Йод Рубанов Андрей
Теперь денег нет – где я буду зависать, переводить дух, брать паузы?
Я бы, наверное, дрейфовал по распивочным допоздна, но ближе к вечеру гуще пошла другая публика; одиноких задумчивых мудаков моего типа и сосредоточенных коммерсантов, наклоняющих – вдвоем, а то и втроем – головы к экрану ноутбука (так родители касаются лбами над кроваткой младенца), сменила развязная молодежь. В последнем по счету месте за соседний столик уселся благоухающий духами, дьявольски живописный юноша, большой, гладкий, в белых туфлях на босу ногу, пиджак в узорах на голое тело, цепочки, браслеты, – короче говоря, очень красивый; имея член достаточной длины, он бы наверняка трахал сам себя в задницу. Я посмотрел на него, он посмотрел мимо. Он был явно удолбан. Я встал, расплатился и свалил. Был девятый час вечера, меня ждали дома.
Из метро вытекала толпа, как будто все происходило не в центре столицы, а в спальном районе. Но в отличие от угрюмой, шаркающей, пивом пахнущей толпы, отработавшей законные восемь часов, эта толпа была почти праздничная. Удивленный, я замедлил ход. Шедшие навстречу улыбались и возбужденно перебрасывались фразами:
– Вот она молодец! Три раза крикнула – и готово!
– А менты? Этот, молодой, чуть в обморок не упал!
– А вы как думали, мужчина? Небось такого не видали.
– Мамаша, я дико извиняюсь. На это невозможно смотреть.
– Между прочим, у меня двое детей.
– Снимаю шляпу.
– А у меня – один, и мне хватает.
Возле самого входа в подземелье массы уплотнились. Событие сильно напоминало возвращение публики с футбольного матча, где наши выиграли, только без развевающихся флагов. Кого-то, плохо мне видного, уложенного на носилки, вдвигали в «скорую помощь», однако лица светились восторгом. Сильно пьяный дядя – ну, сильно пьяные бродят по моему городу в любое время суток – дико вращал глазами и хлопал всех по плечам.
– Ура! – заорали над моим ухом. – Ура!
Две дуры из категории «девки с жопами» истерично хохотали, закрывая ладошками свекольного цвета личики. Румяный паренек вдохновенно матерился. Кто-то, воздев руки – в каждой по бутылке, – выкрикнул, что всех угощает, но нужны стаканчики. Тут же, прямо из наэлектризованного воздуха, образовались и стаканчики.
– Вот так оно и бывает, Вася.
– Знаю, Гриша. Мне ли не знать?
– Ты ж бездетный.
– Мне недолго осталось.
– Наливай, наливай.
– Он был такой красный, сморщенный. Безобразный, ужас.
– Они все сначала безобразные. А потом красивые.
– Господа, дайте закурить.
– А я сам санитар.
– Мента, наверное, наградят.
– Один мужик снимал на мобильный телефон. 5
– Я тоже снял. Сегодня же в Интернет выложу.
Внизу, в трубе подземного перехода, гулял жестокий сквозняк. Возле стеклянных дверей прогуливалась милиция, хрипели рации, отсвечивали кокарды, но такую милицию я отродясь не видел. Смущенные морды, заломленные фуражки. У стены валялись какие-то одеяла. Пахло нашатырем.
– Ужас! Ужас!
– Это не ужас, девушка. Это жизнь.
– Я бы так не смогла.
– Надо будет, сможете.
Я поймал за рукав одного, менее других возбужденного, но не угадал – незнакомец, вроде бы спокойный, экзальтированно завибрировал, заблестел глазами и заорал:
– Родила! Пацана! Пиписка, яйца – все как положено! Сам видел! Прямо тут и родила! Муж вез в роддом и не довез! Мент роды принял! Перочинным ножом пуповину перерезал! Сам видел!
И он сделал ладонью резкое простое движение, показывая, как именно перерезали пуповину.
– Граждане, расходитесь! – зычно призвал один из милиционеров. – Концерт окончен!
Ответом был хохот и аплодисменты. Столько возбужденных и довольных людей – может, даже и счастливых – в одно время и в одном месте я давно не встречал. Лица женщин были все залиты краской стыда за свою подругу, вынужденную прилюдно исполнить то, что полагается исполнять в стороне от чужих глаз. Мужчины же пребывали в эйфории; явно незнакомые друг с другом существа разных возрастов едва не братались. Маленькая бабушка под шумок попросила у меня копеечку. Я тут же дал. Постепенно стало свободнее, прилично одетые рассасывались, посмотрели – и будет, пора по делам бежать, остался народ попроще, – эти веселились более шумно, и улыбки были более открытые. Я цинично подумал, что им только повод дай – будут неделю праздновать, и тут же отругал себя за нелюбовь к собратьям по биологической нише. Всего лишь еще один новый человек – а им вон как хорошо.
