Рождение волшебницы Маслюков Валентин

— Простите, государь! — запнулся он, уловив нечто неподобающее во взаимном расположении персон. — Простите, дворцовый глашатай только что привел человека, который имеет сообщить нечто важное о досточтимом Поплеве. И принес э… другого человека, на мой взгляд, совершенно мертвого.

— Как это мертвого?! — выпалила Зимка, в памяти которой возник обреченный на смерть Ананья. — Кто его принес? Приведите сюда немедленно! — громко сказала она, скрывая гневливым голосом радость.

Едва удалился долговязый придворный чин, как скользящей, словно бы даже танцующей походкой вошел Дивей. Серебристо-белый наряд придавал ему особенную, изысканную бледность. Юлий взял Лизавету за руку.

— Ага, Дивей! Вот славно! Вы пришли, — сказал государь чуть громче обычного. — Я хотел спросить, — он придержал Лизавету за плечо, — в чем вы чувствуете себя виноватым?

— Зачем это нужно? — воскликнула Лжезолотинка, нарочито себя взвинчивая, и сверкнула глазами в сторону Юлия с прижавшейся к нему Лизаветой. — Дивей, я готова перед вами извиниться.

Окольничий приложил руку к груди, полагая вопрос исчерпанным. Голос Юлия неприятно его поразил:

— И тем не менее…

Дивей знал за собой несколько вин, но никак не мог сообразить, какая из них тяжелее, чтобы тут-то как раз и запираться. Заказное убийство в харчевне представлялось ему, во всяком случае, делом более определенным и очевидным — о нем и следовало молчать.

— Да, государь, я виноват! — объявил он не без торжественности. — Грешен я в том, государь, что безмерная моя любовь и обожание к великой государыне Золотинке переходят установленные и предписанные придворным обиходом пределы. В сердце своем… пылая возвышенной страстью… я не находил в себе сил ни вырвать из груди сердце, ни выколоть себе глаза.

Сказал и коротеньким вопросительным взглядом позволил себе обратиться к Золотинке за одобрением. Она глядела так, будто не признавала между собой и Дивеем ничего общего. Зато, задохнувшись слабым стоном, обомлела Лизавета, безвольно привалилась к Юлию, который вынужден был ее поддерживать.

Дверь библиотеки опять приоткрылась…

— Государь! — объявил долговязый чин испуганным голосом. — Тот человек, что был мертв, ожил и теперь отрицает, что он Поплева.

— Как это ожил? — вскрикнула Лжезолотинка. И быстро поправилась: — Разве он утверждал прежде, что Поплева?

— Никак нет! — вытянулся чин.

— Понятно! — воскликнула Лжезолотинка с прорвавшейся злобой. — Гоните обоих в шею! Негодяй, которого притащили из харчевни — Ананья. Тот самый, из Рукосиловой дворни. Он представил себя Поплевой. Услышал, что я разыскиваю названого отца, и выдал себя за Поплеву. Не знаю, на что рассчитывал.

— Простите, государыня, самое время кое-что объяснить, — с непринужденностью старательно владеющего собой человека вмешался Дивей. — Когда вы в гневе покинули харчевню «Красавица долины», и я уяснил, что случилось, то взял на себя смелость… короче, я велел своим людям хорошенько проучить наглеца. Как видно, они перестарались.

Лжезолотинка выслушала окольничего с настороженно неподвижным лицом и тотчас же обернулась к придворному чину:

— Гоните в шею! — повторила она.

В голос уже рыдала Лизавета. Припав на грудь государя, девушка мочила слезами белую рубашку в разрезе полукафтана, то и дело задевала щеку Юлия объемистым жестким тюрбаном. Но ничего из происходящего вокруг он не упускал:

— Подождите! Я хочу видеть этих людей.

— Это что? Назло мне? — воскликнула Лжезолотинка после заминки, которая понадобилась ей, чтобы решиться на ссору. — Это, в конце концов, утомительно! — Гоните бездельников в шею! — повторила она, точно зная, что Юлий не стерпит.

— Приведите! — возразил он, страдальчески поморщившись.

— Если этот мерзавец переступит порог, я уйду! — топнула ногой Лжезолотинка.

Ответом ей были рыдания. Лизавета вздрагивала, давилась слезами, а Юлий попеременно ее оглаживал и потаскивал — так яростно и порывисто, что эти знаки расположения заставили наконец задуматься размякшую в слезах девушку: во всхлипах ее появилось нечто вроде недоумения.

Лжезолотинка, описав лихорадочный круг, опустилась на кожаный топчан, где раскинула подол серого с широкими золотыми прошвами платья. Рука ее подобралась вверх, зацепила случившийся на пути к горлу изумруд, и государыня уставилась на дверь в сдержанном возбуждении.

Ананья и в самом деле ожил. Его ввели кольчужники из караула, которых сопровождал все тот же придворный чин. Истерзанный и мятый, с мутным взором, оживший мертвец, кажется, с трудом разбирал представших ему персон. Раз приметивши Зимку, он больше в ту сторону и не глянул.

— Государь! — проговорил он, остановившись окончательно на Юлии. — Верно, вы меня помните. Мы встречались с вами — в охотничьем замке Екшене. При других обстоятельствах, конечно.

— Отлично помню! — возразил Юлий, отстраняя от себя девушку. — Я хотел бы поговорить с вами наедине.

Не чуя под собой ног, поднялась Зимка. Она поняла, что у нее есть несколько мгновений, чтобы решиться на поступок, потому что словами, никакими словами и ссорами ничего уже не поправишь. Невозможно было предугадать, что скажет этот готовый на все сморчок наедине с Юлием. Скорее всего, он скажет все.

