Какое надувательство! Коу Джонатан

3

За столом легко могли разместиться человек двадцать. Четверка же сгрудилась на одном конце, и под сводами этого непропорционально огромного, похожего на пещеру зала голоса звучали хило и зыбко. Фиби и Конраду вообще было нечего сказать, а брат с сестрой на первые двадцать минут погрузились в интенсивную и (несмотря на все презрительные замечания, которые Родди отпускал по поводу Хилари до ее прилета) нежную беседу, состоявшую исключительно из непристойных сплетен об их общих знакомых. Фиби случалось читать рецензии в национальных газетах и смотреть телевизионные программы об искусстве, поэтому имена по большей части были ей знакомы: то был узкий самозваный круг тесно связанных друг с другом людей, который, хорошо это или плохо, казался самым центром того, что в Лондоне считается культурной жизнью. Не могла понять она другого — странной настойчивой ноты почитания, подспудно мелькавшей даже в самых похабных или незначительных анекдотах: у нее было такое чувство, будто Родди и Хилари действительно придают огромное значение всему, что говорят и делают эти люди, будто в душе они и впрямь считают их чем-то вроде гигантов национальной сцены, хотя Фиби легко могла перечислить всех своих друзей, коллег, соседей и пациентов и не найти среди них ни одного, кому имена эти были бы хоть отдаленно знакомы. Тем не менее поток конфиденциальной информации и шуток, понятных им одним, не иссякал, пока Родди не перевел разговор в еще более личную плоскость, осведомившись о здоровье своего зятя.

— О, Питер задарма умотал на Барбадос. Вернется только во вторник.

— А тебе не хотелось с ним поехать?

— Меня не приглашали, дорогой мой. Он отправился с этой сучкой — редактором отдела очерков.

Родди улыбнулся:

— Ты же сама всегда говорила, что хочешь гражданского брака?

— Интересный оборот, а? „Гражданский брак“. Звучит как „сточная труба“ или „канализация“. В нашем случае, кстати, довольно уместно. — Хилари рассеянно стерла следы помады с ободка бокала. — А в целом он парнишка ничего. Подарил мне Матисса на день рождения.

Фиби не сдержала своего изумления:

— Вы владеете Матиссом?

Хилари резко подняла голову.

— Боже милостивый, она умеет разговаривать. — Затем повернулась к брату. — Беда в том, что он кошмарно не сочетается с зеленью музыкального салона. Всю эту чертову комнату теперь придется перекрашивать.

— Кстати, о подарках, — сказал Родди. — Ты же помнишь, что две недели назад у отца был день рождения?

— Ох черт. Совсем забыла. А ты?

— Совершенно вылетело из головы.

— А почему вообще его нет за столом?

— Он, кажется, попал сегодня в аварию. Инвалидное кресло вырвалось из-под контроля.

— Снова Гимор?

— Естественно.

— Ну что ж, — хмыкнула она. — Наверное, придется тихонько сунуть ему несколько фунтов, чтобы в следующий раз закончил дело как положено. Видимо, завтра мне в какой-то момент придется подняться и проведать страдальца. — Хилари отодвинула тарелку с недоеденной порцией и тут заметила, что Конрад со своей еще сражается. — Вовсе не обязательно это доедать, милый. Ты нас не обидишь.

— Очень вкусно, — ответил Конрад.

— Нет, это совсем не вкусно, — произнесла Хилари тоном, каким взрослые разговаривают с умственно отсталыми детьми. — Это дерьмо.

— A-а, — произнес тот и отложил вилку. — Я не очень смыслю в еде, — признался он всей компании.

— Конрад — американец, — сказала Хилари, точно это все объясняло.

— А у вас много картин знаменитых художников? — спросила Фиби.

— Какие-то одномерные у нее мозги, не так ли? — Это свое замечание Хилари никому в особенности не адресовала, а потом поднесла палец к подбородку, делая вид, что старается припомнить. — Так, давайте посмотрим… Тот Клее, один или два Пикассо, какие-то рисунки Тёрнера… Плюс несколько отвратительных клякс разных протеже моего брата…

— Зачем же вы их покупали, — перебила Фиби, — если считаете отвратительными?

