Рождение волшебницы Маслюков Валентин

— Мой дворец в Толпене был полон прихлебателей и друзей, дружки да подружки так и кишели… кишмя кишели… м-да. Мне дьявольски везло в деньгах и в любви, я дьявольски богател при Могуте. И вот, скажите, все нужно было потерять из-за болтовни выжившего из ума старика, который полез в мятежники. Потерять по единственной причине — отец мой, окольничий Хоробрит, не умел держать язык за зубами. Это было дьявольски обидно. А они сказали: вот тебе нож, зарежь изменника. Все равно он был обречен. И отец сказал мне: смелее, сынок! Он не верил, что я это сделаю. Не верил, когда я взял нож, не верил, когда я подошел к нему и глянул в глаза… Не верил, когда занес руку… И когда клинок… саданул в сердце — все равно не поверил. Не успел.

Тяжело облокотившись на перила, Голочел ни на кого не глядел.

— Ты это сделал… — верно, девица пыталась подыскать оправдание, но не могла найти, что сказать. — Как ты страдал! — произнесла она наконец, но все же по-прежнему держалась от убийцы на два шага.

— Страдал? — хмыкнул Голочел, не поднимая головы. — Ничуть. Просто меня не стало. Осталась одна видимость, пустота там, где был человек. Видимость желаний, видимость гордости, видимость разговоров, видимость любви… Замор и Рукосил… они знали, что меня уже нет и потому послали во дворец. Не знаю, кто придумал — они достойны друг друга, — но это дьявольски хитро. Чертовски хитрая затея: они решили, что дворец не сможет погубить того, кого уже нет. У кого уже нет души. Теперь я понял их дьявольский расчет, а поначалу казалось, что посылают на смерть. И я пошел. Может ли возразить тот, у кого нет ни самолюбия, ни смелости, ни страха — ничего? Они могли делать со мной все, что угодно. Я пошел и ждал смерти. Жду ее и по сей час.

— Бедненький! — не выдержала девица.

Голочел не сопротивлялся, и поцелуй их был столь долог, что Золотинка имела время ненавязчиво удалиться.

По каменной лестнице она поднялась на второй ярус дворца и, открыв дверь, очутилась в узком, вроде ущелья, проходе. Сводчатый верх его различался как опрокинутая над головой пропасть. Резко изломанные в десятке шагов справа и слева повороты скрывали продолжение. По красным стенам комнаты снизу доверху висели картины в золоченых рамах, на постаментах белели мраморные изваяния.

Ощущение опасности не оставляло Золотинку, она явственно ощущала непрочность всего, что представлялось взору. Ступая по наборному полу лощеных каменных плит, она помнила, что твердь под ногами может подломиться, как тонкий лед. Однако то, что увидела она на красных стенах ущелья, заставило забыть страх.

На живописных полотнах разного размера, от совсем малых, в две ладошки, до огромных, что небольшой парус, Золотинка узнала бородатого Поплеву со снастями в руках, родную палубу «Трех рюмок» и тихую гладь затона за бортом, наконец, и саму себя в смешной маленькой девочке трех лет… Признала старое платьице свое, шапочку, которые долго потом еще хранили братья. Вделанные в широкие резные рамы надписи давали незатейливые пояснения: «На палубе», «Поплевина борода». Одна из картин называлась «Первые воспоминания». Она изображала в неком тумане базар на берегу, рыбу в корзинах, край лодки и сверкающую морскую рябь до самого солнца — все сразу, неуловимо. И даже темный чердак «Трех рюмок» — тут же. Верно, это и были ее первые воспоминания — то, что в памяти уцелело.

Бегло осмотревшись, Золотинка двинулась влево и нашла за поворотом новое колено того же ущелья, оно просматривалось шагов на двадцать-тридцать, и опять излом прохода скрывал продолжение.

Всюду, куда достигал взор, даже в запрокинутой вышине над головой, Золотинка видела множество больших и малых картин, которые живописали жизнь девочки из Колобжега. Так сладостно больно стиснулось польщенное сердце!

Узкое ущелье, изламываясь вправо и влево под неожиданными углами, нигде не кончалось. Через полчаса Золотинка не осмотрела и малой доли развешенных в несколько ярусов картин, не говоря уж о тех, которые располагались выше и вовсе высоко.

Завороженная видениями прошлого, Золотинка забыла неопределенное и опасное настоящее. Она заставила себя стряхнуть наваждение и тут только сообразила, что не заглянула за ту или другую из десятков оставленных уже позади дверей.

Ближайший выход открыл ей такое изобилие сверкающих подробностей, такую путаницу переходящих из одного в другое многоярусных помещений, что она подалась назад, уразумев, что потеряется на первых шагах и едва ли вернется к не пройденной до конца выставке. Другая дверь, дальше по коридору, вела в иной мир, являла иные цвета и краски, размеры и расстояния. И опять завораживающие соблазны неведомого тянули Золотинку ступить за порог и… заблудиться, забывши всякую мысль об оставленном за стенами дворца мире, познать блаженное счастье беспечности.

Она попятилась, а закрыв дверь, зажмурилась, мотнула головой, как норовистая лошадь, глянула до ближайшего поворота красного ущелья — и пустилась бегом. На бегу только, наверное, и можно было заметить, как заметно взрослеет, меняется Золотинка в застылых мгновениях на развешенных по стенам картинах.

Еще через полчаса она придержала шаг возле огромного, как стена дома, полотна, которое называлось «Над вековым простором». И ей не нужно было смотреть ярлык, чтобы узнать этот бескрайний разлив равнины, синеющие волнами леса, широкий изгиб реки и край утеса над ней, где примостились бок обок, вызолоченные закатным солнцем, два крошечных очерка — Юлий и Золотинка. Голова кружилась на этой внезапной высоте, восторгом ширилась грудь и страхом пред равнодушным величием природы.

Снова она пошла, потом пустилась рысцой, а по обеим сторонам коридора мелькали картины — плен у пигаликов, пигалик Жихан… И вот Золотинка набежала на узкий, как щель, торец коридора. Блестела лаком двустворчатая дверь. В нее все и уперлось.

На стене висело последнее полотно. Золотинка узнала тот самый хрустальный ларец на столбике, который видела перед собой воочию, — он стоял в пяти шагах перед дверью посреди коридора. Узнала самую дверь, словно зеркальное изображение двери действительной… оборванный мальчишка в растерянности перед запертым входом. Она наклонилась прочесть надпись. «Пигалик Жихан перед закрытой дверью» — таково было незатейливое, но совершенно правдивое название картины.

Золотинка обогнула ларец, мельком глянув, дернула ручку двери и убедилась, что, в самом деле, заперто. Вот теперь она в точности повторила свое собственное изображение на картине. То было единственное полотно на всей выставке, которое чуточку, самую малость предвосхищало действительность. Теперь и оно, показав язык настоящему, обратилось в весьма покойное, застывшее и отстраненное изображение минувшего.

Отдуваясь, Золотинка в растерянности оглядывалась.

А дверь и не думала поддаваться, сколько ни дергай. Не шелохнулась. Словно это была не дверь вовсе, а выпуклая подделка под дверь, изготовленная для полного правдоподобия из дерева и меди; рукоять и замочная скважина, шляпки гвоздей, навесы — все выглядело как настоящее, бери и открывай.

