Рождение волшебницы Маслюков Валентин

— Вы можете меня выручить? — в изумлении пролепетал несчастный кабатчик.

— Я откроюсь государыне при личной встрече, — многозначительно отвечал Ананья. — Передайте государыне, что Поплева ждет ее в своем скромном жилище. Давно ждет! — повысив голос, чтобы слышно было внизу в зале, добавил Ананья вослед кабатчику.

Кряхтя и прихрамывая, он поднялся в свою коморку и краем глаза выглянул на улицу, где началась та особая суматоха и беготня, которая предшествует появлению царствующих особ. И медленно-медленно, с томительной вкрадчивостью опустился на грязное лоскутное одеяло, которое покрывало кровать под резным навесом — единственную роскошь убогого помещения.

Среди примечательных свойств этого малопочтенного человека имелось одно наиболее удивительное: в крайне трудных, безнадежных, по сути, обстоятельствах Ананья сохранял преданность потерпевшему крушение хозяину. Может статься, имелось тут нечто собачье — не рассуждающее: он попал однажды под воздействие сильнои личности и уже не мог освободиться от обаяния величия и могущества, даже когда они сгинули. Как бы там ни было, Ананья нисколько не заблуждался относительно размеров постигшего хозяина поражения и со стоическим мужеством поддерживал обреченного Рукосила-Лжевидохина в его потугах противостоять судьбе.

Отправляясь в столицу, Ананья оставил Лжевидохина в обычном его состоянии — очень плохом. Не хуже, чем полгода назад, но хуже и не могло быть. В часы просветления Лжевидохин обнаруживал цепкий, склонный к озлобленной живости ум. Немощное тело, однако, не повиновалось ему так, как мстительная и жадная мысль — большую часть дня оборотень стонал на носилках, которые таскали на себе четыре отборных едулопа, голые буро-зеленые обалдуи со скошенными лбами.

Все обернулось против Рукосила. Судьба медленно удушала его, время от времени ослабляя свои объятия для того только, чтобы несчастный напрягал последние силы на пути к всеконечной гибели.

Растеряв власть, могущество и здоровье, Лжевидохин не имел и пристанища, которым может похвастаться последний бедняк. Преследуемый разведчиками пигаликов, оборотень пребывал в беспрестанных, затянувшихся, как перемежающийся кошмар, бегах, меняя одно убежище на другое. К исходу зимы он оказался в непроходимых чащах леса, который спускается с высочайших вершин Чжарэнга и обволакивает своей мрачной сенью истоки Белой. Зловещие, полные нечисти места эти, гибельные для человека и для пигалика, укрыли оборотня с его мерзавцами. Суровая зима скостила и без того немногочисленную свиту чародея. В глубоких сугробах Чернолесья полегли десятки побитых морозом едулопов, они замерзли без надежды пустить по весне ростки.

По правде говоря, единственной надеждой чародея оставалась негодная и пустая девчонка. Известие о невероятном успехе прежней Рукосиловой приспешницы, Чепчуговой дочери Зимки, они получили только на исходе зимы. Лжевидохин пришел в болезненное возбуждение.

— Верно ж я рассчитал! С умом, с умом сделано! — говорил он о себе, кашляя и отхаркиваясь. — Нет, нет, есть и размах, и предвидение: двинул одну, подставил другую… Изящное решение, сильный ход! Ставленники мои становятся государями — где же место того, кто ставит? А? Выше! Еще выше! — задыхался он морозным воздухом заснеженного леса, качаясь на носилках, которые волокли измученные, обмороженные, покрытые страшными струпьями едулопы. — Выше! И еще выше! — хихикал он под иссиня-черным небом, вместилищем ледяных ветров. Временами из завываний пустоты рождались заряды снежной сечки.

Добравшись по весне в столицу, Ананья скоро убедился, что не имеет ни малейшей возможности принудить к повиновению ставшую Золотинкой Зимку. Вздорная девчонка заартачилась и возымела намерение избегать своего подельника. Чем можно было ее запугать? Разоблачением? Трезво обдумывая положение, Ананья склонялся к мысли, что влюбленный Юлий не поверит наветам проходимца, когда любимая прибегнет к доступным ей доводам. Если только Зимка-Лжезолотинка не запутается сама, последовательно избегая ведущих к спасению путей.

И он прекрасно понимал, что решился на отчаянный шаг, когда вышел из тени, оказавшись среди преданных государыне и отлично оснащенных для убийства людей.

Чего, однако, не знал готовый ко всему Ананья, так это того, что отправленное им в отчаянной спешке почтовое перышко уже получено — прежде всякого срока и вероятия! Порхнувши ввысь, перышко полетело над чересполосицей крыш, над трубами и шпилями, над узкими щелями улиц и ямами дворов. И скоро начало снижаться… На улице Варварке, на Посольском дворе, где высился просторный особняк под черепичной кровлей, предназначенный для приема иноземных гостей, чудесное письмо скользнуло в предусмотрительно открытое оконце.

Здесь поджидал маленький стриженый человечек в очках. Вот что содержало в себе проступившее на заранее приготовленном листе бумаги послание:

«Государь мой Рукосил! Обложен дворцовой стражей в харчевне „Красавица“. Вчера снова пытался связаться с 3. И это ответ. Верно, Н. предал. Прощайте. Травеня 2 день, 7 час пополудни».

Подписи не было, но принявший сообщение пигалик и не нуждался в ней. Точно так же без всякой подписи опознал бы руку своего приспешника и Рукосил, если бы своим чередом получил письмо через пятьдесят два часа после отправки. Очкастый товарищ Буяна еще разбирал поспешные строки Ананьи, когда слуха последнего коснулись звуки бойко взыгравших скрипок, припадочно заколотились барабаны и завыли волынки — это шествовала великая княгиня и великая государыня Золотинка.

