Рождение волшебницы Маслюков Валентин

— Здесь ему будет еще теснее, — язвительно пообещала тень за пологом.

И тут… не то чтобы хладнокровие изменило Золотинке — совсем наоборот, ничего еще не решив, она повела себя именно так, как должна была вести, если бы сказала Буяну «да». Она дала себе волю, соединяя в одном душевном движении и расчет, и чувство:

— Наверное, я пришел сюда не за милостыней, — сказала она вдруг с тем несносным, нечаянно прорвавшимся самодовольством, которое неизменно пробуждает в людях отпор, необъяснимую, казалось бы, ненависть к своим маленьким собратьям пигаликам. — Понятно, здесь даром ничего не дают.

— А ты, значит, чего-то с собой прихватил? На продажу. Из вашей благословенной Республики, где все даром, — заметила под покровом Зимка с намеренным пренебрежением.

— А если и прихватил? — заносчиво отвечал пигалик.

— Ну это мы знаем, проходили. Что вы с собой приносите: трудолюбие, усидчивость и ответственность. — Зимка проговорила это особенно ядовито, так, словно бы слова трудолюбие, усидчивость и нельзя было произнести иначе как с издевкой. — Половина придворных мастеров — пигалики. Ты рассчитываешь на должность придворного поэта? На стихи у нас сейчас небольшой спрос, время праздников миновало. Опоздал, дружок, и изрядно.

— А если у меня есть что повесомей стихов?

— Давай, — насмешливо отозвалось под покровом.

— А если у меня есть товар, за который кое-кто в Словании не пожалеет и полцарства отдать?

Теперь Зимка-Золотинка не сразу откликнулась.

— Ну? — сказала она не совсем вразумительно, как бы приглашая пигалика к откровенности и не особенно в то же время на откровенности настаивая.

— А если я где-то кое-что слышал об одном из незыблемых законов волшебства, который на поверку оказался не столь уж незыблемым?

— Что ты имеешь в виду?

— То самое, — нагло отвечал пигалик, и великая слованская государыня, как ни странно, смолчала.

Молчала она долго и, что уж совсем поразительно, не решилась переспросить, а позвала вместо того девушку, которая тотчас и явилась, как будто стояла за дверью в ожидании.

— Скажи Взметеню, чтобы приготовил для господина пигалика хороший ночлег. Хоро-оший ночлег, — повторила она несколько уже с перебором.

Золотинка поднялась, но несколько пустых, словно из вежливости вопросов, предназначенных сгладить резко оборванный разговор, вынудили ее к таким же пустым, примирительным ответам.

Дело, может статься, близилось уже и к полуночи. На кухне засыпанный душистыми травами пол застелили полотном и тут устраивали себе постели полураздетые женщины. Измотанные и усталые, они безразлично проводили глазами круглолицего пигалика, который, потупившись, пробирался по закраинам к выходу. В душной горнице было еще темнее, единственная свеча бросала неверный свет на разлегшихся по столам и на полу дворян — седла под головами, босые ноги. Пахло потом, притупленными желаниями самцов, удовлетворенным брюхом и еще черт знает чем! — не было желания разбираться. Кто-то ворочался и сопел, слышался сонный разговор.

Осторожно переступая тела, руки и ноги, Золотинка миновала помещение и перед дверью остановилась: там, за дощатой преградой, она почуяла опасность.

Не злобу, нет… что-то другое… Холодное терпение охотника. Вот так. И, сколько можно было различить оттенки охотничьего задора, на крыльце притаились несколько человек. Не меньше двух, во всяком случае.

Золотинка лихорадочно соображала. Кого ж эти люди ожидали?.. По всему выходило, пигалика они и стерегли. Четыре окна на дальней стене и то, что у Золотинки под боком, закрыты ставнями и заперты — так по всему дому. Двери, по правую руку от входа, вели, очевидно, в маленькие комнатки для постояльцев, одну из них занимала сейчас княжна Лебедь… Но был, может статься, черный ход через кухню, через кладовую… Должен быть.

Пока Золотинка соображала, зевающий молодец, накинув кафтан на плечи, дернул дверь — в широко распахнутый зев пахнуло свежестью ночи — и вышел, никем не остановленный. Видением мелькнуло залитое неживым лунным светом крыльцо и пропало.

Еще подумав, Золотинка оставила шальную мысль возвратиться к государыне, под ее защиту, окуталась сетью, потом стащила Эфремон с пальца и обратила его в маленькую заколку с камешком. Этот пустячок нетрудно было спрятать в волосах у самых корней. Хотенчик она не тронула, поправила за поясом под кафтаном и, положившись на удачу, шагнула за порог…

Сгубил ее малый рост. Изнывающим в засаде охотникам не нужно было приглядываться в полумраке, кто вышел, они распознали пигалика тотчас, едва ступил на крыльцо — ни мгновения на раздумья! Убийственный, без малейшей жалости и расчета на крошечный рост пигалика удар дубиной по голове — удар, который должен был бы повалить быка! — пошатнул Золотинку. Душный покров обрушился на нее, она бессознательно рванулась, увлекая всех на пол — с грохотом, с воплями — четверо ражих мужчин не смогли удержать уже оглушенного дубиной малыша… И задохнулась немым криком: охотники сдавили, стянули мешок прежде, чем Золотинка опамятовалась. Закинутая сзади удавка стиснула горло, не в силах, впрочем, одолеть сопротивление сети, но грубое пыльное рядно запечатало лицо, ноздри, забилось в рот. Золотинка елозила по полу, задыхаясь отвратительным ворсом мешковины; ее давили, крутили, ломали, лишая дыхания — она обмякла.

Сознание возвращалось золотыми кругами. Золотинка почувствовала, что плывет, качаясь на каких-то булыжниках. Руки и ноги ее были надежно связаны… И вспомнила все. Кажется, ее куда-то несли. Во рту, раздирая губы, крепко вбитый кляп.

Мучители ее знали дело и не давали коснуться земли — в беспамятстве сеть распалась, а новую, не имея возможности ни заклинания произнести, ни на ноги стать, нельзя уже было соорудить — Золотинка оставалась вполне беспомощна. Мешок на голове стеснял дыхание и мешал видеть, но слышать она слышала и как-то так, непонятно из чего, уразумела, что оказалась в замкнутом помещении.