Однако не было уверенности даже в том, что медный лепесток над замочной скважиной скрывает собой нечто такое, куда действительно можно вставить ключ. Тут Золотинка ошиблась. Лепесток легко отошел в сторону, из темной, как ночь, скважины потянуло холодом и словно бы сквозняком. Ничего другого, сколько она ни напрягала зрение и слух, попеременно прикладывая к дырке то глаз, то ухо, нельзя было разобрать. Глухая тьма и холодная сырость погреба.

Надо было бы попробовать сеть, но не много понадобилось времени, чтобы убедиться, что сеть не действует во дворце, никакое постороннее, чужое по отношению к дворцу волшебство не работает. А задавленный неведомыми влияниями Эфремон едва откликается.

Наконец, Золотинка вспомнила ларец и бросила дверь. Крышка не открывалась, но ларец, граненый хрустальный сундучок, искрящийся ломаным светом, заерзал на круглой, вроде короткого столбика, подставке, вывернулся из рук — и на пол.

С тяжким хлопком он разбился на тысячи сверкающих осколков, и в этом похожем и на лед, и на груду алмазов развале обнажилась ободранная деревянная рогулька с насажанным на одно из ответвлений поуже кольцом.

Золотинка признала его с одного взгляда. Тот самый волшебный камень, который она надвинула на палочку-водительницу, как на палец, и бросила на волю, чтобы камень не достался Рукосилу. Бросила, не подозревая, что именно этому камню, под названием Паракон, и повинуется медный истукан Порывай. Это и была та чудовищная ошибка, последняя в цепи недоразумений, которая завершила отчаянные метания Золотинки. Два года назад в Каменецком замке.

В трепетном предчувствии удачи, не зная еще, как понимать подарок, Золотинка извлекла рогульку из осколков и тогда, после нескольких простых опытов, убедилась, что хотенчик мертв. Да и Паракон тоже. Увы, это были подобия, бездушные двойники когда-то живых, податливых на призыв предметов. Паракон не откликался, Золотинка не чувствовала его волшебное естество, а подброшенный в воздух хотенчик падал на пол сухой деревяшкой. Четыре жемчужины под откидной крышкой перстня — ровно столько их здесь и было, когда Золотинка последний раз открывала камень! — представляли собой четыре заколдованные души. Несколько торопливых попыток расколдовать людей не имели успеха. Жемчужины оставались бесчувственны, как все остальное, и Золотинка, помедлив, попрятала их на место в тайное отделение перстня.

Но как бы там ни было, Порывай, слышно, спешит к блуждающему дворцу. За своим повелителем Параконом, уже угасшим? Или Паракон угас только здесь, во дворце, а на воле вновь вспыхнет? Недолго подумав, Золотинка насадила кольцо на ответвление рогульки, как оно было изначально, и спрятала хотенчик за пояс. Дворец словно и ждал этого: рассыпанные по полу осколки ларца испарялись, как быстро тающий лед, скоро и следов не осталось.

По правде говоря, поспешное, несколько показное согласие не особенно вдохновляло Золотинку. Временами она чувствовала с беспокойством, что каждый шаг ее задан и определен неизвестным ей замыслом, это требовало размышлений. И однако, как ни бунтовал разум, невозможно было уклониться от предначертанного. Нельзя было не подобрать Паракон (или ложное его подобие, это еще вопрос), нельзя было не пройти красный коридор до конца по всем его завораживающим извивам, а упершись в запертую дверь, нельзя было не искать ключ. Ибо уклонение от назначенного и должного — малодушие.

Мелькнула тут кстати соблазнительная мысль, что теперь, когда Золотинка исполнила желание дворца в отношении Паракона, дверь откроется сама собой. Она ошиблась и на этот раз: дверь стояла недвижно и невредимо на всех своих запорах и петлях. И однако же никуда не деться: если есть замок, нужен и ключ, так повелось исстари, не Золотинка это придумала, и не ей менять устоявшийся порядок вещей.

Она испытала в качестве ключа Паракон, а потом хотенчик, безуспешно пытаясь втиснуть их в скважину. Потом опрокинула подставку для ларца, отыскивая какую-нибудь тайную полость. Ключа не было и за картиной в расщелине между полотном и стеной. Ничего не дали поиски за другими картинами, в укромных местах позади изваяний и вообще по всему коридору на четверть часа ходьбы от торцевой двери.

Никто не мешал Золотинке в ее бесплодных трудах, и это навевало сонливую скуку. Так тихо и сонно было в пустынных коленах коридора, что она, очнувшись, не сразу сообразила, как это вышло — она очутилась на уложенной на пол картине и заснула.

Спала, она, наверное, немало, если учесть, что за стенами, на земле Словании ночь была уже на исходе. Во дворце мало что изменилось. Лишь последнее прясло коридора от поворота до тупика стало заметно длиннее. Подставка для ларца как бы отодвинулась, а за крайним полотном «Пигалик Жихан перед закрытой дверью» возникло еще несколько картин самого издевательского содержания. Они живописали последние Золотинкины затруднения. Самое позднее по времени изображение имело насмешливую подпись: «Пигалик Жихан укладывается спать в надежде, что утро вечера мудренее». И вот утро пришло. И в самом деле, оказалось весьма мудреное. Еще мудреней вчерашнего, похоже.

Стояла невозможная, неживая тишина, от которой глохло в ушах. И надо думать, что Голочел с девицей благополучно пережили ночь — все это время, во сне и наяву, Золотинка не ощущала ни малейших толчков и сотрясений.

Словом, не так-то просто было охватить слабым человеческим разумом далеко идущие замыслы и побуждения дворца. Низкий отцеубийца Голочел безнаказанно гулял там, где погибли четырнадцать его товарищей. Ворона-оборотень обратилась девицей вопреки всем законам волшебства, а обращенная в пигалика Золотинка не вернула себе истинного облика. Дворец, эта вкрадчивая и льстивая ловушка, как будто бы забавлялся, тешился со своими жертвами, выказывая сколь свирепый, столь же прихотливый и непостоянный нрав.

Мудрое утро не принесло Золотинке ни разгадок, ни решений. Она стояла там же, где уперлась вчера, не имея притом ни малейшего понятия, зачем нужно ломиться в закрытую дверь. Все дороги и двери во дворце, кроме одной, были открыты — Золотинка толкнулась, куда пришлось… и озадаченно хмыкнула.

Насмешливый дворец приготовил ей за первой же дверью, роскошную спальню с умопомрачительной, похожей на храм, кроватью в середине его ковровых просторов. На ложе, наверное, можно было бы без затруднений нравственного порядка уложить десять пар молодоженов.

Золотинка догадалась вдруг, что найдет в смежном покое накрытый к завтраку стол. Эту мысль подсказал ей занывший спозаранку желудок. И точно, раздвинув тяжелые занавеси, она вступила в роскошный пиршественный покой, где тянулись уставленные яствами столы. Рассчитанные скорее уж не на молодоженов, а на целые орды счастливых своей многочисленностью семейств.

Золотинка пощипала чего-то с краю, не присаживаясь, а потом кинулась назад, вообразив в испуге, что не найдет больше красного коридора. Но все оставалось на месте, включая надежно запертую дверь. Она прошла далее в оружейную палату, такую просторную, что дальний ее конец лежал на расстоянии выстрела из лука. Она свернула к окнам и нашла выход на волю, под затянутое тучами небо.

