Предупреждение Эмблера Ладлэм Роберт

Глава 1

Из-за своей заурядности здание было практически невидимым. В нем могла помешаться большая средняя школа или, к примеру, региональное представительство налоговой службы. Неуклюжее строение из желтого кирпича — четыре этажа вокруг внутреннего дворика — ничем не отличалось от других таких же, воздвигнутых в пятидесятые и шестидесятые годы. Случайный прохожий никогда бы не взглянул на него еще раз.

Только вот случайные люди здесь не ходили. Их просто не было на этом закрытом острове в шести милях от побережья штата Вирджиния. Официально остров являлся частью Системы национальных заповедников США, и те, кто проявлял к нему интерес, узнавали, что ввиду особой чувствительности здешней экоструктуры посетители на Пэрриш-Айленд не допускаются. И действительно, часть острова с подветренной стороны служила средой обитания орликов и крохалей: охотников и их жертв, одинаково оказавшихся под угрозой истребления со стороны самого опасного хищника, человека. А вот в центральной его части, на участке площадью пятнадцать акров, среди ухоженных лужаек и холмиков расположилось совершенно невинное с виду учреждение.

Катера, подходившие к острову Пэрриш три раза в день, имели на борту опознавательный знак СНЗ, и люди, высаживавшиеся с них на берег, издалека ничем не отличались от обычных лесников и егерей. Если же к острову пыталось пристать сбившееся с пути или неисправное рыболовецкое судно, его встречали одетые в хаки мужчины с вежливыми улыбками и холодными взглядами. Вот почему никто из посторонних не мог увидеть четыре сторожевые башни и окружавший странное учреждение электрифицированный забор и задаться вопросом: а зачем это нужно?

Те, кто содержался в непримечательной во всех отношениях психиатрической лечебнице на Пэрриш-Айленде, нуждались в защите и изоляции от мира даже больше, чем зверюшки и птицы, поскольку опасность, угрожавшая им, таилась в них же самих, в их расстроенном сознании и неуравновешенной психике. Лишь несколько человек в правительстве знали о существовании заведения, предназначенного, как логично предположить, для пациентов, обладающих в высшей степени секретной информацией. Вполне естественно, что безумцев, чей мозг хранит государственные тайны, необходимо содержать в особо охраняемом месте. На Пэрриш-Айленде все потенциальные риски были сведены к минимуму. Весь персонал, как медицинский, так и обслуживающий, проходил тщательную проверку, а круглосуточное видео— и аудионаблюдение давало дополнительную гарантию от нарушения режима повышенной секретности. Мало того, как дополнительная мера безопасности в лечебнице действовала система ротации медицинских кадров: дабы избежать появления и развития личных, основанных на взаимной симпатии или чем-то еще контактов, штатные сотрудники менялись через каждые три месяца. Согласно требованиям внутреннего распорядка за каждым пациентом был закреплен определенный номер, заменявший ему имя.

Если же — что случалось весьма редко — среди пациентов появлялся такой, кто в силу природы психического расстройства или особого характера скрытых в его мозгу сведений требовал к себе особенного внимания, то его отделяли от других и помещали в изолированную палату. В западном крыле четвертого этажа обитал один такой пациент. № 5312.

Новичок, впервые попавший в палату № 4В, мог судить о нем лишь по тому, что видел: высокий — около шести футов, примерно сорока лет, с коротко подстриженными каштановыми волосами и ясными голубыми глазами, взгляд которых, напряженный и пронзительный, выдерживал далеко не каждый. Вся прочая информация относительно пациента № 5312 содержалась в медицинской карте. Что же касается состояния его смятенного рассудка, то об этом можно было только догадываться.

Взрывы, паника, крики — всякое случалось в палате № 4В, но этого никто не слышал. Беспокойные видения обретали особую четкость и реалистичность перед пробуждением, с отливом сна. Мгновения, предшествующие оживанию сознания — когда человек воспринимает только то, что видит, когда глаз еще не связан с "я", — заполнялись серией ярких образов, сплавленных воедино, точно кадры застрявшей перед перегревшейся проекционной лампой кинопленки. Душный день на Тайване: политический митинг... тысячи заполнивших большую площадь людей... освежающие порывы долетающего с моря ветерка. Кандидат в президенты на платформе, его речь оборвана на полуслове — выстрелом или взрывом? Только что он говорил — страстно, убедительно — и вот уже лежит на деревянном помосте в луже собственной крови. В последний момент он поднял голову... его взгляд устремлен на человека в толпе: чанг бизи, белого, чужака. Единственного, кто не кричит, не плачет, не бежит. Единственного, для кого случившееся не стало, похоже, неожиданностью — в конце концов он лишь присутствует при реализации собственного плана. Политик на платформе умирает, глядя на того, кто пришел из-за океана, чтобы убить его. Картина смазывается, дрожит, расплывается и исчезает в ослепительной белой вспышке.

Из невидимого громкоговорителя донесся далекий, приглушенный перезвон, и Хэл Эмблер открыл глаза.

Неужели утро? Окон в палате не было, и определить время суток он не мог. Впрочем, это не имело значения — для него наступило утро. Утопленные в потолке флуоресцентные лампы сделались за последние полчаса ярче: в его мире белых стен наступил технологический рассвет. Начинался новый, пусть даже искусственный, день. Комната была небольшая, девять на двенадцать футов; пол покрыт белой виниловой плиткой, стены — белой поливинилхлоридной пеной, плотным, напоминающим каучук материалом, слегка упругим на ощупь, как борцовский мат. Еще немного, и запирающиеся снаружи двери с протяжным гидравлическим стоном откроются. Все, как обычно, в этой размеренной, упорядоченной жизни под замком... если только это можно назвать жизнью. Порой на Эмблера нисходило просветление, и тогда он чувствовал себя так, словно его похитили, изъяв из реального мира не только тело, но и душу.

За свою почти двадцатилетнюю карьеру работающего под прикрытием оперативника Эмблер не раз попадал в руки врага — например, в Чечне и Алжире — и подолгу содержался в одиночном заключении. Он знал, что подобные обстоятельства не благоприятствуют глубоким раздумьям, самоанализу или философским поискам. Сознание заполнялось обрывками рекламных стишков, полузабытых мелодий и острым ощущением некоторого физического дискомфорта. Мысли приходили, кружили, уходили, но, словно привязанные, почти никогда не шли за пределы круга изоляции. Те, кто готовил Эмблера к оперативной работе, постарались приучить его к такого рода случаям. Самое трудное и самое важное, утверждали они, не позволить разуму нападать на себя самого, установить барьер на пути к самоуничтожению.

Однако же на Пэрриш-Айленде он отнюдь не находился в руках врагов; здесь его держало собственное правительство. То самое правительство, службе которому он посвятил карьеру.

Почему? Он не знал.