— Хорошо, я уйду! — воскликнула Зимка с пафосом. — Раз так — я уйду! Оставляю на твое попечение эту… — недвусмысленный взгляд отметил потерянно вздыхающую Лизавету с заплаканными глазами. — Уверена, ты сумеешь ее утешить. А я сейчас же уеду! Куда угодно, только подальше! В Екшень, вот куда! — она не удержалась бросить взгляд на Ананью, но тот не выдал себя, по бескровному грязному лицу его нельзя было угадать, понял ли он значение этих роковых слов.

— Екшень — далекий медвежий угол, — возразил Юлий с замечательным спокойствием. — Не взять ли тебе Дивея в охрану?

— Да! Дивей! — вспыхнула Лжезолотинка. — Мы уезжаем сейчас же! Идите за мной!

Дивей кусал губы. Мгновение, другое… и третье он колебался, отчетливо понимая, в какую дурную передрягу попал. Потом поклонился государю, расшаркавшись по полному образцу, и твердой стопою последовал за яростно шуршащей шелками Золотинкой — откинув увенчанную костром волос голову, она шагала вереницею поспешно распахивающихся перед ней дверей.

Зловещее молчание воцарилось в заставленном книгами покое. Долговязый чин с кем-то еще из желто-зеленых догадался, наконец, увести Лизавету.

Юлий дышал трудно, будто избитый. Он сделал несколько шагов непонятно куда и наткнулся на скособоченного Ананью, который глядел на разыгравшиеся перед ним страсти с недомыслием постороннего.

— Что вы хотели мне сообщить?

— Я, государь, хотел объяснить. Во всем виноват кабатчик, он дурак.

— М-да… — рассеянно протянул Юлий. Еще описал круг и присел на ту самую кушетку, где прежде сверкала глазами Золотинка.

Из забывчивости его вывел все тот же злосчастный придворный чин:

— Простите, государь, простите великодушно! Но тот человек назвался Поплевой.

— Да-да, я знаю, — равнодушно отвечал Юлий, глянув на Ананью.

— Нет, простите, не этот. Тот, что этого приволок. Он-то и есть Поплева. Так он сейчас сказал.

— Вот как? — слабо удивился Юлий. — Ну что же… давайте и этого, что ли… Давайте всех.

Он успел забыть, кого тут должны были позвать, и с некоторой растерянностью уставился на явившегося перед ним старца. Высокого бодрого старика, мужчину с окладистой полуседой бородой. Без шапки, но с котомкой в руке, которой он небрежно помахивал. Бородач огляделся.

— Юлий? — спросил он, указывая на него безошибочно.

— М-да, — пробормотал тот, поднимаясь.

— Ну здравствуй, мой мальчик! — сказал бородач, кидая котомку на пол. Как если бы на траву в час привала.

— Здравствуйте, — непонятно оробел Юлий, остановившись на полпути, потому что бородач от него отвернулся и кивнул придворному, указывая на Ананью:

— Этого заберите. Держите под крепкой стражей. Очень опасный человек.

— Ну здравствуй! — повторил Поплева, открывая объятия, в которых Юлий и утонул.

Стиснутый, потрясенный, поцелованный, взъерошенный. Горло перехватило, он задыхался и ничего не сказал вовсе.

— Ах ты, божечки! — чутко удивился Поплева. Так трогательно и понятно, что Юлий резко мотнул головой и спрятал лицо. — А что Золотинка? — спросил Поплева. — Где она?

Почудилось, будто зять болезненно вздрогнул в руках.

— Девчонка плохо себя ведет?.. Что за притча… Смотри-ка!.. Высеку как Сидорову козу!

Поплева никогда не сек Золотинку розгами, ни в качестве Сидоровой козы, ни в качестве человеческого детеныша. Когда была она глазастой и проказливой девчушкой, он наказывал неизбежные по младости лет прегрешения особым, прекрасно известным малышке укором: выговаривая внушения, не повышал, а понижал голос, разве на шепот не переходил — Золотинка же трепетала. И можно представить, что делалось с ней, стоило Поплеве прикрикнуть! Что бывало, разумеется, в исключительных случаях. И уж по пальцам можно пересчитать те не заслуживающие снисхождения происшествия, когда по результатам чрезвычайного расследования приходилось ставить девочку в угол. Так что розги были только иносказанием, которого Юлий не понял. Ничего ведь не знал он о детстве и юности Золотинки, ничего совершенно. Потому и принял риторическую фигуру за нечто осязательное, умилился надеждой, что можно Золотинку и в самом деле высечь!

Он разрыдался. Он позволил себе рыдать — со всей страстью изголодавшегося по искренности человека.

Карета мчалась в ночь среди погруженных в безмолвие полей. Ущербная луна стояла над мглистой холодной землей. Страх оставался рядом, где-то близко… Зимка догадывалась, что ночная лихорадка чувств оберегает ее от вопросов, которые подступят утром. Она взвинчивала себя, распаляя и торжество, и досаду, и упоение собственной дерзостью. Губы ее шевелились, и слышались сердитые восклицания. Где-то под боком разгневанной государыни в тесном мраке кареты затаилась без звука, без дыхания одна из сенных девушек — Зимка не помнила, кто именно.

Горячечно перебирая свои намерения и замыслы, она нашла, наконец, слово, которое разом все объясняло, все приводило в порядок, придавая метаниям Зимки законченные и строгие очертания.

— Обмануть всех! — молвила она в темноту и прыснула оборванным смехом. Вспомнила, что не одна в карете, и прислушалась, но уловила только скрипы и шорохи. Присмотреть за девкой, отметила она и вернулась к выстраданной мысли. Обмануть всех! Пигаликов со всеми их договорами и соглашениями. Юлия с этим его юродством. Прыткого Ананью. Самонадеянного Рукосила. Очаровательного Дивея. Всех, сколько их ни есть. Всех провести и ускользнуть.

