– А пошёл. И данные есть, что мог бы в Заполярный поехать. В кабак. Так нет! На склад с оружием тебе интереснее было. Нужнее! А?

«Так, бля, – подумал я, – Чего и следовало ожидать. Начинаются гонки. Кто быстрее. Чтоб настучать».

И в общем-то грустновато я отвечаю:

– И на склад мне не хотелось переться. А и в кабак с Мальским ещё более того. И денег у меня было – кот наплакал, да и сам он мне как-то…

– Во! – опять с любовью воскликнул танковый особый следователь, – И к товарищам, говоря твоими словами, относишься ты херово. Мальскому лейтенанту шинелку укоротил, мне б так попробовал! – майор очень уже всю мою подноготную изучил гнилую [65] , – Рукодельник ты наш, – добавил он.

Но уж тут-то танкист не знал, что выражается словами моих родных и близких. И это внезапно меня успокоило. Все мыслили, все мы чувствуем, все друг друга донимаем одинаково.

Через долгие годы, дочка моя Настька, мне скажет: «Опять батя наш рехнулся. К старой куртке новые карманы пришивает. Рукодельник наш».

А особист ещё меня уел:

– Вот и деньжат у тебя маловато. А они нужны. А надо загнать что-нибудь. А что? А пистолетики-то, а? Почём один макаров-то, а?

Молчал я совсем. Чего мне сказать-то было? Уже смотрел грустно и тупо в библиотечный угол.

Вместе помолчали.

– Ладно, иди, литер. Думай. Это только начало.

Уж в этом я не сомневался.

Только побежал на Сики-Ёкин пляж, ну думаю: взвод меня встретит радостью. Пляшите, мол, товарищ лейтенант. Нашли!

Нет. Не выгорело мне. Даже наоборот. Завернул меня посыльный обратно. Уже более-менее разумный.

– Извините, товарищ лейтенант, не успел вас перехватить на выходе. Опять требуют. Немедленно.

В другую комнатушку меня запихнули. К капитану теперь. Щитом и мечом отмеченному. Невзрачному мучному червю. По повадкам. Совершенно ко всему безразличному. Ко мне, к солнечному дню за окном, к нашему ЧП, к чистому воздуху.

Курил беспрестанно. Я сел без предложения. Ему было глубоко наплевать. Похоже, я мог бы лечь на пол у его стола.

Он задавал монотонным голосом короткие простые вопросы. Кто я, откуда, куда пошёл, где стоял, а куда тот ушёл. Я тоже вяло, убого отвечал. А он очень длинно и долго писал. Я чуть со стула не упал. Засыпал. Забыл о времени.

Забыл, что надо было пожрать. Закончил – дал мне читать. Листов шесть-восемь накатал. Мелким почерком. Очень подробно и очень скучно. О том, как мы ходили в тот злополучный вечер. Читамши – чуть сознание не потерял. Убей – не помнил я через пять минут уже, о чём он сочинил. Подписывал каждый лист. Первый раз в жизни.

Вышел, пошатываясь. Пошёл в столовку поужинать. Последним. Ел перловку с селёдкой. Перловку – помню. Селёдку – помню. А как ему отвечал и что он писал – не помню. Гипнотизёр хренов. Два дня после этого не курил. Пропах его беломором поганым.

У штаба толклись однополчане. Как в прострации, хотел идти к дому. Меняйла неунывающий окликнул меня чрезвычайно заботливо:

– И куда ж ты мимо-то шагаешь, лейтенант? Тебя все ждём. Думали уж позвать, да командарм отговорил. Ничего, говорит, подождём ещё, сейчас должен подойти сам. Наконец-то. Совсем заждались.

Всем было лень даже хихикать. Так, глянул в мою сторону кое-кто. Подрулил я к штабному крыльцу. Стали втягиваться внутрь.

В командирский кабинетик набилось нас ещё больше, чем с утра. И если утро было мудрёное, то вот каким выдался вечерок.

Всё совещание я не помню. Вернее смутно. Кроме ярких деталей. Командарм сказал:

– Поиски вокруг произвели. В первом приближении. Результаты – ноль. И хорошо, и плохо. Нашли, конечно, кое-что попрятанное. Сапоги с консервами. Это вокруг любой части. Чаще надо шерстить. Забота замов по тылу. Если это не они сами.