Моросил дождь, мокрая мостовая смотровой площадки холодила ноги. Это был не балкон даже — огражденная и обихоженная крыша какой-то пристройки в виде неправильного четырехугольника. На многие версты вокруг открывались окрестности, хмурые леса и взгорья. Заросли едулопов у подножия крепостного холма влажно блестели жестяными листьями.

Перейдя на другую сторону, Золотинка увидела дорогу, палаточный городок заставы. А внизу, на склонах холма, с пол сотни пеших и конных. Она признала носилки и столпника в серых одеждах — тот лежал пластом, ослабевший от истощения. Где-то рядом следовало, по видимости, искать и Замора. Он, получается, столковался с искателями или, может быть, отнял у них отшельника силой без всяких хитростей. Искателей, во всяком случае, к дворцу не подпускали, их нигде не было видно, а люди Замора явились всем скопом, на заставе, надо думать, осталась только стража.

Восемь человек при мечах подняли носилки с безразлично возлежащим на них праведником и после нескольких шагов приостановились. Причиной новой задержки служило, по видимости, скрытое от Золотинки происшествие: люди Замора смотрели не на отшельника, а в сторону дворца.

— Приветствую вас в благословенном месте! — донесся среди молчания голос.

— Голочел, это вы? — удивился Замор, выступая вперед.

— Кто же еще?

— Я не это хотел сказать. Рад, что вы живы. И проживете еще сто лет, потому что мы уже вас похоронили.

— Поднимайтесь ко мне, ваша милость. Обещаю полнейшую неприкосновенность. Я тут как дома.

— А кто это с вами? — уклонился от предложения Замор.

— Девушка необыкновенных достоинств. То есть она безумно меня любит… Любишь меня, Селина?

Ответа Золотинка не разобрала, но, верно, он был.

— Где ваши люди? — продолжал допрашивать Замор.

— Не будем их поминать, ваша милость. Они оказались слабаки. Поднимайтесь, Замор, поднимайтесь. Вы промокнете, сейчас хлынет, посмотрите на небо.

Судья, облаченный в свое излюбленное зеленое полукафтанье, обвел глазами низко просевшие, набухшие облака… Однако он колебался.

— Голочел, — крикнул один из носильщиков, — почему вас так долго не было? Мы заждались.

— Разве долго? Это было упоительное мгновение. Всё, что говорят о блуждающих дворцах, — правда.

— Всё? — вмешался Замор.

— Всё до последнего слова. Поднимайтесь, сейчас хлынет: вон катится валом пена дождя, что-то страшное. Сейчас, сейчас грянет буря. А здесь тепло и сухо. Бочки золота, питья и жратвы — подавись. Баба, правда, только одна. Да и та влюбленная.

Ливень еще не хлынул, но резкие порыва ветра с завыванием несли сорванную с деревьев листву и мусор, взлохмаченные ветром заросли едулопов изгибались волнами и пронзительно, до оглушения дребезжали. Люди отворачивали лица и, переступая, чтобы устоять, заворачивались в рвущиеся из рук плащи. Рубаха и портки отшельника на носилках промокли и потемнели. А тесно обступившие судью приспешники, склоняясь друг к другу, кричали, чтобы донести возникшие у них соображения.

С грохотом, стеной подступал ливень. Судья Замор оглянулся и махнул рукой. Носильщики устремились на крутую лестницу без перил, которая вела на нижнюю, обводную стену крепости. Несколько раз едва не опрокинули они в спешке обреченно скользящего по мокрому ложу отшельника — и полого брошенный над землей ливень ударил жестокой сечкой, все замутилось и исчезло во взбаламученной мгле. Последнее, что увидела Золотинка, подаваясь назад к распахнутой с громовым ударом двери, — Замор взбежал на залитые водой ступеньки и ухватился за край носилок, вверяя себя покровительству святого.

Едва Золотинка оторвалась от высокого ограждения, как ощутила силу бури. Пронизанный водой ветер подхватил ее, выдернул из-под ног опору, с обомлевшим сердцем она ощутила свое ничтожество, неизмеримую малость своего существования в безмерной бездне вселенной. Жестокий порыв нес ее в кромешном вихре — страшный, душераздирающий гром разверз небеса и землю.

Золотинка грохнулась на камни и, цапнув с треском хлопнувшую навстречу дверь, ощутила, что нога скользнула в пустоту там, где только что была твердь. Она не успела ни сообразить ничего, ни подняться, как чудовищным, неистовым сквозняком дверь распахнулась вовнутрь дворца, да так резко, что вкинула за собой, швырнула через порог Золотнику. И она, не удержав ручку, сорвалась и покатилась по полу.

Дворец содрогался, как корчился, и только теперь она поняла — рушились стены. Она уразумела, что стоит на карачках на залитом ливнем полу, дождь хлещет в страшно хлопающую дверь, но ничто уж не рушится под ногами, и буря как будто бы присмирела. Просто сильный, с порывами дождь.

Краем глаза отметив, что оказалась она совсем не там, где можно было ожидать, — это была внутренность сложенной из дикого камня башни, — Золотинка подползла к зияющему проему, чтобы выглянуть наружу. Внизу под собой она увидела осыпавшиеся по склону холма груды битого камня и глыб, они дымились клубами пыли, уже сильно поникшими под дождем. Дворец обвалился считай что наполовину. Обрезанная рваным разрывом, исчезла смотровая площадка, которую только что покинула Золотинка. На мокрых склонах холма не видно было людей… Глубокую узкую трещину Золотинка обнаружила и под собой, в каменном полу. Весь пол был испещрен трещинами.

Замирая душой, остро переживая каждое сверх меры затянутое движение, она поползла назад и оказалась на винтовой лестнице. Нужно было спускаться, в расчете отыскать выход или какой пролом, чтобы покинуть дворец. И снова все колыхнулось под ногами, с негромким, низким гулом, как легкие дощечки, заходили плиты ступенек… прокатился и смолк грохот — где-то рушились палаты. Все казалось не прочнее болезненного сновидения.

Надо было бежать, да лестница кончилась, начались мелкие частые помещения, какие-то гнусные, заросшие паутиной каморки и чуланчики, из которых приходилось выбираться узкими, подозрительного вида дверками. Коридоры обращались щелями, в которых надо было уже протискиваться боком — вся эта издевательская дребедень, назначенная сбивать человека с толку, поворачивать его вспять и внушать ужас. Не то подземелья, не то чердаки.

Извилистые трещины по голым, неоштукатуренным стенам напоминали о бедствии, пахло известкой, пылью, крысиным пометом. Местами стояли лужи, потеки на стенах и потолке. Дождь заливал через проломы, слышно было, как хлещет он где-то рядом, но самые-то проломы Золотинка и не могла отыскать, сколько ни билась.

В повадках дворца чудилось угрюмое и недоброе упорство. Чем больше она горячилась, задыхаясь в тесноте гнусных, гнилых подземелий, тем теснее смыкалось вокруг пространство, сходились стены, ниже становились потолки, хуже поддавались забухшие в пазах, приржавевшие двери. Нечем было дышать.