— Ну, я же ни черта не понимаю в таких вещах. Родди говорит мне, что они хорошие, и я покупаю. Мы все на его милости. — На секунду она задумалась над сказанным, затем подалась вперед. — За исключением вас, разумеется. Вы же профессионал, в конце концов. У вас должно быть собственное мнение о художниках, которых он представляет.

— Я знаю только то, что видела на той неделе в галерее.

— И?

— И… — Фиби бросила на Родди взгляд и решила рискнуть. — Мне показалось, что это ужас. Настолько элементарно, что за такое даже не взяли бы в приличную школу искусств. Чахлые пастельки и эти жуткие недоразвито-наивные пейзажики — да только они даже… недостаточно непорочны, чтобы называться наивными. Такое ощущение, что их малевала какая-то избалованная дочка большой шишки, чтобы чем-то заполнить время между приемами гостей в саду. Хотя фотография самой художницы очень симпатичная. Я уверена, что на закрытом показе она имела ошеломительный успех.

— Гермиона, кстати сказать, очень талантлива, — негодующе возразил Родди. — Да, это правда мы были знакомы с ее братом в Тринити, но не все, кого я представляю, — из этих кругов, и не всем нужны чьи-то личные рекомендации. Я, знаете ли, тоже езжу по школам искусств и смотрю новые работы. Только что взял, например, этого паренька, а он живет в Брикстоне. Абсолютно рабочего происхождения. И пишет довольно опасно, я бы сказал, революционно. Берет такие огромные холсты, наклоняет их как бы под таким углом и переворачивает на них сверху эти свои банки с краской, чтобы все как бы стекало…

Фиби нетерпеливо фыркнула:

— Такие трюки были интересны минут пять в шестидесятые годы. Вас, народ, так легко водить за нос.

— Какая прямолинейная штучка, не правда ли? — произнесла Хилари.

— Видите, значит, это играет какую-то роль. Потому что именно так раздуваются репутации, так пропагандируются посредственности, и даже если сквозь сети случайно проскользнет хороший художник, вы задерете цены так, что галереям поменьше будет не по карману покупать его работы и они окажутся в частных коллекциях. Поэтому, в сущности, вы воруете у страны ее культуру. Вот так вот. — Фиби отхлебнула вина, несколько смешавшись.

— Интересно, сколько вы репетировали свою речь? — спросила Хилари.

— Ну, это же точка зрения, — сказал Родди. — И она имеет на нее право. — Он повернулся к Конраду, надеясь разрядить атмосферу. — А вы что по этому поводу думаете?

— Я не очень смыслю в искусстве.

— Лучше выпей еще, дорогуша. — Хилари наполнила его бокал. — У тебя очень неплохо получается.

— Я же не пытаюсь спорить, отнюдь, — сказала Фиби — она с каждой минутой смотрела на Хилари все с большей опаской. — Но у меня сложилось впечатление, что вы со мной согласны. Мне показалось, что вы отвергаете любое собирательство современного искусства как этакий снобизм.

Глаза Хилари расширились, и несколько секунд она не отвечала. Левая рука ее подползла к вазе с фруктами, стоявшей между двумя серебряными подсвечниками, и отломила кисточку винограда. Затем отщипнула одну виноградину и начала чистить, вспарывая длинным ногтем кожицу и отделяя ее от лиловой мякоти.

— Мы раньше не встречались? — внезапно спросила она.

— Нет, — ответила Фиби. — Нет, не думаю. А что?

— Мне просто хочется выяснить, — проговорила Хилари, покончив с одной виноградиной и начав препарировать следующую, — с какой это стати вы считаете себя в курсе моего мнения.

— Я вам вот что скажу, — произнес Родди, пристально наблюдая за пальцами сестры. — Давайте-ка лучше все перейдем в курительный салон и устроимся там поудобнее, раз у нас такие разговоры завязались.