Зимка вздохнула от подмывающего чувства. Всех обмануть — значит все распутать. И тогда установить новый покой и порядок. Подарить любовь тому, кто единственно ее и достоин — Юлию! Ибо нынешняя необходимость лгать убивает искренность. Очиститься через испытания. Не отступать, только вперед, затаив невидимые миру муки, сомнения свои и страх — вперед!

Она чувствовала, что размышления ее не совсем обыкновенные, даже… сверхчеловеческие. Что намерения ее сродни подвигу, если не самый подвиг уже. Ей хотелось плакать от умиления. Когда-нибудь Юлий поймет и оценит! Что она сделала для него.

На почтовой станции, далеко за полночь, когда карета остановилась для смены лошадей, Зимка заснула.

Внезапный, на ночь глядя, отъезд великой княгини в Екшень действительно обманул всех, то есть спутал замыслы и расчеты Золотинкиных друзей и противников — она ошеломила и тех, и других.

Бурная была ночь и долгая. Юлий и Поплева сидели до утра, разговаривая о прошлом. В дремучем лесном логове мучался бессонницей Рукосил-Лжевидохин. Он не сводил свои далеко идущие расчеты к помощи очутившейся на слованском престоле Зимки. Она не могла дать больше того, что имела. А имела она только одно — любовь Юлия. Такую вещь, которую можно использовать только раз — на одно разовое предательство. А этого явно недостаточно для того, чтобы вернуть молодость и могущество. Первые отчеты Ананьи из Толпеня разочаровали Рукосила, и он отставил на время Зимку как заботу не первой срочности. Отправленное же после столкновения в харчевне письмо Ананьи с устаревшими, но утешительными вестями еще не дошло, потому что четыреста верст птичьего лету — это расстояние даже для волшебной почты.

Зато пигалики получили сообщение осведомителя еще до полуночи: Золотинка помчалась в Екшень!.. Принявший перышко секретарь разбудил сначала Буяна, а потом и остальных послов.

— Но мы не успеваем! — озадаченно проговорил Буян, еще раз перечитав донесение.

Посол Республики, влиятельный член Совета восьми был в белой ночной рубашке, любовно расшитой цветочками, уточками, и в колпаке. Не лучше выглядели его встревоженные, поднятые с постели товарищи.

— Не успеем обложить Екшень, — сказал Буян, опуская письмо. — Потребуется двести самострельщиков, а это возможно лишь через неделю, не раньше.

И сам опустился на смятую кровать. Единственная свеча на табурете, затененная стеснившимися вокруг рубахами, оставляла большую часть комнаты, стены, обстановку и косой потолок в беспокойной и переменчивой неясности.

— Но что она преследует? — заметил кто-то из темноты.

— Нужно предположить худшее, — живо и даже как будто с удовольствием отозвался Млин. — Золотинка бежит от пигаликов к Рукосилу. Тут и будет играть — на поле между ними. Между нами. И тогда ходовой монетой в этой игре станет искрень.

Никто не возразил. Никто, однако, из толпившихся у освещенной кровати Буяна пигаликов даже в этот час, когда тень неведомого простерла над ними свое крыло, не произнес вслух той простой мысли, что следовало, может, пойти на попятную, отказаться от преследования Золотинки по двухсот одиннадцатой статье. Не загонять волшебницу в угол. Оставив закон, незыблемость и неотвратимость кары лишь для беспомощных и безответных. Чудовищного этого предложения никто не высказал, однако сомнение смутило честные души пигаликов.

— Сколько у нас под Екшенем? — спросил Буян, окидывая взглядом товарищей. Под этим взглядом они взбодрились.

— Разведчики, посол. Восемь самострелов и пять следопытов.

В дороге Зимка держала Дивея на расстоянии, на людях и без людей с казенной вежливостью. Он замкнулся, усталый и мрачный. Всадники не слезали с седел по восемнадцать-двадцать часов, и полковнику доставалось не меньше других. Лошади падали, для отряда в тридцать человек подстав на станциях не хватало. Золотинка велела охране двигаться своим чередом, не пытаясь угнаться за государыней. В Екшень она вкатила на третий день в карете восьмериком, но, считай, без свиты — в сопровождении нескольких витязей на упряжных лошадях с последней станции.

Великие государи не посещали охотничий замок Екшень почти два года, заброшенная усадьба опустела и задичала. Никто не выбежал навстречу. Гайдуки соскочили с запяток, сбили замок и отворили ворота обширного, как лес, сада. Дороги и дорожки застилала прошлогодняя листва. Зеленая плесень покрывала землю, валежник, толстые стволы вязов. Затхлым духом веяло из студеных помещений особняка. С перекошенными лицами бегали немногие слуги, скрежетали замки, и понадобился особый человек, чтобы открывать перед государыней забухшие, неповоротливые двери.

Зимка оглядывалась, пораженная убожеством великокняжеского замка. Тростниковая крыша! Она велела топить все печи и очаги и прошла на задний двор, к хозяйственным пристройкам, где жили сторожа и челядь. Здесь она приметила склонившуюся к колодцу старуху, которая, вопреки всеобщему переполоху, не обращала внимания на государыню. Отерши рот, искоса глянув из-под нависшего над лицом платка, она засеменила прочь, тяжко опираясь на клюку.

— Кто это?

— Нищенка, — не совсем уверенно, не тотчас отвечал дворецкий — мужчина в зипуне с заштопанным локтем. — Не хватает людей. Одна ограда у нас полторы версты.

Зимка глянула старухе вслед и… поежилась. Она вернулась в особняк, отослав под пустячным предлогом слуг, прошла настежь открытыми дверями к северному окну в расчете снова увидеть старуху. И увидела, едва отерла от пыли краешек стекла и припала к нему глазом. Обернувшись лицом к дому, старуха откинула низко опущенный платок и цепко оглядывала слепые окна.