Вот с лестницы донесся приглушенный разговор: государыня отсылала вниз свиту. И взялась за ручку двери, собираясь с духом. Приготовился к встрече и Ананья: сел на стул с продавленным ременным сиденьем, закинул ногу на ногу, руки сложил на груди и сменил прежнее, настороженное выражение лица на менее естественное для него — величавое. Узкое личико Ананьи отличалось несоразмерностями: непонятно с какой стати крупные, чувственные губы, раскосые глазки, самой природой назначенные пристраиваться ко всякой щели и замочной скважине. И в то же время неожиданно грубая шишка на конце носа, которая, напротив, затрудняла проникновение в заманчивые узости и соблазнительные дыры. Все эти несообразности не вызывали доверия у расположенных к простым решениям людей, и потому обладатель несообразной внешности волей-неволей склонялся к ехидству, как единственному качеству, которое объединяло в нечто цельное разносторонние свойства его натуры.

Между тем разряженная в шелк и узорочье Зимка терзалась на лестнице перед захватанной до черноты дверью, не в силах набраться мужества, чтобы войти. Она, как и Ананья, пыталась придать себе неестественное и нарочитое выражение — почтительности, переходящей в родственную нежность. Все естественное казалось Зимке в ее двусмысленном положении легковесным и потому ненадежным.

Но нельзя было тянуть бесконечно!

Она вошла, ничего не различая вокруг от бьющей в висках крови, и сразу за порогом потерялась настолько, что забыла приготовленное и вымученное чувство. Не воскликнула с милой слабостью в голосе: папа! а зачем-то хлопнула себя по лбу — как рассеянный человек, внезапно обнаруживший, что ошибся дверью.

— Еще раз! — язвительно заметил Ананья. Заготовленная торжественность слетела с него. — Еще раз и по тому же месту!

Еще мгновение — и Зимка расхохоталась. Безобразно расхохоталась, прихлопывая себя по ляжкам, приседая и тыкая в Ананью пальцем.

— Боже, какой дурак! Какой дурак! Ну и дурак! — приговаривала она, задыхаясь от смеха.

Ананья вскочил. Бледное лицо его в мутном свете окошка приняло зеленоватый оттенок, толстые губы приоткрылись. Он порывисто шагнул к закатившейся в припадке красавице и огрел ее по щеке.

— Дрянь! — сказал он с таким глубоким убеждением в голосе, что Зимка мгновенно поверила.

Она тронула обожженную щеку, гибкие пальцы ее дрожали… и опустила глаза. Прекрасные Золотинкины глаза, которыми Зимка пользовалась без зазрения совести.

— Мало? — спросил Ананья, весь дергаясь. — Еще хочешь?.. Знаешь ты, что мы с хозяином пережили за зиму?.. Пока ты тут…

— Что толку ссориться?! — растерянным голосом молвила великая слованская государыня.

— Именно! — злобно согласился лазутчик.

— Не очень-то осторожно… ты это затеял… И причем тут пигалики?

— Пигалики? Что ты хочешь сказать? — Ананья и Зимка разговаривали между собой шепотом, как заговорщики.

— Посол Республики… Буян сказал мне, что Поплева прибыл в столицу и остановился здесь, в «Красавице долины». Или… должен остановиться.

— Вот как? — еще больше нахмурился Ананья. — Тебя направили сюда пигалики? Занятно.

Зимка опустилась на кровать, раскинув сиреневое с серебром платье. В этой убогой конуре, где стоял на полу неубранный таз с помоями, была она нестерпимо, вызывающе хороша. Была она так прекрасна, что не замечать это мог только Ананья. Он и не замечал.

— Хозяин хочет тебя видеть, — приглушенным голосом сказал сподручник Рукосила. — Пришло время служить.

— Да! — отвечала она с деревянной гримасой. — Конечно. Но здесь опасно.

— Разумеется, не здесь. — Ананья выглянул за дверь, тихонько ее приоткрыв, а потом присел обок с Лжезолотинкой на кровать.

Кончиками пальцев государыня брезгливо вытянула из-под его кафтана краешек своего голубого, как небеса, платья.

— Разумеется, не здесь, — повторил обладатель заношенного, потертого на отворотах и швах кафтана. — Охотничий замок Екшень, — сказал он исчезающим шепотом в самое ухо. — Начиная с пятнадцатого травеня ты должна ждать его там каждый день. Придумай, что хочешь. И никакой охраны. Самая необходимая челядь: сенные девушки, кучер и два гайдука. Избавься от Юлия, если увяжется.

Добрая весть об отце государыни Золотинки, которого она обрела, наконец, в мало кому знакомой до того харчевне «Красавица долины», распространилась среди ближних людей и сделалась достоянием молвы прежде, чем Зимка рассталась с Ананьей. Разговоры эти сильно повредили Поплеве, повторная попытка которого обратить на себя внимание стражи увенчалась успехом.

— Всыпьте ему хорошенько! — велел сухопарый дворянин, из чистого милосердия не углубляясь в разбирательство диких утверждений блажного бородача.

Однако благодушие Поплевы тоже ведь имело пределы. Он вызывающе засопел. Мордатые стражники в кольчугах и пластинчатых полудоспехах уже пытались заламывать руки Поплеве, который предостерегающе фыркал и толкался, когда врезалась в толпу шумная ватага скоморохов со всеми их сопелками и погремушками. Они ужасно торопились и галдели, что великая государыня и государев тесть Поплева ждать не будут.

— Да вот он и сам! — вскричал Лепель, обнаружив недавнего своего попутчика в гуще стражников. — Мы привезли его с собой в обозе. На случай, если другого не будет.