Здесь ее не спустили на землю, а привязали к рукам и ногам веревки подлиннее — это можно было понять по отрывистым, раздражительным замечаниям, которыми они обменивались за делом. Веревки перекинули потом куда-то наверх… за потолочную балку, и начали выбирать их, подтягивая Золотинку все выше — случайные восклицания мучителей доносились как будто снизу. Она зависла в пустоте, слегка раскачиваясь.

— Останешься, — распорядился человек. Можно было узнать голос того самого вельможи с остренькой бородкой и настороженными по бокам стриженой головы ушами, который провел Золотинку к государыне, а потом, значит вот, встретил.

— А лошади? — спросил кто-то.

— Что тебе лошади? Не съедят. Глаз с недомерка не спускай. Заснешь — тут тебе и хана…

— Ворота бы открыть, — отозвался тот человек, что должен был остаться в темной конюшне наедине с подвешенным, вроде окорока, пигаликом. — Открыть, чтобы луна, — повторил он с беспокойством.

Они отошли, разговаривая все тише. Заскрипели железные петли, один створ и другой, — значит, открыли ворота. Настежь.

— Лошадей выпустишь.

— Черт с ними.

На этом благочестивом соображении подельники и расстались. Часовой, настороженно ступая, вернулся назад. Слышно было его затаенное дыхание, как он стоял, запрокинув голову вверх. Потом Золотинка ощутила жесткий тычок в спину… и в бок. Это была палка. Может быть, вилы. Часовой проверял, не сбежал ли окорок. И как вообще себя чувствует, готов ли.

Судя по всему, пигалик был готов. Но мертвенная неподвижность пленника, как кажется, смущала бдительного часового не меньше, чем смутила бы чрезмерная живость мертвеца. Он ткнул еще раз, пожестче, и отступил, струсив. Верно, часовой боялся темноты. Призрачные сине-зеленые тени, которые поселил во тьме конюшни холодный свет луны, едва ли могли успокоить взвинченное воображение оставленного товарищами служаки. Послышались удаляющиеся шаги, и часовой затаился.

Великая государыня и великая княгиня Золотинка, едва ли кому известная в качестве Лекаревой дочери Чепчуговой Зимки, беспокойно ожидала известий. Поздно было переиначивать легкомысленно, может быть, затеянное похищение. Пигалик, надо полагать, был схвачен, увязан и оприходован. А Зимка опять заколебалась, впадая в то изнурительное беспредметное малодушие, которое так часто посещало ее последнее время, лишая сна и побуждая поднимать среди ночи сенных девушек для какого-нибудь одуряющего развлечения, вроде песен и хороводов. Но трудно было утишить вечно грызущую душу тоску. Вот и сейчас, едва только на что-то решившись, Зимка чувствовала, что все ненужно, все бесполезно, чувствовала, что сглупила, поддавшись побуждению схватить много чего знающего пигалика и безгласным пленником доставить его в столицу. В чем состояла глупость, Зимка, впрочем, не совсем понимала.

Она уже откинула душный полог, подумывая кликнуть людей и все отменить, когда в дверь осторожненько постучали и сразу вскочившая девушка по знаку государыни впустила запыхавшегося дворянина. Лицо его терялось в чахлом свете единственной свечи, но оттопыренные на гладкой голове уши выдавали комнатного человека государыни стольника Взметеня. На груди его, поверх желтого с искоркой кафтана отсвечивала золоченая пластина брони, которая прикрывала верное сердце дворянина, оставляя без защиты живот.

— Все в порядке! — многозначительно сказал стольник.

— Пошли вон! — отозвалась на это государыня. Две сенные девушки, нисколько не заблуждаясь, кому это безличное повеление предназначено, подхватились и вылетели из спальни вон как приказано.

Стольник Взметень извлек из-за пояса палочку-рогульку, на хвосте которой моталась запутанная бечевка.

— Вот, — сказал он, ступая к кровати, и Зимка с каким-то сладостным и одновременно испуганным содроганием узнала хотенчик. Отлично известный ей по роковым событиям в Каменце и прежним приключениям Золотинки предмет. — Мы нашли это у пигалика под кафтаном, когда оглушили.

— Дай сюда! — предупредила Лжезолотинка, приметив, что честный Взметень собирается бросить рогульку на стол. Цепко перехватив палочку, она измерила стольника испытывающим взглядом. Зимка не сомневалась — имела основания не сомневаться! — что Взметень, так же, как все, кто ее окружал, до последнего истопника и конюха, служил прежде всего великому волшебнику и великому государю Могуту, то есть Лжевидохину-Рукосилу, а потом уж его нареченной, но отнюдь не царствующей супруге. И не может быть, чтобы Взметень ничего не слышал о хотенчике. Не знал и не понимал, что это такое и откуда произошло. На хмуром лице с острой бородкой и усиками ничего нельзя было разобрать.

Была ли это западня? Нарочно устроенное и рассчитанное дряхлым ее супругом испытание? Не подпустил ли Могут и пигалика? — мелькнула новая мысль. Но хотенчик? Многозначительный подарок от супруга?

Нежданная, похожая на подарок находка пробудила и воображение Зимки, и дремлющий ум, в следующий миг пронзила ее догадка: а вдруг? Что, если пигалик не подсадная утка, а прямо наоборот…

Золотинка. Зимка едва не ахнула от дикой, невозможной, ни с чем не сообразной… и такой убедительной по острому, ноющему чувству догадки. Пронзительная, как откровение, догадка далась Зимке тем более легко, что она и сама была оборотень, не забывала этого никогда в глубине души и видела вокруг оборотней. Она находила вокруг себя — и вполне справедливо — больше оборотней, чем их могло бы открыть самое искусное и придирчивое волшебство.

В следующий миг она кинула подозрительный взгляд на стольника. Взметень, разумеется, выказывал полнейшее, безмятежное неведение, едва ли этот служака стоял где-то близко к разгадке тайны. Стольник бесстрастно повествовал, «что с ним сделали». Возможно, Зимка сама это у него спросила: «Что вы с ним сделали?»

— А он… он у вас не задохнется? К утру? — перебила она рассказ под действием внезапного жгучего побуждения, которое и мыслью-то еще назвать было нельзя.

— Нет! — дрогнули было губы честного стольника… И осекся, озадаченный какой-то особенной, наводящей на размышления ухваткой государыни.

— Я говорю, не за-до-хнется? — протянула она с дурным, подтверждающим худшие догадки нажимом.