Зимка отшатнулась.

Несомненно, то была Рукосилова приспешница Торчила, прежняя Зимкина соратница по сорочьей службе. Вырядившись нищенкой, она выслеживала Золотинку, нимало не подозревая, по видимости, кто скрывается под блестящим обличьем слованской государыни.

Выходит, и Рукосил поблизости.

Зимка обернулась и обнаружила на пороге комнаты Дивея. В грязных и мокрых туфлях, в червленых полудоспехах с выпущенными наружу мятыми кружевами, увенчанный высокой черной шапкой с пером, юноша устало привалился к косяку и не пошевелился, когда государыня обратила на него взор. Она поманила его и тотчас приложила палец к губам, указывая на особенную, доверительную природу разговора.

— Пошлите надежного человека, — сказала она шепотом, — назад по дороге. Не поднимая шума, тихонько. Пусть скачет и, как встретит отряд, остановит. Нужно собрать всех вместе, коней спрятать в лесу и тайно провести людей в усадьбу. Чтоб ни одна живая душа не знала. Тут нужна ловкость, понимаете, Дивей? — он слушал с недоверчивым удивлением. — Людей нужно попрятать по задним комнатам. И следите за местными.

— Но от кого прятаться? — усмехнулся Дивей.

Следовало ли посвятить Дивея в замысел? Зимка боялась связать себя далеко идущими объяснениями и не ответила.

А полковник сдержал любопытство, справедливо полагая, что тайна продержится не долго. Хмурое лицо его несколько прояснилось: в нелепом и сумасбродном путешествии начал проступать занятный зачин, и… и скучно не будет. Немедленно принял он самый озабоченный, строгий вид и, потешаясь в душе, как мальчишка, отправился строить козни.

Торчила же, притворно опираясь на клюку, обошла усадьбу, послушала никчемные разговоры вершников и гайдуков — те и сами ничего не  знали. Подивилась скудной поклаже и прочим свидетельствам спешки. Постояла над сенной девушкой: ей стало в дороге плохо и теперь в роскошном, но холодном платье она лежала на каменной скамье, всеми брошенная. Торчила отправилась восвояси.

Чем дальше удалялась она от усадьбы, тем живее шагала. За оградой и вовсе бросила палку, а потом углубилась в заросший, не прореженный лес, где начала оглядываться среди бурелома.

«Где же эта дрянь?!» — недоумевала Торчила вслух. Снова она двинулась кругом крошечной, шагов на двадцать, полянки и с омерзением вздрогнула, запнувшись о толстую заплесневелую корягу, которую как раз и искала. Не совсем вроде бы и валежина, но и не замшелая кочка — нечто узловатое, и округлое, и корявое одновременно. Торчила пнула это ногой и молвила заветное слово:

— Рукосил!

Коряга дернулась, пробуждаясь, — так оживает оцепенелая змея — захрустела своими слежавшимися сучьями и поднялась во весь рост, оказавшись рослым мохнатым едулопом. Это был прекрасный образчик породы в два аршина пять вершков ростом, с низким и крепким черепом. Покатый затылок и короткая шея едулопа заросли клочковатой гривой. Толстые плечи, протертые до зеленой кожи, лоснились. Последняя подробность имела объяснение в частом употреблении едулопа в качестве верховой лошади. Выломав веточку калины, Торчила отважно задрала юбку и велела лошади присесть, чтобы взобраться на закорки.

— Но! — вскрикнула она, хлестнув едулопа на морде. — Полным махом! К Рукосилу!

Никакие иные указания не требовались — едулоп чуял хозяина через леса, бездорожья и сразу взял направление. Так что дородная, пышущая здоровьем, но не всегда поворотливая Торчила поневоле должна была выказать качества отважной наездницы.

Скоро ведьма перестала понимать, где они очутились. Она совсем не знала окрестные леса и пустоши, болотистые луговины и мрачные, едва заросшие гари. Тут уж ничего не оставалось, как довериться мерзавцу. И все же она встревожилась, когда тот вывернул на дорогу — отчетливую, натоптанную тропу, со следами тележных колес и копыт.

Хозяин строго-настрого заказывал держаться подальше от жилья и дорог. Встревоженная совесть подсказывала Торчиле, что, утешаясь ходкой ездой по мягкому песчаному ложу, она роскошествует за счет хозяевой безопасности. Прошла немалая доля часа, когда измученная сомнениями Торчила увидела в открывшемся за кустами редколесье людей.

То были мальчик и девочка. Ни лукошка, ни чего другого в руках, что могло бы объяснить появление детей в лесу, у них не было. Словно они нарочно стояли, дожидаясь ведьму верхом на едулопе, чтобы умереть на месте от ужаса.

— Постойте вы у меня! — взвизгнула Торчила, ничего еще толком не сообразив, но дети очнулись — обратились в бегство. Не врассыпную, как следовало, а вместе — понеслись, не разбирая дороги. Торчила рванула едулопа за гриву, выворачивая наперерез, но нагруженная многопудовой ношей верховая тварь бежала медленнее ребят. Они исчезли, будто растворились в зелени.

— Пропадите вы пропадом! — выругалась Торчила.

Однако что-то испуганное, и жалкое, и гадкое, саднило в душе, повторяя толчки боли в исстеганных ветками плечах и щеке. Она знала, что Рукосил не похвалит. Если узнает. Едулоп, тот, конечно же, ничего не скажет без особых расспросов. Да и что он сможет объяснить на своем лающей языке из двух сотен слов? Однако она боялась лгать.

Когда едулоп снова вывернул на дорогу, Торчила испуганно направила его в лес, в чащу и, выломав ветку, принялась стегать образину по глазам. Едулоп жмурился, закрывал переносицу грязной корявой ладонью и шатался, хныкая и подвывая:

— Тута! Тута! — мычала тварь, пытаясь показать свои благие намерения.