— Я сужу лишь по тому, что однажды прочла в вашей колонке, — ответила Фиби. — Когда кто-то — какой-то бизнесмен или вроде того — заплатил сотни тысяч фунтов за Ротко для своей коллекции, вы вполне определенно высказались, что это, мол, выброшенная на ветер куча денег и уж лучше бы он их пустил на строительство школ и больниц.

Повисла пауза, затем Хилари слегка придушенно произнесла:

— Она действительно говорит замечательнейшие вещи, — и посмотрела на Фиби. — Видите ли, это просто газетный мусор. Я не высекаю этого на каменных скрижалях. Кроме того, у колонки — миллионы читателей. Вы же не думаете, что я стану делиться своими убеждениями — тем, что поистине мое, — со всеми этими людьми, правда?

— Мне казалось, что как раз в этом все и дело.

— Есть такая штука, как реальный мир, — сказала Хилари. — Вы о ней слыхали? — Она не стала дожидаться ответа. — Понимаете, мы же все не можем вдруг решить, что хотим быть художниками, сидеть в какой-нибудь башне из слоновой кости и выпекать картинки, когда на нас стих найдет. Некоторым приходится работать на заказ, сдавать работы в срок и заниматься другими подобными мелочами и пустяками. Вероятно, вам просто нужен урок: каково сидеть перед клавиатурой, когда требуется написать пятьсот слов, а редакторы ждут их через полчаса.

— Я не зарабатываю живописью на жизнь, — ответила Фиби. — Я патронажная сестра. Спросите у любого, кто занимается этой работой, и они вам расскажут о трудностях все.

— Я сейчас приведу вам пример настоящих трудностей. — Хилари уже добралась до четвертой виноградины. — Трудности — это когда вас загнали в какой-нибудь отель посреди Кента с тремя сотрудниками и факсом и вы должны к утру четверга сдать план публикаций на всю осень.

— Возможно, — сказала Фиби. — Но с таким же успехом трудности — это когда в кошельке двадцать фунтов, которые нужно как-то растянутьдо конца недели. Или когда понимаешь, что беременна, через два дня после того, как муж потерял работу. С такими проблемами я сталкиваюсь каждый день, и этих людей даже не утешит мысль о том, что решения, которые им следует принять, попадут в колонки светской хроники или как-то повлияют на чью-нибудь еще жизнь.

Улыбка расплылась по лицу Хилари, и она повернулась к брату:

— Дорогой мой, она просто бесценна. Я в самом деле должна тебя поздравить. Как ты ее нашел? Ты ведь понимаешь, что заполучил, правда? Тебе удалось отыскать, я полагаю, подлинную, старомодную, закоренелую социалистку в розовых очках. Такие сейчас — ужасная редкость. И ты большой умница, раз тебе удалось поймать это существо и привезти сюда. В смысле, что же дальше будет? Ты действительно надеешься, что они размножаются в неволе?

Родди вскочил на ноги.

— Так, Хилари, довольно. Оставь ее в покое.

— Поздновато рыцаря из себя строить.

— Ты ведешь себя мерзко.

— Она ведь не ляжет с тобой в постель, знаешь? Мне кажется, это довольно очевидно.

Родди повернулся к гостям.

— Я должен попросить прощения за свою сестру. Очевидно, у нее выдалась трудная неделя, но дурных манер это не извиняет. Мне кажется, все согласны с тем, что они отвратительны.

— Я не очень смыслю в манерах, — сказал Конрад.

Хилари обхватила его рукой и поцеловала в щеку.

— Конрад ни в чем очень не смыслит, кроме самолетов и траха. — Она встала и, взяв его за руку, легонько потянула за собой. — Мне кажется, пора проверить его умения во второй области. А вам — спокойной ночи. — И добавила, обращаясь к Фиби: — Для меня это был полезный урок, дорогуша. Я бы не отказалась от него ни за что в жизни.

Они вышли, Родди и Фиби какое-то время сидели молча.

— С вашей стороны это было мило, — наконец сказала она. — Спасибо.

Родди взглянул на нее, видимо стараясь отыскать в ее словах скрытую иронию.

— Простите?