Сузившиеся глаза ее мерцали отраженным светом.

— Государыня, — возразил честный стольник со зловещим спокойствием, — у вас есть для меня распоряжение?

— Нет! Никакого! — резко, почти злобно бросила Лжезолотинка, после мгновенного колебания. — Стерегите пигалика. И никому ни слова!

И Взметень, опечаленный недовольством государыни, попятился.

Оставшись одна, Зимка порывисто соскочила с кровати, чтобы испытать хотенчик. Влажная в потных руках рогулька взвилась с неожиданной силой и затем зависла, словно, ошалев от свободы, не знала куда податься. Зимка затаила дыхание. Хотенчик понемногу определялся, принюхиваясь к пряным запахам вожделений, и потянул привязь, нацелив куда-то на стену.

Что ж, этого и следовало ожидать, если принять как данность, что предмет мечтаний лежал за пределами зачуханной придорожной харчевни. Можно было догадываться, что это… Можно было верить… надеяться, что это… что это… Сердце стучало тревожно и радостно; трудно было одолеть искушение выскочить тут же на волю и проследить за хотенчиком хотя бы до ограды этого убогого и необыкновенного местечка… Следовало, однако, многое еще сообразить, чтобы себя не выдать.

Вкрадчивое поскребывание за дверью застало государыню врасплох, с проворством пойманной за стыдным занятием девчонки она перехватила рогульку. Деятельная и любознательная дама постельница Малмора успела как раз вовремя, чтобы приметить таинственные упражнения государыни, но, понятно же, ничем своего любопытства не выдала.

— Это Нута, — сказала постельница коротко. Так коротко, что заставила Лжезолотинку потереть лоб рогулькой.

— Какая, к черту, Нута? — возразила она, имея в виду, что это все ж таки, скорее всего, Золотинка.

— Мессалонская принцесса и первая жена покойного Юлия, — с невозмутимым достоинством растолковала Малмора. — Она служит здесь судомойкой и вообще прислугой за все. За харчи и кров.

Внезапно Зимка поняла. Словно глаза открылись. Она вспомнила неуловимо кого-то напоминающую служаночку с таким странным… знакомым голоском. Девчонка эта несомненно, несомненно напоминала Нуту. Собственно, походила на нее, как сестра… как двойник, как сельское перевоплощение мессалонской принцессы.

— Забавно, — молвила Зимка в растерянности. — Это что же… она сама вам сказала? Призналась? А если самозванка?

— Она убежала, — сообщила Малмора, не меняясь.

— Как убежала? Зачем?

На это постельница княгини лишь пожала плечами, не снисходя до ответа.

— Я тогда еще заподозрила истину, когда глянула на служанку. И все сходится, государыня. Она появилась здесь год назад, никто не знает откуда. Без роду, без племени. Несомненно, это Нута. Множество мелких странностей, которые здешние мудрецы не способны были оценить. Они и сейчас ничего не поняли. Разумеется, я не стала их просвещать. Всегда молчалива, одна, добросовестна и скромна… и между прочим, кричала во сне непонятными словами… Хозяйка уверена, что принцесса очень привязана к их семье.

— Та-ак! — протянула Зимка, наконец поверив. И опустилась на кровать. — Забавно. Очень забавно… Я хочу ее видеть. Где моя сестра Нута?

— Сейчас же после разговора с вами, государыня, и скрылась. Мы обыскали двор. Впрочем, иного от этой кликуши трудно было и ожидать. Хотя хозяин клянется, со слезами клянется, что девчонка никуда не денется. Он не платил ей жалованья. Он задолжал ей жалованье за полгода. У принцессы ни гроша. Я сказала, что их всех сурово накажут.

— Так! — молвила Зимка, возбуждаясь возвышенными намерениями. (Как это кстати, подумала она почему-то.) — Где моя названая сестра Нута? Я хочу ее видеть! Я стану перед ней на колени!

— Это совершенно невозможно, государыня, — равнодушно отметила Малмора, — она убежала. И, как я понимаю, вряд ли найдется.

— Ищите! — обиделась Лжезолотинка. — Ваше дело искать, так ищите! На дорогах! В поле! В лесу! Зовите Взметеня! Да что вы, в самом деле: принцесса одна, ночью, на дороге! Мыслимое ли это дело?! Всех на конь!

Обследуя конюшню внутренним оком, Золотинка не нашла человека, но насчитала четыре лошади… потом — обеспокоенных крыс.

Крысы? Что ж, годятся и крысы! — мимолетным, не к месту воспоминанием всплыл в памяти разговор одной наивной и самоуверенной девочки с заезжим волшебником…

Годятся и крысы, повторила себе Золотинка.

Перерезанные веревками руки горели так, что впору было мычать. И однако же, приниматься за дело тотчас, не осмотревшись и не выждав случая, тоже не годилось. Терпеть… но сколько терпеть и чего ждать? И час, и два, пока умается часовой? Хватит ли самообладания, чтобы и после этой муки свободно распоряжаться собой и своими помыслами?

И конечно же, речи не могло быть о том, чтобы завладеть волей часового против его желания; волшебство бессильно перед твердой решимостью человека.

…Разве чуть-чуть. Самую малость. Не вступая в противоречия с наклонностями и убеждениями человека, в пререкания с его совестью, тихонечко приласкать по шерсти… до первой сонливости хотя бы.

С этим Золотинка провозилась изрядную долю часа — привычная настороженность всегда готового к опасностям военного надежно защищала часового от чуждых влияний. Угадывая нечто неладное, он поднялся, неуверенно оглядываясь и прислушиваясь. Болезненно встряхнул головой: неприятное ощущение проникших в мозг щупальцев не оставляло. Верно, это было тяжелое, изнурительное чувство — шаркнул меч, человек обнажил оружие, затравленно озираясь.

Золотинка оставила усилие и притихла.

Человек сдерживал дыхание, готовый наброситься на мрак с воплем — рубить и кромсать. Шаг… и еще шажочек, он подступал с вполне определившимся намерением пощупать кончиком острия зависшего без жизни пигалика… Стиснул всей горстью рукоять… Золотинка ни крикнуть неспособна была, ни сказать — она зажмурилась под пыльным своим мешком. И медленно-медленно рука расслабилась.

— Эй, ты! — пригрозил человек, но, кажется, и сам не совсем понимал, к кому обращается.

Золотинка понимала. Понимала за двоих и потому не шевелилась. Несколько чуть слышных шагов — часовой отступил к свету. И кого-то окликнул. Ему отвечали, во дворе становилось довольно людно.

С четверть часа Золотинка крепилась, удерживая себя от целенаправленных действий. Руки и ноги немели. Мучительный кляп выворачивал скулы, душила слюна во рту. Сердце билось мелко и трудно — дрожало. Хуже не придумаешь.

Она пошарила по закоулкам крыс, но ее искаженная страданием воля лишь вспугнула зверьков. Нужно было отлавливать их опять и опять, приманивать и примучивать, пока две… потом три крысы поспокойнее не повиновались. Внизу зашуршало, шарахнулись лошади, и часовой пробурчал: но, шали у меня!

Крысы споро поднялись по стенам и без труда нашли балку. Теперь они были так близко, что никак уж не могли ускользнуть от нее. Можно было бы перевести дух, если бы в голове не мутилось до дурноты, Золотинка спешила.

Вот кусачая тварь скользнула по веревке и вспрыгнула мягкой тяжестью на ноги. Она завертелась, суетливо и бестолково перебегая, пока не наткнулась сама собой, как бы случайно на стянувший ноги в щиколотках узел. Две другие крысы беспокойно шебаршились на балке в бесплодной надежде ускользнуть, едва зазевается повелитель. Ничего подобного! Волшебница не забыла и этих.

Крысы, доставая сквозь штаны и куртку когтями, рьяно взялись за веревки, но трудность была еще та, что надо было подгадать последовательность действий. Что толку, если Золотинка сверзится головой вниз и — ладно еще не тюкнется теменем об пол! — зависнет, раскачиваясь вверх тормашками на виду ошарашенного часового?! Проверить, как далеко продвинулось дело, нет никакой возможности. Как сладить, чтобы сначала покончили с узлом на ногах, а потом — без малейшего промедления! — на руках. Ошибка в несколько мгновений, и все пойдет в точном смысле слова вверх ногами!

И потом лошадь.

— Но! Балуй! — глухо сказал часовой. Он опять был рядом. Но лошадь не остановил. Бесцельно переступая, она мало-помалу подвигалась все ближе и вот остановилась.

И тут только Золотинка с тревожной досадой поняла, что не может сообразить и почувствовать, как повернулась под ней лошадь, куда она стала головой? Не оседлает ли Золотинка скакуна задом наперед, если волей случая и своим старанием попадет на него ногами?

Долго ломать голову над этим не пришлось. Едва она уразумела трудности предстоящего предприятия, как веревка на ногах лопнула. Золотинка широким махом обвалилась вниз, задела что-то широкое, живое и захватила это голенями; с писком посыпались крысы. Лошадь взвилась на дыбы, огласив сонную конюшню пронзительным ржанием, и тотчас, схваченная мысленным повелением, прянула назад — Золотинка висела ни там, ни здесь на стянувшей руки веревке и… оборвалась! Крепко шлепнулась задом на широкую спину неспокойной лошади. С мешком на голове, а руки в запястьях связаны, ничего не разбирая, она припала вперед и поймала судорожными пальцами гриву — с диким храпом лошадь рванулась вскачь. В ворота! Сбивши с ног того, кто бросился наперерез, вылетела на волю и помчалась во весь опор под истошные крики часовых.

Если бы только можно было понять куда! Золотинка же ни зги не видела! И едва держалась без стремян и седла, безжалостно мотаясь и подскакивая под грохот копыт.

Скоро она попробовала перевести коня на шаг, чтобы прислушаться и оглядеться — сколько можно было оглядеться с пыльным мешком на голове! Поворачиваясь, Золотинка различала воинственное гиканье, посвист и топот копыт… Погоня! Тратить время на размышления не приходилось. Она покрепче замотала жесткие космы гривы, ударила скакуна щиколотками — и понеслась, обмирая, в полный конский мах. Что же еще, как не уповать на удачу да на сообразительность лошади?!

Гиканье настигало, надсадный звон копыт обкладывал со всех сторон, казалось, она слышала хрипы и брань наседающих преследователей и всякое мгновение готова была лететь кувырком наземь. Но кони скакали в нескончаемой гонке, крики преследователей, посвист и адский топот смещались и разбегались, а смятый ветром мешок лишал Золотинку понятия о пространстве — все сбилось в бедовой ее голове барабанной сумятицей, она неслась наугад, в пустоту и в ветер.

Лошадь прянула на скаку, чудом не сбросив маленького всадника — в следующее мгновение не спасло и чудо. Золотинка перекинулась вверх тормашками, грива оборвалась из судорожно стиснутых рук, она грянула оземь и покатилась, перевертываясь по круто накренившемуся полю. Наконец хлопнулась в последний раз и осталась неподвижна.

…Раскиданный по полям топот доносился все глуше и покойнее. Золотинка решилась приподняться, примериваясь заодно, как бы это развязаться. Несколько раз шаркнув лицом о землю, она сумела вывернуть из зубов кляп — можно было теперь прошептать заклинание, чтобы опутаться сетью. А дальше, с такой подмогой, действуя сетью, как щупальцами, она без труда стащила с головы мешок и увидела остекленелое ложе речушки под яркой луной в небе, звезды, обрезанные черным гребнем обрыва… Здесь она свалилась: по заросшему бурьяном откосу на влажный ровный песок.

Распутать руки было уже пустячным делом. Покряхтывая от вяжущих тело ушибов, заплетаясь онемевшими ногами, вращая пясти, чтобы восстановить кровообращение, Золотинка встала. Она ничего не разглядела в темных, в обманчивом серебре полях. Только дикие вскрики да топот разносились там и здесь, словно дворяне, разделившись по уговору на ватаги, гонялись друг за другом в полное свое удовольствие. Не видно было огня, ни деревушки нигде, ни строеньица, не понять, где остался постоялый двор.

Прислушавшись, она различила слово… другое… потом грузные шаги лошадей. Над черным обрезом обрыва показались тени всадников.

— Река, — сказал один и выругался. — На ту сторону, что ли?

— Оставь! — возразил другой. И против этого довода не нашлось возражений — примолкли. А беглянка таилась под ними, припав к земле.

— А ведь труба! — заметил кто-то по прошествии времени с неудовольствием. — Наша труба, господа!

Некоторое время прислушивались. Призывное пение трубы доносилась издалека, словно из-под земли, — из другого мира.

— Поймали пигалика и носятся как дурень с писаной торбой?

Труба же не унималась, похоже, у них там случилось нечто действительно стоящее, нечто такое, ради чего не стыдно поднять переполох. По утонувшим в призрачной мгле полям разносился топот потянувшихся на зов всадников.

— Едем, что ли? — спросил кто-то знакомым уже голосом. Ему отвечали затейливой многосложной бранью, которая в переводе на общеупотребительный язык означала, по видимости, «как не поедешь!». Повернув лошадей, всадники пустили их снисходительной рысью; скоро они пропали во мглистой и влажной ночи.

Кого они там могли поймать и чего ради дудели в воинственные трубы, Золотинка не понимала. Ее это, вероятно, и не касалось. Она сполоснула в реке лицо и, когда нагнулась к воде еще раз, с испугом хватилась Эфремона и позвала. Волшебный камень послушно отозвался. Обращенный в маленькую заколку с прищепкой, он благополучно прощупывался в волосах — сразу за ухом. Пропал хотенчик. Она осознала это еще прежде, чем цапнула по бедру и принялась лихорадочно ощупывать себя сквозь одежду — пропал! Путеводная палочка исчезла. В чьих она теперь руках? Дурное предчувствие холодом проняло Золотинку.

Нута не имела сил оставаться рядом с великой государыней Золотинкой — каждое слово, лишний жест златовласой твари отзывались в сердце дрожью, в глазах темнело, она повернулась и вышла, почти оглохнув. К тому же Нута подозревала, что пигалик не замедлит поделиться своими догадками с княгиней и разоблачение близко. Унизительная жалость, унизительная насмешка, унизительное пренебрежение — этого нельзя было вынести даже в мыслях. Нута бежала в спасительную темноту ночи.

В победной этой головушке под темными гладкими волосами не оставалось ни одной мысли, если понимать под мыслями заботу о ночлеге, о пропитании и вообще о завтрашнем дне. Мессалонская принцесса шла, свернув на большую дорогу к югу, и единственное, что имела она в виду, — идти под покровом ночи, не останавливаясь, просто идти и идти, пока несут ноги, вот и все. На сердце легло тяжелое, каменное спокойствие.

Маленькая женщина не разбирала пути, не замечала ход времени. Понятно, не слышала она конную суматоху на полях, которая раскатывалась дальше и дальше, понемногу настигая ее отдаленным топотом. Нуте и в голову не приходило, что это погоня.

Безразлично оглянувшись, она приметила на слабо светлеющей дороге нечто вроде борзо катившихся собак… разносился топот некованых лошадей. Не страх, но непреодолимое отвращение к человеческим голосам и лицам заставило мессалонскую принцессу свернуть в поле. Она ускорила шаг, а потом побежала, присматриваясь к темным купам кустарника или леса на взгорке.

— Эй! — донесся во влажном воздухе оклик, и сразу нечто такое, что заставило ее пуститься во весь дух, неловко размахивая руками. — Ваша милость, принцесса Нута! Мы вас ищем!

Впрочем, на «принцессе» преследователи особенно не настаивали, вовсе не уверенные, с кем имеют дело, и вообще, может быть, не различая беглянку сколько-нибудь отчетливо.

— Стой, мать твою так эдак разэдак! — раздался затем свирепый крик, кони пошли вскачь тревожным и частым топотом.

Ночь скрадывала, путала расстояния, но преследователи уже накатывались, когда измученная женщина вбежала на голое темя возвышенности и убедилась тут, что далекий еще лес отделен от нее глубокой лощиной вроде оврага. И — что ее потрясло — над лощиной поднималась заря. Внизу по оврагу полыхали костры, в свете которых мелькали красные лица и тела возбужденных, поднятых на ноги людей.

Внезапное видение внезапно и исчезло: зашипел, бухнув паром, огонь, мелькнул покров и накрыл костер с верхом — в ход пошло все, огни погасли, оставив неясный розовый туман там и здесь. Нута продолжала бежать еще пуще, задыхаясь, — доносились торопливые восклицания, какое-то бряцанье, шипение… Беспомощно взмахнув руками, принцесса скользнула вниз и запрыгала по обрыву, чтобы не свалиться; чудом удержалась она на ногах.

А для гнавших дуром преследователей Нута покинула усыпанный звездами небосклон, как провалилась, что было недалеко от истины. К несчастью, раззадоренные сверх меры всадники не поверили собственным глазам. Зарвавшийся вперед витязь сверзился на скаку — лошадь рухнула, подломившись ногами, кувыркнулась через голову, еще дальше полетел всадник, медный шлем его и плетка — все посыпалось, плюхнуло под звериный вой разом взрычавшей тьмы. Запоздавшие к крушению всадники дыбили коней, чтобы удержать их на краю оврага.

Очутившись среди метущихся теней, Нута шарахнулась, сама не понимая куда, ударилась о чей-то локоть и, грубо отброшенная, полетела наземь. А шумно рухнувший ей вослед витязь растерзан был темнотой, тьма обросла чудовищами, раздались удары палок, визг и вопли. Несчастного вмиг добили, сдернули с теплого тела доспехи, оружие, одежду. Захлебнулась в крови перерезанного горла жалобно дрожащая лошадь. Все кончено. И камни летели в маячившего наверху противника.

Громадная толпа собравшихся на ночлег бродяг, мужчин и женщин, шарахалась туда и сюда сплоченной стаей — без мысли, без расчета, без приказания — одним неистовым побуждением. Она накинулась бить и терзать, потому что человек упал и потому что упавший был в доспехах и бархате. Три таких человека в начищенной, как солнце, медной броне, могли бы разогнать при свете дня сотенные толпы миродеров, рассеять их по полям, избивая десятками. Но это днем. Ночь принадлежала теням.

Все лихорадочно суетились, слышался отрывистый смех, захлебывались в чувствах голоса. Быстро взлетели раздутые из жарких еще углей костры. Ошеломленная принцесса — она сидела на траве — увидела множество косматых одичалых людей в самых невероятных одеждах и без одежд вовсе, в дерюгах; она увидела женщин, все больше худых, искаженных бегучими тенями — женщины разговаривали особенно крикливо и пронзительно, словно выставляли каждое слово напоказ.

