Рождение волшебницы Маслюков Валентин

Но злоба уже прошла мимолетной дурью, Золотинка успокоилась.

— Время-то какое, неласковое, — повторила Лжезолотинка нараспев, — повсюду погромы. Вчера по столице, мне говорили, — если я чего не напутала — убито что-то чуть ли не тридцать пигаликов. Или триста. Я всегда путаюсь в числах.

— Да, я видел одного повешенного, — подтвердила Золотинка, не выдавая себя. — Именно поэтому я набрался смелости напроситься на свидание.

Скорбное замечание заставило Зимку задуматься. Она высунулась в окно, придерживая на голове кисейную накидку, и громко бросила:

— По Дубненской дороге! — Занавеска задернулась. — Однако, — продолжала затем Лжезолотинка, устраиваясь на подушках с удобством, — я вовсе не уверена, что смогу защитить тебя от преследований. Власть моя не столь велика, как это представляется со стороны. Я здесь для украшения и только. Наше великое государство представляет собой союз силы и красоты. К сожалению, иногда кажется, что красота у силы в заложницах. Выходит так, — повторила она, как будто пигалик собирался возразить. Звуки собственного голоса, который звучал уверенно и снисходительно, взбодрили Лжезолотинку. — И опять же, кто поручится, что мои доблестные витязи не схватят тебя и не свяжут, как только карета остановится и ты попробуешь улизнуть? Никто не поручится. Я, во всяком случае, в этой стране ни за что поручиться не могу.

Золотинка кивнула:

— Именно поэтому карета и не должна останавливаться.

— Но не будем же мы кататься вечно!

— Я думаю, до этого дело не дойдет, — отвечала Золотинка все так же кротко. — Если позволите, я пересяду ближе, чтобы разговаривать накоротке.

На сидении рядом с государыней, которая подвинула юбку, освобождая место для нахального малыша, Золотинка имела возможность говорить вполголоса. Предосторожность, может статься, и лишняя: трудно было представить, чтобы гайдуки на запятках, а тем более отставшие от кареты витязи могли разобрать слово в грохоте копыт, в неумолчном скрипе кожаных подвесок и деревянных сочленений.

— Прежде всего, — продолжала Золотинка шепотом, отчего красавица вынуждена была склонить к ней головку, — я хотел бы получить извинения за досадное происшествие, которое испортило нашу предыдущую встречу в корчме Шеробора.

— Но-о… я говорила, что… — пробормотала Лжезолотинка, сбившись с прежнего тона, — не могу отвечать за действия моих слуг. Они не совсем мои. А большей частью и совсем не мои. Я сожалею… с тобой грубо обошлись.

— Достаточно! — живо воскликнул малыш, ерзая на сиденье, ибо он не доставал ножками до пола кареты и поэтому испытывал изрядные неудобства, когда кузов резко клонился, заставляя его валиться и скользить, хватаясь за что попало, в том числе за собеседницу. — Довольно! Разъяснение принимается. И раз так, раз эта давнишняя неприятность получает в высшей степени удовлетворительное объяснение, то позвольте и мне, в свою очередь, принести извинения за несчастный случай в Камарицком лесу. Поверьте, я выскочил на вас с Юлием, государыня, против всякого своего желания! Ни малейшего удовольствия это нечаянное вторжение мне, конечно же, не доставило.

Застывши лицом, загадочно прищурив глаза, Лжезолотинка слушала, не перебивая, и вдруг сунулась в окно:

— Гони во всю мочь! — крикнула она в сердцах.

— И вообще, уверяю вас… — продолжал пигалик. Пружинное сидение подбросило его, когда карета хрястнула на колдобине, он схватился за собеседницу, отчего она брезгливо вздрогнула. — Простите!.. И вообще, уверяю вас, мои действия бывают часто как бы и не совсем мои. В данном случае справедливее было бы говорить о причудах хотенчика.

Лжезолотинка кусала губы; она глядела мимо. А пигалик — натурально! — чтобы привлечь к себе внимание, перешел от слов к делу: достал из-за пазухи замызганную деревянную рогульку с размочаленной веревкой на хвосте.

— Вот, — продолжал он, непрестанно выказывая чудеса ловкости, чтобы не хвататься лишний раз за плечо соседки, — извольте видеть. Вот этот самый хотенчик, который вверг в беду множество народу. Извольте убедиться.