— Защищать меня. Можно было этого и не делать.

— Ну, знаете ли… Она переступила все границы.

— Похоже, она не очень высокого мнения о том, зачем вы меня сюда пригласили.

Родди смущенно пожал плечами:

— Возможно, она права.

— Так каков план?

— План?

— Я с вами сплю и получаю — что? Участие в коллективной выставке? Персоналку? Обо мне напишут в газетах? Я познакомлюсь с толпой богатых и влиятельных людей?

— Мне кажется, вы немного опережаете события.

— И — один раз или регулярно?

Родди подошел к камину, где два хилых бруска электрического пламени изо всех сил старались одолеть смертельный холод столовой. Казалось, он сейчас разразится речью.

— Конечно, вы совершенно правы. — Слова давались ему с трудом. — Мне, разумеется, хотелось переспать с вами — то есть какому мужчине в здравом уме этого не захочется, правда? И я знал, что… убедить вас мне удастся, только предложив помощь с вашей карьерой. Что я определенно сделать в состоянии. Но дело в том… — он неловко рассмеялся и запустил пятерню в волосы, — то есть как бы ни было неприятно признавать, что болтовня моей сестры может как-то повлиять, но… слушая ее разглагольствования, я вынужден был осознать, что мои предположения и даже моя самонадеянность были решительно… В общем, все это показалось мне вдруг ужасной дешевкой. И я почувствовал, что должен перед вами извиниться. Мне действительно очень жаль, что я приволок вас сюда под… ложным предлогом.

— Вы наверняка считаете меня наивной дурочкой, — сказала Фиби, тоже подходя к камину, — если полагали, что я ничего не заподозрю.

— Тогда зачем вы поехали?

— Хороший вопрос. Можно мне сказать вам две вещи? — Она оперлась о каминную полку и стояла неподвижно, лишь изредка поворачивая голову, чтобы встретиться с ним взглядом. — Во-первых, хотя я действительно убеждена, что вы ничего не смыслите в искусстве, ваше влияние ему только вредит, а от манеры вести дела смердит до неба, я не считаю вас совершенно непривлекательным.

— Уже кое-что, — фыркнул Родди.

— Во-вторых. — Фиби задумалась, прикрыв глаза, потом набрала в грудь побольше воздуху. — Мне никогда не хватало смелости сказать это кому-то, но… Понимаете, за много лет, с большими трудностями, мне удалось нарастить определенную… веру в себя. В том, что касается живописи, я имею в виду. И похоже, до такой степени, что мои работы кажутся мне довольно неплохими. — Она улыбнулась. — Звучит очень самоуверенно, да?

— Отнюдь.

— Так было не всегда. Раньше веры в себя у меня не было никакой. Довольно… болезненно об этом говорить, но… это случилось, когда я была студенткой. На некоторое время я бросила работу, поступила в художественный колледж и жила с несколькими людьми в одном доме — мы его вместе снимали. И вот однажды у нас на несколько дней остановился один человек. Гость. Как-то раз я вышла за покупками, а когда вернулась, он у меня в комнате рассматривал мою картину, незаконченную. Едва начатую, точнее. Как будто… разглядывал меня без одежды. Мало того, он начал было о ней что-то говорить, и стало ясно, что для него она означает нечто совершенно иное, что мне не удалось ничего в ней передать, и я… Это было очень странно. А через несколько дней он уехал, ничего никому не сказав. Даже ни с кем не попрощавшись. И все мы почувствовали… какую-то пустоту, а я не могла смотреть больше на свои картины. И не хотела, чтобы кто-то другой на них смотрел. В конце концов я попросила у хозяйки дома разрешение устроить на заднем дворе костер и сожгла все, что сделала. Все картины, все рисунки. Ушла из колледжа и снова стала медсестрой на полной ставке. Так все и было какое-то время. Я ничего не писала — вообще. Не то чтобы я об этом не думала, нет. Я по-прежнему ходила в галереи, читала журналы и прочее. Просто внутри у меня осталось такое… пустое пространство — там, где раньше была живопись, — и мне его нужно было чем-то заполнить. Или, вернее, кем-то, поскольку мне хотелось только найти картинку — любую картинку, — что лишь попадется мне на глаза, и все как-то… свяжется вместе. Вам знакомо такое ощущение? Наверняка. Вы вдруг сталкиваетесь с художником, картины которого действуют на вас так сильно, будто вы оба понимаете какой-то один личный язык, и художник этот лишь подтверждает ваши собственные мысли, но в то же время сообщает вам что-то новое.