Похоже, Золотинка совсем потеряла голову, и пора уж было это понять, понять и остановиться. Так она и сделала, когда очутилась в глухом сводчатом подвале: на полу по щиколотку мусор, щербатая кирпичная кладка, потеки плесени на стенах — и шмыгнувшая неведомо куда крыса.

Преодолевая внутренний переполох, она не бросилась назад по гнилой лестнице, а опустилась на разбитую корзину и невольно поджала босые ноги. В сущности, ничего иного ей и не оставалось, как задуматься, давно уж пора было уяснить, что беготней тут много не возьмешь.

— Все, что я могу изменить, — проговорила она для вящей убедительности вслух, — это изменить себя. Не пугаться. Вот, собственно, и все, что в моей власти.

То есть избавиться от страха. Ожидать от дворца помощи, а не противодействия. Не видеть в нем врага… насколько возможно. И что еще? Бесполезно ломиться в запертую дверь, когда она и в самом деле заперта.

Ведь как это просто, если вдуматься: дворец подвел Золотинку к заранее назначенному ей пределу и остановил. Потому только, что тайна закрытой двери ей… не по зубам. Ключа и не нужно искать — его нет! Нет, во всяком случае, во дворце! Лишь там, за его стенами, где зарождаются тайны, — там все ключи. А здесь, здесь что? Только видимость, подобие и образ того, что рождает жизнь. И это очень хорошо, наглядно показано примером хотенчика и Паракона, которые только подобие, блазнительный обман действительного хотенчика, действительного волшебного камня и действительных жемчужин. Золотинка не допущена дальше известного предела потому… потому, что предел этот не во дворце! Она не совершила всего ей назначенного в жизни. Следующий шаг ее там — за этими обманчивыми стенами.

Это было так просто, что Золотинке показалось, будто она знала и понимала все это еще прежде! И только как бы не хотела себе в этом признаться… или вернее, не давала себе труда задуматься над тем, что тайно, в глубине души понимала.

Не здесь ее испытание, не в этом — и нечего притворяться, что и в самом деле страшно. Золотинка всегда знала, предугадывала, что дворец не причинит ей вреда. И все эти гнусные подвалы с проседающими потолками — это всего лишь напоминание, что заблудилась она, уклоняясь от главного. И не то, чтобы трусила, нет, но все ж таки была надежда, что-то вроде терпеливого ожидания, что обойдется все, наладится как-то само собой и без Золотинки. Не может же оно быть все так плохо, все хуже и хуже, когда-нибудь все наладится, мнилось ей. Само собой все развяжется. Вот и нет! Само собой ничего не будет. Без нее не обойдется. Потому что опять она крайняя — больше некому. Много народу в Словании, а без Золотинки не обойдется.

Она просидела в подвале и час, и больше… Одно оставалось ясным: нужно идти в Толпень! Поторопить то самое свидание с Рукосилом, которое дряхлый властелин уже и сам ищет, если верить замечанию девицы-оборотня.

По скрипучим щербатым ступенькам, задевая плечами мокрые стены, Золотинка поднялась в тесную каморку, вроде заброшенной кладовой, и толкнулась в первую попавшуюся дверцу… которую не приметила она прежде за вонючей, полной плесени бочкой.

Сразу попала она в свет и простор — в беломраморный покой, похоже, главные дворцовые сени. На это указывала величественная тройная лестница, обставленная огромными кадками с цветущими апельсинами. Наружная стена сеней частью обрушилась, и за провалом сияло в мокрой листве настоящее солнце… Всюду перекликались несдержанными голосами люди — Золотинка узнала разношерстные ватаги искателей. Верно, стража впустила их после гибели Замора.

Поднявшись на груду битого камня, она увидела народ и на склонах холмов перед дворцом. Мужчины, женщины, дети и старики тянулись по дороге от заставы… Продрогнув на сыром ветру, Золотинка вернулась во дворец и в одном из ближних покоев, в сундуках с одеждой нашла детские сапожки как раз по размеру, кафтанчик по погоде, шапку и теплые сухие носки. Все это будет цело, как она понимала, не рассыплется в прах, пока стоит дворец, так что несколько часов, а, скорее, и дней можно будет попользоваться.

Золотинка решилась выбраться из зарослей едулопов через малую южную заставу, где никто не помнил и не знал давешнего мальчишку-посыльного. Но можно было идти и северной заставой. Роковое обаяние дворца наверняка никого не оставило безучастным, восторженная, крикливая толпа увлекла за собой служилых.

На южной заставе стояли настежь ворота. Пусты стояли шатры, на месте частокол и рогатки, а стража пропала. В кострищах остыл пепел, в загородке из жердей беспокоились непоеные лошади. В палатках валялись брошенные без присмотра вещи, можно было найти и седла, и сбрую. Торопившиеся к дворцу искатели, даже самые оборванные и голодные, не обращали на эту нечаянную роскошь внимания, как на мусор. Народ стремился к чуду.

После недолгих колебаний Золотинка надумала воспользоваться оказией. Правда, чтобы оседлать лошадь, пришлось ей взбираться на пенек и порядочно повозиться, оглядываясь в ожидания крика «держи вора!». Зато и пустилась же она потом во весь опор! Верхом в сумрачном вечернем лесу Золотинка успела до темна отыскать заветный камень, где схоронила котомку и хотенчик Юлия, и вывернула на дорогу к Межибожу, на север!

Тридцать шесть часов спустя, переменив измученную лошадь на волка, а волка на волчицу, растеряв по дороге лукавые подарки дворца (сафьяновые сапожки, кафтанчик и бархатная шапка исчезли в недобрый миг, оставив на посконной рубахе и на штанах серые следы пепла), — ранним росистым утром она выехала на опушку леса и приметила за полями крыши маленького городка, который можно было считать Медней. Отсюда оставалось до столицы всего двадцать верст.

Золотинка еще раз сверилась с чертежом столичных окрестностей, который она проявила у себя на штанине за неимением другого подходящего предмета, и отпустила волчицу. Потом на той же штанине, на бедре, она взялась пересмотреть полученные ночью известия.

В суровых и сдержанных выражениях Буян (со слов лазутчиков, по видимости) описывал гибель межибожского дворца, который похоронил под собой, по неточным оценкам, от двух до пяти тысяч восторженных искателей. Около тысячи нашли в себе достаточно воли (или благоразумия) вовремя покинуть закачавшиеся стены и остаются сейчас на месте, совершенно отравленные пережитым.

Буян отдавал должное неповторимым наблюдениям пигалика Жихана, но, кажется, это было не совсем то и даже совсем не то, чего пигалики ожидали от дворца. Несколько дополнительных вопросов в письме Буяна свидетельствовали, во всяком случае, что опыт Жихана изучают в Республике со скрупулезной дотошностью.

Из других новостей было сообщение о медном истукане Порывае, который вошел во дворец, проломив жутко стонущей просекой заросли едулопов, и слонялся в волшебных чертогах среди искателей вплоть до крушения, после чего вестей об истукане не поступало. Известие Золотинки о волшебном камне Параконе (или о его поддельном подобии) представлялось разгадкой к упорным скитаниям истукана, который, как известно, обязан Паракону службой и повиновением. Но, кажется, гибелью своей истукан озадачил знатоков не меньше, чем скитаниями. И далее следовал закономерный вопрос: уцелел ли Паракон (или его подобие) после крушения дворца? Остались ли у Золотинки найденные во дворце подобия хотенчика и жемчужины?