Отпущенный на веревочке, хотенчик неприкаянно плутал между вздутыми занавесками, поворачивал во все стороны и вяло тыкался куда придется. Лжезолотинка следила за этими исканиями, то и дело бросая недоверчивый взгляд на пигалика.

— Что это значит? Как понимать? — прошептала она наконец, теряя остатки самообладания: — Я знаю, хотенчик выражает желание человека. Твое главное, страстное… даже если неосознанное желание.

— Это верно.

— Что ж тогда? Разве твое желание не Юлий? — снова она взглянула на малыша, пытаясь вычитать в его круглой детской мордашке уготовленные ей каверзы. Но малыш оставался непроницаем. Тогда, хищно напружившись, размашистым движением она перехватила в воздухе деревяшку прежде, чем пигалик успел помешать.

Да тот, судя по всему, и в мыслях не имел ей препятствовать. Красавица стиснула хотенчик беспокойными пальцами и страстно поцеловала его в развилку. Осталось только пустить хотенчик — и она сделала это. Ничто не изменилось в безразличной повадке искателя желаний. Все так же поворачивался он туда и сюда, не выказывая ни малейших предпочтений, не говоря уже о каких-либо признаках любознательности и тем более страсти. Ничего. Красавица пребольно цапнула пигалика за плечо и впилась ногтями.

— Так Юлий, Юлий… он жив? — шевельнулись губы. Казалось, она еще не доверяет своему испугу, не признает беду, уже ощущая ее неподъемную страшную тяжесть. Бросила жгучий взгляд на пигалика, но Золотинка и слова не проронила, когда красавица схватила ее обеими руками и вскричала, подмяв под себя при резком толчке кареты:

— Он умер? Умер? — вопила она в припадке болезненного отчаяния, когда совершаются непоправимые безумства. Лицо ее — лицо Золотинки — исказилось, золотые волосы осыпали пигалика, но и сама красавица едва видела — туман кисейной накидки накрыл глаза. Она оттолкнула малыша и, цапнув со лба накидку, заткнула рот, исступленно раскачиваясь.

— Не ори! Чего орешь?! — нашлась Золотинка, высвободившись. — Хотенчик не будет себя так вести, если хозяин умер! — поймала беспризорный кусок дерева, уже скользнувший было под занавеску, в окно, и сунула его за пазуху. — Уж я-то знаю кое-что о хотенчиках. При смерти хозяина он воспарит к небесам. А если умер тот, кого ты любишь, то хотенчик, я думаю, попросту упал бы и сник! — закончила она, ударившись плечом об оконный косяк. — Когда страсть велика, привел бы на могилу.

Последний довод чудодейственным образом отрезвил Лжезолотинку, которая имела основания полагать, что страсть ее велика. Она распрямилась, отняв ладони от пылающего лица, посмотрела перед собой… Потом сунулась в окно едва ли не по пояс:

— Потише, черти! Белены объелись?!

Когда лошади пошли рысью, сиденье перестало подбрасывать, а подушки прыгать, Лжезолотинка все ж таки согнулась в рыданиях. Чувства не остановишь, как лошадей!

Золотинка прекрасно понимала Чепчугову. А ну как, в самом деле, если хотенчик растерялся не потому, что с котом произошло нечто загадочное, а потому, что действительный хозяин его, Юлий, мертв. Разве можно за что-то ручаться, когда имеешь дело с хотенчиком? От мысли этой стеснялось дыхание.

Лжезолотинка вздыхала бурно и тяжело, но уже начинала соображать.

— Но что ж тогда, — молвила она, не поднимая головы, — хотенчик свихнулся, что ли?

— О чем и толкую… Впрочем, позвольте объясниться откровенно, — подвинувшись на сиденье, начал малыш с несколько напыщенной многоречивостью. — Несчастная встреча в Камарицком лесу имела еще и то следствие, что заставила меня думать о вас как о союзнике. Да, с тех пор как я увидел вас в объятиях прежнего слованского государя, меня уж не оставляла мысль, что наши цели, в сущности, совпадают.

Лжезолотинка невесело хмыкнула. Глаза просыхали от слез, а губы складывались в язвительную ухмылку. Это не остановило пигалика, который не хотел замечать прихотливые перемены в настроениях собеседницы.