Почему сюда могли заточить кого-то другого, Эмблер понимал. Будучи членом особого подразделения разведывательной службы США, известного как Отдел консульских операций, он слышал о существовании закрытой психиатрической клиники на острове Пэрриш и понимал, чем обусловлена необходимость такого заведения: душевным расстройствам подвержены все, включая и носителей тщательно оберегаемых государственных секретов. Другое дело, что допускать к этим пациентам рискованно даже психиатров. Примеров хватало. В истории «холодной войны» зафиксирован случай, когда один психоаналитик в Александрии, уроженец Берлина, среди клиентов которого были высокие правительственные чиновники, оказался агентом печально знаменитой восточногерманской «Штази».

Однако это никак не объясняло, почему он, Хэл Эмблер, провел на Пэрриш-Айленде... Сколько? Его учили, как важно вести счет времени в условиях заключения, но на каком-то этапе он сбился со счета, так что вопрос этот был без ответа. Шесть месяцев? Год? Или больше? Не зная даже такой детали, Эмблер все сильнее укреплялся в мысли, что если не покинет лечебницу в ближайшее время, то рехнется уже по-настоящему.

Рутина.

Каждое утро Эмблер начинал с выполнения самолично разработанного комплекса упражнений, заканчивая сотней отжиманий сначала на одной, потом на другой руке. Пользоваться ванной разрешалось через день, и такой день как раз пришелся на предыдущий.

Эмблер почистил зубы над маленькой белой раковиной в углу. Ручка зубной щетки была изготовлена из мягкого, напоминающего резину полимера, а не из твердой пластмассы, которую можно заточить, превратив в опасное оружие. Из ящичка над раковиной, откликаясь на легкое прикосновение, выскользнула компактная электробритва. На бритье отводилось сто двадцать секунд, после чего, если бритва не возвращалась на место, срабатывал сигнал тревоги. Закончив, Эмблер сполоснул лицо и провел влажными ладонями по волосам. Зеркала, как и какой-либо другой отражающей поверхности, в камере не было. Даже стекло обрабатывалось специальным просветляющим составом. Делалось это, несомненно, с какой-то терапевтической целью. Оставалось только надеть «дневной костюм»: белую хлопчатобумажную рубаху и свободные, с эластичным поясом брюки, что и составляло униформу обитателей клиники.

Раздвижная дверь открылась, и Эмблер медленно повернулся, уловив донесшийся из коридора сосновый запах дезинфицирующего средства. Санитар был тот же, что и накануне: плотный, с торчащими щеткой усами, в серой с сизоватым отливом поплиновой форме. Нагрудную табличку с именем аккуратно закрывал накладной клапан — еще одна мера предосторожности, к которой прибегали штатные сотрудники клиники. Короткие, сжатые гласные выдавали в нем уроженца Среднего Запада, но сквозящие в каждом слове и взгляде равнодушие, скука и полное отсутствие любопытства действовали заразительно — Эмблеру он был неинтересен.

Очередная рутинная процедура.

В руке у санитара был плетеный нейлоновый пояс.

— Поднимите руки, — пробурчал он, подходя ближе и надевая на пациента широкий ремень. Без этой штуки выходить из камеры Эмблеру не разрешалось. Внутри плотной ткани находилось несколько плоских литиевых батареек, соединенных с двумя металлическими зубцами, расположенными над левой почкой заключенного.

Устройство это — официально известное как ДАГТК, т. е. «Дистанционно активируемый прибор контроля», — широко применяется для перемещения особо охраняемых субъектов; по отношению к пациенту палаты № 4В его использовали ежедневно. Активируемый с расстояния до трехсот футов, пояс в течение восьми секунд испускал разряд в пятьдесят тысяч вольт. Этого было вполне достаточно, чтобы свалить на пол и на десять-пятнадцать минут вывести из строя борца сумо.

Застегнув пояс на пациенте, санитар повел его по выложенному белой плиткой коридору к пункту приема лекарств. Шел Эмблер медленно, неуклюже, словно разгребая ногами воду. Такая походка нередко наблюдается у тех, кто подолгу принимает антипсихотические средства, и в клинике ее воспринимают как нечто вполне естественное. Расслабленные, плохо скоординированные движения плохо сочетались с острым, цепким взглядом пациента, но это несоответствие прошло мимо внимания хмурого санитара.

А вот от внимания Эмблера не укрылось ничто.

Хотя само здание простояло уже не один десяток лет, система безопасности в нем постоянно совершенствовалась и модернизировалась: двери открывались чип-картами, а не обычными ключами; миновать же главный вход можно было только после прохождения процедуры сканирования сетчатки глаза. В сотне футов от палаты Эмблера, почти в другом конце коридора, находился так называемый смотровой кабинет с внутренним окошечком из серого поляризированного стекла, которое позволяло врачу наблюдать пациента, оставаясь при этом невидимым. Эмблер регулярно посещал кабинет для неких «психиатрических тестов», цель которых, похоже, представлялась обеим сторонам одинаково туманной. В последние месяцы Эмблер познал настоящее отчаяние, порожденное не душевными расстройствами, а трезвым и реалистическим анализом ситуации со стремящимися к нулю перспективами освобождения. Он чувствовал, что даже сменяющиеся каждые три месяца штатные сотрудники рассматривают его как приговоренного к пожизненному заключению, ветерана клиники, человека, который останется здесь навсегда.

Однако несколько недель назад ситуация изменилась. На взгляд постороннего, все осталось по-прежнему, ничего такого, что можно было бы заметить, обнаружить, зарегистрировать, не произошло. Но факт оставался фактом — Эмблеру удалось установить контакт, наладить связь, и это питало надежду. Точнее, она вселяла надежду. Она работала медсестрой, ее звали Лорел Холланд, и, если коротко, она была на его стороне.

Через пару минут санитар привел своего неловкого пациента в большое полукруглое помещение, называвшееся гостиной. Название было чисто условное, поскольку никаких гостей здесь, разумеется, не принимали. В одной его половине размешалось кое-какое довольно примитивное тренажерное оборудование и книжная полка с пятнадцатилетней давности «Всемирной книжной энциклопедией». В другой находилась амбулатория: длинная стойка, раздвижное окошечко с армированным стеклом и за ним шкафчик, заполненный белыми пластиковыми бутылочками с неяркими, пастельных тонов этикетками. На основании собственного опыта Эмблер знал, что содержимое этих бутылочек может быть сильнее стальных кандалов. Апатии, которую они насылали, не сопутствовал душевный покой, а медлительность и инертность не сопровождались безмятежностью и просветлением.

Впрочем, главной заботой учреждения был вовсе не душевный покой пациентов, а их усмирение. В это утро в гостиной собралось с полдюжины санитаров. Так случалось часто, потому что, пожалуй, только для санитаров понятие «гостиная» имело какой-то смысл в приложении к этой комнате. В рассчитанном на дюжину человек крыле содержался сейчас только один, в результате чего здесь образовался неформальный рекреационный центр, куда сходились санитары из других отделений.