Все это оставалось у нее, и Золотинка еще раз, с понятным недоверием, прощупала в торбе хотенчик с надетым на него Параконом. Или его подобием, которое с ночи еще должно было бы обратиться в золу и пепел. Этого не произошло, как не произошло и обратного: ни Паракон, ни хотенчик не ожили.

Исчерпав наиболее срочные новости и соображения, Буян приберегал на конец не самое важное, может быть, но самое болезненное, и радостное, и горькое: Поплева обнаружился в Колобжеге. Золотинка судорожно вздохнула над своей ногой, где читались по штанине неровные от грязных пятен буквы.

Оказывается, Поплева возвратился на родину еще весной и живет в Колобжеге нелюдимым книжником. Прежние слухи, что Поплева виделся тайно зимой с Лжезолотинкой, можно считать теперь верными, сообщал Буян. Подробностей известно немного. Похоже на то, что Поплева добрался до Лжезолотинки через сестру Юлия Лебедь, которая взяла на себя небезопасную роль посредницы. Свидание было по обстоятельствам вынужденно коротким, поскольку оба, что Поплева, что слованская государыня Золотинка, имели свои основания таиться и опасаться огласки. Что было сказано между ними, неизвестно, Поплева оставил Толпень в крайнем смятении и расстройстве. Признал ли он в Ложной Золотинке названую дочь или нет, судить трудно, никто его об этом не спрашивал. Но вот что наводит на размышления: Поплева, судя по всему, не сказал дочери, что Юлий жив и прячется в имении Обрюты. Весьма знаменательное обстоятельство. С другой стороны, он не вернулся в имение, чтобы предостеречь Обрюту против Лжезолотинки, если признал в ней оборотня.

Золотинка склонилась над штаниной, закусив губу, но ни одна слезинка не выкатилась из ее детских глаз. Что-то застыло в душе, обратившись в замороженное подобие прежде бывших чувств и страстей. И она знала, что тепло опасно для этого ледника — легко раскиснуть.

Она еще раз вздохнула и отмела чувства. И речи не могло быть, чтобы лететь теперь в Колобжег на свидание с Поплевой. Не время. Да и что за дело втягивать его в новые передряги, когда он только что успокоился и смирился. И смирился… Наверное, он совсем седой, подумала Золотинка, слезы опять закипели, пришлось жестоко мотнуть головой. Впрочем, подумала она затем, если что со мною случится, пигалики раскроют Поплеве глаза. Можно не сомневаться. Буян почтет своим печальным долгом нанести старику последнюю и уже никогда не заживающую рану. И от этой мысли — что Поплева будет страдать… страдать и помнить — Золотинке стало как будто легче.

Она написала Буяну ответ, не особенно, впрочем, распространяясь. Да и нужно ли было объяснять, что главное, о котором молчали они со времен последнего свидания, давно уже стало собственным Золотинкиным делом? Зачем пустые слова, если Буян и так уж давно все знает. А понадобится помощь — что ж, за ним дело не станет.

В печально прославленном городке Медня, который дал название роковой битве между последним из Шереметов Юлием и Рукосилом-Могутом, на сонных улицах бродили куры и козы. В соответствующем количестве встречались мальчишки, так что оборванная Золотинка беспрепятственно, не привлекая внимания, отыскала указанную ей лавку менялы и предъявила долговое обязательство Буяна на восемьдесят серебряных грошей. Меняла Вобей, тощий лысый старик с отрешенным лицом мыслителя, нисколько не удивился ясноглазому малышу. Он, верно, немало повидал на своем веку пигаликов… Подпись Буяна на трехмесячном обязательстве с ростом в одну двадцатую он признал, удовлетворенно кивнул и потом только спохватился, что обязательство изображено у малыша на ладошке.

— Дайте мне вашу книгу, где ведете учет, — сказала Золотинка, уловив понятное затруднение старика.

В положенном месте на расчерченном листе толстой засаленной книги она приложила ладошку, отчего обязательство Буяна перешло на бумагу и осталось там. Меняла придирчиво поскреб надпись ногтем, чтобы убедиться, что буквы не исчезнут, когда должник унесет ссуду. Когда отсчитал он все восемьдесят грошей, двигая их по некрашеному столу, вопросительно посмотрел.

Золотинка попросила тряпицу завернуть свое достояние в узелок. Не стало дело и за тряпицей — за отдельную плату, ибо старик оказался еще и старьевщиком, все мелкие и большие тряпочки он держал в той же лавке. Впрочем, это сильно упрощало дело. Золотинка, заплатив гроши, переоделась в подержанный, но сносный наряд, после чего Вобей выпустил маленького должника через черный ход и учтиво с ним попрощался.

Четверть часа спустя Золотинка подрядила возчика на Толпень, забралась под рогожный навес на мешки с зерном и тотчас же заснула праведным сном младенца.

Изредка пробуждаясь, чтобы выглянуть за рваный полог, Золотинка спала и дремала до перевоза через великую реку Белую. Но и после того, как телега въехала на паром и закачалась, не разомкнула глаз. Не так бы она вела себя года два назад, не испытавши еще прихотей и насмешек судьбы, — прежнее любопытство угасло без удовлетворения. Место восхитительных ожиданий — подумать только: Толпень! — заняли тягостные предчувствия. Прежде слово Толпень стояло где-то близко к понятию счастья — здесь ожидала она самого главного и необыкновенного в своей жизни. Иное было теперь… И она медлила просыпаться, чтобы встретить великий город, потому что не видела впереди ничего, кроме трудов и опасностей. И вдруг вскочила, порывисто раздвинула полог. Открытый взору Толпень удивил ее своими размерами и бесчестным множеством величественных зданий и церквей, каждая из которых была бы предметом гордости для такого богатого торгового города, как Колобжег. Пришлось совсем высунуться из повозки, чтобы охватить взглядом сереющий по левую руку Вышгород. Великокняжеский кремль — неведомо как вознесенное на скалу творение — казался единым всплеском резного камня, крыш и шпилей. В блеклом пасмурном небе кремль выплывал, как похожий на потеки облаков размытый рисунок.

Вот там Юлий и родился, в Вышгороде — над людской суетой, над простором, над криками разносчиков, гомоном торгов, грохотом ремесел и увеселений, над дымом очагов. И еще того выше, в мягко прорисованном среди облаков, словно струящемся к небу кремле. Оттого он такой и есть, Юлька. Здесь он родился и рос, думала Золотинка с острым сожалением от невозможности перенестись в прошлое, чтобы встретить там мальчика Юлия и сказать ему доброе слово. Потом, под действием новой, горькой мысли она нырнула за полог и, порывшись в котомке, достала хотенчик Юлия, в котором хранилось последнее желание юноши. Из предосторожности она замотала рогульку в тряпку и тогда уж попробовала ее испытать, не выпуская из рук.

Закрепленный волшебством помысел Юлия утягивал хотенчик в сторону нижнего города, но не Вышгорода. Власть, как видно, не увлекала потерявшего престол государя. А то, что его увлекало — Притворная или Лживая, попросту говоря, Золотинка… ведь любил он все ж таки Лживую, а не Золотинку, которую не успел узнать, — эта ложь не обязательно обреталась в Вышгороде. Золотинка загадочно усмехнулась, упрятала прилежно обернутое в тряпицу желание Юлия — и тут приехали. Паром жестко ткнулся о пристань.