— Так это ваш? — сказал старший дворянин с облегчением. Сердитые выкрики Поплевы все же поколебали его, он не решался дать знак к расправе.

И тут пагубная привычка к зубоскальству подвигла Лепеля на роковой шаг. Толкнуло пристрастие к шутовству, ставшему для него способом существования, ибо жить значило для него смеяться.

— Видите ли, полковник, — начал он, задержавшись для обстоятельного разговора, — в жизни всегда есть место невероятному. Я бы даже сказал: жизнь кажется нам обыденной именно потому, что мы привыкли к совершенной ее невероятности.

— Короче! — оборвал дворянин, мотнув головой так, словно у него болела шея.

— Короче, — легко согласился Лепель, — вы видите перед собой человека, — он ткнул в себя пальцем, — который оказал ныне царствующей государыне Золотинке величайшую услугу, которую только один человек может оказать другому. Я уберег ее от тупости обывателей, которые верят в чудо, обращая его тем самым в обыденность, но не верят в обыденность, лишая ее того чудесного, чем она в действительности наполнена. Этот человек, — стукнул он себя кулаком в грудь, — спас государыне жизнь, а теперь идет к ней под окно, чтобы заработать восемнадцать грошей игрой на волынке. Так почему же вот этот человек, — он кивнул на Поплеву, зажатого обалдело внимающими стражниками, — который взрастил и воспитал нашу великую государыню на радость слованскому народу, не может стоять сейчас дурак дураком в тисках вцепившихся в него мертвой хваткой умников? Прощайте, полковник, я все сказал.

Еще раз кивнув Поплеве, Лепель удалился, на ходу раздувая волынку.

— Та-ак! — протянул дворянин. И опять повел головой, отер рот и сказал своим: — Так, хлопцы! Снимите с него штаны, и чтобы жарко было!

— Что? — взревел Поплева. Но хлопцы, заслышавшие знакомую и понятную речь навалились враз, скрутили руки и повалили наземь. И стыд, и горе, какое-то нравственное ошеломление лишили его воли; лицо в дорожной грязи, всклокоченная пыльная борода, дикий взгляд — Поплева перестал понимать. Когда стянули с него штаны, чтобы к восторгу глумливой толпы обнажить ягодицы, он только моргал, силясь поднять голову, и водил глазами, не обнаруживая ни малейшего проблеска разума, как равнодушный к издевательствам деревенский дурачок.

Стражники, удаливши меч, приготовили укрепленные медными кольцами и пластинами кожаные ножны.

— Дай я, дай я! — горячился рослый и рукастый детина с необыкновенно маленькой для размашистых плеч головой. После недолгой борьбы с товарищами он овладел орудием.

— Только не очень, — пробормотал тут глядевший со стороны дворянин. Новые сомнения омрачили его и без того унылую душу. Не в силах избавиться от недобрых предчувствий, он опять начинал склоняться к полумерам, совершенно неуместным при любых обстоятельствах — сводилось ли дело к тому, чтобы слегка высечь отъявленного мошенника и самозванца или же чтобы смягчить наказание государеву тестю. — Не очень, — повторил он.

Да куда там не очень! При радостных ожиданиях густо толпившихся зевак? И-ах! — врезал детина. И вломил! И всыпал! С оттяжкой и со вскриком.

Поплева же изумленно вздрагивал. Развязанный, он поднялся, не замечая толпы, с бесстыдной обстоятельностью подтянул штаны и оделся. Окинув затем взглядом настороженные, глумливые рожи стражников, он сказал:

— Все могу простить, кроме палачества добровольного.

— Просто глупое недоразумение! — сказала государыня, явившись в проеме двери. — Кабатчик дурак, он все напутал. Пойдемте, — резко добавила она.

У самой кареты перед крутой подножкой она задержалась взглядом на юном Дивее и одними глазами… велела? Разрешила? Поманила? Он подал государыню руку и замешкал у дверцы, чтобы получить разъяснения.

— Садитесь со мной, Дивей, — сказала Лжезолотинка, недовольная задержкой.

Они остались вдвоем. Зимка похлопала по подушке, повелевая юноше перебраться с переднего сидения ближе. И он опустился рядом, необычно молчаливый и встревоженный, напряженный и застылый — не в силах уразуметь оказанную ему честь.

— Вы очень меня любите? — спросила она, бросив беглый взгляд на собеседника.

Обычные развязность и красноречие оставили Дивея. Совершенно ясный вопрос поверг его в замешательство, которое можно было бы понять и в оскорбительном для государыни смысле, когда бы она и в самом деле придавала значение ответу. Но она глядела перед собой сузившимися глазами, большой рот сложился жесткой складкой.

— Могу ли я доказать любовь делом? Позволено ли мне будет доказывать? — скованно сказал Дивей.

— Если вы так меня любите, — Золотинкиным голосом сказала Зимка, — можете вы убить человека? Для меня.

— Кого? — с облегчением встрепенулся Дивей. В голове его все шло кругом, он мало что понимал.

— Этого… который в харчевне.

— И только-то?

— Но требуется ловкость, — заговорила она со страстным напором и горячностью, как если бы объяснялась в любви. — Все должно произойти вроде бы случайно, никто не должен и заподозрить…

— Понятно! — воскликнул Дивей.

— Чтобы и тень подозрения не пала на мое имя. Да и на ваше тоже. Наймите людей, возьмите надежных слуг… какая-то пьяная ссора. Не знаю, как это делается. Кувшином по голове, ножом под ребро… в суматохе. И все. Этот человек проходимец. Он оскорбил меня.