У майора Каминского слегка афишу перекосило. Чего-то ещё вдалбливал генерал. В первую же паузу вклинился подполковник незнакомый. Слева сидел от Володина. Артиллерист. Всю жизнь помнить буду. Спокойно, чуть посмеиваясь, в упор на меня глядя, сообщает:

– Товарищ генерал-лейтенант, просим обратить особое внимание. Все выполняли ваш приказ. Прочёсывали с личным составом. И только начальник мастерских своих подчинённых бросил. На весь день. А район ему был выделен очень интересный.

Так меня не мордовали никогда в жизни. И за что?

Задыхаясь, спотыкаясь, пытаюсь начать:

– Това-щ, ген-рал лен-нт, дак ведь меня…

Прямо, как мои литовцы или азербайджанцы из хозвзвода. Заикаюсь. Забыв родной язык. Хорошо, молоденький был. Сейчас кое-где читаю, как седые генералы, случалось, выпадали плашмя из высоких кабинетиков, с инфарктами. После таких вот примочек.

Командарм меня не стал и слушать. Поднял ладонь, чтоб я заткнулся. Что я и сделал. Замерев с отвалившейся челюстью.

Говорит Володин спокойно, поморщившись, как от прикосновения к чему-то противному:

– Вас, лейтенант, государство призвало служить ему. На два года всего. Так извольте выполнять свой долг, как положено. Чтоб такого больше не было.

И всё!

Как забыл про меня. А подполковник на меня зырится, лыбится глумливо.

Стоял, потом обливаясь. Совещание кончилось, все в коридор – на выход.

Коробок один, придурок, не забыл про меня, за локоть ухватил, мордочку свою окрысил, слюной побрызгивая, кричит, чтоб все слышали, мимо топавшие:

– А я вот вам, лейтенант, не генерал Володин, командующий. Я вашему отцу напишу. Скажу, как ты тут позоришь, понимаешь. И матери…

Хотел я ему в глотку вцепиться. Заколотило меня с огромной частотой и амплитудой. Ангел-хранитель сберёг. Почти заорал ему в мордашку:

– Если ты, сука, родителей тронешь – убью, на …! Завтра мне в караул. Шпалер получу и патроны! Запомни, сука.

И амба. Больше Коробок меня до конца службы не цеплял. Как забыто.

На крыльцо вылетел. Поздно. Все уж разбегались. То, что меня оприходовали, было шибко замечено только мной. Для остальных это – комариный писк. Большой разбираловки-то не было. Даже не интересно.

Дудник вышел на крыльцо. Мне, трепыхающему, подмигнул:

– Не ссы, лейтенант. Всё сено-солома.

– Ка-акая солома? – не включился я.

Майор снисходительно, уже уходя:

– Ну, семечки. Какая разница? Только у нас уже не семечки, не цветочки даже. У нас уже ягодищи, вот такенные.

Поплёлся я в домик наш. На выходе у КПП, снаружи, у шлагбаума стоит подполковник, меня только что обработавший. Поманил пальцем. Фурага у него надвинута на самые брови. Глаз не видать. Подбородок вздёрнут победно. В уголке губ спичинка. Мне тихо, как заговорщику, выдаёт:

– Понял, лейтенант? Так надо. Не булькай кипятком, а примечай. Дело-то, вишь ты, какое непростое. И всех, и тебя ещё освещать будем. Гляди.

«Газон» подкатил. Он в него влез. Свалили.

7. Семь штук – это перебор

Выпили чаю с Поповичем. После прочёсывания окрестностей, разбора кто как отличился, после моего несомненного лидерства в этом процессе, после того, как «те, кому надо» умотались по своим секретным делам – сидим дома. Курим. Я один смолю. Боб никогда и не баловался. Спрашиваю его:

– Скажи-ка мне, мудрая черепаха Тортилла. Зачем меня эти ребята таким вот образом на цугундер взяли [66] ? Нужно было проверить меня? А в чём? И почему меня?