Эмблер медленно повернулся и кивнул паре сидевших на мягкой скамеечке знакомых санитаров. Взгляд его при этом был затуманен и рассеян, из уголка рта стекала на подбородок струйка слюны. Тем не менее он успел заметить присутствие шести санитаров, психиатра и медсестры.

— Время принять конфетку, — пошутил кто-то.

Эмблер подошел к раздаточному окошку, где его ждали медсестра и утренняя порция пилюль. Неуловимый взгляд исподлобья, легкий наклон головы — обмен сигналами прошел незаметно.

Ее имя Эмблер узнал случайно. Однажды она пролила на себя немного воды из стакана, и под промокшим клапаном, закрывавшим нашивку, проступили буквы: Лорел Холланд. Он произнес это имя вслух, почти шепотом, чем, как ему показалось, смутил ее, но не обидел. И в тот момент как будто искорка проскочила между ними. Эмблер присмотрелся к ней, оценив и черты лица, и позу, и голос, и манеры. Тридцать с небольшим, карие с зелеными крапинками глаза, гибкое тело. Умная и красивая.

Зная, что за ними наблюдают, они переговаривались коротко, шепотом, едва шевеля губами, полагаясь не столько на слова, сколько на улыбки и взгляды. Для всех он оставался только пациентом № 5312, но для нее — Эмблер знал точно — значил больше, чем просто номер.

На протяжении последующих шести недель он культивировал симпатию не действием — рано или поздно она раскусила бы его игру, — а тем, что был с ней самим собой, поощряя к тому же и ее. И в конце концов она признала за ним кое-что, признала его здравомыслие.

Первый успех подкрепил веру в себя и решимость бежать.

— Не хочу умереть здесь, — пробормотал он однажды утром. Она не ответила и лишь удивленно посмотрела на него — этого было достаточно.

— Ваши лекарства, — бодро сказала Лорел на следующее утро, кладя ему на ладонь три таблетки, отличавшиеся по виду от обычных отупляющих нейролептиков. И добавила одними губами: — Тайленол.

Согласно инструкции, Эмблер должен был проглотить лекарство под ее присмотром и затем открыть рот, показывая, что не спрятал их под языком или за щекой. Он так и сделал и уже через час получил доказательства того, что Лорел не обманула. Появилась легкость, улучшилось настроение, прояснилось сознание. Прошло несколько дней — лекарство творило чудеса, Эмблер как будто ожил, и теперь ему уже приходилось притворяться: имитировать тяжелую походку, пускать слюни, изображать человека, находящегося под действием прохлорперазина.

Будучи режимным заведением, психиатрическая клиника Пэрриш-Айленда обеспечивалась системами безопасности последнего поколения. Но, как известно, нет такой технологии, которая обладала бы полным иммунитетом против так называемого человеческого фактора. Став спиной к камере наблюдения, Лорел осторожно просунула свою чип-карту под эластичный пояс его брюк.

— Я слышала, сегодня утром будет Код Двенадцать, — прошептала она. Код Двенадцать означал экстренную ситуацию, требующую неотложного перевода пациента в медицинский центр за пределами клиники. Эмблер не стал спрашивать, откуда ей это известно, предположив, что скорее всего кто-то из пациентов пожаловался на боли в груди — ранние симптомы серьезного сердечного заболевания. В случае ухудшения ситуации, появления признаков аритмии больного нужно будет перевозить в отделение интенсивной терапии, то есть эвакуировать с острова. Такое на памяти Эмблера уже случалось — пожилой пациент пострадал от геморрагического инсульта, — и он помнил, как вел себя персонал. Как ни прискорбно, но несчастье больного вело к отступлению от привычного протокола, нарушению нормы, которым можно было бы воспользоваться.

— Слушайте, — прошептала она, — и будьте готовы действовать.

Два часа спустя — Эмблер провел их в полной неподвижности, уставясь остекленелым взглядом в потолок, — громкоговоритель напомнил о себе мелодичным перезвоном, после которого электронный голос провозгласил: «Код Двенадцать, Восточное крыло, палата два». Записанный на пленку голос напоминал голос диктора в пригородных поездах и вагонах метро. Санитары моментально вскочили. Должно быть, тот старикан во второй. У него уже второй инсульт, да?Большинство из них отправились в палату второго этажа. Объявление прозвучало еще несколько раз.

Как и можно было предположить, жертвой сердечного приступа оказался престарелый пациент. Эмблер почувствовал, как на плечо ему легла рука. Тот же самый, что и утром, угрюмый санитар.

— Стандартная процедура. Все возвращаются в свои палаты.

— Что происходит? — едва ворочая языком, спросил Эмблер.

— Вам беспокоиться не о чем. Идите со мной.

Долгий путь закончился у двери камеры. Санитар вставил карточку в ридер, серое пластмассовое устройство на уровне пояса, и дверь открылась.

— Проходите.

— Помогите... — Эмблер сделал пару неловких шагов к порогу и, повернувшись к санитару, показал на фарфоровый ночной горшок.

— О, черт! — недовольно проворчал санитар и, брезгливо поморщившись, вошел в палату.

У тебя только одна попытка. Ошибки быть не должно.

Эмблер сгорбился и слегка согнул ноги, сделав вид, что вот-вот упадет. Когда санитар остановился рядом, он неожиданно и резко выпрямился, ударив своего охранника головой в челюсть. На лице санитара отразились растерянность и паника: накачанный наркотиками, едва таскающий ноги заключенный проявил вдруг бурную активность — что случилось? В следующее мгновение он тяжело рухнул на покрытый виниловой плиткой пол, а Эмблер оказался сверху и уже шарил у него по карманам.

Ошибки быть не должно. Ошибка — непозволительная роскошь.

Забрав у санитара чип-карту и значок-пропуск, Эмблер торопливо переоделся в его серую рубашку и брюки. Размер оказался не совсем тот, но форма все же сидела неплохо и по крайней мере не привлекала внимания. Если только никто не станет присматриваться... Он быстро подвернул штанины, замаскировал внутренний шов. Подтянул брюки, чтобы спрятать ДАПК. Конечно, от пояса стоило бы избавиться, но у него не было на это времени. Оставалось лишь надеяться, что никто ничего не заметит.

Эмблер вставил чип-карту санитара в ридер, открыл дверь и выглянул из палаты. В коридоре никого не было. Объявление Кода Двенадцать означало, что весь вспомогательный персонал обязан прибыть к месту происшествия.

Закрывается ли замок автоматически? Он не мог положиться на случай. Выйдя в коридор, Эмблер вставил карточку уже во внешний ридер, и дверь, щелкнув пару раз, закрылась.

Он метнулся к двери в ближайшем конце коридора.

Дернул за ручку — закрыта. Эмблер снова воспользовался карточкой санитара. Что-то щелкнуло, загудело. И ничего. Дверь не открылась.

Ясно — сюда санитарам вход запрещен.

Теперь он понял, почему Лорел Холланд дала ему свою чип-карту: медсестра могла попасть на этаж через любую дверь.