— Мы в Республике не имели никаких сведений о судьбе прежнего слованского государя Юлия. Его почитали убитым в битве под Медней. И совершенная неожиданность: он жив и, мало того, поддерживает деятельные связи со своей бывшей и, по видимости, нынешней супругой…

— Короче! Выкладывай, что надо, и проваливай, откуда пришла. А то остановлю карету и велю убираться.

— Откуда пришел, — терпеливо поправила Золотинка, отодвинув занавеску. Она увидела усадьбы и рощицы на просторе пригородных полей с коровками, овечками и пастухами, но этот мирный вид не задержал на себе ее взора. Она вздохнула: — А нужно мне, по правде говоря, очень многое.

— Хотенчик, который мои слуги отобрали у тебя в корчме Шеробора, и привел меня к Юлию, — перебила Лжезолотинка, впадая в то язвительное раздражение, когда становится не важно, что говорит собеседник. — Так что благодаря тебе я и нашла Юлия. Я думала, он погиб. Все говорили, были самые верные известия. Что я могла поделать? А ты бы, интересно, на моем месте как поступила? Юлий убит, все плачут, никто ничего не знает. Святополк трепещет, Лебедь не осушает слез — каждый хнычет на свой салтык, и все от меня чего-то ждут. Все почему-то думают, что вдова Юлия возьмет меч и станет на пути полчищ. Стотысячное войско у перевозов, оно уже за рекой, пыль застилает столицу… И все почему-то ждут, что именно я-то и стану сопротивляться!

— Простите, — не выдержала Золотинка, — я не совсем понимаю, вы представляете дело так, как будто ожидали врага в осажденной столице… Но, насколько я знаю, вы глядели с другой стороны: захватчик, Рукосил, привез вас в своем обозе, в войсковом обозе. То есть вы глядели с пыльного берега на Толпень, а не наоборот. Я хочу понять…

— Как пленницу! — резко возразила Зимка. — Меня привезли как пленницу!

— Ну да…

— Хотели от меня жертвы. Ты и представить себе не можешь, как жалко вела себя слованская знать, воеводы. Все растерялись. Все! Рукосил казнил конюшего Чеглока… Ко мне приходили толпами, все хотели от меня жертвы. Я должна была их всех заслонить. А когда я приняла венец из рук нового слованского государя, казни прекратились. В тот же день Рукосил объявил прощение всем, кто служил Юлию, и велел убрать с улиц виселицы и плахи. Святополк жив, Лебедь жива. Рада, Нада, Стригиня, дочери Милицы, — Рукосил никого не тронул. Все живы, благоденствуют, и все меня презирают. Я одна виновата, что они сыты, пьяны, носят атлас и бархат. Они, видишь ли, любили Юлия. А я его не любила. Они хотели жертву, им нужна была жертва, чтобы искупить собственную подлость.

В несколько искусственном, как представлялось поначалу, возбуждении Лжезолотинки прорывалась горячность, которую невозможно было отличить от истинного чувства. То была дикая смесь искренней боли, досады, стыда и высокомерной злобы, которая заставляла молодую женщину меняться час от часу, мучаясь противоположными побуждениями. Зимка сглотнула слезы:

— Рукосил знал обо мне все. И делал со мной, что хотел. Я прекрасно понимала, что нисколько ему не нужна, он всегда мечтал о тебе. Зачем ему нужно было это представление со свадьбой? Не знаю, может, он хотел меня унизить. Зачем ему, старику, при смерти, эта гнусная свадьба… этот позор, унижение, издевательство? — Лжезолотинка всхлипывала и утиралась рукавом.

— Может статься, это не так сложно и замысловато, как вам кажется, — тихо заметила Золотинка. — Рукосил не может забыть своего несчастья. Сам оборотень, он хотел бы чего-то подлинного… Он знает, как относятся к нему те, кто молчат. А хотел бы управлять не только страхом, но и согласием подданных. Ему нужна была преемственность власти. Хотя бы видимость законности.

— Не понимаю… — прошептала Лжезолотинка, с болезненным напряжением бровей вслушиваясь в мудреные объяснения малыша.

— Вы понимаете, что узурпатор женился на законной слованской государыне?