Родди безмолвствовал — он явно ничего не понимал.

— Не знакомо, да? Ладно. Что там говорить, этого все равно так и не произошло. Но примерно через пару лет я получила бандероль от одного из своих бывших преподавателей. Судя по всему, они в колледже делали какую-то уборку в шкафах, нашли несколько моих набросков и решили вернуть. Я распаковала их и стала пересматривать. И самое смешное — среди них был набросок той картины, с которой у меня связано столько неприятных воспоминаний. Когда я увидела его снова — вернее, когда я их все увидела снова, — я осознала, как тот человек ошибался и как ошибалась я, что так на его слова отреагировала. Потому что, когда через много лет я увидела их снова, я поняла, насколько они хороши. Я поняла, что нащупала что-то. Поняла, что рядом нет никого — нет, не лучше меня, самомнение у меня не настолько развито, — но никто на самом деле не работает так же, не пытается делать чего-то похожего… И уверенность почему-то вернулась ко мне: я почувствовала, что действительно занимаюсь чем-то стоящим, как и те художники, которых покупают, выставляют, которым делают заказы. Это ощущение меня больше не покидало. Я чувствую, что я… я его заслужила. Поэтому вам, наверное, следует знать, что настроена я достаточно решительно. Наверное, все-таки самое важное для меня сейчас — отыскать для моих работ какую-то аудиторию.

Фиби сделала несколько глотков вина и смахнула со лба прядь. Некоторое время Родди молчал.

— Наверное, нам вот что нужно будет сделать, — наконец сказал он. — Завтра мы посмотрим все ваши картины еще раз и поймем, что тут можно устроить. — Фиби кивнула, — А теперь, мне кажется, нам лучше отправиться в постель, — Она вопросительно на него посмотрела, — Порознь, — добавил он.

— Хорошо.

Они вместе поднялись по Большой лестнице и у входа в Восточный коридор чопорно пожелали друг другу спокойной ночи.

4

На кровати под балдахином Фиби почувствовала себя крошечной. Матрас был мягок и кочковат, и хотя она намеревалась лечь с того краю, что ближе к окну, тяжесть собственного тела увлекла ее в глубокую яму в центре. Когда она шевелилась, кровать немилосердно скрипела; но и весь дом, казалось, беспрестанно поскрипывал, постанывал, шелестел или нашептывал что-то, будто ему очень неуютно. Чтобы как-то отвлечься от этой тревожной музыки, Фиби попробовала сосредоточиться на странных событиях дня. В целом она была довольна тем, как все обернулось с Родди. Еще по пути в Уиншоу-Тауэрс она после множества сомнений решилась-таки с ним переспать, если он выставит это непременным условием продвижения ее работ, однако была рада, что идти на это не пришлось. Из их совместного уик-энда начинало вырисовываться нечто гораздо лучше и неожиданнее — взаимопонимание.

Она осознала даже — к своему немалому удивлению, — что начинает доверять Родди. И, согретая такой мыслью, она позволила себе пофантазировать: таким фантазиям время от времени предаются все художники, сколь ни благовидны их намерения и незыблемы принципы. То была фантазия об успехе, фантазия о признании и славе. Амбиции Фиби были слишком скромны, чтобы мечтать о всемирной славе и серьезном богатстве, но она мечтала, как бывало и раньше, о том, что ее работы увидят и оценят другие художники; что ее работы коснутся жизни и обогатят восприятие хоть нескольких зрителей; что ее выставка пройдет, возможно, в родном городе и она сможет хоть что-то вернуть тем людям, с которыми выросла, как-то отплатить родителям за то, что верили в нее, за их терпение, которое было так ценно, когда ее острее всего терзали сомнения в своих силах. При мысли о том, что хоть какая-то часть этого — или же все сразу? — теперь, возможно, каким-то чудом состоится, Фиби вытянула ноги под серыми несвежими простынями, и в вороватые шорохи дома вплелся целый хор восхитительных скрипов.