Да и мне хорошо. Немного жаль, что пропустил самое интересное, но не страшно. При всем любопытстве и жадности до событий я никогда не причислял себя к зевакам. Женщина родила в метро, люди помогли, милиционер находчиво применил перочинный ножик, все обошлось, замечены пиписка и яйца – замечательно. Немного непонятен папаша – зачем не приготовил денег на такси, если жене вот-вот в больницу? С другой стороны, что лично мне до папаши? К бедным бог благоволит.
Забавно было прислониться плечом к стене возле самых стеклянных дверей, когда в спину гонит сентябрьской прохладой, а в лицо – порциями – подземным, чуть затхлым теплом, и наблюдать за людьми, совершенно разными, но вдруг одновременно пришедшими в веселое расположение духа. Им дали понять, что они еще живы, что их женщины еще умеют в любой обстановке рожать детей, им напомнили, что колесо продолжает вращаться, и они радовались. И мне, зависшему среди них, резко расхотелось иметь на лице свою обычную бледную мрачность, она вдруг стала мне противна, эта бледная мрачность, она надоела. Этот сплин, эта непрерывная отъединенность, эта отравленность глубокими познаниями о человеческих пороках вдруг показалась мне глупой, как будто понял, что стою посреди зловонной лужи, в то время как окружающие бойко шагают по сухой удобной тверди. Хули быть бледным? Хули быть мрачным? Хули шить тетрадки из кожи вра5 гов? Пять тысяч лет умнейшие из нас всегда печальны. Умножая познания, умножаешь скорбь – так сказано. Но я не желаю скорбеть и не буду больше. Желаю умножать познания – и не скорбеть. Меня тоже родили, и тоже, наверное, отметили мои яйца. Дело в том, что у новорожденных они всегда слегка опухшие, яйца. А отец мой, кстати, появился на свет в телеге, на полпути к больнице. Дед самолично перегрыз пуповину зубами. Мы рождены, мы несовершенны, мы рожаем столь же несовершенных, как мы сами. Мы предаем, убиваем, обманываем, сжигаем друг друга в печах, постреливаем друг в друга из установок реактивного залпового огня, мы казним и режем, мы отвратительны, безобразны – и вдобавок ко всему мы умираем. Но скорбеть на сей счет – нет, хватит. Я свое отскорбел, отгоревал. Теперь хочу знать, что там, дальше, за краем скорбей, за чертой последней горечи.
Пока ехал – думал о сыне и о доме. О доме для сына. Я ведь тоже родил одного такого же, с яйцами. И с некоторых пор собственная квартира воспринимается мной как временное пристанище. Между приключениями и беготней за деньгами потомок незаметно вырос. Я не из тех мужчин, которые везут жену рожать в метрополитене, я дальновидный папа, продвинутый, и в скором времени я, по идее, должен буду предоставить сыну отдельное жилье. Личную берлогу. Купить – денег нет, единственный вариант – поменять трехкомнатную на две однокомнатные. Остаться то есть на склоне лет вдвоем с женой в тесной конуре. Жалкие подсчеты неудачника, трезвомыслящего сорокалетнего дядьки, который все про себя понял. А что делать, сын у меня один.
Квартира ветшала, требовала вложения сил, денег и времени, но зачем с ней возиться, если через несколько лет ее придется покинуть навсегда?
Вот у Миронова не так; бывший его тесть, отец первой жены, торжественно завещал единственному любимому внуку просторные апартаменты в престижном районе у метро «Аэропорт». Сам Миронов в данный момент снимал хату на окраине Москвы, в доме, населенном пролетариями, тогда как его сын наследовал недвижимость ценой в миллион долларов напрямую от дедушки, минуя папу. Однажды мы с Мироновым это поняли и были немало озадачены, даже смеялись.
У меня было две модели отношения к сыну. Обе отражали мою любовь к крайностям, типичную для мегаломанов: все или ничего. В девяносто пятом, когда продолжатель фамилии появился на свет, его вечно полупьяный и мучимый недосыпом папаша фигурял по кондиционированному офису владельцем состояния и всерьез прочил для отпрыска Оксфорд. Или Кембридж. Продолжатель фамилии так ничего и не узнал про Кембридж, он еще ходил в детский сад, когда папа все потерял.
Потерял, но не растерялся, мегаломаньяки находчивы; пусть тогда парень сам рубится, решил папа. Только сам! Я не дал ему «все» – пусть тогда не получит ничего. Пусть идет работать с пятнадцати лет. Своими руками строит судьбу.
Пристраивать его в лавку, с младых ногтей обучать тонкостям торговли автомобильными эмалями и покрышками типа «слик» я не собирался – мальчишка вырос гуманитарием, много читал, пытался музицировать, и я меньше всего на свете хотел для него судьбы приказчика в отцовской конторе. Так профессиональные воры и преступные авторитеты заставляют сыновей получать дипломы врачей или юристов. Куда угодно, только не ко мне в бизнес, там нет ничего интересного – ни счастья, ни покоя, ни воли. Тупик. Я бы остался в лавке, никуда не уходил, если бы видел хоть какую-то, минимальную 5 перспективу. Для себя, для ребенка. Нет, пусть он лучше сам шагает.