Черепаха почесала в затылке, зевнула.

– Гордись, мудила. Ты ведь не только в числе самых подозрительных. Это ясно. Вас всего четверо-пятеро. Но тебя они, стало быть, и самым умным считают. Подчёркиваю: умным. А не хитрым. С такой мордой не бывают. С новгородской.

Я обескуражился. Не обиделся, нет. А, именно, маленько омудел:

– Ладно. Сочли меня таким. А на хрена злить-то?

– Ххе. А если шпалеры у тебя, тебя «зацепили», у тебя нервы сдали, ты один «достаёшь из широких штанин», начинаешь отстреливаться, и – готово! Преступление раскрыто, – любуясь исключительно собой, подбил логические звенья Попович.

– Да, если я такой умный? Да, пистоли у меня, да разве меня на такой голый понт возьмёшь? И почему из «широких штанин»? – возмутился я Борькой, как и всей компашкой тех, «кому надо».

Не знаю, не знаю, – стал терять всякий интерес к дедукции, мать её за ногу, Боб, – Это я так думаю. А они может совсем по-другому. Может, они тебя проверяют шибко серьёзно в других целях. Хотят дать задание. В тыл тебя забросят.

– В какой тыл? – заорал я, – В задницу они меня забросят. Вот куда. Или уже.

– А что? Неплохое место. Для начинающего агента. Я пошёл спать. Утро вечера…

Меня слеза прошибла:

– Вчера кто-то мне уже так накаркал. Давай, ты теперь. Поглядим на завтрашний денёк.

С утра меня взял в оборот опять новый «щит и меч». Упитанный, простоватый с виду майор. Судя по клюву и загривку, не любитель выпить и закурить. И протоколы, в отличие от вчерашнего капитана, тоже составлял через силу. А может у него такая манера была? Стиль. Не понял я. И по вопросам он скакал:

– Кроме ефрейтора Горина и рядового Фуряева, кто ещё на складе тогда работал? А кто мог, но не хотел? А хотел, но не мог?

– А кто ещё хотел должность начартвооружения занять?

– А жена Феркесина знала, где пистолеты хранятся? А почему вы не знаете, знала она или нет?

– А вот кто ключи от склада давал? Дмитриев или Павлюк? Как это Павлюк давал, да вы не взяли?

– А Феркесин зачем вас с собой взял на другой день на складе ковыряться? Вы ему посоветовали печать срезать и забрать с собой?

– А старшина Соловьёв вам чего-нибудь предлагал со склада из излишков? Так-таки и ничего?

– Почему только ефрейтор Искам и рядовой Сущенко ездили в отпуск? А вы сами во Львове бывали?

– Куда Феркесин дел срезанную печать с отпечатком пальца? Как это вы не подумали и согласились лезть рукой в шкаф с пистолетами?

И т. д.

Написанный майором протокол читал не внимательно. С ужасом представил: месяцами сидеть в камере, ходить на допросы… Всё подпишешь, лишь бы быстрее в зону, на лесосеку.

Хотел уходить. Время опять к обеду. А майор меня тормозит:

– Погодь-ка. Пойдём вместе. Хозяйство покажешь. Туда-сюда. Где какие замки, что опечатываете.

Около часа водил его. Тоже, как с вопросами, кидался в разные стороны. В ангаре мастерской вдруг спрашивает:

– А ефрейтор Искам здесь? А ну, подь сюда, Искам. Лейтенант, ты свободен. А ефрейтор – за мной.

Искам, как сейчас помню, Виктор – немец. Из Поволжья. У нас в части их было человек десять. Все очень приличные бойцы.

Я покатил в столовку.

Вечером заступать мне в караул. Нужно, чтоб меня Борька запер снаружи. Якобы меня нет. А к разводу отпер. Или можно через чулан, чердак, другую квартирку выйти самому.

А пока зашёл Мишка. Принёс немного новостей. Из штаба. Не для общего пользования.

– С чего начать? С главного или с мелочей? Обычно спрашивают: с хорошего или с плохого? Ну, у нас хорошего нет и не предвидится.

– Начни издалека, – предлагает Попович, – И постепенно приближайся к полной ампутации.