— Я целыми днями плакала. Боже, как плакала!.. Юлий никогда мне этого не простит… никогда, я знаю. Никогда! Боже мой, никогда! И через сто лет, он если не скажет, то будет помнить.

— Мне кажется, если я правильно понимаю Юлия, — молвила Золотинка еще тише, — он или скажет, или не будет помнить.

Зимка глянула на малыша сквозь слезы.

— Все говорили, что он убит. Иначе я никогда… я никогда бы не пошла за Рукосила. Ты веришь?

И опять Золотинка нуждалась в мужестве, чтобы выдержать этот заплаканный взгляд.

— Я очень нуждаюсь в вашей помощи, государыня, — сказала она вместо ответа. — Я хотел бы узнать от вас, из первых рук, что вообще происходит в стране? Что все-таки случилось в Попелянах, как выказал себя этот кот, о котором столько разговоров. Как здоровье великого государя и каковы его ближайшие намерения? И наконец, что самое трудное, но непременно нужно — не обойти, не объехать — надо, чтобы вы свели меня с Рукосилом. Чтобы вы представили ему в благоприятном свете мое дело и добились бы для меня личного свидания.

— Бесполезно, — отмахнулась Лжезолотинка и утерла лицо. — Я уже предупредила его, что ты оборотень, что ты и есть Золотинка.

— Значит, теперь самое время объяснить слованскому государю, что это не так, — возразил пигалик с неподражаемым хладнокровием.

Лжезолотинка глянула трезвыми глазами, но щеки ее оставались в мокрых разводах.

— Он попросту тебя прихлопнет, вот и все. На втором слове, — сказала она с некоторым раздражением.

— Вот чтобы этого не произошло, я и нуждаюсь в вашем содействии, государыня.

— Каким же образом я, — кривая улыбка ее означала горькую насмешку над самой собой, — я смогу уберечь тебя от коварства и мстительной злобы одного из самых проницательных чародеев нашего времени? Если ты надеешься, что он настолько одряхлел, что ничего не соображает, то напрасно. И младенцем ты ж, наверное, его не считаешь?

— Младенцем не считаю, — коротко отозвался пигалик.

— Почему ты думаешь, что я возьмусь тебе помогать?

— Потому что я, со своей стороны, возьму на себя торжественное обязательство никогда, ни при каких условиях не вспоминать о встрече в Камарицком лесу.

Зимка задумалась, кусая пальцы.

— Я никогда тебя не любила, — сказала она в сторону, мимо пигалика. — За что мне тебя любить? За свои унижения? За то, что я вынуждена носить чужую личину? Почему ты думаешь, что она мне по нраву? Ты думаешь, наверное, что я на все готова, чтобы урвать чужую любовь. Ошибаешься! — воскликнула Лжезолотинка с кликушеским смешком. — Я ничего не урвала. Я получила всё! Всё! Юлий любит меня, меня, такой, какая я есть. Меня! Меня, а не тебя, не обольщайся. Ты думаешь можно объяснить недоразумение — какой пустяк! — и все! Все встанет на свои места. Ошибаешься. Юлий пойдет и удавится. Он-то знает, что он любил. Как ты ему объяснишь, что он любил не то, не ту и не так? Это невозможно объяснить, моя девочка. Нужно объяснить, что чувство его, любовь, была лишь видимостью, что ее как бы не было, не было предмета любви, значит, не было ни мучений, ни страсти, ничего. Глупенькая ты девчонка, ничего-то ты в жизни не видала! Любовь действительнее действительности. И никому ты не объяснишь, что не было того, что было. Объяснения тут не помогут, вот какая загвоздка!

Золотинка, слушая, холодела. В том-то и штука, что именно это она и собиралась когда-нибудь сделать: все объяснить Юлию. Не зная когда и не надеясь на встречу, ничего уже не ожидая или почти не ожидая для себя, она все же держала в уме, где-то далеко-далеко, как спасение, надежду, что все еще может разъясниться.

Зимка ударила безошибочно. Заставила она Золотинку спуститься с высот снисходительного спокойствия — по непривычке к самообману ей нечем было защищаться. Золотинка поняла, что соперница целиком права. Глаза малыша наполнились слезами.