Но жилье для сына – тут я обязан. Иначе малый долгими годами будет работать на квартирных хозяев. Как я работал. Эпоха сменит эпоху, небо упадет на землю, а московские квартиры будут стоить больших денег. Мнето хули, я вырос в доме без горячей воды и телефона, надо будет – уеду обратно в такой же дом, их и сейчас много в моей просторной стране, а что касается сына – было бы неплохо, если б он жил чуть лучше, чем его родитель. Иначе смысл существования системы, страны, цивилизации будет для меня окончательно утрачен. Что это за система такая, что за цивилизация, если дети не живут лучше родителей?
Правда, в раскладах придется учесть мнение жены, но тут я был спокоен. Ирма не занималась стратегическим планированием семейной жизни.
Я ее обманул. Не хотел, но так вышло, что обманул. Она выходила замуж за умного, целеустремленного, правильного и серьезного молодого человека. Подразумевалось, что он «далеко пойдет». И он действительно далеко пошел, но оказался слишком резвый – пока окружающие уважительно бормотали, что Андрей далеко пойдет, многообещающий Андрей шустро сбегал туда и сюда, повсюду проникая весьма далеко, и к тридцати двум годам вернулся в точку старта, раздраженный и разочарованный, с голой задницей и побитой мордой; в одних местах в него стреляли, в других рукоплескали, это было очень круто, но никак не отразилось на наполняемости семейного холодильника.
И сейчас бывший многообещающий юноша размышлял, сказать ей – жене – про бегство из лавки или не сказать. Он берег ее нервы, но ему хотелось совета. Ум ее был практический и ясный, – собственно, благодаря этому они и прожили вместе почти два десятилетия. Муж был рефлексирующий, сомневающийся, мыслил объемно и извилисто, а жена умела сводить сложные уравнения к простейшим формулам. Икс, деленный на игрек, равняется зет, и нечего тут переживать по пустякам.
Она знала, что он устал и хочет уйти, что ему не нравится его работа. Но ей тоже не нравилась ее работа, и мимо них ежедневно пробегали многие тысячи таких же людей, которым не нравилась их работа, – однако все работали и не жужжали. Он возражал. Не верил в королевство торжествующей виктимности, где каждое утро миллионы мужчин и женщин собирают волю в кулак, стискивают зубы и заставляют себя идти туда, куда не хотят идти, чтобы делать то, чего не хочется делать. Он считал, что миллионы поступают таким образом из равнодушия, – а он не был равнодушен к своему труду, он его ненавидел.
Он любил жену, он любил сына, он любил друзей, с которыми делал дело, но не любил само дело, и свести такую коллизию к комбинации икса и игрека не умел.
Дома меня ждали гости.
Миронов и Саша Моряк.
Они сидели на кухонном диванчике, бок о бок, два брата-акробата, один широкий, другой узкий. Шумно пили кофе, пересмеивались с женой. Уже много лет ее круг общения состоял в основном из моих товарищей при минимальном числе собственных подруг, причем подруги менялись раз в пять-семь лет, тогда как моя креатура была одна и та же: из года в год один и тот же Миронов, или Иван, или даже Слава Кпсс. Что касается Моряка, он не любил ходить по гостям и вдобавок издалека побаивался мою жену; Ирма всегда, с первого рукопожатия, сама управляла отно5 шениями, выбирала, насколько близко ей следует сходиться с человеком, одних приближала, с другими сохраняла дистанцию, умела быть благожелательной, сердечной и при этом чуть высокомерной, отделяла друзей от добрых приятелей, добрых приятелей – от просто приятелей, просто приятелей – от знакомых. Саша Моряк не попал в число приближенных. Остался «парнем, который работает с мужем».
Я не возражал. Жене не следует слишком много знать о тех, с кем работает муж. Мало ли с кем он работает?
– О! – сказал я. – Давно не виделись.
Гости ухмыльнулись. Я скинул ботинки и присоединился к застолью.
– Твои любимые компаньоны уже час здесь сидят, – сказала Ирма. – А ты где был?
– Сидел в кафе. Думал.
– Пришел бы домой и думал.
– Мне тут плохо думается.
– А в офисе?
– А в офисе, – вставил Миронов, – ему мешаем мы с Сашей.
– Ему все время кто-то мешает, – сказала жена, жуя конфету.
– Продолжайте, – разрешил я. – Мне очень интересно. Значит, вы целый час говорили обо мне?
Супруга ухватила вторую конфету (подарок визитеров, они и мартини принесли) и ответила:
– Не считай себя центром вселенной. Мы говорили о любви.
Я развеселился.
– Нашла с кем говорить о любви. Один – двоеженец, а второй выбросил будущую жену за борт собственного корабля.
– А что, – спокойно возразил Моряк. – По-моему, очень романтично.
Миронов пояснил, специально для жены:
– Однажды наш Саша обнаружил на вверенном ему корабле незаконную пассажирку. Девушку. Она попросилась к матросам на речной буксир покататься, а матросы, сама понимаешь, тоже не дураки, устроили гостью тайно от капитана... скажем, э-э... на заднем полубаке...