Посольский особняк на Варварке, где разместились Буян с товарищами, представлял собой небольшой белокаменный дворец о двух этажах, с высокой крышей и остроконечными башенками по углам. Огромные окна, нехоженые пространства покоев и затерянные в вышине потолки изрядно угнетали привыкших к разумной тесноте пигаликов. Все шесть послов великой Республики и четырнадцать младших сотрудников посольства поселились, в конце концов, на чердаке, где нашли приятную сердцу умеренность. А взгляд из окна, с непривычной, резко бросающейся в глаза высоты, не позволял забыть об ответственном положении на чужбине.

На чердаке угловой башни пигалики собрались на совещание. Толстый слой пыли, который укрывал тут позабытый с незапамятных времен хлам, заросшие паутиной стекла — все было исследовано на предмет следов, птичьих ли, крысиных, все равно каких. Осмотр удовлетворил пигаликов, после чего они и начали разговор. Сотрудник посольства стоял за дверью, еще один расположился этажом ниже в круглой комнате под чердаком. Не были забыты, разумеется, и дальние подступы к башне.

— Есть у меня предчувствие… — сказал Буян, окидывая взглядом празднично наряженных товарищей, которые с осуждением присматривались к ломаным стульям и ящикам и все не решались использовать их как сиденья. — Выйдет из этого разговора в харчевне нечто весьма занятное, и это пойдет нам на пользу.

— Каким образом, Буян? — резко возразил Млин.

Это был узкоплечий пигалик, с каким-то бабьим, несмотря на большие бакенбарды, лицом; нечто бабье скрывалось, возможно, в сварливом выражении всех его рыхлых, текучих черт. Неприязненные отношения Буяна и Млина, их недоброжелательная манера изъясняться, огорчавшая многих пигаликов, не помешали, однако, назначению последнего товарищем посла.

— Признаться, теперь, по прошествии восьми месяцев, — продолжал Буян, — я понимаю меньше того, что, казалось мне, понимал, когда первый раз встретился с Золотинкой. Опасно полагаться на предчувствия и домыслы, и все же до последнего дня я сохранял уверенность, что нынешняя слованская государыня не Золотинка. Я думал, мы имеем дело с оборотнем.

— Тебя переубедил Сорокон? — спросил Хван, один из молодых послов, получавший, как видно, тайное, но вполне невинное удовольствие всякий раз, когда имел случай, пользуясь своим нынешним служебным положением, обратиться к члену Совета восьми на ты.

— Да, это уже не домыслы и не предчувствия — Сорокон, величайший в свете волшебный камень. Сейчас вот, на празднике Морских стихий, я ощутил его излучение уже в двух шагах. Самопроизвольное излучение. Такая мощь!.. Сорокон, разумеется, и есть то орудие, с помощью которого Золотинка запустила искрень. Искрень в руках неуравновешенной красавицы… Жутковато. Мы имеем дело с величайшим волшебным камнем, с величайшей волшебницей и, как это ни прискорбно, с величайшей опасностью, которая когда-либо угрожала пигаликам.

— Это преувеличение, Буян, — не утерпел Млин, усевшись в расстройстве на пыльный, почти черный от грязи ящик.

— Нет, — возразил Буян. — Опасность, как я понимаю, очень велика. Чрезвычайно велика. Угрожающе велика. Я правильно выразился?

Млин только крякнул да неопределенно повел рукой.

— И конечно же, нам показали Сорокон не случайно. Такими вещами не красуются и не хвастают. Такими вещами угрожают. Отсюда следует, что Золотинка не выполнит договора. Это раз. И второе: приходится отвергнуть предположение, что мы имеем дело с оборотнем. Рукосил никогда бы не доверил Сорокон своей ставленнице, простой сподручнице — исключено. И тот, кто владеет Сороконом, огражден от насильственных превращений. Приходится признать, что это Золотинка. И все же ясно, что, несмотря на Сорокон, она в сильнейшей степени зависит от Рукосила.

— По-моему, это было ясно еще восемь месяцев назад! — заметил как бы сам себе Млин.

— Тогда, при первой встрече, — пояснил Буян, — я почувствовал в Золотинке… Теперь я начинаю думать, что ошибался. Чудилась искренность и та душевная щедрость в сочетании с мужеством и силой страсти, которые порождают великих людей. Но ничего этого нет и в помине…

В дверь постучали, и сразу же, не дожидаясь ответа, вошел Вертун, сверкнул против солнца очками и прижмурился.

— Огромная простыня! — весело объявил он, протягивая Буяну исписанный с двух сторон лист. — Только что получили: большое послание Ананьи к Рукосилу.

При общем молчании Буян углубился в чтение, а когда закончил, передал письмо Млину.

— Она едет в охотничий замок Екшень на встречу с Рукосилом, — объявил он среди напряженного ожидания. — Ананья утверждает, прошу прощения, что «привел засранку в чувство». К сожалению, не указывает, каким именно способом. Она дала согласие на съезд в Екшене. Обещала отправиться на следующей неделе. И как всегда обозначена только буквой — «3».

— Следует расстроить встречу, я полагаю, — возбужденно заметил Тарлан, заглядывая через плечо Млина в письмо.

— Напротив. Есть соображение, — возразил Буян. — Сдается мне, нужно способствовать встрече в Екшене всеми возможными способами. Придется поторопиться, однако. Где сейчас разведчики, кто у нас поблизости от Екшеня?.. Так что, Вертун, — повернулся он, обратившись к ожидавшему у двери очкарику. — Немедленно отошлите Рукосилу это донесение. И предыдущее, разумеется.

Отказавшись от мысли покинуть «Красавицу долины» сразу после ухода Зимки, Ананья положил дождаться вечера, чтобы воспользоваться темнотой. Обстоятельное, с подробностями письмо задержало его допоздна. Однако, покончив с письмом и пустив в небеса перышко, Ананья ощутил неладное. Он выложил на стол несколько серебряных монет, поколебавшись, добавил еще две, а потом бесшумно отворил дверь. В смрадной и теплой темноте различался доносящийся снизу гомон.

В кабаке за коротким столом у основания лестницы галдели четыре засидевшихся бездельника. Они составляли не совсем понятное сообщество, во главе которого помалкивал важный господин. В барственной повадке его проступало что-то брезгливое, над губой — тонкие вельможные усики. То был Бибич, доверенный человек окольничего Дивея. Да и прочие принадлежали к кругу зависимых от Дивея людей. Широкоплечий громила с маленькой головой известен был в полку окольничего Дивея под именем Мясника. Он был в грубом жилете воловьей кожи, единственным украшением которого служил широкий, усеянный тусклыми бляхами пояс с подвешенным к нему ножом мясницких размеров. Еще двое — отличавшийся порочным смехом потаскухи мальчик и его напарник с изрытой оспой кирпичной рожей — имели при себе мечи.

«Да нет, какие это соглядатаи — почудилось», — решил замешкавший на лестнице Ананья и ступил вниз с намерением проскользнуть к выходу.

И вправду — то были не соглядатаи. То были убийцы.

На пути к воле нужно было обойти стол. Последним сидел верзила.

— Эй, слышишь! — Мясник перегородил рукою проход и сграбастал невольно прянувшего вбок лазутчика.

Ананья слышал. И видел. И сердце его упало.

— Простите, не слышал. Без всякой обиды… — молвил он елейно.

— Ну, коли ты не глухой, так выпей с нами! — усмехнулись Вельможные Усики.

— С удовольствием… стаканчик вина не помешает. С удовольствием выпью за ваше здоровье, уважаемые господа и друзья.

— Да ты, видать, умный человек! — непонятно из каких соображений приветствуя это редкое качество смехом, хохотнул Потасканный Мальчик.

— Своего не упустит! — подтвердил Кирпичная Рожа. — Парень хват!

А тот, с ножом — Мясник — безмолвно припечатал Ананью рукой, завалив его на скамью.

Опозоренный и обескураженный, Поплева, по правде говоря, не чувствовал расположения немедленно встречаться с Золотинкой. Он вернулся к мысли о «Красавице долины», где следовало искать источник недоразумений, а может, сверх того, и ночлег. Солнце уже село на крыши, когда, миновав шепоты смрадного прохода, Поплева отыскал вывеску, изображавшую пресловутую красавицу.

— Дай я! Дай мне! — поднялся внезапный рев, захлебнувшийся крик.

Поплева вбежал в дверь: верзила с маленькой головой размахивал кувшином над упавшими в драке людьми. Тот самый верзила, чей гнусный голос живо обращал мысль к обожженным ягодицам.

И Поплева выскочил на подмостки:

— На! — выпалил он, когда верзила, раскидав шушеру, взмахнул убийственным кувшином: дай мне! — На! — выдохнул Поплева, старый кабацкий боец, и дал — в висок.

Верзила екнул на просевших ногах и в совершенном тумане, не соображая, что, у кого он намеривался брать или кому давать, повернулся, протягивая кувшин. Так что Поплеве осталось только принять сосуд и сейчас же вернуть любезность. Крепко — по лбу!

Мир треснул брызнувшими черепками — и Мясник соскользнул в бездну, закатывая залитые вином глаза.

А Поплева не расслаблялся. Тут же сразу пришлось ему резко прянуть: вскочив, обнажил меч гривастый юнец. Отчаянным прыжком Поплева перемахнул через стол под лестницу, а юнец, пытаясь не упустить противника, запоздало саданул мечом блюдо — брызгая жиром, курица подскочила. Поплева цапнул ее за ногу и расчетливым броском запечатал разинутую в матерном выкрике пасть: на! Жареная птица врезала в зубы. Подавившись таким куском, юнец рухнул.

В несколько мгновений упокоив двоих противников, Поплева получил возможность осмотреться: что тут вообще, собственно, происходит? Сзади Поплеве не могли угрожать, там была лестница, а стол отделял его от немедленного нападения оставшихся молодцов. Один из них, дородный, с вельможными усиками господин, похоже, не рвался в бой, уступая честь кабацкого поединка своему простоватому товарищу, сутулому детине с кирпичной рожей. Этот в поощрении не нуждался — он скинул перевязь, отбросил ножны, а потом, не сводя глаз с Поплевы, перехватил меч двумя руками.

Поплева понял предупреждение. Немедля он подхватил скамью и швырнул, заставив Краснорожего отпрянуть, что и спасло его. Скамья грохнула посреди кабака, где мычал на полу зашевелившийся было Мясник. Силился он приподнять мутную свою, обильно политую вином голову — и тюкнулся ниц под саданувшей в темя скамьей. Тогда как зашибленный курицей юноша беспомощно передернулся. Скамья, мало того что тяжелая, отличалась значительной протяженностью, и совсем уже обескураженный юноша напрасно мыкался отличить длину от ширины, чтобы как-то из-под тяжести высвободиться: бессильно приподнимая скамью, он опять ронял ее на себя.

Случайные посетители харчевни, несколько испуганных любителей пива, жались к стенам и не выказывали ни малейшего поползновения вмешиваться.

Между тем Поплева, вторично упокоив Мясника и озадачив Потасканного Мальчика, должен был отступить перед Краснорожим, который медленно подступал к столу, тиская рукоять меча. Шаг, еще шажок — Поплева уперся спиной в преграду.

Неловко перескочив скамьи и простертых на полу товарищей, Краснорожий вспрыгнул на стол — Поплева нырнул вниз. Детина ткнул вслепую мечом под столешницу и соскочил назад, едва не попав ногой на Мясника. Все менялось мгновенно — под надсадный сип и хрип, удары клинка о камень и дерево, под топот, лязг сбитой посуды, бессвязные вскрики. Поплева шустро выкатился к лестнице и, не успев подняться, бросился обратно под стол, едва Краснорожий снова на него вспрыгнул. И сейчас же, упершись в столешницу снизу, Поплева рывком встал — так что внезапно вознесенный под потолок детина ходуном заходил… И грохнулся среди града кружек, тарелок и кувшинов. А вслед поверженному чудовищным толчком Поплева забросил и стол, который опрокинулся на скамьи и на людей, перегородив харчевню.

От ужасной такой неожиданности Вельможные Усики, господин в кружевах и лентах, обнажил клинок. Однако и Поплева успел выдернуть завалившийся в нагромождении лавок под опрокинутым столом меч — неизвестно уже чей. Меч так и лег в руку.

И тогда нечаянный взгляд на дверь подсказал Вельможным Усикам выход. Усики рванулись вон из харчевни и оставили побоище без малейшего для себя ущерба.

Тем временем дважды поверженный, нагруженный рухнувшим столом еще и в третий раз верзила, — отличавшийся младенческой головой Мясник, мычал и ворочался, высвобождаясь из-под груды тяжких дубовых ребер и углов. Не вовсе еще разобрав, что, чего и откуда, он покачнулся, кое-как все же разогнувшись, чтобы встать на колени. Увидел на полу меч. И, как не проснувшийся толком ребенок, потянулся к любимой игрушке. Но тут уж терпение кончилось даже у припертых к стенам любителей пива, которые все это время только охали, ахали и шарахались. Вооружившийся большим медным сосудом молодой человек собрался наконец с духом пустить его в ход — точным ударом сверху насадил сосуд на маленькую головку Мясника! И провернул ручки с излишним даже усердием — явственно захрустело.

Со всех сторон в сорванную с резьбы башку полетели кружки и более увесистые снаряды. Темнота и хруст, гул, сотрясение и бряцанье — Мясник взревел медным задушенным гласом.

— Пойдемте, сударь, — слегка запыхавшись, обратился к Поплеве косоглазый юноша, тот, что сорвал с резьбы узкую и, видно, все же нестойкую головку Мясника. — Пора и ноги уносить. Этот, что дал деру, — косоглазый кивнул на дверь, — Бибич, человек окольничего Дивея. Не иначе — подмогу приведет.

В самом деле, Поплева не видел, что тут можно еще сделать. Кувшинноголовый однообразно ревел, покачиваясь. Порочный Мальчик, сидя на полу в томной позе, отирал на щеках куриный жир, он потупился, не в силах глядеть людям в глаза. Кирпичная Рожа, напротив, с кряхтением нагнулся подобрать ножны и обратил к народу миролюбивый зад.

А тощий малый в смуром кафтане, тот самый, что возбудил все эти кабацкие страсти и оказался на полу еще до появления Поплевы, — тощий малый силился встать на ноги с похвальным намерением оставить это нехорошее место. И устранить тем самым повод для новых недоразумений.

Поплева выволок доходягу к дверям, перевалил через порог и вместе с косоглазым вынес его из харчевни на воздух, в расступившуюся толпу ротозеев. Вдвоем повели они жертву кабацких страстей прочь, отбрехиваясь от расспросов.

Случайный товарищ Поплевы, косоглазый молодой человек, был прежний Поплевин провожатый, которого тот конечно признал бы, когда бы лучше разбирался в лазутчиках да зорче озирался, вступая в город. Теперь уж сама нужда заставляла Поплеву настороженно вертеть головой — да что толку!

Скоро они попали в гнилую щель между домами, но услужливый молодой человек знал выход и не затруднился его показать. Доходяга в смуром кафтане едва волочился, голову обронил на грудь и никакими признаками осмысленности своих спасителей не баловал. Наконец они остановились, безмолвно вопрошая друг друга: что дальше?

Сползающие по склонам оврага улочки превращались здесь в сплошные лестницы, которые петляли в нагромождениях беспорядочных пристроек под грубыми сланцевыми крышами. Негде было тут задержаться глазу, чтобы выделить хоть одно вполне законченное строение, которое не служило бы добавлением, приделом к другому еще более непостижимому сооружению, что и само лепилось в край и торец чего-то. Среди разбросанных без порядка кривых окошек нельзя было встретить и одного ладного, тем более двух похожих. А в довершение картины противоестественно вознесенная на крышу коза пощипывала чахлый кустик, произраставший прямо из бока пристроенной повыше халупы.

— Куда ж нам его девать, бедолагу? — пробормотал Поплева, немало ошеломленный разнообразием открывшихся перед ним видов.

— Ладно, ребята, я бы уж сам, — заговорил тут слабым голосом доходяга. Поплева нагнулся, пытаясь заглянуть в завешенное упавшими космами лицо.

— Да где ты живешь?

— Лады, ребята, лады! — упорствовал в нежелании понимать несчастный. — Сколько раз зарекался… Не пейте, ребята, не надо…

Молодой человек с глазами врозь начал высвобождаться от лежащей на его плече руки:

— Прощай, братец. Не моего ума дело, отчего эти наладились убивать этого, а этот тех покрывает.

— Да ты про что? — начал уж свирепеть Поплева, которому изрядно надоели недомолвки и экивоки.

— Этот-то, выходит, государев тесть Поплева, — остановился косоглазый, указывая на доходягу. — Кабатчик сказывал. Да что-то не сладилось. Вот люди окольничего Дивея и хотели его прибить.

И, покосив на прощанье глазами, лазутчик пигаликов легко, как это свойственно человеку с чистой совестью, поскакал вниз по ступенькам.

Недоверчивое изумление Поплевы обратилось теперь на Рукосилова лазутчика. Но и этот ускользал. Захрипел при осторожной попытке его встряхнуть — глаза закатились, на посиневших губах проступила пена.

— Да это Ананья! — воскликнул Поплева, повторно его встряхивая. Увы, голова лазутчика безучастно болталась.

После памятного столкновения в Колобжеге для Поплевы прошло всего три месяца — там, где весь остальной мир считал годами. Тот памятный день был для него словно вчера: Ананья… крошечный волшебничек Миха Лунь с роковым Асаконом…

Среди достоинств и умений приспешника Лжевидохина не последнее место занимало искусство обмирать до полной безжизненности. Бездарный волшебник, Ананья умел не много, но то, что умел, отработал уж добросовестно. Полуприкрытые глаза его глядели бессмысленно, зрачки расширились. Беспомощно оглядевшись, Поплева положил тело на каменную ступень и припал к груди — сердце не билось.

Прохожие переступали тощие ноги мертвеца, едва глянув. Лишь курившая у открытого окна женщина с опухшим лицом выказала некоторое любопытство. Недолгое, впрочем, — внимание ее отвлек далекий заунывный крик, который слышался где-то там, поверх крыш.

— Поплеву какого-то ищут, — молвила она, обернувшись в комнату. И с треском захлопнула обтянутое драной мешковиной оконце.

Ошалевший от смены впечатлений Поплева, казалось, не твердо помнил и собственное имя. Он глянул на распростертого Ананью. Ананья не выказывал жизни, но и мертвее как будто не становился — сколько можно было понять, потряхивая его для испытания, — оставался он все в том же межеумочном состоянии «хоть брось!». До этого, однако, дело еще не доходило. Поплева подхватил тело под мышки, вскинул на спину и трусцой побежал по лестнице, заторопившись за перекатами барабана.

Поплутав с мертвым телом Ананьи в тупиках и уводящих не туда улицах, Поплева опознал между крышами семиярусную, сплошь составленную из сквозных окон и арок башню соборной церкви. Он стал держать на примету и в конце концов выбрался на просторную площадь, посреди которой, окруженный порядочной толпой зевак, завывал государев вестник.

— …И тому доброму человеку, что сообщит нам о судьбе названого отца нашего любезного и досточтимого Поплевы, положена будет щедрая наша награда! — заключил возвышавшийся над толпой дородный мужчина в высокой круглой шапке с пером. Это был хорошо одетый, представительный господин с окладистой бородой, роскошными усами и необыкновенно зычным, переливчатым голосом — особым, столичным голосом, вероятно.

— Я могу сообщить о судьбе досточтимого Поплевы! — запыхавшись от спешки, воскликнул Поплева.

Дородный глашатай без всякого одобрения оглядел всклокоченного самозванца с мертвым телом пьяного человека на закорках.

— Ты можешь сообщить о судьбе названого отца нашего? — уточнил он тем же раскатистым голосом и вернулся взглядом к дохло повисшему головой Ананье.

— Могу! — подтвердил Поплева, полагая более безопасным и надежным выступать в качестве свидетеля и доносчика, чем самого себя.

— Тогда пойдем, — сказал глашатай. Внутренние возражения его выдавала брезгливая складка губ. А более всего сказывались они в том, что он ни разу не обернулся на сомнительную парочку, пока не пришли они все к тому же Чаплинову дому, где стояла у подъезда стража, пропустившая и глашатая, и Поплеву, и даже совершенно неуместного во дворце мертвяка.

Тем временем встревоженный донельзя Дивей ожидал государыню, чтобы шепнуть ей два-три слова наедине.

— Что? — заглянул он в очередной раз в преддверье библиотеки, где томились две девушки и неизвестный ему придворный чин. Сенная девушка Лизавета оглянулась на подругу и поднялась к выходу, стараясь не выказывать того удушливого волнения, которое вызывало у нее появление молодого окольничего. Она прошла в боковую комнату, где тот нетерпеливо теребил растрескавшийся лист фикуса.

— У государя на коленях, — молвила Лизавета, обратив к юноше свое округлое лицо. И добавила, предупреждая вопрос: — Только что я глядела. Целуются. Я не могу туда соваться.

Полнолицая красавица с налитыми плечами, она носила тяжелые свободные платья, открытые на груди и на спине, а голову венчала округлым тюрбаном горячего багряного цвета, особый жар которому придавало золотое шитье.

— Но что случилось? — спросила она низким задушевным голосом. Дивей не отвечал. А девушка перебирала гриф и деку круглой домбры, которую прихватила с собой, когда покидала библиотечные сени. — Ты уже не любишь меня? — сказала она с простодушным удивлением.

Дивей раздраженно покосился:

— Я в опасности. В большой беде. Не удивлюсь, если и жизнь моя под угрозой.

Жалобно брякнула домбра, выскользнув из расслабленных рук. И почти тотчас тихо приотворилась дверь, впустив круглую голову с острыми усами — это был Бибич.

— Государь мой! — позвал он Дивея зловещим полушепотом. — Этот человек… — последовала жуткая, но невразумительная гримаса, — здесь! И он принес на спине того… А тот… хуже некуда.

Дивей невнятно выругался.

— Глянь государыню, — нетерпимым тоном велел он Лизавете. — А государь не должен знать, что я здесь!

Лизавета готова была на крайность, но не было ни малейшей возможности обменяться с государыней взглядом. Золотинка не слезала с колен, а Юлий отвечал ей блуждающей улыбкой, не замечая, как онемели ноги. На рабочем столе его лежали вразброс бумаги пигаликов.