Логика не подвела — дверь открылась.

Эмблер оказался в узком служебном коридорчике, скупо освещенном флуоресцентной лампой. Оглядевшись, увидел тележку для белья и пробрался к ней. Похоже, уборщик сюда еще не приходил — на полу валялись окурки и целлофановые обертки. Под ногой что-то хрустнуло... смятая банка «Ред булл». Он инстинктивно поднял ее и сунул в задний карман. На всякий случай.

Сколько у него времени? Хватится ли кто-нибудь приписанного к его палате санитара? Речь могла идти о минутах. Как только Код Двенадцать будет отменен, за ним пошлют. Значит, из здания нужно выбираться как можно скорее.

Пальцы нащупали какой-то выступ. Эмблер присмотрелся — крышка люка, через который спускают грязное белье. Он пролез внутрь, слегка расставив ноги и придерживаясь за стены руками. Вопреки опасениям, спускной желоб оказался широким. Никакой лесенки не было — голые стальные стенки. Чтобы не упасть, пришлось тормозить подошвами.

Мышцы задрожали от напряжения, тело пронзила боль, но о том, чтобы дать себе передышку, нечего было и думать — он мог запросто рухнуть вниз.

Спуск вряд ли занял более двух минут, которые показались ему часами. Трясущимися руками Эмблер разгреб мешки с грязным, засаленным бельем, задыхаясь от зловонного запаха человеческого пота и экскрементов. Он как будто вылезал из могилы, извиваясь, морщась, проталкивая себя сквозь сопротивляющуюся, упругую массу. Тело требовало паузы, остановки, но времени на отдых у Эмблера не было.

В конце концов он все же выбрался из груды тряпья на жесткий цементный пол и оказался — где? — в низком, душном, полутемном подвале, заполненном грохотом работающих стиральных машин. Эмблер вытянул шею. В самом конце помещения, у дальнего края длинного ряда гудящих белых автоматов двое рабочих загружали в машину очередную порцию белья.

Эмблер поднялся и зашагал по проходу, мысленно контролируя готовые лопнуть от напряжения мышцы — если его увидят, походка должна быть уверенной и твердой. Оказавшись вне зоны видимости рабочих, он остановился у выстроенных в ряд тележек и постарался определить свое местонахождение.

Больных перевозили с острова на материк на скоростном катере, который должен был вот-вот подойти, если уже не подошел. В данный момент жертву приступа, вероятно, погружали на каталку. Время — вот ключевой фактор. Чтобы выбраться с острова, нужно спешить.

Он должен попасть на катер.

Но для этого надо еще найти путь к причалу. Не хочу здесь умереть. Эмблер сказал это Лорел Холланд не для того, чтобы сыграть на ее сочувствии. Он действительно не хотел закончить жизнь в клинике для душевнобольных. Больше всего на свете он хотел вырваться на свободу.

— Эй, — раздался у него за спиной голос. — Какого хрена ты здесь делаешь?

В голосе слышались командные нотки. Так разговаривают мелкие начальники, основное предназначение которых — переброска дерьма: получая от боссов задание, они стараются как можно быстрее свалить его на подчиненных.

Эмблер выжал из себя беззаботную улыбку и повернулся — перед ним стоял маленького росточка человечек с лысиной, невзрачной физиономией цвета прессованного творога и глазами, вращающимися, как камеры наблюдения.

— Успокойся, приятель. Честное слово, я там не курил.

— Это у тебя шутки такие? — Коротышка подошел ближе и уставился на значок с фотографией на груди Эмблера. — А как тебе понравится, если я... — Он запнулся, поняв, что фотография на значке не имеет ничего общего с лицом человека в форме. — Чтоб тебя...

В следующий момент он сделал нечто странное: отступил футов на двадцать и снял с ремня какой-то приборчик. Точнее, радиопередатчик, активирующий электропояс.

Нет!

Этого Эмблер допустить не мог. Если пояс будет активирован, на него обрушится волна боли, противостоять которой невозможно — она собьет его с ног, швырнет на пол и заставит биться в судорогах. Все планы полетят к чертям. Он умрет здесь — безымянный пленник, пешка в руках неведомых, ведущих непонятную игру сил. Не дожидаясь мысленного приказа, рука сама скользнула в задний карман, пальцы сжали смятую банку. Подсознание опережало мысль на долю секунду.

Снять пояс невозможно, но можно подсунуть под него металлическую прокладку. Именно это он делал, торопливо заталкивая банку под брюки, не замечая, как она царапает кожу. Теперь два зубца электрошокера уперлись в проводник.

— Добро пожаловать в мир боли, — ухмыльнулся коротышка, нажимая кнопку активатора.

Эмблер услышал похожее на скрежет жужжание, уловил запах дыма. И все.

Пояс замкнуло.

В следующее мгновение Эмблер бросился на противника и повалил его на пол. Голова коротышки глухо стукнулась о бетон. Он тихо застонал и потерял сознание. Эмблеру вспомнились слова одного из инструкторов, работавшего с ним в Отделе консульских операций: «Неудача — оборотная сторона удачи. Даже ошибка дает шанс на успех». Отыскать в этом поучении логический смысл было нелегко, но его интуитивный смысл Эмблер постиг на собственном опыте. Судя по инициалам на нагрудном значке, коротышка исполнял обязанности менеджера по материально-техническому снабжению — проще, завхоза — и контролировал приход-расход всего, что только поступало на остров. А значит, имел доступ во все подсобные помещения. Что, конечно, открывало перед ним все двери, включая те, где для пропуска требовалась биометрическая подпись. Взглянув на лежащего, Эмблер торопливо заменил значок санитара значком интенданта. Коротышка мог стать его билетом на материк.

Красно-белый знак над служебным входом в западное крыло ясно и недвусмысленно предупреждал: «Только для лиц, имеющих право доступа». Здесь не было ни замочной скважины, ни даже ридера для карточки — их заменяло кое-что пострашнее: укрепленное на стене устройство, весь интерфейс которого состоял из горизонтального стеклянного прямоугольника и кнопки. Прибор для сканирования сетчатки глаза. Сторож, которого невозможно обмануть. Конфигурация отходящих от зрительного нерва и пронизывающих сетчатку капилляров уникальна у каждого человека. В отличие от сканеров отпечатков пальцев, определяющих лишь шестьдесят индексов соответствия, сканеры сетчатки глаза работают с сотнями индексов. Вероятность ошибки в таком случае практически равна нулю.

И все же никакая технология не дает стопроцентной гарантии. Ну-ка, передай привет от лиц, имеющих право доступа, подумал Эмблер, подхватывая интенданта под мышки и подтаскивая его к сканеру. Подняв пальцами веки, он нажал локтем кнопку, и за стеклом вспыхнул красный свет. Через пару секунд внутри стальной двери заверещал моторчик, и она неспешно, с достоинством отошла в сторону. Эмблер бесцеремонно отпустил коротышку, выскользнул из здания и сбежал по бетонным ступенькам.