– Заднего полубака не бывает, – поправил Моряк. – На носу есть бак и полубак, а на корме – ют и полуют.
– Ладно, пусть будет полуют. В общем, Саша был капитан, поведение дерзкой незнакомки ему не понравилось, и он швырнул ее, так сказать, в набежавшую волну...
– Я был с бодуна, – добавил Моряк. – Я спросил ее: «Плавать умеешь?» Она кивнула. До берега было метров сто. Никакого риска.
Миронов развел руками.
– Но он все равно прыгнул следом.
– А потом? – спросила жена, довольная сюжетом.
– А потом пароходство обанкротилось, – ответил я, – и Саша сошел на берег. С женой, но без денег и работы.
– Черт! – воскликнула жена. – Действительно романтично. А что, бывшим капитанам трудно найти работу?
– Саша не простой капитан, – авторитетно объяснил Миронов. – Он, видишь ли, настоящий капитан. Природный. От бога. Он родился не в то время. Его место в шестнадцатом столетии. Фрегаты, пассаты, пиастры, абордажные крючья, пятнадцать человек на сундук мертвеца и все такое. Или, допустим, Октябрьская революция. Пулеметные ленты крест-накрест, даешь Перекоп! Саша родился, чтоб свистать всех наверх. Когда свистать некого и некуда, он мучается и грустит. Саша, 5 ты мучаешься?
Саша кивнул.
– По-моему, – произнесла жена, – это типичная мужская отговорка. Вы же все слабаки. Волосатые, мускулистые нытики. Особенно Рубанов. Нельзя жить не в свое время.
– В общем, ты права, – сказал Миронов и процитировал: – «Времена не выбирают. В них живут и умирают».
– А ты? – быстро спросил я жену. – Ты живешь в свое время?
– Мне все равно, – небрежно ответила Ирма.
– Да, – согласился я. – Твой тип – вечный. Роковая женщина. Такие выживают при любой системе.
– А мы нет, – сказал Миронов. – Мы вымрем, как динозавры.
– Учитесь жить, – снисходительно посоветовала жена. – Или никому не будете нужны.
Миронов покачал головой.
– Лично я не собираюсь учиться. Да и поздно уже. Сейчас хорошо живется тем, кто умеет сидеть на чужом... э-э...
Он щелкнул пальцами.
– Я поняла, – сказала жена.
– Нет, не поняла. На чужом ресурсе! На заемном. Заемные деньги. Заемные мозги. Заемные эмоции. – Миронов решительно отодвинул блюдце, как будто это была заемная эмоция. – Я не умею безопасно созерцать чужие страсти под пиво и попкорн. Мне предлагают взять чужие деньги, заплатить и смотреть на чужие приключения. Меня уверяют, что можно жить полноценной жизнью, не имея ничего своего. А так не бывает. Я не пожиратель попкорна, я привык быть не снаружи жизни, а внутри. Желательно в центре.
– Слушайте, – воскликнула жена, – я так не играю! Мы говорили о любви, а не о попкорне.
– Да, – сразу ответил Миронов. – Извини, Ирма. Я люблю брюзжать.
– Вот и не брюзжи, – приказала жена. – Мне и без тебя хватает брюзжания. Рубанов каждый день брюзжит. Ноет. Жалуется, что ему надоела работа. Грозит уйти из бизнеса.
– Да? – удивился Миронов, очень натурально. – И что ты ему отвечаешь?
– Я отвечаю: либо уходи, либо продолжай – только молча. Без нытья. Вон Саша, сидит сейчас и молчит. Не жалуется, что родился в плохие времена.
– Могу пожаловаться, – ответил Моряк. – Если надо.
– Не надо, – попросила жена. – Вы, наверное, с утра соберетесь в офисе – и давай друг другу жаловаться.
– Зря ты так о нас, – серьезно ответил Миронов. – Я, бывает, жалуюсь. Саша иногда жалуется. Но Андрей ни разу не жаловался. И ни разу не сказал, что собирается уходить из бизнеса. Так что для нас это сюрприз. Скажи, Саша?
– Еще какой, – подтвердил Моряк, глядя в чашку с кофе. – Я реально изумлен.
– Правда, – продолжил Миронов, – недавно был разговор насчет конюшни в Ивановской области. Андрей решил делать поместье. Коневодческую ферму.
– Конюшню? – воскликнула изумленная супруга. – Пусть сначала лампочку в коридоре вкрутит!
– Вкручу, – пробормотал я. – Не волнуйся.
– Но уйти он не уйдет, – продолжал Миронов. – От нас так просто не уйдешь. Кстати, куда он собирается 5 уйти?
Жена усмехнулась.
– Он не знает. Он говорит, что ему скучно. Он говорит, что видел все на свете и бизнес ему надоел...
– А что, не так? – спросил я. – Да, мне скучно. Да, я видел все на свете. После тюрьмы и войны мне грустно нажимать кнопки калькулятора.
Ирма презрительно вздохнула.
– «Тюрьма», «война», «все на свете». Объясните хоть вы ему, что он ничего не видел.