Это невозможно было скрыть. Понимая это, Золотинка и не пыталась скрывать, она не отворачивалась, не утиралась тайком, как бы невзначай. Она глядела на соперницу с прежним невозмутимым по видимости спокойствием, и слезы, что катились одна за другой по щекам, нисколько не меняли общего выражения.

— И потом, я полюбила Юлия раньше тебя! — припомнила Лжезолотинка. Это важное обстоятельство, казалось ей, должно было добить соперницу. — Да! Я увидела его раньше тебя почти на две недели! Я две недели его любила, когда ты еще и не помышляла ни о каком княжиче. Две недели уже он был мой, принадлежал моим мечтам и помыслам, а ты пришла…

Этот ребяческий довод позабавил бы стороннего человека, но Золотинка неспособна была уловить смешное. Каждое слово соперницы ранило без промаха, она чувствовала, что не в состоянии ни слушать, ни говорить. Она сделала неимоверное усилие, чтобы разлепить губы:

— А что Юлий, где он сейчас? Ты что-нибудь знаешь?

— А ты? — насторожилась Зимка.

Золотинка лишь покачала головой.

— Откуда мне знать! — сказала Зимка. — Установить с ним связь? Я боялась. Он потому и уцелел, что прозябал в полнейшей безвестности. А твой хотенчик… я тогда же его изломала, чтоб никому не достался. Я боялась за Юлия. Лучше уж ничего не знать, чем знать, что мертв или попал в руки… (она завела взор куда-то вверх) что то же самое. Я изломала хотенчик в мелкие щепки и пустила по ветру.

— Разумно, — молвила Золотинка. Она слышала себя со стороны — нечто чужое и рассудительное. — В руках слованского чародея хотенчик наделал бы много бед. Ты правильно поступила. И кстати, теперь нетрудно будут объяснить Рукосилу происхождение другого хотенчика, того свихнувшегося, что я сейчас показала. Будем считать, что это и есть тот самый, который ты разломала в щепки. От корчмы он повел тебя в Толпень, но ты не знала, куда…

Зимка неприметно кивала, принимая такое толкование как вполне приемлемое.

— …Потом хотенчик вырвался и улетел. Неизвестно куда. И выходит, что он вернулся к пигалику, то есть ко мне, и привел пигалика к коту-предателю. Скорее всего, что хотенчик привел бы к коту и тебя, если бы ты проследила его до конца. Значит, тут какая-то заранее измышленная каверза. Потому что с кота и начались потрясения. Кому это было нужно? Кому? Пигаликам? Но зачем тогда хотенчик, который обманывает и пигалика? Пигалики, скорее всего, ни при чем. Кто-то знал о коте заранее и заранее назначил ему особую часть общего замысла. Вот. Все это я и постараюсь втолковать Рукосилу, когда ты добьешься для меня свидания.

— А чего уж ты рвешься? Зачем тебе свидание? — быстро спросила Лжезолотинка.

Золотинка ответила ей долгим взглядом, который заставил государыню смутиться и отвести глаза. Тогда Золотинка сказала:

— Для того, чтобы оправдать невинно пострадавших по государеву указу пигаликов. Своих собратьев.

— Я буду в большой опасности, если ты провалишься, — задумчиво, словно сама себе отметила Лжезолотинка.

— Думаю, так. А может, и нет. Я обратился к вам, государыня, за посредничеством по той единственной причине, что в обстановке жестоких преследований, в обстановке всеобщего произвола не имел надежды изложить свои доводы и оправдания великому слованскому государю лично.

— Где ты хочешь, чтобы я тебя высадила?

— Разумеется, в Вышгороде, перед дворцом Рукосила. Мы должны миновать все промежуточные преграды, какие только возможно. Чем ближе к цели, тем лучше.

— Хорошо же, — протянула Зимка, преодолевая сомнения, — хорошо… Я помогу тебе, — решилась она. — Я сделаю для тебя все, что смогу. Потому что… потому что…

И она повела рукой, отрицая то, что еще только пыталась сказать: потому что и ты по-своему любишь Юлия. Она не сказала этого, тотчас же устыдившись своего великодушия, которое и возможно было только (чего Зимка, впрочем, не понимала), пока Юлий был для них обеих потерян, пока оставался он прекрасным далеким будущим. Тогда как завтрашний день… завтрашний день уже подступал во всем своем неясном и грозном значении.