В самом деле, не миновали еще и версты, как послышался беспорядочный лай едулопов. Лес расступился, показалась деревушка в три двора за общей оградой. На покрытых зеленями полях среди горелых пней десятка полтора вооруженных дубьем едулопов гонялись за стреноженной лошадью. Там и сям можно было видеть вздутое пузо прежде, видимо, поверженной наземь скотины. Людей как будто не примечалось, но вопли и голошение доносились отчетливо.

Торчила сжалась, ибо не выносила крови. Она торопилась отвернуться, когда едулопы начинали зверствовать. Никакими запретами невозможно было удержать едулопов от людоедства. И Торчилле нетрудно было сообразить, что на этот раз случилось: нелюди, должно быть, задрали в лесу мужика или бабу. Чтобы ужасные россказни не распространились по Полесью, Рукосилу пришлось распорядиться и остальными обитателями деревушки. Хозяин не мог оставить свидетелей, понимала Торчила.

На заросшем лебедой дворе стояли носилки под навесом. Все двери в низеньких длинных избах раскрыты настежь. А Рукосила Торчила приметила у околицы возле небольшого амбара или хлева, где едулопы суетились особенно деятельно. То было единственное строение с запертыми дверями. Чьи-то лица угадывались в узких волоковых оконцах. Едулопы таскали под стены топливо: обломки жердей, тележное колесо, охапку соломы. У амбара стояли длинные, выше крыши, шесты с рыболовной снастью: зависшая в небе, как комок паутины, сеть на обручах из лозы.

Надрывный вой запертых в хлеве людей вызывал омерзительный озноб, желание заслониться, заткнуть уши. В этом стоне не было ничего человеческого, так мычит перепуганная, сбитая в стадо скотина. И тем сильнее испытывала Торчила потребность вытеснить из сознания тех, кто все равно уж не имел надежды на жизнь, отгородиться — говорением слов, суетой — чем угодно.

— Золотинка в Екшене! При мне приехала! — выпалила она, обозначив поклон хозяину.

Сутулый, с округлой бабьей спиной старик поправил накинутую на плечи шубу, засаленную, с широким облезлым воротником. Узкие, в складке морщин глаза, словно придавленные высоким, под просторной лысиной лбом, остановились на ведьме ничего не выражающим взором, который как раз и пугал Торчилу своим непостижимым значением. Ложный Видохин был стар, непоправимо стар, так что временами Торчила избегала и смотреть на хозяина, ужасаясь его безобразной дряхлости.

— Сколько охраны? — спросил Лжевидохин пустым, равнодушным голосом.

— Совсем никакой, — отвечала Торчила. — Я упустила в лесу детей. Мальчишка и девчонка. Верно, из этой деревни. Бежали. Боюсь, они разнесут…

— Ты хорошо смотрела? — отмахнулся от посторонних теперь подробностей Лжевидохин.

— Обошла весь Екшень, — заторопилась Торчила. — Что-то она без вещей прикатила, в спешке. Одной каретой. Гайдуки и четверо верховых.

— А хвост? Обоз где?

— Не слышно.

— Одна. В спешке, — пробормотал Лжевидохин, поеживаясь под шубой. — Да Золотинка ли это?

— О! Да! Она, — удивилась Торчила. — Кто же еще? Грива так и горит. Золото.

— Чтобы сама себя наживкой изобразила?.. Расскажите это кому другому. Замор! — повысил старик голос.

Замора едулопы захватили еще зимой, они начали его мучить, сломали палец и почти свернули шею, когда Рукосил отнял добычу, подивившись отчаянной, храброй злобе человека. Замор, бродяга, душегуб и вор, обратился в пленника или раба, однако очень скоро забрал власть, сделавшись при Рукосиле лицом полезным и незаменимым — заметно потеснив и Ананью. Извиняло ослабевшего умом Рукосила только то неоспоримое обстоятельство, что выбирать особенно не приходилось: Торчила, Ананья да Замор — всё!

И на этот раз хозяин обошел вниманием испытанную служанку — оставил захваченную деревню и десяток едулопов для охраны запертых людей на Замора, а Торчиле ничего не приказал. Собравши до полусотни буро-зеленых тварей, Рукосил взгромоздился на носилки и велел держать на Екшень. Четыре дюжих урода ходко помчали возлежащего на подушках чародея, остальные бежали плотно сбившейся стаей; слышался мягкий топот да сиплое дыхание.

«Какое убожество!» — думал Рукосил, покачиваясь вместе с поставленным на длинные жерди ложем.

Мысли чародея были полны горечи, озлобленного самоедства и той слезливой раздражительности, которая уже почти не оставляла его после сокрушительного поражения в Каменце полгода назад. «Какими ничтожными целями и достижениями должен я теперь тешиться, — думал он. — Оставить с носом нескольких пигаликов — это успех. А величайшее несчастье — столкновение с заблудившимися в лесу бабами. И вот могучий волшебник и книжник ломает голову, как призвать к повиновению свою собственную служанку, которой удружил он в лучшие времена слованским государством и не столь уж дурным хахалем».

— Плевать! — воскликнул Рукосил вслух.

На случай предательства со стороны Зимки он имел при себе быстрое волшебное перышко, предназначенное для того, чтобы вызвать из засады вооруженных дрекольем, топорами и вилами, камнями, наконец, едулопов. Но это ведь было и все, чем располагал теперь один из самых талантливых и удачливых (до несчастья в Каменце!) волшебников современности.