– Ну, кое-что видел, – примирительно заметил Миронов. – Но не все, конечно.
Жена повертела в пальцах очередную конфету, но фантика не развернула.
– А я видела, как мой папа бил мою маму. Почти каждый день. Два года подряд. Потом мама развелась с папой. Лучше пять раз посидеть в тюрьме и побывать на пяти войнах, чем видеть, как родной отец бьет родную мать. Так что не надо мне этого... «тюрьма», «война»...
И она оттопырила мизинцы и указательные.
– Понял, – тихо произнес я. – Пойдемте в коридор, покурим.
– Конечно, – кивнул Миронов. – Но вообще, Андрей, мы с Сашей расстроены. Мы, можно сказать, в шоке. Оказывается, ты решил уйти, а мы, твои партнеры, узнаем об этом случайно, последними. Это некрасиво. Скажи, Саша?
– Это очень некрасиво, – сказал Саша. – За такое бьют. Ногами.
– А я не люблю красивое.
– Нельзя не любить красивое, – заметила жена.
– Можно, – сказал я и повторил: – Пошли, покурим. Заодно побьете меня ногами.
– Курите здесь, – величественно разрешила Ирма, вставая. – И еще одно. Последнее. Не надо ломать передо мной комедию. Я живу с ним, – супруга небрежно указала на меня, – восемнадцать лет. И давно привыкла, что новости доходят до меня в последнюю очередь. Он уже год говорит мне, что хочет уйти, и я не поверю, что вы об этом не знаете. Если ты, Миронов, будешь держать меня за дуру, я обижусь. Но конфеты ты принес замечательные.
– Целый час выбирал, – скромно ответил Миронов.
– Полтора часа, – добавил Моряк.
После ухода Ирмы мы некоторое время слушали уличный шум – регулярно повторяющиеся автомобильные сигналы и визг резины. Возле моего дома сложный и глупый перекресток, здесь бывает минимум две одинаковые аварии в день. Наконец я сказал:
– Ладно. Говорите, зачем пришли.
– Так, – ответил Миронов.
– Проведать, – добавил Моряк.
– Проведали?
Миронов кивнул.
– Да. Почему бы не проведать друга и его семью?
– Вы ничего не добьетесь. Я устал, я хочу все поменять.
Моряк иронически покачал головой.
– Построить конюшню?
– Хотя бы.
– Ты уже строил гараж. Твоя жена знает, сколько ты на этом потерял?
– Нет. Я сам точно не знаю. Но продавать автоэмали больше не хочу...
– Это мы поняли, – спокойно сказал Миронов. – Зря ты думаешь, что мы будем тебя уговаривать. Мы просто зашли в гости.
Докурить мы не успели. Вбежала жена, протянула мне 5 телефон.
– Плохие новости, – тихо сказала она. – У тебя дядя умер.
– Слава богу, – ответил я.
Глава 6. 2002 г. Гигиена насилия. Продолжение
Дверной звонок сделали еще в шестидесятые. Возможно, раньше. С тех пор он ни разу не ломался. Черная, на мощном грибовидном основании, круглая клавиша толстой пластмассы, некогда именуемой неприличным термином «эбонит». Радикальная трель зуммера подняла бы и мертвого.
Я долго давил клавишу, периодически прерываясь, пока не услышал шорохи и скрипы. От кровати до двери восемь шагов. Дядька полз минут десять.
– Это я, Андрей. Открывай.
Он достиг двери, но силы путешественника явно истощились. Я услышал, как скребут по дереву, на уровне моих коленей, его ногти.
– Открывай. Я принес пожрать.
Он издал звук. Мычание, стон, рык, сначала тихо, потом громче, еще громче, и снова тихо, горлом, и опять стал скрестись, беспорядочно и слабо ударяя ладонями и локтями по двери и по стенам в попытке встать. Я перехватил пакет с едой. Хлеб, молоко, весомый кусок вареной колбасы и – особый презент – сигареты «Винстон»: пусть человек пофорсит хорошим табаком перед приятелями; у ханыг тоже есть свои понты.
Однако, подумал я сейчас, переминаясь с ноги на ногу, дядька, судя по всему, давно вышел из статуса ханыги. Ханыга пусть и болеет «асфальтовой болезнью» (когда нос и лоб разбиты от частых падений лицом в тротуарную твердь), но все же умеет перемещаться в пространстве. А брат моей матери только ползает и мычит, тоскливо, хрипло, нутром. Выблевывает звуки беды и стыда. Уродливое родное существо. Некогда член сборной завода по футболу, жизнерадостный бас, богатырь каких мало, кровь с молоком, щеки, губы, глаза, шея, улыбка, сорок шестой размер ноги. Бог отмерил ему здоровья на пятерых таких, как я. Но за двадцать лет ценой непрерывных, упорных, все возрастающих усилий он смог-таки пропить все, что было отмерено, и еще прихватил от матери и сестры. Мать померла, теперь уже и сестра махнула рукой, посылала сына с хлебом. Меня то есть.