Пока раздевали убитого, снимая с него и последнее — окровавленное белье, пока рубили, резали, разнимали на части лошадь, с поспешностью голодных людей готовили вертела, чтобы жарить мясо, принцессу никто особенно не замечал. В сущности, она имела время убраться подобру-поздорову, и если не сделала этого, то вовсе не из испуга или по недостатку сообразительности. Она озиралась, как свалившийся в преисподнюю человек, который пытается свыкнуться с мыслью, что путь его здесь закончен, и глядит вокруг с жутковатым любопытством. Наверное же, и в аду бывают новенькие.

Новенькие бросаются в глаза, была замечена и принцесса. Лохматый парень — отвислые щеки придавали его мясистой ряшке какой-то квадратный очерк — подсел на примятую траву, моргнув подслеповатым глазом. Один глаз, распухший, у него слипался, зато второй шнырял вовсю: парень приглядывался, пытаясь уразуметь, кто перед ним: ребенок или женщина?

— Ты чья? — спросил он, подмигивая слепым глазом, что, видимо, ничего не значило.

Нута ответила, что она служанка из харчевни Шеробора.

— А Шеробор кто? — насторожился парень.

Шеробор был хозяин харчевни, где прежде служила Остуда, так ее зовут, Остуда. Теперь она от Шеробора ушла, не поленилась растолковать Нута.

— А-а! — понял парень. — Ну так ты моя баба будешь. Как раз по размеру, — подмигнул он.

— Как?

— Как, как! Вот так. Моя женщина. Со мной пойдешь.

— Ну нет! — Нута вырвала руку, не особенно, впрочем, испуганная.

Тотчас, без малейшего зазора между словом и делом, он заехал принцессе в щеку — кулаком, и когда она шатнулась, изумленного взора не отводя, добавил для верности еще раз.

Потом оглянулся:

— А, Ржавый! Иди сюда. Купи у меня бабу.

— Это баба? — пренебрежительно отозвался Ржавый, плешивый, но бородатый мужик с брюшком.

Когда, в задумчивости оценивая товар, он почесал ногу об ногу, ошеломленная Нута — в голове у нее гудело от тумаков — приметила, что башмак у покупателя без подошвы, из-под головки выглядывают грязные пальцы ступни, которыми он и чешется. — Много не дам. Такие бабы в базарный день десяток… — начал он уж хаять товар, принимаясь за дело не в шутку.

— Дай что-нибудь. Все равно что, — перебил его продавец и подмигнул.

Ржавый крякнул и молча полез за пояс, в какой-то заплесневелый кошелек, близкое подобие настоящего, и долго там шарил, пока не извлек обломок деревянной гребенки, который и кинул наземь, продавцу под ноги.

— Дай еще, мало, — торопливо сказал тот, поднимая гребень. — Дай кафтан.

— Вот тебе кафтан! — показал Ржавый фигу. — За кафтан я три таких бабы тебе в порошок сотру.

— Дай башмаки!

— А черт с тобой! — неожиданно согласился Ржавый и уселся стаскивать башмаки.

Все у них делалась с бессмысленной быстротой, словно они летели с горы и на лету торопились покончить счеты, казалось Нуте. Она и сама летела, кувыркаясь так, что перехватило дух и слова не вымолвишь.

— Владей! — мигнул патлатый, толкнул женщину к новому ее хозяину и, широко зевнув на прощание, удалился с довольно верным подобием башмаков в руках.

Плешивый купец оглядывал приобретение с некоторым неудовольствием, словно сейчас сообразил, что переплатил, да вспомнил о кое-каких упущениях, вроде необходимости запастись уздой или привязью для удобства обращения с девушкой.

— Вот, — сказал он, впрочем, миролюбиво, — башмаки за тебя отдал. Должна это понимать.

— Напрасно вы отдали башмаки, — в тон ему отвечала Нута, вставая.

— Хотел как лучше, — поспешил объяснить купец; здравомыслие маленькой женщины приятно его удивило и порадовало. — Чтобы без разговоров. Продал, так потом не суйся, верно я говорю?

— У меня нож, — возразила маленькая женщина. Она полезла в карман передника и точно — достала источенный кухонный ножик с засаленным черенком. — Только сунься! Если вы ко мне сунетесь, я зарежусь. Или вас зарежу. Скорее всего, вас. — Лишь два или три слова выдержала Нута принятый поначалу тон, напускное спокойствие дорого ей далось — дрожь перехватила горло, маленькая женщина продолжала звенящим, исполненным страстной силы голосом.

— Ты это брось! — испугался купец, дернулся схватить девушку за руку и отступил.

— Люди добрые! — заголосила Нута в каком-то кликушеском беспамятстве. — Что же такое делается? Как же это так? Вольные люди… вы хотите меня купить? Что же такое? Как?

Истошные вопли мессалонской принцессы хотя и заставили бродяг оборачиваться, не произвели, однако, особого впечатления. Оборванные мужчины и женщины грудились у костров, подсовывая в огонь палки, едва очищенные от листвы ветки с нанизанными на них кусками конины.

— Дай ей в ухо, чтоб не визжала! — советовал кто-то.

— Заткнись, пусть говорит, что тебе? — огрызался другой.

Понемногу народ, прихватив вертела с мясом, подтягивался поближе.

— Стыдно вам, стыдно, — жарко говорила Нута, озирая измазанные кровавым соком губы, жирные щеки, тусклые лица. Каждое слово она подтверждала убедительным взмахом ножа, что удерживало красного от злости и унижения купца на расстоянии. — Я, когда служила в харчевне, смотрела: вот вольные люди идут. И так сердце защемит сладко, что вольные люди есть — ничего не боятся, бредут, куда их ветром влечет, и довольны уж тем, что живы. Думала про себя: ведь тоже смогу! Станет невмоготу — уйду. Тягостно на душе, муторно, а все ж таки не у последней черты стою, есть ведь и дальше что-то… Вот как я думала, с завистью я на вас смотрела!.. Ой, да что там! Больше и говорить нечего, когда и здесь нет свободы!.. Все вы покалеченные, последнее свое потеряли! Последнее!

Если нашлось во всей этой урчащей, жующей стае десяток людей, которые понимали, отчего в голосе исступленной женщины звучали уже и слезы, то все они были тут.