Он оказался у погрузочной платформы, впервые за долгое время вдыхая свежий, нефильтрованный воздух. День выдался пасмурный: холодный, с дождиком, угрюмый, но Эмблер не замечал непогоды — он выбрался из-за стен. Восхитительное, пьянящее ощущение свободы поднялось в нем, расправило крылья, но тут же осело под тяжким бременем тревоги. Избежав одной опасности, он мог столкнуться с другой, куда большей. Лорел Холланд рассказала ему об идущем по периметру участка электрифицированном ограждении. Выйти за него можно было двумя способами: либо в качестве официально эскортируемого, либо в качестве официально эскортирующего.

Остановившись в нерешительности, Эмблер тут же услышал далекий звук катера и почти сразу другой, близкий, рокот еще одного двигателя. К южной стороне здания двигался похожий на увеличенную модель гольфкара электромобиль с больничной каталкой на буксире. Очевидно, именно на нем больного предполагалось доставить к катеру.

Эмблер сделал глубокий вдох, обогнул угол клиники и, подбежав к электромобилю, постучал в окно со стороны водителя. Сидевший за рулем мужчина настороженно посмотрел на него.

Ты спокоен, ты устал. Ты на работе.

— Приказали сопровождать этого бедолагу-сердечника до медицинского центра, — небрежно, но с оттенком недовольства — мне это нравится не больше, чем тебе — бросил Эмблер, забираясь в кабину. — Везде одно и то же — раз ты новенький, то тебе и дерьмо убирать. — Он вздохнул и, как бы извиняясь, пожал плечами. Потом сложил руки на груди, прикрывая значок с фотографией лысого коротышки. — Я и в других местах работал и скажу так: здесь ничем не лучше.

— Так ты в смене Барлоу? — хмыкнул водитель.

Барлоу?

— Точно.

— Говорят, тот еще говнюк, а?

— Точно, — повторил Эмблер.

В бухточке их дожидался катер с командой из трех человек — рулевым, фельдшером и вооруженным охранником — на борту. Узнав, что у больного есть еще и сопровождающий, все трое скривили недовольную гримасу. Как это понимать? Может, им не доверяют? К тому же, добавил фельдшер, пациент все равно уже мертв, и везти его надо прямиком в морг. Впрочем, спорить никто не стал, тем более что и спорить было не с кем — Эмблер демонстрировал тупое равнодушие, водитель молча пожимал плечами, — а тянуть волынку под накрапывающим дождиком никому не хотелось. Взявшись за алюминиевые носилки и поеживаясь от ветра в легких синих штормовках, они перенесли тело в кормовую каюту, где и положили на нижнюю койку.

Сорокафутовый «Калвер ультра-джет» уступал в размере рейсовым ботам, привозившим и увозившим с острова работников, но, оснащенный двумя пятисотсильными двигателями, превосходил их в скорости. Расстояние до берегового медицинского центра он преодолевал за десять минут, что получалось намного быстрее, чем вызвать вертолет с ближайшей военно-морской или военно-воздушной базы в Лэнгли. Эмблер держался поближе к штурвалу; катер был военной модели, и ему хотелось проверить, сможет ли он в случае необходимости справиться с управлением. Рулевой включил двигатели, выпрямил нос и дал полный газ. Катер сорвался с места, и уже через несколько секунд стрелка спидометра перевалила за тридцать пять узлов.

Десять минут. Удастся ли ему продержаться в своей роли так долго? Эмблер уже позаботился о том, чтобы замазать глиной фотографию на значке. Люди чаще обращают внимание на такие вещи, как голос и манеры, чем на документы. Постояв две-три минуты у штурвала, он присоединился к сидящим на скамье фельдшеру и охраннику.

Первый — парень лет около тридцати, с раскрасневшимся лицом и курчавыми черными волосами — все еще сохранял на лице недовольное выражение, словно воспринимал присутствие сопровождающего как личное оскорбление. Некоторое время он молчал, потом, повернувшись к Эмблеру, проворчал:

— Мне насчет сопровождения никто ничего не сказал. Вы хоть понимаете, что он уже умер? — Южный акцент, раздражительность зануды, недовольного тем, что его послали забрать больного, который уже умер.

— Вот как? — Эмблер притворно зевнул. Боже, у него что, другой темы для разговора нет?

— Да, вот так. Умер. Я сам проверял. Уж теперь-то не сбежит, верно?

Эмблер вспомнил, каким тоном разговаривал с ним тот, кто носил значок до него. Воспользуйся подарком.

— Им не слова нужны, а документ. С печатью и подписями. На Пэррише таких полномочий ни у кого нет. Так что правила есть правила.

— Какая чушь.

— Хватит, Олсон, — перебил его охранник. — Оставь беднягу в покое.

Уже по одной этой реплике Эмблер понял — охранник не солидаризируется с ним, а скорее просто перечит фельдшеру. Мало того, они, похоже, еще плохо знали друг друга и чувствовали себя вместе не совсем комфортно. Возможно, имел место классический случай с неразрешенной проблемой старшинства: фельдшер явно хотел продемонстрировать свое верховенство, но оружие, что ни говори, было у охранника.

Эмблер благодарно кивнул последнему. Плотный, лет двадцати пяти — двадцати шести, с короткой стрижкой военного образца, охранник смахивал на отставного армейского рейнджера. В пользу такого предположения говорил и висевший у него на бедре пистолет «Хеклер-Кох П7» — марка, давно почитаемая рейнджерами. И хотя он был единственным на катере, у кого имелось оружие, Эмблер понимал — перед ним серьезный противник.

— Ладно, — буркнул после паузы фельдшер. Тон его, однако, вовсе не был примирительным — он как будто хотел сказать: «А тебе-то какое дело?»

Наступившее молчание позволило Эмблеру немного расслабиться.

Они отошли от острова на несколько миль, когда рулевой поправил наушники и, прислушавшись, включил громкую связь.

— Это Пэрриш-Айленд. Говорит Пять-Ноль-Пять. — Голос диспетчера звенел от волнения. — Побег заключенного. Повторяю, побег заключенного.

Эмблер напрягся. Ситуация требовала действий. Надо воспользоваться секундами неразберихи, взять инициативу на себя и отвлечь внимание.

— Что за чертовщина! — Он поднялся со скамейки.

В громкоговорителе захрипело, щелкнуло...

— Катер 12-647-М, заключенный может находиться у вас на борту. Пожалуйста, проверьте и немедленно сообщите. Остаюсь на связи.

Охранник в упор посмотрел на Эмблера. Подозрение только зародилось, и его нужно было отвести, направить в другую сторону, пока оно не оформилось окончательно.

— Вот дерьмо! Теперь вы понимаете, почему я здесь. — Пауза. — Сегодня поступил приказ принять дополнительные меры безопасности. Информация о предполагаемом побеге поступила еще утром. Проверяем весь транспорт.