Ключа не было. Уезжая в отпуск, мать забыла отдать мне ключ. Ломать дверь я не стал. Повесить мешок с харчами на дверную ручку – сразу сопрут; лучше зайти завтра. Или послезавтра. Или через полгода.
Двадцать лет бабка и мать боролись с ним. Ругались, увещевали, грозили, умоляли, обещали, сулили, рыдали. Содержали. Ничего не вышло.
Внизу, во дворе, я закурил. Посмотрел на окна дядькиной квартиры – под форточкой кухни висела, на манер замерзшей сопли, драная сетчатая кошелка с пакетом кефира. Это был мой пакет, это я принес кефир десять дней назад. Картонка, наверное, не была даже вскрыта.
Вот так бы пить, подумал я. Допиться до обрыва всех связей с миром. До вселенского одиночества, до состояния простейшей амебы. Когда-то летела себе амеба, вмерзшая в кусок космического льда, в анабиозном сне, бесконечно долго, пока не рухнула на теплую девственную планету Земля, пустую, как мои карманы; пока не оттаяла и не размножилась. Вернуться к ней, к амебе, в 6 ее состояние, назад, через миллиарды поколений людей, обезьян, динозавров, инфузорий, в бессмысленный и бездеятельный ступор, в путешествие через мрак, через абсолютную пустоту, которая и есть абсолютная свобода.
Буду пить, травить себя дрянью, вскрывать шкуру лезвием, пока не доберусь до последнего рубежа, до простейшей правды. Все с себя срежу, оставлю только правду свою.
Мычать буду, ползать, стенать ржавой гортанью, гнить буду, в досаде и стыде, как в лепрозории, пока не отгниет и не отвалится лишнее, пока старая кожа не слезет. И только потом выйду к людям, новый, липкий, дрожащий, совсем другой, знающий анабиозную истину первой реликтовой амебы-родоначальницы. К жене, к сыну, к матери и отцу, к друзьям.
Но это будет не сегодня.
Сегодня я опять жгу ладан, тяну конопляный дым, пинцетом выхватываю из кипятка белые полоски металла. Гляжу на себя в зеркало.
Разрежь себя, разрежь.
Тетрадь из кожи врага – чепуха, детский сад. Тетрадь из собственной кожи – вот куда следует записывать первые фразы моей черной книги.
Разрежь себя сам. Не жди, пока другие сделают это с тобой.
Разрежь себя в чистое время, на рассвете.
Используй йод. Его запах хорош, он необычен и остр, он очищает мозг.
Разрежь себя так глубоко, как только сможешь. Посмотри – ты тонок и слаб, кожа рвется, как бумага, и видно зерна жира под ней. Белое мясо, красная кровь. Наблюдай. Скатай шарик ваты – на ней кровь неправдоподобно яркая.
Смотри, как она густеет, соприкасаясь с воздухом, и меняет цвет.
Я делаю надрезы глубиной около трех миллиметров. Кровь останавливается через двенадцать минут. Думаю, это хорошее время.
Первый раз я разрезал себя шестнадцатого июля. Долго вспоминал, что это за день, потом понял: день рождения друга. Не того, который меня предал, а того, который давно погиб.
Одного убили, второго я сам собирался убить – вот мои друзья.
Через десять дней порез полностью зажил, длина его была один сантиметр, глубина – около миллиметра.
Впоследствии я резал много глубже.
Боль возникает только в первый момент, при погружении лезвия. Когда кожа уже рассечена, все идет легко.
Кожу не следует сильно натягивать, иначе надрез окажется более глубоким, нежели предполагалось. Натянуть необходимо едва-едва. Возможно, от излишнего натяжения кожа лопается сама по себе, а лезвие лишь помогает при этом. В общем, нужен навык, я приобрел его только с пятого или шестого пореза.
Если резать грудь, важно проследить за тем, чтобы в свежий надрез не попали волосы. На волосах грязь, пот и жир, можно занести заразу. Будешь наклеивать на рану пластырь – потом его неприятно отдирать.
Уединение обязательно. Порезы, даже самые маленькие, очень заметны и вызовут вопросы домочадцев. Родные, члены семьи, подруги – все будут показывать пальцем и спрашивать, что это и откуда. Следы насилия на теле вызывают у людей большое любопытство. Чужая испорченная шкура интереснее своей, неиспорченной.
Поймут не все. Если поймут – значит, ты счастливый человек и резать себя, в общем, незачем.
Мне легче, у меня нет домочадцев. Я уединен так, что 6 дальше некуда.
Не следует считать себя извращенцем или маньяком. В рассечении своего тела нет ничего извращенного или маниакального. Те, кто так говорит, сами крупные извращенцы. Также нет тут ничего от мазохизма в вульгарном понимании этого термина. Мазохизм – это сексуальное удовольствие от собственной боли. А боли не будет.
Удовольствия, кстати, тоже.
Не обольщайся – ты не безумен.
Не подставляй шрамы под прямые солнечные лучи. Не загорай сегодня, если позавчера ты рассек себя. Рана заживет гораздо медленнее.