Рукосил оставил свою орду в сухом бору рядом с оградой Екшеня. Велел едулопам залечь, отчего толпа чудовищ провалилась, исчезла по волшебству, обратившись в груды поваленных наземь древовидных конечностей и тел. Впадая в оцепенение, едулопы теснились и лезли друг на друга, сплетаясь, как клубок змей. Два недремлющих урода охраняли это мерзкое кубло, а носилки Рукосил отослал назад в чащу.

Скинув шубу и кафтан, стащив с помощью едулопа сапоги, оборотень остался в белой рубахе да портках крестьянского полотна. В этом нищем одеянии, прихватив палку, двинулся он шаркающим старческим шагом к расположенному не дальше версты замку. Он берег силы и не раз останавливался, пережидая тошнотворные приступы сердцебиения.

Калитка оказалась не заперта, не видно было охраны и за оградой. Прошуршала по земле всполошенная белка, перекликались птицы. Когда Лжевидохин добрел до хозяйственного двора — вымощенной кое-где площадки, — то нашел лишь служанку возле колодца, которая и сказала ему, перехватив ведро:

— Прочь! Прочь! Уходи, дедушка!

— Ась? — Лжевидохин приложил к уху ладонь.

Женщина только махнула рукой да поспешила, расплескивая воду, к замку. Возле конюшни, за углом, можно было видеть задние колеса большой кареты, великокняжеской, очевидно. И никого… Все это выглядело до невозможности странно. И странную порождало надежду, навевая предчувствие неясной, нечаянной удачи.

Он повернул назад, придерживаясь заросшей плющом стены. И за углом, у восточной стороны дома, под сенью вековых вязов, замер с неприятным ознобом в сердце. В зеленом сумраке сада среди редких стволов мелькнули в отдалении латы. Рукосил попятился.

Ратники двигались спорым шагом, гуськом, в направлении особняка, и было их много. Трусцой, задыхающимся бегом устремился он под прикрытием тени от особняка — к конюшням. Нужно было преодолеть не столь уж широкий двор, чтобы уйти за хозяйственные постройки, где помнилась Рукосилу в зарослях калитка. Прежняя, какой попал он в усадьбу, была отрезана набегавшим с того боку отрядом.

Среди сдавившего грудь ужаса все оставалось покойно и тихо — пустынно. Обмирая от слабости, старик остановился, дергающейся рукой пытаясь попасть за отворот рукава, где припрятал волшебное перышко, и пошатнулся так, что ударился плечом о стену. Ноги не держали, сердце зашлось.

Рукосил понял, что происходит. В который раз за последние полгода проваливался он в могильный холод, и всегда это повторялось: собственное схороненное под чужой оболочкой естество удерживало его за чертой. Чуждый жизни, но не взятый и смертью, чародей бессильно мотался между тем и этим.

Последним сознательным движением он подался под завесу плюща у стены и соскользнул, оборвав покрытую первыми листочками плеть.

Бежавшие от Торчилы дети, Домаш и Кудря, опомнились. Тогда мальчик постарше сказал своей маленькой подружке:

— Нам нужно в Екшень. Там ратники. У них щиты и копья, у каждого меч. Целый полк. И со знаменем. И барабан. Там государь. Слышишь?

Уставшая до одури Кудря сидела, пока он держал ее за плечи, и ложилась снова, стоило отпустить. Она не отзывалась на слова и не замечала тычки. Нет, она не притворялась. Что-то такое с ней сделалось… Домаш сказал, стараясь не выдавать отчаяния:

— Садись на закорки!

Он сразу почувствовал, как тяжело и мешкотно тащить ношу там, где только что торопился, припускаясь бегом. Вскоре он выбрался в сухой и просторный бор, за которым следовало искать сложенную из дикого камня ограду Екшеня. Глянув на солнце, Домаш уставился в землю и побрел, пересекая тени под углом. Ноги больше не проваливались в мох, не путались в корнях, стало полегче — только шишки да хворост, поросший редкими зелеными травинками. Домаш не разгибался под тяжестью припавшей к спине девочки, ничего не различал вокруг и потому не вздрогнул, когда среди кустов бузины зачернело нечто зловещее.

Бдительный взгляд мог бы уловить в этом древесном дрязге торчащую, как обломанный сук, пясть… обглоданные пальцы прорастали возле безобразного гриба, который был ухом… Испуганный взгляд угадал бы в позеленевшем камне обросшую мхом спину. И вдруг — остекленелый глаз, вывернутая стопа с мозолистой белесой подошвой. И в этом месиве тел, узловатых лап — дубина и перевязанный ремнями булыжник.

— О! — слабо охнула Кудря. — Что это?! Домаш!

— Молчи! — огрызнулся мальчишка, не поднимая жаркого лица. — Молчи, а то брошу!

Кудря зажмурилась. Оскаленные зубы сверкнули в зелени… И окоченелый, полный мертвящего ужаса лес пропустил детей.

В недоумении сторожевые едулопы вперли застылый взор туда, где прошло и пропало двуногое, двухголовое и четырехрукое существо неведомого рода и пола. Едулопы трудили мозги, пытаясь привести в соответствие смысл полученных распоряжений со значением явившегося им видения. «Если кто из людей вас заметит…» Увы! под вопросом оставалось и то, и другое: что «из людей» и что «заметит».

Домаш вышел к ограде замка и нашел тропу.

— Сама пойдешь? — спросил он девочку, но Кудря не отозвалась, хотя, похоже, и поняла — если судить по тому, как крепко обхватила его ручонками. — За оградой брошу! — сурово пообещал он и встряхнул ее, подкинув на спине повыше.

Он не бросил ее и за оградой. Нечищеная дорожка меж толстенных дуплистых вязов вывела детей к безлюдному замку, на задний двор, посреди которого высился отмеченный теремком колодец. Где-то мерещились голоса. Сказочным видением явилась и промелькнула волшебница… или княгиня — золотом блистали ее широкие в подоле одежды, пламенеющая волна поднималась над гордо поставленной головой.