— Могли бы и сказать, — угрюмо проворчал охранник.

— О таких вещах предпочитают помалкивать. Слухи не идут на пользу заведению. — Эмблер поднялся. — Надо проверить тело. — Он спустился на нижнюю палубу. Слева от входа помещался узкий шкафчик для инструментов. На полу валялись перепачканные машинным маслом тряпки. Все еще пристегнутое к носилкам застежками-липучками, на койке лежало тело, распухшее, тяжелое, с бледно-серым лицом.

Что дальше? Действовать надо быстро.

Через двадцать секунд Эмблер взбежал наверх.

— Ты! — Он ткнул указательным пальцем в фельдшера. — Ты сказал, что пациент умер. Что за чушь! Я только что потрогал его шею. И знаешь, что обнаружил? Пульс! Такой же, как у нас с тобой.

— Что вы такое несете, — презрительно скривил губы фельдшер. — Какой еще пульс? Там труп, понимаете? Мертвец.

Эмблер перевел дыхание.

— Труп? С пульсом под семьдесят? Не похоже на мертвеца.

Охранник повернул голову. Эмблер уже знал, какая мысль шевельнулась в его голове: «Этот парень, похоже, понимает, о чем говорит». Теперь у него было преимущество. Надо только не останавливаться.

— Так ты в этом замешан? — Фельдшер попытался подняться, но Эмблер пригвоздил его взглядом. — Отвечай!

— Что за бред? — На пухлых щеках фельдшера проступили красные пятна. Настороженный взгляд охранника разозлил его еще больше, но вместо того, чтобы перейти в контрнаступление против главного противника, он попытался защититься. — Беккер, не слушай его. Уж пульс-то, черт возьми, проверить я умею. Там, на носилках, покойник.

— Покажи нам, как ты это умеешь, — мрачно проговорил Эмблер и, повернувшись, начал спускаться. Употребив местоимение нам, он как бы провел разделительную линию между тем, кого обвинили, и остальными. Сейчас важно было держать всех в напряжении: сеять раздор, поддерживать огонек подозрительности и не давать им опомниться. Стоит им успокоиться, как подозрения незамедлительно падут на него, на чужака. Оглянувшись, Эмблер заметил, что охранник расстегнул кобуру и держит руку на рукоятке пистолета. Спустившись, они втроем подошли к каюте. Фельдшер распахнул дверь и застыл как вкопанный.

— Какого дьявола...

Его спутники заглянули внутрь. Носилки лежали на полу. Тело исчезло.

— Ты, кусок дерьма! — взорвался Эмблер.

— Я... я не понимаю... — растерянно пробормотал фельдшер.

— Зато мы понимаем, — ледяным голосом произнес Эмблер. Правило простое, но эффективное: чем чаще человек употребляет личное местоимение первого лица во множественном числе, тем сильнее его авторитет. Он бросил взгляд на дверцу шкафчика, надеясь, что никто не заметит, как она выгнулась под давлением двухсотпятидесятифунтового тела.

— Уж не хочешь ли сказать, что труп сам отсюда вышел? — Охранник медленно повернулся к побледневшему южанину. Пальцы его сжали рукоятку оружия.

— Может, поскользнулся и свалился за борт? — усмехнулся Эмблер. — Нырнул и не вынырнул. Или решил искупаться. (Дави, не останавливайся. Не дай им подумать, найти альтернативный вариант.) И, главное, что мы ничего не услышали. И не увидели. В таком-то тумане. До берега три мили. Не так уж много, если подумать. Типичное для трупа поведение, а?

— Это какое-то сумасшествие! — запротестовал фельдшер. — Я здесь абсолютно ни при чем! Поверьте, я совершенно ни при чем. — Слова оправдания срывались с его губ автоматически, но при том достигали нужного эффекта: никто уже не сомневался, что беглец — человек на носилках.

— Теперь понятно, почему он так возмущался, когда увидел меня. — Эмблер повернулся к охраннику. — Послушай, надо срочно связаться с Пэрриш-Айлендом. А я пока присмотрю за подозреваемым.

Охранник медлил, на лице его отражались противоречивые импульсы. Эмблер наклонился к нему и заговорил доверительным тоном.

— Знаю, ты к этому отношения не имеешь. Я так и укажу в рапорте. Тебе беспокоиться не о чем. — Смысл в данном случае крылся не словах, а в подтексте. Охраннику еще и в голову не пришло, что кто-то может подозревать его в помощи заключенному, совершившему побег из столь тщательно охраняемого учреждения, как клиника Пэрриш-Айленда. Уверяя потенциального союзника, что ему ничто не угрожает, и упоминая о «рапорте», Эмблер ненавязчиво закреплял за собой право распоряжаться, выступать от имени власти, порядка, дисциплины.

— Понял. — Охранник посмотрел в глаза Эмблеру, словно ища в них подтверждения.

— Дай мне пистолет, — продолжал, не повышая голоса, Эмблер. — Я позабочусь о нашем шутнике. И поторопись — там ждут ответа.

— Сделаю. — События развивались по совершенно невероятному сценарию, и охранник, привыкший действовать по инструкции, еще не заглушил в себе привычный голос осторожности. В последний момент, прежде чем передать человеку в серой форме заряженный пистолет, он заколебался.

Но только на мгновение.

Глава 2

Лэнгли, Вирджиния

Даже отдав службе три десятка лет, Клейтон Кастон не пропускал мимо внимания некоторые детали комплекса Центрального разведывательного управления, такие, например, как скульптуру под названием Криптос, представляющую собой S-образный перфорированный буквами медный экран, плод сотрудничества одного скульптора и некоего шифровальщика Управления. Или барельеф Аллена Даллеса на северной стене с вырезанными под ним словами: «Его памятник вокруг нас». Не все, однако, добавления более позднего времени были столь же приятны. К старому или, как его называли, «оригинальному», комплексу добавился завершенный в 1991-м новый, состоящий из нескольких шестиэтажных офисных зданий. Чтобы попасть в вестибюль нового комплекса, нужно было пройти через четвертый этаж, что само по себе нарушало естественный порядок вещей и, на его взгляд, не служило доброй рекомендацией.

Кабинет Кастона находился, само собой, в старом здании, но вовсе не в той его части, которая могла похвастать яркими, эффектными окнами. Спрятанный где-то в глубине офис, более напоминающий хозяйственное помещение для хранения копировальных аппаратов и прочей канцелярской чепухи, вообще не имел окон. Прекрасное место для того, кто не желает, чтобы его беспокоили, но, к сожалению, такое преимущество понятно не каждому. Даже ветераны Управления склонялись к тому, чтобы считать Кастона жертвой внутренней ссылки. Они смотрели на него и видели посредственность, невзрачного бюрократа лет пятидесяти с небольшим, так ничего и не достигшего приспособленца, перекладывающего с места на место бумаги и считающего дни до выхода на пенсию.