Но тут ее слуха коснулся и другой шум. Он доносился от двери, которую Фиби предусмотрительно заперла перед тем, как улечься. Она осторожно приподнялась на кровати и дотянулась до настольной лампы, озарившей комнату тусклым и бесполезным свечением. Фиби посмотрела на дверь и неожиданно почувствовала себя героиней низкобюджетного и не слишком оригинального фильма ужасов. Ручка двери поворачивалась. Стоя в коридоре, кто-то пытался проникнуть внутрь.

Фиби спустила ноги с кровати и на цыпочках приблизилась к двери как была — в полосатой сорочке из плотного хлопка, что застегивалась спереди и доходила почти до колен.

— Кто здесь? — спросила она голосом храбрым, но слегка дрогнувшим, после того как ручка дернулась еще несколько раз.

— Фиби? Вы не спите? — То был голос Родди, громкий шепот.

Она раздраженно выдохнула.

— Разумеется, не сплю, — ответила она, отпирая и приоткрывая дверь. — Если раньше и спала, то теперь уж точно нет.

— Можно войти?

— Наверное.

Фиби открыла дверь, и Родди в атласном кимоно проскользнул внутрь и присел на край кровати.

— В чем дело?

— Присядьте на минуточку.

Она села рядом.

— Я не мог уснуть, — Дальнейших объяснений, видимо, ждать не приходилось.

— И что?

— И подумал, что стоит зайти посмотреть, как вы тут.

— Я тут отлично. То есть за последние полчаса или около того я не успела подцепить никаких смертельных болезней.

— Нет, я в том смысле… то есть я зашел убедиться, что вы не слишком расстроились.

— Расстроилась?

— По поводу моей сестры и… не знаю, всего остального. Мне показалось, что все это для вас чересчур.

— Очень мило с вашей стороны, но со мной все в порядке. В самом деле. Я еще тот крепкий орешек, поверьте. — Она улыбнулась. — Вы уверены, что зашли только для этого?

— Ну разумеется. То есть почти не сомневаюсь. — Он придвинулся чуть ближе. — Я лежал в постели, если хотите знать, и вспоминал ту историю, что вы мне рассказали. Как вы сожгли все свои картины. И вот о чем я подумал — поправьте меня, если я ошибаюсь: но такую историю вы бы не стали рассказывать кому попало. Мне пришло в голову, что, возможно, — он обнял ее за плечи, — я вам даже начал немного нравиться.

— Возможно. — Фиби еле заметно отодвинулась от него.

— Между нами возникло какое-то чувство, разве не так? — сказал Родди. — Это ведь не просто игра моего воображения. Там, внизу, между нами что-то началось.

— Возможно, — повторила Фиби.

Голос ее оставался бесцветен. Она словно отстранилась от происходящего и сначала даже едва заметила, что Родди мягко поцеловал ее в губы. Хотя на второй поцелуй внимание обратила, вернее, на язык, скользнувший между ее влажных губ. Она кротко оттолкнула Родди:

— Послушайте, мне кажется, это не очень хорошая мысль.

— Правда? Тогда давайте я скажу вам, какая мысль хорошая. Тринадцатое ноября.

— Тринадцатое ноября? — переспросила она, смутно осознавая, что Родди расстегивает ее сорочку. — А что тринадцатого ноября?

— Открытие вашей выставки, разумеется. — Он расстегнул три последние пуговицы.

Фиби рассмеялась:

— Вы серьезно?

— Еще как серьезно. — Он высвободил из сорочки ее плечи. В тусклом свете настольной лампы ее кожа выглядела безупречной и золотистой — почти охряной. — Я заглянул к себе в календарь. Раньше у нас просто не получится.