Если Домаш не вовсе оторопел, то потому лишь, что изнемогал от усталости. Житейская сметка подсказывала ему, однако, что за волшебницей гоняться не следует, а лучше держать к конюшне, где надо отыскать таткиного братана. Беглого взгляда из-под смоченных потом бровей хватило мальчику, чтобы заметить недалеко от входа белеющего под сенью плюща человека. Крестьянская рубаха его и порты внушали доверие. Домаш опустил девочку, пошатнувшись от облегчения.

— Дедушка! — позвал он с почтительного расстояния.

Неловко подогнув ногу, желтый от старости дед, лысый, но с сивыми лохмами за ушами, глядел невидящими глазами. Казалось, он презрительно щурится.

— Дедушка! — повторил мальчик, подступая ближе, и толкнул старика в плечо.

А тот словно и ждал прикосновения, чтобы свалиться. Прислонившаяся к стене голова скользнула, дед накренился и ткнулся щекой в землю. Глаза его не закрылись. Оглянувшись в ознобе, Домаш почуял, что и замок вымер, как заколдованный.

— Бежим! — выпалил он свистящим полушепотом.

Кудря, все еще вялая, оклемалась все же настолько, что снова готова была бежать и прятаться.

А Домаш, рванувшись, наскочил на расправленный широко подол и плюхнулся в благоухающий шелк.

Зимка не испугалась, потому что заметила детей прежде, чем шальной мальчишка боднул ее в ноги. Она ухватила негодника за вихор.

— Тетенька, тетенька! — задыхаясь, залепетал мальчишка. — Великая госпожа! Там дедушка мертвый смотрит.

Зимка и сама уже заметила под плющом светлую тень. Предусмотрительно оглянувшись, подошла ближе. У стены привалился бездыханный Рукосил в стариковском обличье Видохина.

Потрясенная Зимка не имела смелости даже обрадоваться. Словно сама себя придержала: никаких чувств и никаких мыслей, только хитренькое недоверие. Да точно ли? Не хотят ли ее провести? Она присела, чтобы пощупать запястье и лоб чародея. Лжевидохин остывал. Сердце не билось. Голова перевалилась в грязи с боку на бок, зыркнув оловянными глазами.

«Неужто все? — проносилось у нее в голове. — И я свободна? Все разрешилось разом? Юлий и Дивей, Ананья и пигалики, ложь и правда, — все спуталось и распуталось самым чудесным образом».

Теперь можно объяснить все, что угодно и как угодно!

Выпуталась!

Лихорадочная дрожь пронизывала Зимку, сердце колотилось. Она с трудом дышала. Ощущение становилось мучительно, противная дурнота захватила голову… Внезапно Зимка поняла, что не может оторваться от мертвого чародея. Рука ее прикипела к холодной и твердой лысине, дрожь обратилась судорогой, словно живьем выворачивали ее на левую сторону, наизнанку.

Округлившимися глазами взирали на превращение Домаш и Кудря. И прежде, чем великая государыня Золотинка, обсыпаясь и распадаясь, обратилась в иную девицу, насмерть перепуганную, дети дали деру — с тем потрясающим звериным ревом, который издают потерявшие голову человеческие детеныши.

Пронзительный вой этот разбудил замок, а Зимка, когда вздохнула, поняла, что случилось западение. Самопроизвольное возвращение к своему собственному естеству, какое не минует рано или поздно всякого оборотня. То было, к несчастью, первое Зимкино западение, и она совершенно, до невменяемости потерялась. Не следовало, значит, мертвого Лжевидохина и касаться — вот что! Да дела уже не поправишь!

Она замечала перемену в телесных ощущениях и во внешности: сменилось платье, иначе легли волосы и всё, всё! Не имея зеркала, она лихорадочно ощупывала лицо, завела к глазам прядь волос, и точно — ни единой ниточки золота!

Она вскочила, вспомнив о колодце, который мог сойти за зеркало. И увидела на пороге особняка Дивея. В окнах маячили лица.

Красавчик окольничий глядел каким-то новым, незнакомым взглядом, которого никогда не примечала за ним великая государыня и великая княгиня Золотинка. Он глядел покровительственно и нахально… с высокомерной, усмешливой лаской, за которую Зимка, в прежних своих обстоятельствах на месте его убила бы.

— Ну? Что это козочка испугалась? — сказал он, оглядываясь. — Допрыгалась?

И тут только Зимка сообразила, что полковник Дивей видит ее в первый раз.

Свидетелей превращения нет, кроме детей, уже исчезнувших. И не все потеряно. Западение не будет вечным, штука только в том, чтобы не оплошать, когда начнется обратное превращение. Где-нибудь укрыться.

А Дивей продолжал озираться. Ба! Он искал глазами великую государыню Золотинку, с которой только что виделся в большой горнице особняка, а теперь ожидал, что она выглянет на шум. Зимка заторопилась отвлечь его от этих поисков:

— Дедушка! — трогательно, сколько могла жалостливо и беспомощно, пролетала она. — Дедушка умер! — показала на мертвого Рукосила и… ужаснулась.

Так и похолодела, уразумев, что полная смерть чародея означала бы обратное превращение Видохина в Рукосила! Которое сейчас и последует! Обнаружится оборотень и сомнительное родство с ним неведомо откуда взявшейся «козочки».

— Какой еще дедушка? — усмехнулся Дивей, прихватив Зимку за руку. Бегло глянул на мертвого старика. — Как ты здесь очутилась? Одна? В глухомани? Без кареты и без слуг?

А и в самом деле, все одно к одному, нелепость за нелепостью: Зимкины дорогие наряды не вязались с нищим дедушкой. В окнах ухмылялись наглые рожи — военщина лезла друг на друга, чтобы поглазеть на девку.