Каждый, кто увидел бы его сидящим этим утром за письменным столом, перед разложенными, словно фамильное серебро, ручками и карандашами, только укрепился бы в этом мнении. Часы показывали 8.54; до начала рабочего дня оставалось — по крайней мере так считал Кастон — шесть минут. Он достал «Файнэншл таймс» и раскрыл ее на странице с кроссвордом. Пять минут. Время еще есть. Первое по горизонтали: Неразлучный приятель фунта. Стерлинг. Первое по вертикали: То, что остается от забора, если его уменьшить. Преграда. Карандаш летал над клетками, изредка замирая не более чем на пару секунд, буквы заполняли пустые квадратики.

Закончил. Часы показывали 8.59. За дверью послышались торопливые шаги: ассистент прибыл-таки вовремя. Наверное, запыхался, пробежав по коридору. Не так давно у них состоялся разговор как раз на тему пунктуальности. Эдриан Чой открыл было рот, словно вознамерившись принести извинение, но в последнее мгновение бросил взгляд на часы и, не сказав ни слова, тихонько занял свое рабочее место. Чуть раскосые глаза еще туманила дымка дремоты, а густые черные волосы поблескивали после душа. Эдриан Чой перешагнул отметку в двадцать один год, и под нижней губой у него красовалась золотая шляпка сережки.

Ровно в 9.00 Кастон отправил «Файнэншл таймс» в мусорную корзину и открыл электронную почту. Несколько не вызвавших интереса уведомлений: новые предложения по программе «Уэллнесс», изменение в условиях страхования стоматологических услуг, интернетовский адрес консультационной службы. Сообщение из офиса отделения Внутренней налоговой службы в Сент-Луисе, начальник которой, заинтригованный запросом из ЦРУ, сообщал некоторые подробности деятельности профильных организаций, образованных в последние семь лет одной промышленной фирмой. Еще одно сообщение из небольшой компании, зарегистрированной в списке Торонтской фондовой биржи, содержало затребованные Кастоном сведения о финансовой деятельности членов совета правления. Инспектор, по-видимому, удивленный тем, что ЦРУ интересует точное время совершения каждой сделки, тем не менее дал полную и исчерпывающую информацию по каждому пункту.

Кастон понимал, что большинству его коллег такая работа представляется унылой, однообразной и смертельно скучной. Бывшие оперативники, как и те, кто еще не потерял надежды стать в ряды оных, относились к нему с мягкой снисходительностью. «Хочешь много знать — будь готов землю топтать» — таков был их девиз. Кастон, разумеется, предпочитал беречь ноги и никогда не разделял точку зрения тех, кто придерживался вышеупомянутой догмы. Нередко нужные сведения можно было найти в бумагах, причем для этого вовсе даже не требовалось вставать из-за стола.

Впрочем, лишь очень немногие из числа его коллег действительно знали, кто такой Кастон и чем он занимается. Уж не из тех ли парней, что проверяют командировочные расходы, выискивая несоответствия в отчетах и счетах? Или в его функции входит контроль над расходованием бумаги и тонер-картриджей? В общем, престижность его работы оценивалась чуть выше, чем тюремного надзирателя. Однако некоторые из знавших Кастона лучше обращались к нему с нескрываемым почтением, едва ли не граничащим с благоговением. Все они принадлежали к близкому кругу директора ЦРУ или верхушке контрразведывательного отдела. Они-то знали, как именно удалось выйти на след Олдрича Эймса в 1994-м. Знали, как едва заметное, но повторяющееся расхождение между заявленными доходами и расходами стало той ниточкой, которая привела к разоблачению Гордона Блейна и помогла распутать тугой клубок зловещих интриг. Знали они и о десятках других побед, некоторые из них могли сравниться по значимости с упомянутыми выше, но так и не стали достоянием широкой публики.

Благодаря уникальному сочетанию умений, знаний и не поддающихся определению качеств Кастон добивался успеха там, где порой терпел поражение целый отдел. Не выходя из-за стола, он пробирался по запутанным лабиринтам человеческой продажности. Как ни странно, мир эмоций, чувств, страстей не представлял для него никакого интереса; все происходящее он воспринимал с точки зрения бухгалтера, имеющего дела со столбцами цифр. Заказанный, но не использованный билет; квитанция об отправке груза по маршруту, отклоняющемуся от обозначенного в отчете; оплата звонка по неуказанному сотовому телефону — таких мелких упущений, о которых хитрец даже и не задумывается, могут быть сотни, а достаточно бывает и одного. Впрочем, те, кому скучно заниматься сопоставлениями и сравнениями — или, если уж на то пошло, проверять, действительно ли первое по горизонтали согласуется со вторым по вертикали, — никогда таких просчетов, собственных или чужих, и не заметят.

Эдриан, волосы которого уже начали подсыхать, подошел к столу шефа с пачкой меморандумов, докладных записок, директив и тому подобного бумажного хлама и принялся объяснять, что и как он рассортировал и что в итоге оставил, а что, по его мнению, следует отправить в корзину. Глядя на ассистента, Кастон отметил и татуировку на предплечье, и сережку на языке — во времена, когда он пришел в ЦРУ, ничего подобного нельзя было и представить. Что ж, времена меняются, а вместе с ними приходится меняться и Управлению.

— Не забудьте отослать для обработки ежеквартальный отчет по форме 166, — напомнил Кастон.

— Супер, — ответил Эдриан. Молодой человек часто употреблял это слово, ассоциировавшееся в сознании Кастона с серединой века, но, очевидно, получившее новую жизнь. В данном случае оно могло означать что-то вроде «Я слышал, что вы сказали, и принял к сведению». Возможно, оно означало нечто меньшее, но определенно не большее.

— Относительно утренних входящих... Что-нибудь незаурядное? Нестандартное?

— Голосовое сообщение от заместителя начальника разведки, Калеба Норриса? — В голосе Эдриана послышалась вопросительная интонация, которой современная молодежь нередко прикрывала утверждения.

— Вы меня спрашиваете?

— Извините. Нет, конечно, не спрашиваю, а сообщаю. У меня такое чувство, что оно вроде как срочное.

Кастон откинулся на спинку стула.

— Вы это чувствуете?

— Да, сэр.

Кастон посмотрел на ассистента так, как энтомолог мог бы смотреть на редкое насекомое.

— И вы... собираетесь поделиться со мной своими чувствами. Интересно. Скажите, я ваш брат, родитель, родственник? Мы с вами приятели? Или, может, я ваша супруга или подружка?

— Мне показалось...

— Нет? Просто проверяю. В таком случае — и давайте договоримся на будущее, — пожалуйста, не рассказывайте мне о том, что вы чувствуете. Мне важно только то, что вы думаете. Что знаете. Что предполагаете. А вот то неясное, неопределенное, что называется чувствами, оставьте себе. — Кастон помолчал. — Извините. Я не задел ваши чувства?

— Сэр, я...

— Не отвечайте, Эдриан. Это был риторический вопрос.

— Спасибо за науку, сэр. — Легкая улыбка скользнула по губам молодого человека, но так и не задержалась. — К сведению принял.

— Но вы говорили что-то. О нестандартных входящих сообщениях.

— Да, из офиса заместителя директора. Под желтым кодом.

— Вы здесь не первый день, Эдриан, и должны знать, что желтого кода в ЦРУ нет.

— Извините, не желтый. Канареечный.

— Который означает... что?

— Который означает... — Ассистент на секунду задумался. — Внутренний инцидент, предполагающий нарушение режима безопасности. Следовательно, к ЦРУ отношения не имеет. Проблемой должны заниматься другие правительственные агентства. Следующий пункт назначения — мусорная корзина.

Кастон коротко кивнул и принял ярко-желтый конверт. Цвет оскорблял его чувство вкуса — яркий, кричащий, как какая-нибудь тропическая птица... канарейка. Он сам сломал печать, надел очки для чтения и быстро пробежал взглядом по отчету. Под нарушением режима безопасности в данном случае подразумевался побег заключенного. Пациент № 5312, обитатель особо секретного медицинского учреждения.

Странно, подумал Кастон. Почему не указано имя пациента? Он перечитал отчет, чтобы посмотреть, где именно это случилось.

Психиатрическая клиника Пэрриш-Айленда.

Он положил отчет на стол.

Звоночек. Тревожный звоночек.

Эмблер пробился через полосу дремлющей прибрежной растительности — несколько ярдов лебеды, восковницы и еще какой-то травы с острыми, как полоски бумаги, стеблями, колючками и листьями, цепляющими и даже рвущими его промокшую одежду, — потом миновал безжизненную рощу карликовых деревьев. Поежился от порыва сырого, холодного ветра. В туфли набился песок, но Эмблер старался не обращать внимания на такие мелочи. Учитывая близость двух военных баз — военно-воздушной на севере и военно-морской на юге, — вертолеты могли появиться в любую минуту. Примерно в полумиле находится автострада № 64. Отдыхать некогда. Одинокий человек на открытой местности сразу привлекает к себе внимание.

Эмблер прибавил шагу и вскоре услышал полузабытый шум проносящихся машин. Дойдя до обочины, он отряхнул прилипшие к брюкам листья и песок, выставил руку с оттопыренным большим пальцем и изобразил улыбку. Мокрый, грязный, в странной форме... Рассчитывать оставалось только на улыбку.

Долго ждать не пришлось, и уже через минуту рядом с ним остановился грузовик с рекламой картофельных чипсов «Фрито-Лей». Водитель, курносый мужчина с бочкообразным животом, махнул рукой и открыл дверцу. Эмблер забрался в кабину.

На память пришли слова старого гимна: «Сюда нас вера привела».

Грузовик, легковушка, автобус — несколько пересадок, и вот он уже стоит на асфальте в пригороде столицы. Первым делом Эмблер поспешил избавиться от промокшей и выглядевшей неуместной формы. Зайдя в придорожный универмаг, он нашел отдел спортивной одежды, где и купил все, что надо, расплатившись кстати оказавшейся в карманах мелочью и переодевшись за кустиками самшита возле служебного входа. Времени рассматривать себя в зеркало не было, но Эмблер знал, что брюки цвета хаки, фланелевая рубашка и ветровка на «молнии» и есть то самое, во что облачаются тысячи американцев после рабочего дня в офисе.

Пятиминутное ожидание на автобусной остановке — Рип ван Винкль возвращается домой. Глядя в окно на меняющийся пейзаж, Эмблер поймал себя на том, что как-то незаметно превратился из действующего лица в зрителя. Так бывает всегда: на каком-то этапе выработанные организмом гормоны стресса расщепляются, и тогда возбуждение или страх уступают место оцепенению, ступору. Именно это и случилось сейчас с ним. Мысли разбежались. В памяти снова зазвучали голоса из недавнего прошлого; перед глазами встали лица тех, кого он видел в последние месяцы.

Последним из наблюдавших его психиатров был высокий сухощавый мужчина лет пятидесяти с небольшим, в очках с черной оправой. Волосы на висках поседели, а длинная, по-мальчишески падающая на лоб русая прядь только подчеркивала, как далек он в действительности от беззаботной юности. Впрочем, глядя на него, Эмблер видел не только это.

Он видел человека, который, защитившись аккуратно пронумерованными папками и фломастерами (шариковые ручки, так же как и карандаши, считались потенциально опасным оружием), на самом деле ненавидит и презирает свою работу и место, где работает, потому что здесь, в закрытом правительственном учреждении, на первом плане не лечение, не исцеление пациента, а секретность. Почему он оказался в клинике Пэрриш-Айленда? Каким ветром занесло его на остров? Эмблер мог только строить гипотезы, вычерчивать возможные траектории карьеры: стипендия СПОР[1], учеба в колледже и на медицинском факультете, должность психиатра в военном госпитале. Но планы-то были другие, а? Восприимчивый к сотням самых разных выражений незаслуженно обойденной осмотрительности, оскорбленной гордости, неоцененного благоразумия, Эмблер видел человека, мечтавшего о другой жизни, может быть, о той, которую показывают в старых романах и фильмах: заставленный книгами офис в районе Верхнего Манхэттена, обитая мягкой кожей кушетка, уютное кресло, трубка, достойная клиентура — писатели, артисты, музыканты, — интересные случаи. И вместо всего этого — однообразная поденщина, ненавистная клиника, безымянные пациенты и сотрудники, которым нельзя доверять. Разочарованный в работе, он наверняка искал чего-то еще, что раскрасило бы унылое существование, вдохнуло свежую жизнь, помогло чувствовать себя особенным, не таким, как все, личностью, а не винтиком бездушной правительственной машины. Может быть, он путешествует по свету, проводя отпуск в экзотических экотурах по пустыням и дождевым лесам. Может быть, у него есть чудесный винный погребок. Может быть, он страстный баскетбольный болельщик или поклонник гольфа. Так или иначе, у него должно быть что-то. Когда душа выгорает, всегда остается что-то. Эмблер допускал, что может ошибаться в деталях, но не сомневался в верности базовой структуры чувства. Он знал людей.

Он видел их.

Психиатр невзлюбил его с первого взгляда, как будто на подсознательном уровне ощутил нечто тревожное или даже враждебное. Опыт должен был позволить ему понять и постичь пациента, вместе с чем приходило обычно чувство превосходства: превосходства учителя над учеником, врача над больным. Но в случае с Эмблером никакого преимущества психиатр не чувствовал.

— Позвольте напомнить, что цель этих сеансов исключительно оценочная. Моя работа заключается в том, чтобы наблюдать за процессом, отслеживать возможные проявления побочных эффектов принимаемых вами медикаментов. Так что давайте начнем с этого. Вы заметили что-то новое в своем состоянии?

— Мне было бы легче говорить о побочных эффектах, — медленно произнес Эмблер, — если бы я знал, в чем должен состоять главный эффект.