— Но ведь вы еще не посмотрели работы. — Его палец вел линию по ее шее, через ключицы и ниже.

— Придется кое-что перетасовать, — сказал Родди, снова целуя ее в губы, раскрывшиеся от удивления. — Но кому какое дело? — Он отвел полы сорочки еще дальше и прошелся ладонью по груди Фиби.

Она почувствовала, что ее толкают на подушки. Пальцы гладили ее бедро изнутри. Перед глазами у нее все плыло. До тринадцатого ноября всего шесть недель. Хватит ли у нее работ для большой выставки? Таких, какими она по-настоящему довольна? Хватит ли у нее времени дописать два больших холста, оставшихся в студии? От прилива возбуждения Фиби ощутила слабость и головокружение. Ее ум был настолько занят скачками по открывшимся возможностям, что проще всего ей показалось позволить Родди улечься на нее сверху. Он отбросил кимоно в сторону, обнажив сильные руки и безволосую грудь, его колени втерлись меж ее ног, а язык взялся прилежно обрабатывать ее сосок до тех пор, пока в ней вновь не вспыхнула потребность сопротивляться и все ее тело не напряглось.

— Послушайте, Родди… нам нужно об этом поговорить.

— Я знаю. Нам о сотне разных вещей нужно поговорить. Например, о ценах.

Вопреки себе Фиби отозвалась на движение его руки и еще дальше развела ноги в стороны.

— О… ценах? — с усилием переспросила она.

— Мы должны задрать их как можно выше. У меня есть японские клиенты, готовые платить по тридцать — сорок тысяч за большой холст. Семь на девять — что-то типа того. Абстрактные работы, пейзажи, минимализм, что угодно. Им безразлично. Кстати, вам так приятно?

— Тридцать — сорок?.. Но я никогда не писала ничего настолько… Да, да, очень, очень приятно.

— Не шевелитесь минуточку.

Родди скатился и вытащил что-то из ящика тумбочки. Фиби услышала шелест разрываемого пакетика, резинку с хлюпом развернули.

— Разумеется, выставку мы потом перевезем в Нью-Йорк, — сказал Родди, сидя к ней спиной. Его пальцы работали с проворством, рожденным долгой практикой. — После того, как несколько недель работы повисят в Лондоне. У меня есть нечто вроде партнерского соглашения с одной галереей там, поэтому проблем не предвидится. — Он убрал обертку в тумбочку и вытянулся на спине. — Ну, что скажете?

— Мне кажется, вы обезумели, — радостно хихикнула Фиби. Прочтя в его глазах приглашение, она встала над ним на колени, и ее волосы опахнули его лицо. — И еще мне кажется, что этого мне делать не следует.

Но она это сделала.

Вскоре Родди уснул. Спал он на боку лицом к стене, заняв три четверти постели. Фиби лишь периодически задремывала: ее ум все еще плясал под музыку обещаний, ее омывали видения вящей славы. В какой-то момент ее разбудили голоса, донесшиеся из-за окна. Отогнув штору, Фиби увидела две фигуры с молотками — они гонялись друг за другом по залитой светом лужайке. Визгливый хохоток Хилари переплетался со смущенным смехом Конрада, объяснявшего, что „он не очень смыслит в крокете“. Оба, судя по всему, были в чем мать родила.

Фиби легла снова, попробовала подвинуть Родди, ей это не удалось и другого выбора не осталось — только прижаться к его спине. Правда, еще она попыталась положить руку ему на плечо, но с таким же успехом можно было обнимать мраморную колоду.

Проснулась Фиби от громких стонов, доносившихся откуда-то из дальней комнаты. В постели она была одна, погода снаружи — серая и моросливая. Времени, как она догадалась, — где-то между девятью и десятью утра. Торопливо надев поверх ночной сорочки блузку и брюки и сунув босые ноги в туфли, Фиби вышла в коридор на разведку. Мимо хромал Гимор с подносом, на котором застыли остатки недоеденного завтрака.

— Доброе утро, мисс Бартон, — холодно просипел он.

— Что-то случилось? Похоже, кому-то очень больно.