Мишка успокоил:

– Наркоза нет, сейчас резать не будем. А издали – пожалуйста. Комдив запретил нам отпуска. Вот они и скрылись вдали.

– Продолжай, добролюб ты наш. В Заполярный-то хоть не запретят? – подал голос я.

– О! А это идея. Мой начальничек ужесточить режим желает с целью нахождения своего личного оружия, – издевается Мишутка над нами.

– Только не от себя этот почин выдвигай. А то начпрод тебя отравит, зампотех тягачом переедет мёртвое тело, нач твой штаба от тебя откажется, мы твои эстампы все растащим, на твоё место Гарбузёнка выдвинем, – радостно даже, выдал Боб.

– Гарбузятина писать не умеет, – Мишке скучно было в каморке штабной торчать. Его ещё не начали допросами пытать. Вот он и развлекался. Над нами.

– Мы за него по очереди марать бумажки станем. Однако отвлеклись. Ещё чего поганого принёс, крыса штабная? – любовно продолжил сбор слухов Попович.

Мишутка – молодец, конечно. На «крысу» внимания не обращал. Знал, что всё проходяще. А с таким, как Феркес – всё одно, что медведю лапу жать: страха много – удовольствия никакого.

– На Ладогу или не поедем, или в последнюю очередь. В начале сентября, – добавил ПНШ.

– Зашибись! Бутылки пустые по всему полигону собирать. И девки непотребные – все наши, – болтанул я, чисто не думавши. На стрельбы-то хотелось.

Не стрелять, нет, Боже упаси. В Ленинград ведь съездить лишний раз, о чём речь?

– Ну, ты-то, выдающийся наш, можешь не беспокоиться. Особо приближённые к ЧП, вроде тебя, тут останутся. Такое есть пожелание. Уж и не знаю, от кого исходит, – постарался сразу же успокоить меня Мишутка.

– Тады – «ой», – стало очень тоскливо, но надо чего-то бодрое болтануть, – Записочку передадите в Питер. Одному пареньку. Он у меня подругу «увёл». Клариссу незабвенную. Будто я, начштаба, предупреждаю его. Пусть шпалеры перепрячет понадёжнее.

– Знал, что ты умом-то, не очень. Однако, чтоб до такой степени… Иди спать. Вечером свой шпалер получишь – так гляди, не балуй. И перестань каждый раз его смазывать. Уже интересуются. «Те кому надо», – это Борька прервал наш диспут, – Пойдём, Мишутка, к тебе. Запрём его снаружи.

Стою на плацу. Идёт развод. Дежурным заступает опять Пелипенок. И весь состав караула его. Мои продолжают на складе изображать наведение марафета. Естественно, под началом Соловья. Майор Дудник, конечно же, обозвал это насилованием Му-му. Ещё добавил из своего богатейшего армейского опыта. Войну он закончил в Польше. Потуги на складе сравнил: «В Варшаве хотели улучшить работу публичного дома. Ремонт, занавески, музыка,… Старый еврей их вразумил: пока девочек не смените…»

Этот случай Дудник рассказывал уже второй раз. В первый раз Гарбузёнок, с присущей ему деликатностью заржал:

– Мой папахен тоже в районе Австро-Венгрии ногу потерял. И мне этот самый анекдот рассказывал.

Майор не зря отшагал пол-Европы. Его смутить было труднее, чем Соловья-разбойника.

Отвечает Гарбузёнку:

– А твой батька в каких войсках служил? В автобате? Так это он и был, значит? Совет давал пани Зосе. Бандерше. Я ж его там и встретил. Во, бля! То-то я всё думаю, на кого, ты лейтенант, похож?

А развод тянется своим чередом. Мне менять Малька. А с ним всегда стрёмно. Он как-то с первоначалу самую заурядную распространённую херню с ПМ чуть не выкинул. Стал забавляться. Затвор передёрнул. В канале – чисто. Хотел «щёлкнуть». Я оцепенел. Не знаю, чего его удержало?

Мои мыслишки прервал посыльный с КПП. К заступающему комбату. Меня, мол, требуют. И отказываться от приглашения не стоит. Пелипок пожал плечами. Мне:

– Шагай. Мой сержант, твой помощник примет караул. Будет тип-топ.

Ясно дело, я – в библиотеку. С тех пор на предложение, «сходить в библиотеку, прочитать пару книжек», думаю не о портвейне. А о библиотекарях. Которые меня там ждали в те времена.

На этот раз компашку возглавлял подполковник. Пока не знакомый. Опять танкист. Очень смурной. Абсолютно лысый. С вислыми боксёрскими плечами. Всю дорогу сверлил меня взором. Не мигая. И молча.

Вёл задушевную беседу военврач. Майор. «Лечить будут», – тоскливо подумал я. В бытность мою в военмедакадемии приходилось слышать. Да и видел. Как самые гуманные на кошках бедных диссертации себе кропали.

Третьим присутствовал наш старлей. Его в первый раз привлекли.

– Знаем, куришь, лейтенант. Угощайся, – предложил мне врач, доставая из кармана бело-красное «Мальборо».

Ну и ну! Начало семидесятых. Край СССР и планеты. НАТ-ы рядышком. И майоры Пронины передо мной на стол – пжалста! Кури, Вадя. Ихние.

Это я сейчас так стебаюсь. Тогда мне было просто очень грустно.

– Да, у меня, вот. Свои, – достал из галифе мятую «Шипку». Кстати, отличные были сигареты, – Боюсь кашлять стану.

Закурили. Я-то точно. А вот они – не помню. Мальбору они не запаливали. Точно. А старлей тянул Беломор. Нет. Экзотику капиталистическую не могли тратить. Выдавать им их должны ж под отчёт.

Майор открыл ящик письменного стола. Достал пистолет. Макарова. Положил перед собой. Все глядели на меня. Помолчали секунд пять-шесть. Лечащий врач говорит. Спокойно, дружелюбно:

– Ну, что, лейтенант. Оружие любишь, знаем.

Пожал я плечами:

– Ну. Люблю. И что?

– Чистишь часто. В карауле. Другие только сапоги чистят. И то носки. Задники у всех грязные.

Я покосился на свой левый каблук. Да. Грязноват.

Майор продолжил обо мне:

– И у сослуживца одного просил. Из дома привезти. Наган. Закопанный.

Ну, ясно дело. Уже идёт во всю широкий опрос. Прочёсывание личного состава. Прекрасно помню. Из «Заполярного» в автобусе ехали. С зампотехом лейтенантом Размазовым трепались. Он родом из каких-то уральских или яицких казаков. Я спросил, умеет ли шашкой махать. Он сказанул, что из пулемёта тоже. У них там попрятано, позакопано всего. Ну, я и не упустил случая. Языком-то:

– По экспедициям буду мотаться. Поедешь в отпуск – привези. Я тебя в Питере с девушкой познакомлю.

У Размазика вопрос этот стоял весьма актуально.

Ну, чего тут ответить врачу-душеведу? Молчу. Сокрушённо.

– Ты вот что, лейтенант. Чего жизнь-то портить? Много на тебе сходится. Давай, признавайся, лучше будет. И оружие дома было. С войны, а? Давай. С кем не бывает?

Во! Всё знают, всё ведают. Где-то, кому-то, точно и не помню. Хвастал. Батька с войны привёз. В оттоманке хранил. Два ТТ новенькие. Мамаша на помойку выбросила. Крёстный, дядька Мишка подтверждал: «Эх, дура Катька – твоя матка, на помойку такие машинки!» Сокрушался. А как я-то переживал. По сю пору. (В последние годы – особенно).

Чего уж тут отрицать?

– Ну да. Ну, хотел бы. Но – один! Дорогие товарищи, зачем мне семь-то? – воззвал я к трибуналу. Особому.

Помолчали.

Майор крутанул пальцем ПМ на столе:

– Один? Да. Такой бы?

Я с отвращением скривился:

– Больше уже не хочу. Не то слово. Мне сейчас и мой-то осточертел.

Хлопнул себя по правому боку. Где в кобуре – мой, штатный. С двумя обоймами.

Повисла некоторая пауза. В тишине библиотечной. До меня стало доходить…

Я сидел к ним левым боком. Как вошёл. Справа они меня и не видели. Врач скосил один глаз на старлея. Тот выпучил оба. Старшой подобрал свои могучие плечи.

«Ну их на хер, – думаю, – Надо стравить пар-то».

Жалостливо извиняюсь:

– В караул я заступаю. Да глаза б мои не видели. Ни склад этот, ни стволы с пистолетами.

Сейчас бы им пожаловаться. На самого себя. На дурака. Мог бы в Кремле служить, так нет же… Напросился. Сам.

Махнул я рукой. Машинально. От безнадёжности.

Старший подал голос. Впервые. Задумчиво:

– Да-а. Семёрка тебе, пожалуй, ни к чему. Ну, идите.

И вдруг рассмеялся довольно зычно:

– Пистолет ему свой дать почистить, что ли?

8. Мистика

Ночью не тревожили. Допросами. Отстоять дали спокойно. В ночном карауле. Дрых я (между нами говоря).

Утром зашёл Павлючина. Вчера он приехал. Я его не видел ещё. Отпустили, значит. А иначе как мне? Кто служить-то будет? Мне вчера ведь вечером в библиотеке весьма вдумчиво втолковали. «Те кто надо» втолковали. Ну, ошибся. С кем не бывает? Отдай и, как говорится, «я всё прощу». Они ж не будут зря болтать-то.

Склад открывать свой Павлюк собирался. Вот. Значит, и на должности оставили. Об этом всём я и решил спросить у Володьки:

– Ну, как? Отдал шпалеры?

Павлючину ничем не пробьёшь. Представляю, как с ним мучаются на «беседах».

Спокойно чуть скосил на меня взоры свои под толстыми линзами:

– Шуточки у тебя.

О! Кстати. Приказ Дьяка никто ж не отменял: за всеми следить, всех просеивать. А чем мой начальник лучше? Ведь он со мной ни единым предложением, ни единой мыслью после кражи этой не поделился.

Так что я, шутя. Продолжаю:

– А Дмитриев, как? Тоже не вернул ни хрена? Его тоже отпустили?

– У него багаж вскрыли. Нашли окуляры от ПУАЗО [67] , – сообщает мне, не моргнув, начальник.

– И тоже отпустили? – поражаюсь я.

– Они списанные, – презрительно бросил мне Павлюк.

Пошёл на любимый склад. Вроде без мешка.

Дьяк и Феркес тоже вернулись. Всех отпустили, стало быть. Значит, бурение продолжается, расширяется, углубляется.

Однако из караула на «беседы» впредь не дёргали. Меня лично. Других – не знаю. И крутился-вертелся у нас постоянный конвейер. Из библиотеки в клуб, потом в кабинет зама какой-нибудь. Два-три раза в день – стало обычным распорядком.

Сменился, пришёл домой. Развесил портянки. Попович дал чаю. Интересуюсь без задней мысли:

– Дмитриев окуляр от ПУАЗО к себе во Львов экспортировал. А чего бы нам с тобой прихватить?

Сам пишу в настенный «дембельский» календарь коротенько пережитые сутки. Борька обещал сгущёнку дать с ложки. Он с ней дружил. Даже варил её от избытка чувств. Однажды варил, заснувши. Все стены на кухне чтили память двух банок.

Назидает мне снисходительно однополчанин-сожитель:

– Не знал бы тебя, облупленного, счёл, что приглашаешь тоже вывезти награбленное. К примеру, эти самые. Из великолепной семёрки. Но ты их не мог попялить. Столько. Я твою рожу помню тогда. На складе. Измученную. Было на ней написано: «Да куда же столько-то?» Один бы ты заныкал. При твоей болезни к детским игрушкам. Так что – молчи уж.

Только я рот открыл о «беседе» с «Мальборой», пришёл Мишутка. Прямо с порога:

– Чай хлебаете, лентяи-геофизики? А рюмку выкатить, слабо?

Борька, хоть и употребив сгущёнки, пошёл навстречу весьма неожиданному мишкиному предложению:

– Как расценивать ваш демарш, товарищ начальник? Деректива Генштаба?

– Сам не знаю. То ли в шутку, то ли нет. Сами решайте.

Зная, что по пустякам Минька даже заикаться о спиртном не станет, говорю сокрушённо Бобу:

– Как нас там волшебник штаба обозвал? Лентяями и геофизиками? Я – лентяй. А ты, стало быть? У тебя и «Разведочная геофизика» под подушкой, как жила рудная залегает. Вот ты и идёшь в чулан на поиски. Полезной спиртовой жидкости.

Я давно нащупал «слабое» место бобовое. Спросишь его, к примеру: «Слышь, ты, справочник геофизика. Напомни-ка. Гамма-каротаж [68] как делают? Вниз по скважине или вверх?» С чувством юмора у Поповича – нормаль, он будет рад поржать, но дальше из него можно верёвки вить.

Принёс добытчик пузырь. Чистого. Сели. К инициатору-зачинщику предельно нежно обращаемся:

– Внимаем. Излагай. Оценить ручаемся.

– Скоро все узнают. Но вы первые. Приближаемся к наивысшей точке. Командующий округом! Генерал-полковник Тавров! Нас посетят, – Мишутка не был любителем помпезности, но постарался выжать из ситуации максимум.

Мы на секунду замерли.

– В одном ты прав, штабной посланник. Клюкнуть надо. Не за приезд, конечно. Когда ещё удастся? – Попович не зря с учебниками дружил. Даром это не проходит. Мыслил грамотно.

– Это всё? Или ещё чем полоснёшь? – судорожно глотнув воды, еле отдышавшись, решил сумничать я.

– Чует, ох, чует, проказник, – теряя напускную деловитость, мягчел ПНШ, – Данные агентурные есть. Всех нас в части соберут. Через день-два. А тут, – Мишка рукой весело махнул вокруг себя, – Осмотрят. Всё!

– Это как? Обыщут, что ли? – Оторопел сожитель мой. Геофизические справочники о таком действе сведений не представляли. Понималось с трудом.

– За что купил, – лаконично отрезал штабист наш.

И за это мы тоже шлёпнули.

– Ты бы стенгазету свою убрал, репортёр Сика-ёковый. От греха, – душевно присоветовал мне Миха. И смахнул слезу со щеки.

– Не-е-ет. Почему это? Мне нравится. Он правду там отличает. Про меня и про нас, – ещё более задушевно воспротивился Борька. – Я в моём дембельском только даты чиркаю. А тут…

Боб не мог высказать, что хотел. Я тоже.

Но к общему мнению мы пришли. Прилично набравшись. Командующего округа решили встречать цветами. Если он пришлёт нам телеграмму.

С утра капитан-прокурор к себе завлёк. Во второй раз. Я-то по дурости ему: «Здравия желаю, доброе утро, как здоровьичко?…» То есть: я вас помню, мне очень понравилось, всегда рад, если вы меня опять, значит и вам тоже…

«Мучному червю» это всё было глубоко по… Или совершенно до… Стал он меня нудно и с повторами расспрашивать об оттисках на пластилиновых печатях.

Я возник:

– Так рассказывал всё уже в прошлый раз.

Червь невозмутимо:

– Может, кому-то другому и поверил. Потрудитесь отвечать мне.

У меня ум за разум заехал совершенно. Хотел ему рассказать толковую версию, что мы накануне с Бобом перед сном выстроили. Да он меня заколебал. И версию я забыл, и плюнул. На добровольную помощь следствию.

А он меня ещё мордой по полу возил-возил. Кто да за что наградил? Подчинённого моего Искама отпускал? А я уже и Искама этого вспомнить не мог.

До обеда тянулась эта пытка. Дольше!

Я пришёл в столовку почти последним. Чего-то там слопал, уходить,… хвать, а моей фураги-то и нет. На вешалке в предбаннике одна висит похожая, но не моя. Околыш чёрный, размер подходит. На этом сходство кончается. Да что я, свою фурагу не узнаю, что ли?

Схватил за локоть подавальщика. Рядового из хозобслуги. Енукидзе какого-то, что ли.

– Слышь-ка, это, ты. Не видал, мою фуражку тут, никто не схватил, а?

Сам как дурак в руках держу чужую.