— А ведь и в самом деле, братцы, неладно как будто выходит! — громко заметил один из тех, кто понимал. Усатый молодец в короткой накидке на плечах. Кривой мечик или кинжал за поясом тускло посвечивал сквозь продранные ножны. Рваные и обрезанные, может быть, штаны не покрывали даже колени, почему и видны были могучие узловатые икры. Усатый малый успел уже, как видно, уяснить себе существо дела.

— Я купил ее! Заплатил я! — выходил из себя багровый от обиды купец, взывая к жующим, лоснящимся рожам. — Купил! Никто не лезь! Мое дело! Я сам ей шею сверну, стерве!

Доведенный до бешенства, он кинулся на Нуту, как раз вовремя, чтобы перехватить руку и нож прежде, чем женщина успела его оцарапать. Потешная схватка толстобрюхого бородача с маленькой, словно ребенок, девчушкой заставила зазевавшихся поспешить, народ сбегался на шум, оставив даже и мясо.

— Расступитесь, ни черта же не видно! — слышались озабоченные голоса.

Однако усатый молодец в оборванных выше колен штанах обошелся и без света.

Бог знает как разглядел он в этой визжащей кутерьме, кто сверху, а кто внизу, кто прав, а кто виноват, и все ж таки не промахнулся: несколько поспешных тумаков отвесил он лысине и жирным плечам, а когда не хватило и этого, ударом ноги оглушил. Плешивый отвалился, истерзанная девчушка отползла прочь и сразу же принялась шарить в траве, отыскивая нож.

Плешивый остервенело бранился, но драться уже не лез.

— А в самом деле непорядок! — говорил между вздохами усатый молодец и по праву победителя заставил толпу слушать. — Что мы, изверги какие торговать женщинами? — Он подал принцессе руку, помогая подняться. Ножа она не сыскала, но, кажется, не отчетливо уже и помнила, зачем он ей нужен.

— Я купил! Не твое это дело! Что, сильный, да? Лезешь! — распалялся тем временем купец, оказавшись в безопасном удалении от противника. — Раз купил, так никто не суйся! Какое твое собачье дело!

Запальчивые доводы неудавшегося приобретателя представлялись толпе не совсем уж беспочвенными. Толпа неопределенно ворчала.

— И пусть все будет по-людски! — продолжал усатый, не давая, однако, толпе опомниться. — Что за гнусный обычай вы взяли, торговать женщинами? Что мы, лавочники какие? Правду девчонка говорит: мы вольные птицы, орлы! Бросим жребий, кому девчонка достанется! Как водится у свободных людей. Бросим жребий и все!

— Вот это дело! — поддержал кто-то.

— А ты молчи! — бросил спаситель ошеломленной до безгласия Нуте.

— Всех посчитать! — раздавались деловитые замечания.

— …И метки в шапку.

— Да уберите баб, уберите баб, я говорю! Бабы в счет не идут!

— Нет… это вы шутите! Шутить-то не надо, бросьте! — бормотала Нута, затравленно и ожесточенно озираясь, ее никто не слышал.

— Ничего! Не так! Слушай сюда! — распоряжался, вскидывая руку, усатый молодец. — Я кидаю шапку. Шапку поймай, и девчонка твоя! Вся недолга!

Увлекая за собой галдящую толпу, спаситель Нуты прошел от костров прочь к устью оврага, где на покатом лугу женихи мессалонской принцессы могли разместиться в сколь угодно большом количестве. Слышались задиристые возгласы, смешки и ядреные, откровенные замечания. Семенил с толпой недолгий обладатель Нуты — плешивый купец, который все не мог примириться с потерей. Полная луна высвечивала призрачное, похожее на бессвязный сон шествие.

— Ну! Лови! Кто зазевался, на себя пеняй! — вскрикнул молодец и что было силы бросил шапку прямо над собой, к звездам. Толпа шарахнулась как одно целое и от этого опять дрогнула и ушла из-под ног земля, люди сшиблись жестокой кучей, схватившись в борьбе за шапку, и взыграла труба, свист, кличи и конский топот: призрачная тьма родила скачущие рысью тени.

— Великий Могут! Слования! — огласилась ночь.

Остервенелый клубок сцепившихся женихов шатался под хрипы и стоны задавленных; алчущие победы самцы не видели и не слышали ничего, кроме извергающих брань оскаленных ртов, ударялись о чужие кулаки, локти и напрягались сами, чтобы ударить, прорваться сквозь сплетение тел туда, где по особенному ожесточению схватки можно было угадать добычу.

Когда негусто стоящий по окраинам луговины народ, большей частью женщины, ужаснулся рожденным из мрака теням и с первым взмахом тускло сверкнувшего клинка шарахнулся вспять, к кострам, обратившись в повальное бегство, самоубийственная толчея женихов продолжалась почти без послабления. Оглушенные собственной яростью, они попали под тяжело расскакавшихся лошадей — рассыпались, разрубленные, как узел. И рухнул, захлебнувшись кровью, усатый молодец, из судорожных рук его выпала заветная шапка…

Костры выдали табор миродеров, а борьба за женщину лишила их бдительности. Конные дворяне великий княгини имели время собраться и обложить табор с тем, чтоб уж не выпустить никого. Удар был направлен со стороны полого переходящих в дол низовий оврага, отсюда витязи погнали толпу вверх, на костры, в теснину. Если что и спасло потерявших голову бродяг от внезапного и полного избиения, так это ночь. Мчалась всеми забытая Нута. Общей кучей налетели они на костер, прорвались через огонь, растоптали другой, рассыпая угли, сбивая друг друга с ног, опрокидывая какие-то шалаши и колья.

Верховья оврага, куда загнали толпу, разделялись узкими крутыми теснинами, люди карабкались по осыпям, цепляясь за что попало и друг другу мешая. Но и всадники не могли развернуться, сбились кучей, задержанные глубоким высохшим руслом, где недолго было лошади оступиться. Витязи спешивались, рубили отставших и добивали раненых, не различая мужчин, женщин, детей. Нута оказалась в самой давке и даже впереди других, но упала, стащили ее с кручи и еще опрокинули — едва успела подняться. Она вопила вместе со всеми «мама» — по-мессалонски.

Влажный воздух ночи шибал пылью и кровью, раздавался отчаянный мат, богохульства, исступленные мольбы и призывы к богу — все мешалось, уравниваясь смертью. От стонов впору было оглохнуть. От хруста костей и хлюпанья крови мутился разум. Падающими телами сотрясалась земля, осыпался песок и камни, и наконец — полыхнуло.