Крестообразные надрезы интереснее обычных. Крови больше. Дольше заживают. Сильнее болят. Крест – сакральная фигура. В точке пересечения любых двух прямых возникает энергетический колодец. Это хорошо понимали древние.
Окружи себя хорошими ароматами. Зажги благовония. Лучше всего – ладан.
Иногда я выползаю поздним вечером – пройтись. Предварительно выпив вина. Запрокидываю голову, смотрю в погасшее небо. В Москве нет такого неба, там оно даже глубокой ночью в зените – нездоровое, темно-пепельное, а по краям мышиного оттенка, с примесью индустриального розового. Слишком усердно подсвечено миллионами ярких фонарей. А здесь окраина маленького города, местные власти экономят энергию, здесь нет никакого зарева, здесь надо мной купол глубокого фиолетового оттенка. Под тем, столичным небом – тревожно, а под здешним – ну, тоже тревожно, однако тревога совсем другого порядка: потревожился несколько мгновений и дальше пошел. Носом дышишь.
Брожу по темным пустым улицам. Бывает, встречаю пьяных хулиганов с криминальными физиономиями. Сначала пугаюсь, а потом вспоминаю, что я тоже пьяный хулиган с криминальной физиономией. Еще, может, и попьянее буду, и покриминальнее. Вдобавок взрослый дядя на четвертом десятке. И прохожу мимо, расслабленный. Или даже, развлекаясь, небрежно прошу: «Шпана, дайте огня». Зажигалки и спички появляются мгновенно. Шпана любит, когда ее называют шпаной, и уважает, если не чувствует исходящих от потенциальной жертвы флюидов страха.
Иногда напиваюсь, а потом курю гашиш. Но в последнее время редко. Жалко гашиша, и полубессознательное состояние алкогольно-наркотического аута, которое еще недавно считал панацеей, когда лежишь, уставившись в потолок, и слушаешь пронзительный свист собственных мыслей, перестало мне нравиться. Лучше просто напиваться. Водкой или коньяком. Неторопливо, стограммовыми рюмками. В основном коньяком, водку я никогда не любил, она пахнет спиртом, а коньяк – виноградом, большая разница.
Или никуда не хожу, и не пью ничего, и не курю; в конце концов, я не могу себе позволить курить гашиш каждый день, а пьянствовать противно. Тогда смотрю телевизор, без звука. Говорят, так делал Джон Леннон. Мужские и женские головы разевают рты, одни – широко, другие – как бы нехотя. И те и те производят комическое впечатление. Вместо того чтобы вслушиваться в смысл сказанного, обращаешь внимание на мимику, прически, на то, как образуются и исчезают складки на щеках и лбах. Смотрю в глаза – у кого взгляд пройдошливый, у кого с безуминкой. Фальшиво-значительные позы. У меня остро развилась в последние годы, после войны особенно, чувствительность к любой фальши, но одновременно развилась способность прощать эту фальшь. Десять лет назад я всем верил и ничего никому 6 не прощал. Теперь я почти никому не верю и почти все готов простить.
Простить другому легко. Простить себе – невозможно.
Насилие над собой – наивысшая и самая благородная форма насилия. Тому, кто умеет убивать себя, неинтересно убивать кого-то еще. Убиваемый никогда не расскажет о своих ощущениях. Можно убить многих – и почти ничего не знать о смерти.
Я не раб. Я не людоед. Остальное не важно.
В двух своих затеях я хочу зайти максимально далеко: в саморазвенчивании и в честности к тем, кто рядом.
Я никогда не издеваюсь над чем-либо в людях, не поиздевавшись предварительно над тем же самым в себе.
Раны заживают. Пока затягиваются – приятно чешутся, каждую секунду я ощущаю все свои порезы. На месте самых первых уже образовались розовые нежные шрамы. Отметины. Однажды в тюрьме я видел особенные, искусственно сделанные шрамы, они поразили меня. Тот парень был темнокожий, по имени Марвис, уроженец какой-то особенно бедной и бестолковой страны типа Уганды. Он потом давал мне почитать свой «объебон»: официальное, на бланке прокуратуры обвинительное заключение. По арестантской традиции манускрипт надо предоставить всякому, кто попросит, чтобы в камере знали, что ты действительно тот, за кого себя выдаешь; вдруг ты Чикатило – а изображал благородного разбойника.