— Что везешь? — на паром по-хозяйски взошли стражники в ржавых кожаных куртках.

Надо думать, это были таможенники.

— Зерно, господин десятник, четыре четверти, — угодливо сказал возчик, и Золотинка, чуя неладное, торопливо развязала мешочек с пеплом, чтобы распылить его вокруг себя.

Она едва успела обморочить замкнутое кибиткой пространство, как спереди заглянул стражник, недовольный мордатый дядька в помятом шлеме. Перегнувшись через козлы, где лежал оставленный возчиком кнут, стражник чихнул и трахнул кулаком мешок, а потом другой, немногим только не дотянувшись до затаившего дыхания пигалика. Заглянул с передка и хозяин. Он несколько удивился, не обнаружив под навесом мальчишки, но не успел свое удивление осмыслить, озабоченный не мальчишкой, а благорасположением стражников.

— А под мешками что? — спросил тот, еще раз глянув невидящими глазами туда, где таился оборотень.

— Это в каком же, позволительно сказать, смысле? — залебезил хозяин. — Как есть ничего. Мы власти послушны…

— Че-его?!

— То есть, я говорю, послушны, — испугался хозяин, суетливый тщедушный человечек.

Повозка, тяжело западая колесами на неровностях, скатилась по сходням на берег, и странные таможенники не тронули ни одного мешка, чтобы перевесить зерно.

— Тебе куда, малый? — малую долю часа спустя оторопело спросил возчик, таким вот образом выразив свою удивление, когда обнаружил мальчишку среди мешков. Телега тяжко постукивала по булыжникам мостовой. — Мы стоим на Поварской. На извозчичьем двору. До Поварской я тебя довезу. Лады?

— Лады, — покладисто согласилась Золотинка.

Возчик шагал рядом с повозкой, а она ехала на мешках.

Занимаясь котомкой, она снова достала укутанный в тряпку хотенчик и не утерпела испытать. Сверток, выворачиваясь из рук, показывал на восток. Сидя в закрытой повозке на кривых улицах пасмурного города, непросто было отличить восток от запада, но никакого сомнения, во всяком случае, не оставалось, что хотенчик тыкался в правый бок кибитки.

Малую долю часа спустя сверток с желанием Юлия чуть не выскользнул по недосмотру из развязанной торбы — Золотинка ахнула. Она поймала беглеца на самом задку повозки, и чудом только не произошло непоправимое: вздыбленная рогулькой тряпка не выскочила на улицу пред восхищенные взоры зевак.

Сжимая в горсти сверток, Золотинка подрагивала и подскакивала на мешке, сотрясаясь вместе с телегой на дорожных колдобинах, и теперь только, не сразу, сообразила, что хотенчик бросился назад. Не вправо, а назад. Золотинка не удержалась высунуться за рваный, в лохмотьях полог. На расшатанной, кривобокой улочке действительно происходили события: задравши малышу рубаху, озабоченная мамаша уткнула несчастного головою себе в подол, чем лишила всякой возможности защищаться, и лупила веником. Малыш ревел. А праздный народ: две соседки, коробейник, не спускавший с макушки поднос с товаром, и мальчишка в отрепьях — наблюдали за наказанием так сосредоточенно, словно ожидали немедленного разрешения некоего животрепещущего вопроса.

Более важных событий на грязной и бедной улочке не примечалось. Так и не разрешив недоумений, а только лишь их усугубив, Золотинка закинула на спину котомку и, зажавши сверток с несуразным помыслом Юлия, спрыгнула на разъезженную улицу, где плавали в лужах гнилая солома и свежий конский навоз.

Голос благоразумия подсказывал ей, что в волшебных делах нельзя оставлять без разгадки даже безотносительные, ни на что не годные и ни к чему, казалось бы, не ведущие пустяки. Притворно зевая, Золотинка прошлась по улице и в первой попавшейся подворотне, где можно было с соблюдением всевозможных предосторожностей испытать хотенчик, остановилась, закрыв собой сверток от улицы.

Хотенчик Юлия был, может статься, не совсем здоров. Теперь он показывал в противоположную сторону. То есть туда именно, где скрылась, увязая в грязи, оставленная Золотинкой телега…

Лучшие ее качества — школярское прилежание, исследовательский задор и достоинство не последней в Словании волшебницы — заставляли ее искать ответа, чем дальше, тем больше погружая в пучину неразрешимых противоречий. В течение двух или трех часов, не присаживаясь, кружила Золотинка по городу, всякий раз, едва предоставлялась малейшая возможность, доставая хотенчик, — и ничего.

Хуже, чем ничего. Это «ничего» и само как будто кружило по городу, показывая Золотинке язык. Далеко уже после полудня, измученная бестолковщиной, она застряла в толпе зрителей на площади, где обезьянка скоморохов, нацепив на облезлую голову шапочку, объезжала взнузданного, но без седла медведя. Возбуждение в толпе царило такое, что можно было без особых опасений испытать хотенчик прямо на площади. Она и воспользовалась этой возможностью.

Хотенчик указывал вверх. Словно ослеп, замотанный в тряпицу. Тянулся острым концом в небо. Или, скорее, показывал на кровлю большого двухъярусного дома. Предмет Юлиевых мечтаний следовало искать на крутых скатах соломенной крыши, где не удержалась бы даже птица?

Разве кот. Да и тот взобрался на самый конек, умазанный глиной гребень, и оттуда уже, расположившись не без удобства, взирал на представление. Похоже, это был чрезвычайно благоразумный кот, который получал двойное удовольствие, наблюдая в полнейшей безопасности безумства безрассудной обезьянки, — несмотря на чудеса ловкости, та едва держалась на широкой спине сердитого медведя. Можно представить, что случилось бы с бестолковым созданием в красном колпачке, свались оно под косолапого.

Замешавшаяся в толпу Золотинка сказала себе: «Ага!» Измученная догадками, на этот раз она даже и не пыталась ничего понимать. Торопливо зашла за угол — благо дом выходил на площадь мысом между двумя улицами — и здесь, уткнувшись в стену, как занятый неким срочным делом мальчишка, подержала сверток с хотенчиком перед животом. Не пришлось долго возиться, чтобы увериться в том, что она и так предчувствовала: хотенчик указывал на крышу, где засел кот.

Если это был кот, а не оборотень. Но, конечно же, обернувшаяся в кота Лжезолотинка — это уж ни на что не похоже. Лжезолотинка ни в кого не могла обернуться, будучи и сама оборотнем. Рыжий с тигриными полосами котяра на крыше не был великой слованской государыней Зимкой — нечего и рассуждать. Но кто же тогда был этот зверь, каким образом замкнул он на себе сокровенные помыслы Юлия? Тут самого разнузданного воображения не хватит, чтобы сообразить.

В лихорадочном нетерпении Золотинка обследовала обе прилегающие к дому улицы и установила, что кот, скорее всего, путешествовал по тесно сомкнутым крышам. Нашла она и низенькую пристройку, которую, судя по всему, можно было считать началом верхолазного предприятия. К пристройке этой, чулану под черепицей, примыкал каменный забор с полуразрушенным верхом — здесь несложно было подняться на нижние крыши.

Взрывы голосов на площади угасли еще прежде, чем Золотинка закончила расследование, так что ждать не пришлось. Едва успела она сообразить, что к чему, как наверху зашуршало и скатился, словно со стога, огромный рыжий кот. Он тяжело сиганул на разбитую крышу пристройки и тут, внезапно встретившись глазами с мальчишкой, заскользил по черепице в тщетной попытке остановиться.

Встрепенувшись, Золотинка распахнула внутреннее око и тотчас наткнулась на преграду, то неодолимое препятствие, которое представляет для порабощающей власти волшебства разум. Кот вздыбился, ощетинил шерсть, он безошибочно распознал, с кем имеет дело. Мгновение — и должен был броситься наутек. Золотинка быстро оглянулась в захламленном проходном дворике, только что многолюдном, а теперь, на счастье, пустом, и сказала как можно яснее:

— Иди за мной и не отставай. Надо поговорить — для твоей же пользы.

Потом она повернулась и неторопливо пошла, не оглядываясь. Похоже, это был единственный способ изумить и тем самым лишить бдительности недоверчивого кота.

Беда была только в том, что Золотинка сама не знала, куда идет. Буян назвал ей человека в Толпене, к которому можно было обратиться, но в случае крайней нужды.

Сомнения разрешила попавшая на глаза вывеска. Изображение великокняжеского венца, несколько огромных грубо раскрашенных тарелок над низкой дверью харчевни и деревянная бутыль, выточенная из целого бревна, утверждали, что в этот месте поят и кормят с княжеской щедростью. Накрепко забитая клином дверь стояла в одном раз навсегда установленном положении «открыто». Оглянувшись на пороге, Золотинка установила, что рыжий оборотень следует за ней в двадцати шагах.

Хозяина можно было признать по засаленному переднику и по не менее лоснящимся щекам.

— Вот деньги, — как набравшийся храбрости маленький дикарь, выпалила Золотинка вместо приветствия. Она суетливо вытащила из кармана узелок с Вобеевой ссудой. — Тетя Анила сказала снять комнату. И с харчами. Два гроша в день.

— Заходи, — сказал тот. — Ладно уж, не обижу. Есть хочешь?

Золотинка кивнула, а потом, оглянувшись, добавила:

— Это мой кот. А нам нужно комнату, пожалуйста, дяденька.

Огромный дикий кот, размером с рысенка, хищный обитатель камышовых зарослей, ступил на щербатые половицы и остановился, нарочито зевая.

Пристанищем оказалась косая коморка под лестницей с крошечным, заросшим пылью окошком где-то вверху. Большую ее часть занимала кровать с грязной смятой постелью, на которой ночевал не один десяток постояльцев. Столом служил замусоренный объедками табурет. Рыбьи кости и чешую хозяин смел в миску, которую нашел тут же, а на кровать только глянул — это необременительное действие заменило, как видно, смену белья и прочие любезности.

— Нам поесть, — искательно пробормотала Золотинка. А когда хозяин вышел, сразу переменилась: — Присаживайся, мой друг, потолкуем.

Кот вспрыгнул на табурет, бросил взгляд на хлипкую дощатую дверь и произнес, почти не размыкая губ, как это делают говорящие звери:

— Прежде всего жду извинений. Ты сказал: «Это мой кот».

— Неужели сказал? — изумилась Золотинка. — Только по недомыслию! Обмолвился! Глубочайшие извинения!

Глуховатый, несколько шамкающий, но оттого не менее высокомерный и брезгливый голос кота поразил ее. Несомненно, кот этот не был оборотнем — оборотни не говорят! Вочеловеченный зверь. А это уж волшебство высшего порядка.

— И второе, — важно продолжал кот, не давая опомниться. — Закажи трубку, табак и чекушку водки.

— Никто не поверит, что я курю! — живо возразила Золотинка.

— А кто поверит, что курю я?

Она молчала, в смятении пытаясь как-то совместить светлое, ясное представление, которое вызывала у нее мысль о Юлии, с этой темной личностью, что, взобравшись на табурет, нагло топорщит усы. Она достала из котомки сверток с хотенчиком и едва удержала его в руках — рванул, устремляясь к коту.

— Но-но! Без шуток! — всполошился зверь, отпрянув, глаза его злобно блеснули. С нарочитой замедленностью она убрала сверток на дно котомки и тщательно ее завязала.

— Простите, почтеннейший, как ваше уважаемое имя? — спросила она, покончив с делом.

— Зачем тебе имя? Мы с тобой мышей не ловили. Пусть будет Почтеннейший.

Золотинка чувствовала в собеседнике нечто такое, что не поддается прочтению, и потому вынуждена была плутать наугад, не понимая, куда приведет разговор. К тому же она прислушивалась к случайным голосам за дверью и скрипу лестницы, чтобы не пропустить возвращение хозяина, и это тоже мешало собраться с мыслями.

— Ну, — прошамкал кот. — Я жду предложений.

— С тобой, Почтеннейший, бесполезно хитрить, — льстиво начала Золотинка, нисколько не опасаясь переборщить. — У меня нет предложения. Пока нет. Есть вопрос. Откуда ты знаешь покойного государя Юлия?

— Откуда я его знаю?! — фыркнул кот. — Глупый вопрос. Никчемный, неумный, ничтожный вопрос! Кому уж знать, как не мне! Еще бы! Ты даешь! — У Золотинки уж отлегло на сердце, когда она поняла, что не промахнулась, но кот не дал ей расслабиться… — Покойный государь, — небрежно продолжал он, — наш великий государь, как принято считать, хотя бывали государи и повели… повеликее… покойный государь… хотя, опять же сказать, бывали государи и покойнее, был до безумия, до безрассудства предан. — Почтеннейший смахнул воображаемую слезу.

— Кем предан? — тронула лоб Золотинка.

— Кем? — удивился кот. И тоже задумался, пытаясь понять эту абракадабру. Он начал повторять собственное высказывание медленно, как бы распутывая: — Покойник был… до безумия… до безрассудства… предан. Мне предан. Был предан мне! — сообразил кот и продолжал с подъемом: — Скажу и больше, положа руку на сердце, покойник никого так не любил, как меня. Он меня обожал. Скажу откровенно, скажу все: из-за меня-то покойник и проиграл достопамятное сражение под Медней.

— Покойный? — полепетала Золотинка.

— Покойник, — решительно поправил кот, не замечая тонкой словесной разницы. — Покойник, говорю, проиграл сражение. Из-за сердечной слабости. Из-за понятной и простительной слабости.

В ошеломлении Золотинка не находила слов. Все это была бы чистейшая ахинея, когда бы не поведение хотенчика, который непреложно свидетельствовал в пользу отъявленной брехни и бахвальства. К тому же Золотинка не умела понять, действительно ли Почтеннейший врет… Как могла она распознать чужую ложь, когда и сама лукавила, когда приняла чужое обличье, по самому своему существу ложное!

— Каким образом?.. — пробормотала она. — Проиграл сражение под Медней?

— А чего, собственно, тебе от меня надо? — прошамкал кот. — И вообще: где табак, водка? Где девочки? Соловья баснями не кормят. Сначала ужинать. Водка, табак, баня, девочки. Потом разговор.

— Сначала дело, — возразила Золотинка, которая утратила связность мысли и говорила наобум, первое, что пришло в голову.