— Мертв! — объявил склонившийся над Лжевидохиным латник в темно-красной бархатной шляпе, кто-то из приближенных Дивея. Явилась и челядь, вокруг толпились известные и неизвестные Зимке лица.

— Где государыня? — роковой вопрос этот, однако, особых затруднений пока не вызвал. Государыню только что видели.

Никто еще не хватился ее по-настоящему, но Зимке недоставало самообладания довериться естественному ходу событий. Казалось ей особенно важным, чтобы Дивей и все остальные не остановились на мысли о государыне и не всполошились. В этом трудном положении Зимка обратилась к тому испытанному, годному на все случаи жизни средству, которое не нужно было долго искать, — тотчас, не запнувшись, принялась вздорить.

— Мужик ты сиволапый! — вскричала она визгливо. — Защемил руку… Пусти! Синяки же останутся. Кроме девок из кабака, и женщин никогда не видел, пусти, дрянь!

Словесная дребедень, сдобренная щедрым количеством злости, смутила окольничего, не ожидавшего от красивой девушки такой прыти. Он выпустил Зимкино плечо — более от неожиданности, впрочем, чем с намерением извиниться.

— Вот еще чучело! — продолжала Зимка, не давая опомниться. — Много о себе понимаешь! С девками воевать! Как только, так сразу — да? Город взяли и все наше?! Так у вас? Страдник ты, наемное копье. Вот ты кто — наймит!

Как Зимке взошло на ум это слово, невозможно было объяснить. Но сумела она поразить Дивея. Полковник вышел из себя при «наймите» и прошипел с бешеной, злобной учтивостью, с какой, наверное, проворачивают кинжал в груди врага:

— Сударыня, вы имеете дело с полковником окольничим Дивеем из рода Хотунских. Перед вами Хотунский, сударыня.

— А мне плевать! — звонко возразила Зимка.

Окольничий задохнулся… а мгновение спустя почел за благо выдать слабость за достоинство и вовсе не открыл рта.

— А с этой падалью что делать? — сказал Дивеев сотник, толкнув ногой бездыханного старика.

Обилие надетого на этих людей железа: пластинчатые доспехи, навершия, мечи, кинжалы, кольчужные оборки, бляхи и толстые кожаные куртки, тоже почти железные, — вся эта давящая, громыхающая броня лишала их чуткости, защищала от расслабляющих нежностей. Так что, по правде говоря, Зимке не нужно было долго трудиться, чтобы взвинтить всех до скотского состояния.

— Киньте эту падаль в сарай! — бросил Дивей. И, поймав непонятный Зимкин взгляд, добавил с кривой ухмылкой. — Да и козу туда же! Заприте эту шлюху вместе с ее — трах-тарарах — дедушкой! Да расходитесь, вашу мать! Что за сходка? Мертвяка не видали, сучьи дети? Не толпиться!

Он еще раз выругался — с остервенелой обстоятельностью — и вернулся в дом на поиски государыни. Со смешками и прибаутками вояки подхватили тело за конечности, так что запрокинутая голова Лжевидохина провисла, шаркая лысиной о землю, и поволокли в сторону конюшни. Туда же потащили и девицу, лапая ее мимоходом и уж, само собой, не стесняясь насчет ухмылок, грязных шуточек и недвусмысленных обещаний.

Все сложилось удачно, против ожидания ловко. Чего опасалась теперь Зимка, так только того, чтобы Лжевидохин не скончался по дороге, обратившись внезапно в Рукосила.

Вояки остановились на дровяном сарае между конюшней и домом прислуги. Внутри были груды поленьев, всякий дровяной хлам, какие-то узловатые, не поддавшиеся топору колоды. Окна не имелось, но обрезанная поверху дверь давала свет. Тело бросили на засыпанный щепками и трухой пол, втолкнули Зимку и заперли.

Едва осмотревшись, она хватила себя за лицо, поймала ладный носик, ощупала крутой и упрямый лоб — подзабытые черты одной колобжегской красотки. Потом, превозмогая сердцебиение, склонилась к брошенному навзничь чародею.

Затаив дыхание, глядела она, чего-то выжидая… тронула замаранный лоб старика. И едва не вскрикнула — прикосновение дернуло ее ожогом, и Лжевидохин вздрогнул, неправдоподобно передернулся — словно в попытке подскочить. Брошенные наземь руки его приподнялись и бессильно упали. Старик застонал, захрипел, но Зимка уже плохо понимала, что с ним происходит, ее и саму корежило.

Наверное, ей все же удалось оторваться от старика — она очутилась на разваленной поленнице, куда бросило ее задом. Знакомая уже тошнота предвещала западение и, значит, обратный переход тоже. Раздирающая мука выворачивает наизнанку… Томительная слабость во всем теле…

И Зимка поняла, что обратное превращение совершилось — как и следовало ожидать, в самом коротком времени после западения. В узких лучах солнца, что пробивали сквозь щели, сверкнули золотные прошвы на подоле. Она ощутила на голове венец унизанных узорочьем волос.

Рукосил-Лжевидохин корчился — застоявшаяся кровь трудно пошла по жилам.

Треснуть поленом по лбу! — острое, как догадка, побуждение заставило Зимку похолодеть. И чем яснее становилась ей необходимость прибегнуть к полену, чтобы прекратить чудовищные корчи мертвеца, чем отчетливей постигала она значение каждого упущенного мгновения, тем больше коченела в бездействии.

Лжевидохин быстро, на глазах приходил в себя и наконец сел. Встряхнулся и ожил. Казалось даже, что западение в смерть не произвело на него особого впечатления; трогая себя за лоб, он дивился лишь диковинным переменам обстановки. Вот он узнал расцвеченную броскими лучами солнца Лжезолотинку… Какой-то сарай…