Марвиса, парня из Уганды, взяли за кокаин. Парень из Уганды помещал дозу порошка в особый пластмассовый контейнер размером с карамельную конфету, три или четыре контейнера совал за щеку и прохаживался в ожидании покупателя по всем известной улице Миклухо-Маклая, возле общежития Университета дружбы народов имени Патриса Лумумбы – там в те времена много таких марвисов бродило. Берет у покупателя деньги, отходит на десять шагов и выплевывает контейнер на землю. А заподозрил подставу или облаву – проглотил. Просто и хитро, но милиция тоже начеку: Марвиса повязали, в отделении накормили слабительным, и улики вышли естественным путем. Далее в присутствии понятых куча свежих теплых фекалий досконально изучается – и вот вам вещдоки, господа присяжные. Следователю Марвис выдал остроумную легенду: заболел, мол, от холодного русского климата, пошел к землякам, нашел врачевателя-шамана, шаман дал шарик, велел за щекой держать, что внутри шарика – не знаю и вообще по-русски плохо говорю, начальник... Не поверили, дали пять лет. Но до того мы с ним несколько раз беседовали. На его груди я увидел пять кожных наростов в мизинец толщиной, горизонтально над сердцем. Я спросил зачем. Африканец сказал, что он колдун, потомственный, а шрамы сделал дедушка, еще в детстве. Взрезал кожу и особой мазью мазал. Когда заживало – снова резал и мазал, и так несколько месяцев. От изложения подробностей колдовского знания чувак уклонился: сделал серьезное лицо и покачал головой. Фактурный, словно маслом намазанный; развитые мускулы – такие бывают только у темнокожих. С ним обходились вежливо. Арестантская братия немного робеет колдунов, эзотериков, всяких служителей культа. Разумеется, только в тех случаях, когда колдун настоящий и может показать свою силу. Марвис показал: однажды приятной поздней осенью (а поздняя осень в общей камере всем приятна, она приносит прохладу, ее приход празднуют) я проснулся от громких восклицаний; была непривычная тишина, сто человек во все глаза смо6 трели, как коричневый африканец творит сеанс экзорцизма над соплеменником, тоже темнокожим (их сидело у нас до десятка душ). «О, Джизус! О, Джизус!» – восклицал Марвис, потом причитал на своем суахили, гладил пациента по голове и плечам, плакал, крутил головой, и глаза его закатывались, и большие капли пота летели в стороны. На диковинное действо пришел посмотреть даже вертухай – зырил в открытую кормушку. Покричав и повибрировав примерно десять минут, колдун упал без чувств, а подопечный стеснительно признался на ломаном английском, через переводчика Димочку Сидорова, что ему полегчало; уж не знаю насколько, но впоследствии ему впаяли семь лет, тоже за кокаин.
В романе «Американский психопат» цитируются слова Акселя Роуза: «Когда у меня стресс, я прихожу в ярость и направляю эту ярость на себя. Я резал себя бритвенными лезвиями, а потом понял, что иметь шрам – это еще хуже, чем не иметь стерео...» Наверное, певец хотел сказать, что шрамы – последнее дело. Странные существа американцы, особенно люди искусства, извилисты и чудны их метафоры. Иметь стерео, не иметь стерео. Вся логика базируется на инстинкте собственника, на обладании тем или иным предметом. Привет тебе, брат мой Аксель Роуз. Ты рок-звезда, я хуй с бугра, но оба любим лезвия.
Где-то писали, что и Джонни Депп в молодости уважал порезать себя. В практичном английском языке есть даже термин «self-harm» – болезненное членовредительство.
А стерео есть – не мое, конечно, родительское. Я люблю музыку, громкую, качественно записанную, но за годы скитаний по чужим квартирам приучил себя к домашней тишине. Если занимаешься черт знает чем, хранишь дома и оружие, и мешки с наличными – незачем лишний раз привлекать внимание соседей. Теперь оружия нет, денег тем более, – включаю аппарат и наслаждаюсь целыми вечерами.
Диск Павла Кашина – первый, где «Песня китайских цыган», – затер до дыр. И «Massive Attack» – тот, где «Karmacoma». Две недели прожил под эту шаманскую «Кармакому», и не надоело.
Или Высоцкого ставил. «Серебряные струны».
Перережьте горло мне, перережьте вены.
...Впоследствии, когда у нас с женой, после восьми лет жизни среди чужих диванов и шкафов, появилась собственная квартира, я то и дело порывался купить приличную аудиосистему и регулярно посещал магазин, вооружившись пачкой бабла и решительным намерением исполнить наконец мечту молодых лет, но спустя пять минут прерывал на полуслове подробный монолог продавца и с ужасом выбегал из лабиринта полок, уставленных черными и серыми ящиками всех размеров и форм, не в силах сделать окончательный выбор; хотеть, мечтать и достигать в тысячу раз интереснее, нежели обладать, достигнув.
Иногда я думаю, что в самом факте обладания предметом или вещью есть что-то ущербное. Любители вещей растворяются в вещах. А в другие моменты – например, когда вижу какого-нибудь симпатичного мускулистого дядьку, вылезающего из мощной машины, – возражаю себе: тот, кто презирает вещи, в глубине души труслив; он не хочет привыкать к хорошему, потому что не уверен в себе; потому что боится однажды все потерять и испытать боль. Спокойные и сильные люди с удовольствием окружают себя удобными и полезными предметами и механизмами – сегодня имею, завтра не имею, какая разница? А всякого рода нервные бессребреники, 6 презирающие барахло, попросту слабы духом.
Неделю назад ехал из Москвы, поддатый, небритый. В кармане лежал аккуратный пакетик с несколькими комочками коричневого вещества. На Курском вокзале патруль остановил меня и велел показать содержимое карманов. Увидев пакетик, сержанты едва не подпрыгнули от радости. Думали – гашиш.
Читать бесплатно другие книги:
