Пока играет скрипач Бусырев Вадим

Я с ним прокатился полтора раза. На повторе из-под нас вылетело седло. Пока мордва искал его на обочине, я удрал в сопки.

До сих пор не понял: хорошо или плохо, что внял зову Павлючины и полез к нему на третий пост, стволы глядеть. Он ведь мне не приказывал. Подманил меня. Мол, будешь после моего дембеля тоже начальником над артвооружением. На десятку денежное довольствие увеличится. По тем временам – два раза в кабаке поужинать. Наверное, это меня и соблазнило. Слаб человек, ох слаб. Да, а экскурсия эта на складик, где печатей не оказалось, на мою дальнейшую жизнь свою печать шлёпнула. Не кошмарную, но заметную. Как говаривал мне в дальнейшем Белый Ус: «Чего-чего, а в дерьмо ты, Вадя, никогда вступить не упускал шанса».

А тогда кворум у нас состоялся. Звать начальника караула – пора. И вместе с ним глядеть внутрь каморки. Скоммуниздили оттуда чего, иль нет. Часовой дал сигнал в караулку. Кнопку нажал. Естественно, никто не появился. Пришлось мне лично бежать. Солдатиков посылать было бы глупо. То же, что и с кнопкой. В другой раз и ждали бы, и ждали. А тут у нас уже поджилки начали вздрагивать.

Начкаром заступил лейтенант Попов. Вместе мы в одном домике коротали два годочка. Величаво-спокойный, как горная страна Памир или ближайшие к нам Хибины. Могу сравнивать. Памир к тому времени я уже почти видел. Предгорья. Про Хибины рассказывали. Поповский профиль хорошо смотрелся и на фоне наших печенговских сопок.

Оторвал я его от внутреннего самосозерцания. Увлёк на третий пост. Пока шли, спрашиваю Поповщину:

– Послушай, черепаха Тортилла. Попёрся я всего лишь стволы смотреть. Почему совсем в другую сторону интрига загибается?

Загадочно ухмыльнулся лейтенант Попов:

– А чего удивляться-то, несмышлёныш? Сам ведь рассказывал. Чего первое на своём боевом ремонтном посту увидел? Кривой ствол. Загнутый, стало быть. Вот тебе и ответ.

Борюсик помолчал. Подходим к складу.

– Уж не знаю, что вы там с Павлючиной в его арткладовке наделали. Но ствол тот у комбата Пелипенко не зря, видать, загнулся, – глубокомысленно подытожил Попович.

Вот ведь, философ доморощенный, как повернул. Дело было так. Дивизион ехал на стрельбы. Эшелон длиннющий. Одна зенитка занимает целую платформу. У ней ствол, фиг знает, сколько метров. В походном положении стопорится вертикальной стойкой. Где-то в районе Кеми [53] одна стойка разблокировалась. Зениточка стала мотать дульцем, как пьяной головушкой. И обо что-то приложилась. Похоже, об опору моста. Слава Всевышнему, что не о встречный состав. Комбат Пелипенко плакал от радости. Он до этого в Венгрии служил. (Кстати, с мужем моей родной сеструхи Ирки). Так у них там аналогично случилось. И стволом пушки на встречном эшелоне башню у танка снесло. Может, отсюда пошла поговорка?

Пришли. Борис с Павлюком срезали бирку с каморкиной двери. Полезли считать оружие. Сперва удостоверился Вовка, что на шкафчике с пистолетами печать в порядке. Шкафчик железный на стене висит. Потом сосчитал Павлюк автоматы. Вроде, говорит, хватает. Не спёрли. Шпалеры поначалу он и не хотел проверять. Раз печать цела. Мы с Поповичем его быстренько застращали. Дебил, мол, львовский, говорим. А почему тогда две печати дверные, как корова языком, а? Лезь внутрь. Устраивай перекличку ПМ-ам.

Открыл.

Только голову свою близорукую туда сунул – обратно её вытащил бледную с трясущимися губами.

– Чего? – в один голос мы с Борькой выдохнули.

Вовка рукой дрожащей показал вниз шкафика. Там и считать ничего не надо было. Пистолетики ставились в ячейки. В досках вырезанные. В несколько рядов.

В нижней доске, по центру, зияло семь пустых ячеек.

– Я в штаб, – бросил Павлюк, закрыл двери на замки, без печатей и ринулся по тропке вниз.

Хладнокровный Попович сказал, что пошёл на свой пост. В караулку.

– Вы уж тут сами теперь. Без меня, – хмыкнул успокаивающе. Склад Павлюк вскрывал в предыдущей караульной смене. Мальский тогда сторожил. Который сейчас развлекался в Заполярном. Ничего ещё, не ведая.

Никто пока в полной мере ни хрена не ведал. Ни Попович, ни Мальский, ни я. Ни верхнее начальство. Включая командующего Ленинградским Военным округом.

Я сидел на пригорке у калитки третьего поста. Курил болгарскую «Шишку». Такие тогда были, без фильтра. Дешёвенькие и очень приличные. Ждал Павлюка.

Прибежал он. С учётными книгами. Опять всё пересчитали. Два или три раза. На него было жаль смотреть. Парень ведь был очень хороший. Не курил, почти не «употреблял». Не выражался, как некоторые. Только третий день, как начальник.

А вот, смотри ж ты!

Семи пистолетов Макарова – как не бывало.

2. Осознание

Твёрдо Павлючина удостоверился в необратимом. Закрыл склад. Опечатал. Новую бирку долго искали. Притащили солдаты. Может, с другого склада свистнули. Где картошка. Или валенки.

Сходили в караул. Записал всё Вовка в талмуд. Рассказали Поповичу. Поделились горем. Тот похмыкал, посочувствовал. Мы ушли, Борька опять в самосозерцание углубился.

Пошёл Павлюк звонить на КПП. Доложить командиру. Я его в штаб на центральный пост завернул. Дьяк Вовке приказал:

– Пиши рапорт.

Постояли минут пять, друг на дружку вылупившись. Кому писать, кому отдавать? Будто обычное дело. Каждую неделю по семь «пушек» п…ят. В день по штуке. И вроде как: «Херня! Спишем!»

Позже прояснилось. Почему командир так среагировал. Перебрамши-с были-с. Редко это с ним бывало. Забегая вперёд: с этого дня зачастило. Ну, прямо, как в анекдоте про Василия Ивановича. «А чего ж это Фурманов сигарету бросил? Он ведь не курит. Закуришь, если знамя сп…ят».

Пошли мы по домам. Напротив части наши домики были. Зашёл к Мальскому. Стрельнуть закурить. Начал рассказывать об утрате. Самбисту было не до этого. Рассматривал свою ляжку. Стонал и скулил.

Заглянул к Мишутке. Он напротив нас с Поповичем обосновался. В такой же индивидуальной развалюхе. Мишка сидел на крыльце. И самозабвенно пускал через соломинку мыльные пузыри. Внимательно следил за каждым.

Я же ничему не удивлялся. Присел рядом.

Покурил. Интересуюсь:

– Чего это тебе даёт?

Мишка с удовольствием объяснять принялся. Он никогда не выпендривался. Другой бы стал темнить, то-сё, деньги вымогать. На пузырь.

– Смотри, Вадя, – говорит, – Какой удивительный перламутр переливается. Мне бы такой на холсте передать. Пушки наши на сопке, а на заднем плане фон такой вот. Догорающий закат на Печенге.

– Запоминай как следует, Миша. Запоминай. Долго тебе пузырики пускать не придётся, – предвкушал, что огорошу его. Как серпом по …

– А чего так? Что стряслось в нашем королевстве?

Мишка поглядел на меня своими голубыми глазами. Очень серьёзно. И мне расхотелось сразу же самому выёживаться.

Говорю тоскливо:

– Павлюк обнаружил, что семь ПМ-ов со склада пропало. И я рядом оказался.

Пузыри больше не переливались чудным цветом. Мишутка въехал в серьёзность инцидента. А спросил, как обычно, совершенно неожиданно:

– А чьи пистоли украли-то? Не наши с тобой ведь?

– Наши – в дежурке. Там всех младших. Кто в наряды ходит. А чего спросил?

– Значит – отцов-командиров, – размышлял Мишка.

Подумал ещё. Продолжил:

– Да так просто спросил. Кто ж его знает? Но это не шутка. А почему тревоги никакой до сих пор нету?

– Спроси чего полегче. Дьяк, по-моему, вообще не осознал.

– Имеет право. Завтра с утра до командира дойдёт. В полной мере. Пока сам увидит, пока доложит.

Мишка поглядел в небо. Пошевелил губами. Чего-то прикинул в уме. Чего-то сосчитал. Ему было виднее. Он уж был приставлен наподхват к помощнику начальника штаба.

Вылил с сожалением воду мыльную. Соломинку выкинул. Промолвил мне значительно. Будто нагляделся уже на воровство пистолетов по самое некуда. И стало это для него делом обыденным.

– Спать пойдём, Вадя. С утра нас дрючить всех начнут. Кончилась наша беззаботная жизнь.

Прав оказался будущий помначштаба. Даже слишком мягко выразился. Захватывающим это оказалось делом. Не только нас стали. Мы сами этим увлеклись. Втянулись.

Грустно я засыпал тогда. Даже не представлял себе всю темноту дела. В которое мы все дружно вляпались.

Найдут? Не найдут?

В любом варианте будущее рисовалось не очень радостным. Маленький наш лейтенантский коллективчик оказывался на самом острие. И всех нас, без сомнения, будут переводить на одну должность.

В стрелочники.

Не спрашивая согласия. Вопрос в одном: как быстро это будет происходить?

Плохо мне спалось в ту ночь. Очень плохо. Точно помню. И сон своеобразный навеяло. Ну, может, не в ту ночь, а в ближайшую. Из последующих. Но сон помню распрекрасно. Можно смело считать, что приснилось мне это сразу после обнаружения семи, пустых ячеек в стальном шкафчике. А основой для сна послужило реальное событие.

Экскурсия.

В ту пору отец мой – редактор газеты «Военный врач». Я – вольнонаёмный. В экспериментально-ремонтных мастерских медицинской академии. Как Вы уже могли догадаться: слесарю. Эти два обстоятельства позволили отцу организовать нам поход. Ему и мне. На экскурсию. Весьма и весьма специфическую. Мягко говоря.

В музей. На улице Воинова. Теперь снова эта улица Шпалерная. Музей сразу же за «Большим домом» [54] . Ясное дело – относится он не к Министерству Культуры. Главная его задача – учить тех, «кого надо».

Но до чего же там интересно! И жутковато.

В те времена в кругу своих знакомых я не встречал ни единого человека, кто хотя бы просто слышал о существовании этого «университета». А чтоб слесарь туда простой проник на экскурсию!

Долгие годы я пользовался теми крупицами, что запомнил из показанного и рассказанного экскурсоводом. Да разве можно его называть было таким термином? (Пусть не обижаются истинные музейные работники. Простите меня.). Отец с ним перемигнулся. Мне сказал, что это – очень серьёзный человек. В отставке. Услышанное от него я, перевирая и разукрашивая, развешивал на ушах моих друзей и знакомых. Пару раз, может и больше, получал бесплатное и благодарное угощение. Долгие годы.

Сейчас всё чаще задумываюсь. Почему всех нас так влечёт тайна преступлений? И всё действо вокруг них. Все шедевры мировой литературы замешаны на этом. Прикиньте сами.

Буквально в последние год-два самым Великим произведением для меня стала сказка Александра Сергеевича. О Золотой рыбке. «Мастер и Маргарита» переместился на второе место. Я, поверьте, честное слово, не ёрничаю. Может здесь просто отметины на собственной шкуре сказываются. Но – обратите внимание на сущность сюжета бессмертной сказки. Беспредельное давление на старика. По сути – шантаж! И со стороны женщины, что удивительно. А может и не так уж и удивительно?

Налицо бытовое преступление. Длится оно со дня сотворения. Изложено всего на трёх страницах. Чего уж там говорить о Раскольникове?

Экскурсовод, будем его всё же так называть, показал стол. С макетом. Сказал:

– Вот место преступления. Мы его изучаем.

Ткнул указкой в канаву на макете:

– А здесь что мы имеем? Здесь у нас – труп!

Пальцем крутанул стол. Он перевернулся нижней стороной. А там и правда… Эффект – потрясный.

Ещё лектор поведал:

– Мы, криминалисты, утверждаем. Не будет у нас никакого светлого будущего, пока есть коммунальные квартиры.

Эта экскурсия происходила зимой 1963 года! Каково, а? А сейчас у нас на дворе какой годочек?

А около стола с трупом (Слава Богу – макет) экскурсовод пояснил:

– Огнестрел. Это очень серьёзно. В первую очередь определяем и ищем оружие.

Один из экскурсантов, очень солидный, с брюхом высокомерным, спрашивает:

– А откуда они берут оружие?

Лектор лаконично:

– Эхо войны. Или самодельное.

Солидный посетитель опять:

– Воруют, может быть?

Криминалист непреклонно:

– У нас оружие не воруют. Это невозможно. Тем более – в уголовных целях.

Вот так.

Фрагменты этой экскурсии привиделись мне в тягостном сне. В конце июля 1973 года.

Встал с чугунной головой. А в нём, в этом чугуне, как заноза, дурная мысль:

– У нас оружие не воруют…

Ну, а что же тогда, как выразился Мишутка, могло произойти «в нашем королевстве»? Действительно. Не уголовники же к нам сюда, в самую северо-западную воинскую часть (см. карту России), на третий охраняемый пост, прокрались? Не зимой, под прикрытием вьюги, а в самый разгар летнего заполярного дня!

Раньше обычного поплёлся в часть. На службу. Утро было очень туманное. Как сейчас помню. И ближайшее будущее осознавалось весьма тревожно.

3. Да, спёрли

Пересёк шоссе Печенга – Заполярный, и вот она – родная воинская часть.

Кодовое название по оперативной связи – «Обвальщик». В штабе дивизии такие позывные придумывают. Это надо особые мозги иметь: «Барат», «Шпиратный», «Интал», «Бобок» и т. д. Мне всегда было не смешно, а как-то…

Зашёл на КПП. Дежурный по части – комбат Коля Кулаев. Задержался в капитанах и на батарее. Красавец волоокий. Похож на Нино Манфреди. И на его киношных героев. Были у Коли непонятки с какими-то солдатско-общественными деньгами. А так вообще нормальный спокойный мужик. Без гонора.

Болтал дежурный с замом командира по хозяйственной части (второго штата) майором Каминским. А вот майор – с гонором. Высокомерный. Всю дорогу стрелял у нас лейтенантов закурить. Жена ему денег не давала, вроде. Часто наведывалась в часть. С инспекторскими проверками.

В углу КПП на топчане полулежал старлей Зайков. С прикрытыми глазками. Вроде как дремал. При моём появлении несколько оживился. Зайков – не наш. То есть наоборот. Он очень наш. Даже слишком. Он – особист гарнизонный. Появлялся изредка в части. По своим особым делам. Мужик общительный. Компанейский. А иначе как?

«Уже знают», – понял я.

Каминский совершенно никогда ко мне не обращался. Только за сигаретой. А тут сразу же без предисловия:

– Ну, чего вы там с Павлюком недосчитались?

Молчать нельзя, говорить правду тоже нельзя, шутить сильно тоже вредно. Нужно городить ахинею. Глупую и наглую. Приступил:

– С Разбойником вчера стволы запасные считали и меряли (чего меряли? себе удивился). С Соловьём. И заодно ящики с гильзами считал и проверял (опять удивился). В некоторых ящиках, кажись, недостача.

Коля поджал губы, выкатил свои зенки и по-странному купился на мою околесицу:

– Кто считал? Соловей-разбойник? Да он и считать-то не умеет.

У Соловья было 3–4 класса начальной школы, Зайков внимательно следил за нашей утренней разминкой. Фиксировал.

Хотя я уже достаточно отстрелялся, но ещё продолжил немного:

– У него зрительная память – дай Бог всякому. Помнит: где, сколько, чьи ящики. Да ещё в каких-то старые сапоги вместо гильз усмотрел, вроде бы. Причём кирзовые. А не хромовые хотя бы. Может и врёт. Это ж Соловей. Кажись, был трезвый…

Всё. Пошёл я на плац. Степень остроумия была показана не Бог весть какая. Дак и не «кабачок 13 стульев» у нас тут. Край земли почти. Лучшей шуткой здесь считается: налить корешу спирта и запить подсунуть его же. Испытал. Знаю. Очень смешно.

Пробежал с выпученными под очками глазами Павлючина. Из пирка в штаб. И я туда же подтянулся. На крыльце штаба офицеров было непривычно мало. Построения не намечалось.

В воздухе витала тревога. Все, от греха, придумывали себе занятия и растворялись. По возможности. Мишенька стоял с помпой [55] капитаном Коробком Васькой.

Я подумал, что всем придётся оперу писать. Зайкова на КПП вспомнил. И ещё подумал, что не только у нас очко теперь играет. И у него тоже ведь не железное. Неизвестно ещё, кому больше достанется.

Хотел это Мишутке изложить, уже рот раскрыл. Из-за угла штаба выплыла медно-красная рожа Соловья. Всем козырнул и прямиком ко мне. Прямо в ухо. Засипел жарко:

– Это Дмитриев. Точно тебе говорю, товарищ лейтенант. Я знаю. К ним, туда, во Львов повёз. К Бандере.

Коробок, увидя, разбойника растворился. Мишка перестал улыбаться, ушёл в штаб. Попытался я разбойника вразумить. Ещё подумал, что он сейчас делает то же, что я вытворял на КПП пять минут назад. Хотя совсем этого не сознавая.

– Ты чего, Соловей? Дмитрий уехал четыре-пять дней назад. После этого Павлюк не раз склад вскрывал. И ничего ведь.

У Разбойника своё кредо. Если что втемяшется – не собьёшь:

– Договорились, значит. Что? С земелей-то да не снюхаются? А тебя, товарищ лейтенант, специально затащил. Для отмазки.

Во бля, а? Ведь три класса церковно-приходской, а может и прав в чём, а?

Соловей в любой момент непредсказуем:

– Пойду на склад. Пока коршуны высокие не слетелись. Кое-что надо там сховать. Потом тебе скажу.

Ну что ты будешь делать? Ведь потом сам Разбойник может об этом и наболтать. Как о Дмитриеве. С него станет. В такой ситуации лучше всего быть всю дорогу натурально «поддавши». Тогда с тебя, «как с гуся вода». Только жаль я ни тогда, ни потом долго «под газом» быть не могу. Как ни пробовал. Нет такого здоровья и куражу.

Пошёл я, было, в парк орудийный. И дальше к себе, в ангар ремонтный. Да из штаба на крылечко вышли майоры.

Надо Вам сказать, что все строения у нас в части были одноэтажные. Деревянные. Сразу после войны пленными, вроде бы, построенные. Штаб, он по сути был штаб. А так – домик маленький. И крылечко маленькое. А майоры, оба два, были крупные. Один, начальник штаба нашего, Феркесин. Второй – заместитель командира, Соколенко. И, если что, он же – командир по второму штату. Феркесин – длинный, не хилый, с вечно презрительной мордой. Считал себя боксёром в отставке. Об этом старался в разговорах всегда напомнить. Ходила легенда о попытке тренировочного боя с перворазрядником-новобранцем. Полотенце некому было выкидывать, и Феркес быстренько встречу сам скомкать успел.

Соколенко – крупный добродушный мужик. Родом из Днепропетровска. Или с Запорожья. В наши уже времена, когда впервые увидел на экране телевизора Черномырдина – сразу вспомнил майора Соколенко. Та же осанка, физиономия, речь. И не лишён был чувства юмора. Самозабвенно любил мотоциклы. Часами мог простаивать около «Явы» Файзуллы. Или Соловья. Разбойник тоже имел чешского коня. Правда, ездил очень своеобразно. На одной скорости. Второй или третьей. Вытянув вперёд ноги. Зимой в валенках с калошами, скользя по ледяной дороге.

Сокол мотоцикла не имел. Мечтал страшно. Жена противилась. Иногда удавалось задержать её около любой из «Яв». Уговаривал:

– Ну, эта. Маша, а Маш, гляди. Эта, красавицы, а? Мы с коляской купим. Ну, тебя катать будем.

Старался задержать свою Машу у чешского скакуна подольше. Доставал очередную коротенькую сигаретку. Курил с мундштуком. Тогда такие были специальные. «Новость». В половину длины обычной сигареты. Или сосал пустой мундштук.

Отвечать, кроме всего прочего, Сокол должен был за физкульт-массовую работу. Раз в год удавалось заставить личный состав нацепить на себя белые тряпки с номерами. Для кросса. До финиша доходили не все. Остальное время Сокол беззлобно советовал солдатикам:

– Пузырь на плацу не гонять! Лопатку бери, лопатку. Булдыганы утопливай [56] .

Это летом. Зимой хватало забот со снегом. На лыжи встать – как-то не хватало воображения. В дни моей службы, по крайней мере. Не припоминаю.

А комбат Пилипенко, болельщик страстный, как-то вкатился к Соколу в кабинетик:

– Товарищ майор! У Вас радио работает? Там ЦСКА с Динамо рубятся.

Зам по спорту индеферентно от бумажек оторвался:

– Кого это? Во что рубятся-то?

Пилипенко опешил. Он не очень давно в часть прибыл. Не въезжал, как это можно объяснять-то.

– Так это играют… На Кубок.

Сокол зато знал, чего и как надо спрашивать.

– Ты, это, капитан. Чего они гоняют-то? Пузырь или шайбу?

Пилипенко задом тихо вышел. Даже не по уставу. Не поняв, всерьёз или шутейно. Да и никто порой не мог понять, чему ухмылялся майор Соколенко, посасывая мундштучок.

За майорами шёл Павлюк-бедолага. Он уже заметно осунулся. Не в радость, ох не в радость достался ему пост главного по артвооружению. Да и вообще, собачья это должность. Во все времена. Чуть не так снаряды летают – порох сырой! Кто виноват? Ясное дело. А если и таких не хватает, то кого первого к стенке?

Направлялись они на пресловутый третий пост. И меня с собой поманили. Соколу было в сопку некомфортно подыматься. Начштаба ему с превосходством этак:

– Куришь много, спортсмен ты наш.

Сокол задумчиво, с одышкой:

– Молодым литерам-то нашим бегать, это, сюда в охотку. Да… А Соловей и на тачке своей может.

Феркесин продолжал наступать на чувствительное место:

– И ты, майор наш заслуженный, можешь себе заводную игрушку приобресть. Трёхколёсную. На рыбалку ездить будем.

– У тебя, начштаб, ноги, эта, слишком уж. Излишние. Торчать будут… Хотя и хорошо, может. Тормозить будешь ими. Как Соловей, – парировал беззлобно Соколенко.

Пришли на склад. Он уж давно был вскрыт.

Дьяк с утра побывал. Полюбовался на успехи личного состава по охране. Артиллерийского вооружения. А может, это и не наши вовсе успехи? Только вот чьи же? А расхлёбывать, всё одно, нам.

Зашли в пресловутое отделение с автоматами, пистолетами. Остался я снаружи. Про меня вроде как и забыли. Ан, нет. Феркесин вышел:

– Пойдём-ка, глянем, лейтенант. С твоей помощью может…

Вошёл я в этот зловещий складик. Смотрю, мама родная! Павлючина несчастный стоит на коленях около пистолетного шкафчика проклятого. Скособоченно, с головой скорбно склонённой. Что это с ним майоры сделать успели? Так может их всё ручонок дело-то? Э нет! Я-то просто не дамся…

– Вставай, вооруженец. Тебе тоже не с руки. Пускай вон наш ремонтник попробует, – командует начштаба, и Вовка, слава Богу, встаёт. Следов побоев не видать.

– Ты, эта… Китель сними. Легче будет. И засунь туда. Руку-то засунь, – заботливо руководит «экспериментом» Феркес.

Павлюк длиннее меня. Если дверца шкафчика изнутри не закрывается, то можно попытаться снизу. Оттянуть её. И руку внутрь просунуть. Пошарить там.

Молодой я был. Худой и гибкий. Присел на корточки. И проделал это. Вправо, влево провёл рукой и нащупал семь пустых гнёзд. Поднапрягся – крайнюю правую ручку оставшегося ПМ-а потрогал. Обалдело, как-то тупо, подумал: «И зачем я это, мудак, делаю? Следы могу оставить».

Касался я, правда, шпалера едва-едва. А начштаба-то на хера это делать сейчас взбрендило? Усугублять-то?

Ну, да ладно.

Очень уж мы далеко от Большой Земли. До нас трудно добираться. Но «те, кому надо» приедут – выяснят.

– Вот так вот у вас их и спёрли, – веско заключил начштаба Феркесин. Саркастически глядя, на Павлюченку поникшего. И на меня тоже ощерился.

Вырвалось неосознанно из нутра моего:

– А чего это – у нас?

– Да не у тебя лейтенант, не у тебя, кажись. У нашего «Обвальщика», – очень грустно заключил зам по второму штату.

4. К нам едут…

Грустно мы покидали склад артвооружения. Третий охраняемый пост. Строго охраняемый. И всё же обворованный. Как теперь выражаются – «обнесённый». Обнесли наш «Обвальщик» на семь волын. На великолепную семёрку.

«А почему на семь? А не на восемь? Один справа ещё можно было прихватить. Волновались, торопились? Не похоже», – это я так размышлял.

Спускаемся с сопки. Задымил Сокол неизменной своей сигареткой-недомерком. Феркес тормознул. Мы около него сгрудились. Он Вовку за грудки:

– А этот раздолбай, как его? Худяков? На бульдозере дорогу ровнял. И по складу чего-то ездил. Мог не только булдыганы ровнять, а? Ваш с Дмитриевым приказ-то был.

Павлючина ровным голосом, да вообще-то и спокойненько ответствует:

– Хижняков. Механик-водитель. Он и не мой вовсе. Во взводе у лейтенанта, – кивнул на меня: не приминул перевести стрелочку ближайший начальничек.

И обращаю я внимание, что глаза у него, за толстоватыми линзами, холодно-спокойные. Всегда.

Не дожидаясь выпада начштаба, огрызаюсь:

– Хижняков со всем призывом дембельнулся. Раньше Дмитриева. Валуны растолкать – ваш же и приказ был. Его палкой на бульдозер загоняли. Хрен он пахать хотел. Дембель ведь.

Сокол пробурчал нейтрально:

– Механик-то был, эта самое, толковый.

Я ещё собрался было спросить у ретивого Феркеса, как себе мнит сговор-то меж начартом и механиком. Да Павлюк пальцем на КПП указал:

– Начальство прибыло. Комдив, видимо.

Во, змей. В очках, а углядел. Чёрную «Волгу».

Майоры рысью к штабу. Мы с Павлючиной в другую сторону.

Хотел я ещё кое-что нашему генеральному штабисту напомнить. Не успел. Ничего. Ещё не вечер.

А случай был приметный.

Этой зимой. Конец января. Мороз средней терпимости. На станцию сновать приходится. Туда-сюда. В одну из поездок тащил я ГТС [57] – ломаный. Силами моей ремонтной мастерской. Везти надо было на завод под Ленинградом. Тащили его тяжёлым тягачом. Я в кабине с водителем-механиком. Несколько солдатиков – в кузове под тентом. Переезжаем реку Печенгу. В этом месте шириной метров пятьдесят. Северная, порожистая, бурная. На мост – длинные спуск и подъём. Мост узкий весьма. Машины на нём не разъезжались. Перила – хиловатые. Тянем ГТС-ку. Прошли мост. Пошли на подъём. И оторвался буксир. Лопнул трос. ГТС пошёл назад. Выскочил из кабины, гляжу – он косо ползёт на мост. Медленно ускоряется. Быть ему в речке, точняк. Вдруг вижу: нелепый солдатик бежит к оторве-тягачу. Узнал я его сразу. Механик Хижняков.

Выпрыгнул без всякой команды. Я даже крикнуть ничего не успел. Да он бы и не услышал. Наш ГТТ гремит, Печенга под мостом ревёт, в этом месте ещё не замёрзла. Добежал Хижняк в последний момент. Уже на мосту. И ведь остановил, стервец! Скорость ему врубил. А уж, действительно, какой рас…й был.

Ладно бы навернулся тягач ломаный с моста. А вот ежели бы с Хижняком вместе? Бог миловал.

– Ну, какого ты полез туда? – пытал я доморощенного камикадзе. Он как-то ёжился, личико его – действительно личико, мелковат он был – смущалось. Хлопали белесые реснички. Отвечал, паразит такой, в обычной своей отличительной манере:

– А хер его знает, товарищ майор. Чего-то побежалось.

Этого «майора» он вешал всем. И старшине, и своим рядовым. В начале службы добавил такое и командиру дивизиона. Получил пять суток «губы» [58] . Но не сидел. Устроится туда было совсем не просто. Мест было мало, а претендентов много.

Доложил я Дьяку обо всём. В конце говорю:

– Надо бы Хижняка как-то отметить, товарищ подполковник.

Посмотрел он на меня как-то тоскливо, тихо молвил:

– Я бы отметил… Тебя вместе с твоим Хужняком. Трос-то специально, наверное, гнилой намотали. Зелен ты ещё, лейтенант. Хорошо, хоть все вы с проклятыми тягачами не гробанулись. Ну да у Хужняка ещё есть время. До дембеля. С него станется.

А Феркесену я всё же на крыльце штаба ввернул про этот случай с тягачом. На что мне начальник штаба рассмеялся в лицо:

– Эка невидаль! ГТС-ка не на колёсах. На гусеницах. Не шибко и катилась-то. Я б тоже скорость врубить успел.

Хотел я спросить Феркеса:

– А опосля пошёл бы пистолеты воровать? А? Товарищ майор.

Да не спросил. Действительно, был я тогда совсем зелёным. Но случай мне потом предоставился. Всё в жизни переменчиво. Всё. Диалектика…

А эта дурацкая присказка: «Хрен его знает, товарищ майор», пристала ко мне на всю жизнь. До лысины дожил. И неприятности она мне доставляла, и улыбку вызывала собеседников и собеседниц. Улыбку много чаще. И дальше передавал я её встречным. От рядового Советской Армии – Хижнякова.

Вечером заступал в караул. С обеда положено отдыхать. По уставу. Командир дивизии нашей, полковник Крапов, эту статью устава нарушил. Хозяйничал он сейчас в штабе и в части. Вызвал меня к себе. Кого хотел, того и тряс. В кабинете Дьяка засел. Его вместе с ушлым нашим Феркесом куда-то отправил. Зашёл, доложил, жду.

Поизучал меня визуально комдив. Его видел один раз, издали. Производил он впечатление не безнадёжное.

– Садись, лейтенант. Откуда будешь?

Огромнейшая наша страна. Сказать, что ты выходец, к примеру, с Таймыра – и нормально, и интересно. Но и только. Всегда, когда я произносил: «Из Ленинграда», чувствовал – город мой меня не оставит. Если я, конечно, не буду творить больших пакостей.

И приходилось сдерживаться.

Полковник мне:

– Молодец! Это хорошо.

Хоть тут-то я не подкачал. Знал, где уродится как бы. А вот интересно: попади я в Таманскую, какое бы отношение поимел? Видимо, не случайно всё ж мимо кассы просквозил. Время не пришло тогда ещё для ленинградцев. Питерцев.

Крап торопился. С минуты, на минуту могут прибыть более высокие. Его, как он Дьяка, отфутболят, в угол поставят.

– Комсомолец? – не дожидаясь моего ответа, – В партию не думаешь подавать? Думай, резво думай. Самое время. Поддержу. Но!.. В темпе! В темпе, нам нужно в этом дерьме разобраться. Чуешь? – комдив сделал небольшую паузу.

Я закивал. Чего ж тут не чуять? А мне ведь жалко было искренне наши пистолетики. Да и дерьмантин, что вокруг развиваться начинал, мне нужен, как дырка в голове. Я ж не враг себе. И товарищам по оружию. Даже тем начальникам, что без него остались. Павлючина мне, кстати, уже шепнул, что без личных ПМ-ов остались: командир, начштаба, кто-то из замов и ещё. В наряды не ходящие. Их-то игрушки и стояли в самом низу. Совпадение?

– Твои мастера-ремонтники на складе часто работали. Мог кто из них? По глупости, что б насолить командиру. А?

– Да нет, не думаю, товарищ полковник. Чтоб так серьёзно? Размах больно огромный. Да и ребята все спокойные, работящие. Особенно херово-то никто не выделяется.