— А чем ты докажешь, что ты волшебник? Почем я знаю, что не напрасно здесь распинаюсь? — прищурился кот, склоняясь вперед и упираясь лапой в бок. Похоже, он подражал повадкам какого-то ловкача, которого принял за образец, — вольно или невольно.

Золотинка потянулась к уху с намерением достать Эфремон да сверкнуть наглой твари в лицо… И остановилась в сомнении. Стоила ли тварь того, чтобы показывать действительную свою силу? Не лучше ли будет начать издалека? Или, скажем так, с краю?

Тут, толкнув ногой дверь, без стука вошла служанка, толстая немолодая девка. Обеими руками она держала тарелку горячего супа, ухитряясь при этом зажимать пальцами еще краюху хлеба и тряпку, в зубах же торчала ложка. Когда все это, кроме тряпки, поместилось на табурете, девка кивнула на кота, хихикнув:

— А этому что? Хозяин говорит, обед на двоих.

— Этому? — переспросила Золотинка. — Поджарьте пару мышей. Потом стопарик водки, табака, бумагу для самокрутки. И девочек после бани.

— Каких девочек? — вытаращила глаза служанка.

Вопрос, понятно, остался без ответа, зато обнаружилось, для какой надобности служанка таскает тряпку — она смазала этим сомнительным орудием чистоты мальчишку по уху. Кот же бросился в угол и с размаху хлопнулся о доски — словно мешок с шерстью. Девка вышла, на пороге прыснув.

— Вот так! — мрачно молвила Золотинка. — Вот тебе табак, водка и прочие пороки.

— Чего тебе от меня надо? — задиристо спросил кот, не оправившись от унижения. Во всяком случае, он не настаивал больше на каких-либо предварительных условиях.

— Ты много тут говорил об отношениях с великим государем Юлием. Да верится с трудом.

— Простите, сударь, однако я до сих не имею чести знать, с кем имею дело! — напыжился кот. Он явно страдал от мысли, что произвел невыгодное впечатление, с чрезмерной, скоморошьей ловкостью прянув с табурета в угол.

— Ты имеешь дело с волшебством. С могучим, всюду проникающим волшебством.

— Твое волшебство прячется по задворкам, — хитро сказал кот. — А Великий Рукосил-Могут не прячется.

Мимолетное замешательство Золотинки не укрылось от Почтеннейшего, хотя, казалось бы, она тут же нашлась с ответом:

— Ты тоже прячешься.

— Так, — непроизвольно кивнул кот.

— …И значит, у нас много общего. Может статься, мы с тобой договоримся. Сейчас меня занимают твои отношения с великим государем Юлием.

В сущности, если отбросить не совсем опрятную манеру выражаться, Почтеннейший был не так уж не прав, требуя от собеседника взаимности. Но чутье да и просто обыкновенная растерянность, сумятица в голове удерживали Золотинку от откровенности.

И тут она вспомнила про мертвый хотенчик и мертвый Паракон из блуждающего дворца, которые никого уж не могут выдать.

— Вот! — решительно сказала она, кидая рогульку на кровать. — Знаешь ты, что это такое? Или объяснять нужно?

— Догадываюсь, — протянул кот, но так как-то особенно насторожился и даже присмирел.

Скоро Золотинка сообразила, что благоговейные чувства Почтеннейшего вызывает не деревянная рогулька, назначения которой он явно не понимал, а перстень с Параконом. Кошачьи глаза расширились и как бы осветились, он застыл, позабыв все свои нахальные ухватки.

— Я нашел это в Межибожском блуждающем дворце, — продолжала Золотинка. Каждое слово ее добавляло жару в хорошо распаленное уже воображение. Кот бросал быстрые, тревожные, какие-то испытующие взгляды на мальчишку и возвращался к Паракону.

Она принялась объяснять, что такое хотенчик, как произошел он в свое время от волшебницы Золотинки, погубленной нынешним слованским государем Могутом. И как бы между делом намекнула, немногим только уклонившись от истины, что хотенчик-то и привел ее к Почтеннейшему. Может быть, он несет в себе запечатанные желания Золотинки. Волшебница, известно, искала Юлия. Так что хотенчик должен был привести к Юлию, а привел почему-то к Почтеннейшему. Почему? А Паракон, знаменитый волшебный камень Рукосила, который Почтеннейший видит здесь на кровати вместе с хотенчиком, есть тот предмет, которому повиновался медный болван Порывай.

Бросив вкрадчивый взгляд на пигалика, Почтеннейший сделал несколько шагов по комнате, такой маленькой, что взволнованному коту и повернуться негде.

— Что ж, — прошамкал Почтеннейший, — еще раз могу повторить, что я пользовался безграничным доверием покойника. Впоследствии, когда наши пути разошлись, покойник чрезвычайно раскаивался… чрезвычайно раскаивался… чрезвычайно…

— Он действительно погиб, как считают? — быстро, словно перебегая по камням головокружительный горный поток, спросила Золотинка. — Говорят, тело государя не нашли на поле битвы.

— Но он же погиб не под Медней, гораздо позже, гораздо, — небрежно пояснил кот.

— Когда? — обронила Золотинка.

— Так ведь… — протянул кот, не спуская хищного взгляда, — совсем недавно. На днях! — утвердился он, подмечая, что крепко пробрал противника. Пигалик не сдержал движения, будто хотел возразить… будто чувствовал запущенные под сердце когти и, теряя кровь, едва находил силы трепыхаться.

Золотинка знала, что это не могло быть правдой. Где набралась полосатая тварь такой непробиваемой, гнусной и наглой лжи? Зачем же солгал хотенчик? А вдруг Юлий и вправду… Она чувствовала, что сомлела, как это бывает при угаре, и больше ничего уже не в состоянии сообразить.

— С чего ты взял, что Юлий погиб?.. Как он погиб?.. Когда? — Золотинка едва удерживалась, чтобы не сказать: «Я видела его совсем недавно живым и здоровым!»

— Да, а суп ведь, сдается, стынет, — потянулся кот с необыкновенным сладострастием. Изрядно ошарашенный Параконом, он наконец вернул себе самообладание, поднял голову, и шерсть его распушилась. — Ты, значит, не будешь возражать, если я начну? — небрежно заметил он и подвинулся к табурету.

Поднявшись на задние лапы, Почтеннейший оперся о края табурета и принялся лакать суп — жадно и неопрятно. Приходилось придерживать лапой тарелку, чтобы не съехала и не грохнулась на пол.

Встревоженная кошачьим враньем, Золотинка молча терпела это нахальство.

— Что ты знаешь про гибель Юлия? — молвила она наконец, когда решила, что Почтеннейший основательно насытился и подобрел. Но тот долго еще чавкал, не отвечая.

— Ни слова больше! — прошамкал он, обмахивая вымоченные в похлебке усы. Поднявшись в рост, кот держался за верх табурета, как церковный проповедник за стойку. — Больше я не раскрою рта, пока не узнаю, кто ты есть и как ты меня нашел.

От горячего жирного пойла оголодавший кот натурально пьянел; в шамкающем голосе его слышалось нечто беспутное, в повадках все больше проступала развязность, прерываясь на полуслове, кот беспричинно ухмылялся, нечаянно махал лапой и крепко хватался за табурет.