Золотинка встряхнула головой, обмахнув мужа щекотным потоком золотых волос, и припала на грудь:

— Юлька! Ага! Юлька! Лебедь мне все сказала, теперь уж знаю! Я тоже буду звать тебя Юлька! — и она залилась звонким, самозабвенным хохотом.

Кое-как справилась с приступом смешливости и принялась терзать волосы мужа, взъерошивая их, как потоптанную траву.

Бумаги, однако, не были забыты вовсе, и Юлий под градом упоительных поцелуев косил взглядом на расползающиеся по столу строчки — целые полчища выстроенных в колонны строчек, от которых холодела душа.

— Ты и вправду дала пигаликам обещание? — спросил он невпопад. Золотинка изменилась в лице… и спустилась с колен.

Она оперлась на стол, обратив к Юлию ясные, до того ясные, что ничего уже не выражающие глаза. Она молчала.

— Знаешь что… — протянул Юлий, — пигалики безжалостный народец. Они не остановятся и перед войной… Вот я и думаю, если война или суд… чтобы ты явилась на суд… Давай тогда уйдем.

— Куда? — шевельнула губами Зимка.

— Куда глаза глядят. Я оставлю государство на Лебедь. Она девочка добрая и мудрая. — Он остановился, и хотя Зимка промолчала, возражения ее угадал. — Все лучше, чем война. По тарабарским понятиям война есть самое тяжкое преступление… Мы бежим с тобой за море. Знаешь, это будет вторая жизнь, совсем иная. Разве плохо прожить две жизни? Всё заново.

Вдруг Зимка поняла, что он это уже решил. Она не знала, как возразить, но выручила привычка лгать.

— Ты святой человек, Юлий! — воскликнула она со всем пылом искреннего испуга. — Но ты не знаешь людей! Лесть, лицемерие и всё это… о-о! Если бы ты только знал, как я устала от лести… Ах, Юлька, Юлька, если бы ты понимал, чего ты стоишь! Ты необыкновенный! Таких, как ты, нет!

Когда жена называет мужа святым человеком, это верный признак, что она готова ему изменить и, скорее всего, уже изменила. Супружеского опыта Юлию, может быть, и не хватало, но, чтобы почувствовать себя в таком положении неуютно, достаточно ведь простого здравого смысла, который сродни скромности. Он поскучнел, тяжело привалившись на стол.

— Ты сердишься! — заметила Зимка, выказывая больше наблюдательности, чем ума. Остановившись в двух шагах, она подергивала холодный изумруд на груди. — Ты сердишься на меня за Дивея, я знаю! А его и не так надо было наказать! Он за мною ухаживает.

— Это не преступление, — медленно проговорил Юлий.

— Вот как! А если я скажу, что он меня целовал?

Юлий вскинул глаза, и взгляд этот, долгий и пристальный, заставил Зимку поправиться:

— Пытался поцеловать.

Но он и после этого ничего не сказал. И Зимка уверилась, что уязвила Юлия, вышибив из его головы премудрые рацеи. Он мучился, как любой портняжный подмастерье, обиженный своей девчонкой.

— Он ко мне пристает, — добавила Зимка расхожее словечко своей богатой событиями юности.

— А если любит? — тихо сказал Юлий.

На это Зимка лишь хмыкнула.

— Можно ведь сделать так, — трудно продолжал Юлий, — чтобы без грубости объяснить и… и… не оскорбляя. Когда человек любит… ему тяжело. Мне кажется, ты должна извиниться перед Дивеем.

— Ты это говоришь? — воскликнула Зимка. — Да ты должен был стереть соперника в порошок!

— Хорошо, — вздохнул Юлий и бессмысленно подвинул по столу бумаги, — тогда извинюсь я.

— Как хочешь, — надменно обронила она.

Но слова уже обесценились, и Зимка отлично это понимала. Она молчала, когда Юлий выглянул в сени и, наткнувшись у входа на Лизавету, сказал ей с пугающей мрачностью:

— Гляньте начальника караула, Лиза. Пусть разыщет окольничего Дивея. Да. Пусть приведет. Сейчас же, — заключил он и хотя заметил особенную бледность девушки, безжизненно ему внимавшей, не нашел сил обеспокоиться еще и этим.

Лизавета прошла в коридор… Потом с лихорадочным блеском в глазах повернула обратно, рванула высокую дверь библиотеки.

— Государь! — воскликнула она с порога. — Государь, я жду ребенка!

Золотинка кинула быстрый взгляд на Юлия — вопросительный.

— Чего же лучше, — пробормотал тот.

— Мы назначены друг другу судьбой! — Лизавета сделала несколько шагов и опустилась на колени. — Простите его ради нашей любви, государь!

— Прощаю, — невольно улыбнулся Юлий. — Кого?

— Он и сейчас у меня, я укрыла его, опасаясь вашего гнева. Простите Дивея, государь, мы готовы умереть друг за друга!

— Вот как… — протянул Юлий, оглянувшись на Золотинку. Она застыла, прикусив губу. — Ты уверена в чувствах Дивея?

— Уверена ли я? — Лизавета озиралась, не зная, кого призвать в свидетели. — Скорее небо разверзнется и высохнет море…

— Никто, насколько я знаю, никогда и не помышлял препятствовать вашей свадьбе, — заметил Юлий, наклоняясь к Лизавете. Он принял ее под мышки и, ничего не сказав, подтянул, чтобы поставить на ноги. И хорошенько крякнул, прежде чем возвратил девушке стоячее положение.

Успех слишком быстрый и легкий смущал готовое к самопожертвованию сердце. Девушка колебалась, поглядывая на государей, но ничего не успела высказать — все оглянулись. На пороге обнаружился долговязый придворный в желто-зеленом наряде.