По краю обрыва пробежала огненная трещина, дохнуло гарью, и оттуда, из озаренных багровым жаром недр, поднялись, на глазах разрастаясь, каменные зубцы, в которых можно было узнать забрало крепостной стены.

Бойня остановилась. Рассыпанные по крутым склонам оборванцы посыпались вниз, напирая на товарищей, которые вынуждены были отступать под ноги играющих лошадей и мечи витязей, но и те пятились, охваченные необоримым ужасом. Уцепившись за жесткие стебли бурьяна, Нута удерживалась от падения, она поднялась на колени и не отрывала взора от величественного и дикого зрелища.

Блуждающий дворец. Вот как это называли по всей Словании. Манящая и губительная тайна, рожденная неведомой силой западня. Необъяснимая гримаса мироздания, влекущая за собой всеобщее смятение умов, неясные ожидания чуда и перемен. Прорвавшийся нарыв больной земли.

Нута глядела, стесняющий сердце восторг охватывал ее, наполняя немыми желаниями, потребностью действовать или кричать.

Неровно обломанная по краям стена из крупных каменных плит поднималась все выше, меняясь и выпуская из себя поперечные связи, которые приобретали очертания новых стен, складывались в неясные еще строения с обнаженным нутром: начинались ведущие в никуда лестницы, прорезались проемы и двери, колыхалась подвешенная в пустоте занавесь. Внезапно обрушился грохот, посыпалась черепица начерно и неверно поставленной крыши. Крыша развалилась, едва обозначившись, осколки битых черепиц и целые плитки катились по откосу, быстро съеживаясь, испаряясь, как исчезающие на солнце градины. Крепость росла вверх — появилась громоздкая четырехугольная башня, круглые башенки при ней, бойницы и окна, и крепость продолжала сползать, распространяясь в стороны, пуская из себя могучие корни каменных оснований. С тяжелым гулом камнепада скатилась и поползла вниз лестница из грубых ступеней, заворачиваясь наверху, она исчезала где-то во внутренностях блуждающего дворца.

Достаточно было теперь протянуть руку, чтобы коснуться ступени. Нута решилась… и отдернула руку, ожидая немедленной расплаты за дерзость… Ничего не произошло, камень не провалился под пальцами, обнаруживая свою обманчивую колдовскую сущность.

Тогда она перебралась на лестницу и поднялась во весь рост, сразу заметная затаившимся всюду толпам. Озаренные подземным жаром стены распространяли вокруг свет, похожий на закатные сумерки. Нута видела застывших в оторопелом изумлении бродяг, тела убитых в бурьяне и темные груды всадников дальше по оврагу — они терялись в глубинах ночи.

— Чего же еще ждать? — вскричала Нута. — Чего нам бояться? Идите за мной, укроемся во дворце!

Не дожидаясь отклика, маленькая женщина в изорванном платьице встряхнула черными, как гарь, волосами вкруг воспаленного зарей личика и побежала по лестнице вверх, легко пересчитывая ступени крошечными детскими башмачками.

— Бей! — вскричал кто-то из витязей, спохватившись. — Уйдут!

Все пришло в движение, одни устремились вверх под стены, перебегали по осыпям к лестнице, другие хватились за мечи.

— Скорее! Спасайтесь! — кричала Нута, еще не зная, куда приведут ее круто поворачивающие ступеньки.

Она очутилась перед полукруглой дверью, окованной толстыми железными полосами, дернула раз-другой и навалилась плечом — петли заскрипели.

Первый, жадный взгляд в неведомое открыл Нуте просторные, залитые светом сени с двойной мраморной лестницей и стенами наборного камня, буйство цветных ковров и россыпи драгоценных безделушек. Роскошь внутренних покоев находилась в разительном противоречии с суровым обликом крепостных стен и башен, которые явились из недр разбуженной земли.

Ударивший из глубин дворца свет рисовал маленькую женщину на пороге неведомого чертами пронзительной противоположности, противоречием огня и тьмы, сияющего лица и черноты отброшенных в тень волос. Эта раздвоенность несла в себе насилие последнего шага… Однако, какой бы страх ни остановил женщину на пороге, беглецам уж некогда было колебаться: сзади, там где извивы грубой каменной лестницы без перил терялись в сумерках оврага, наседали витязи. Народ облепил плохо прилаженную к откосу лестницу. Нута ступила в свет — и лестница за ее спиной треснула. Она обернулась и увидела, как бежавший впереди всех парень с намотанной вкруг головы тряпкой напрасно цапнул воздух — чуть-чуть не хватил он обломанный вдоль порог.

Нута стояла тут же, по другую сторону разделившей их трещины. Она бросилась на колени и поймала протянутую руку парня по тому мгновенному побуждению, которое рождается не сейчас, а вызревает всей прошлой жизнью. Чудом зацепилась она за выступ дверного косяка, чтобы повисший над провалом парень не сдернул ее в пропасть. Нута держала косяк из последних сил, пальцы разжимались, она стискивала зубы и жмурилась, изнемогая. А снизу вверх по обломившейся лестнице карабкались в остервенелом отчаянии люди: каждый пытался ухватиться за тоненькую руку женщины.

В глазах темнело, суставы напряглись, готовые лопнуть, пальцы немели, и Нута, уже погибая, почувствовала вдруг, что вытягивает… тянет, че-ерт по-бе-ри, косо зависшего над провалом мужика — поднимает вместе с облепившими его, сатанеющими от страха людьми. Страдая каждой косточкой и каждой мышцей, окаменев рукой, поясницей, шеей, она не имела сил еще и удивляться и только отметила краем глаза, что поднимает-таки лестницу с десятками мужчин и женщин, с напирающими на дальнем краю витязями. Так! Лестница поддавалась, медленно, но заметно скользила по осыпи вверх, обломанный конец ее сближался с порогом.

Лестница поднималась все легче, все быстрее — люди уже продирались в дверь, отталкивая спасительницу, пиная и перелезая через нее. Уже из-под чьих-то ног Нута дотянула лестницу до конца, и она сомкнулась с порогом — трещина растворилась в камне.

Толпа беглецов отбросила Нуту и ринулась в сени. Снаружи вопили «скорее!». Страх клубился за порогом. Раздавались жуткие вскрики и вой порубленных в десяти шагах от спасения.