Карета развернулась возвращаться в Толпень. Но так уж распорядилась судьба, что намерения соперниц не имели будущего. На обратном пути Зимка успела разговориться, не без удовольствия живописуя затруднения Рукосила… Сумятица на воле, голос пустившегося вскачь за каретой витязя заставили пигалика притихнуть, а государыня сунулась в окно.

Услужливый витязь с извинениями указал государыне на пыливших по дороге из столицы всадников. Вскоре Лжезолотинка признала окольничего Кореха: то был нарочный великого государя.

Корех, один из свежеиспеченных вельмож нового царствования, прилизанный молодой человек с узкими черепом и крошечной тщательно возделанной бородкой, попадался Лжезолотинке при дворе, неизменно вызывая у нее брезгливое ощущение опасности. И сейчас пустой взор его, неспособный оживиться ни искренностью, ни чувством, не заискрился при виде первой красавицы государства; в любезностях его чудилась та же бережливость и расчет, которые так полно выказали себя при возделывании уместившейся под губой бородки.

Окольничий сообщил, что великий государь и великий князь Рукосил-Могут требует государыню к себе, ни малого часа не медля. Юный вельможа (а был он, по видимости, сверстник государыни) не посчитал нужным смягчить грубоватый тон приказа.

— Что за спешка, окольничий? — спросила Лжезолотинка, и уязвленная, и встревоженная. И добавила без нужды, словно оправдываясь: — Все равно я уже возвращаюсь.

Самолюбивая Зимка при всей своей стремительности не проходила мимо мелких обид, но сейчас беспокоила ее угроза. С изощренной проницательностью она улавливала в беспечной развязности юнца нечто опасное. Она порозовела, закусила губу и откинулась вглубь кареты, бросив выразительный взгляд на затаившегося пигалика. Однако долго вынести безмолвия не смогла — почитая, очевидно, молчание за слабость — снова высунулась в окно и завела с Корехом разговор: что слышно при дворе, что говорят? что последние вести про змея?

О змее молодой окольничий отозвался с горячностью, даже оскорбительной по отношению к государыне, которая только что стала поводом для самого сдержанного проявления чувств. Вряд ли только черствый до простодушия юноша способен был замечать такие тонкости. То было новое поколение, пригретая слованским оборотнем поросль молодых да ранних.

Смок, повествовал юноша, очнувшись от долгого обморока, смахнул крылом десяток потерявших осторожность зевак, подавил и пожрал других. Все, что касалось змея, вызывало оторопь: размах разрушений, блуждающие дворцы, отпечатки лап по полям вокруг логова, ледяное дыхание, которое вымораживало траву и деревья на полверсты, чудовищная жажда, на утоление которой шли озера воды. И видения, ставшие над логовом недужного змея.

— Сегодня утром со стен Вышгорода видели зарево, за сорок верст, — говорил Корех, раскрасневшись. — Видения. Они полыхают заревом. Уже в пяти верстах от змея никакой силой нельзя удержать войска, люди падают на колени, сходят с ума. И все равно толпы народа спешат на погибель. Тысячи, десятки тысяч. А прибавьте к этому выходки медного истукана под Вышгородом. По правде говоря, государыня, дело идет к полному расстройству государственного управления! Да-да! Впору было бы впасть в отчаяние, когда бы мы не знали, что прикрыты могущественной сенью нашего великого государя! — добавил он с пафосом. — Великий Могут смотрит далеко вперед! Потому что если Смок залежится там, за рекой, еще недели три… то… простите, государыня, я вынужден сказать, страна потеряет уважение к власти.

Последние новости об медном истукане государыня и свита узнали уже в предместье Вышгорода. Порывай, круживший вокруг горы в поисках сносного подъема, временами возвращался к воротам и тут стоял часами у пропасти перед поднятым мостом — болван болваном. А всякое сообщение с верхним городом тогда начисто прерывалось.

Теперь же петляющая по склонам дорога забита была подводами до самых ворот. Люди торопились в Вышгород, пока путь был открыт. Так что государыня въехала на мост после целого часа громогласной брани и криков своих конников, свиста плетей и лошадиного храпа. На дворцовой площади государыня улучила миг шепнуть пигалику несколько слов и вышла вон, громко распорядившись коней не откладывать, карету не убирать, — оборванный лохматый мальчишка остался за занавесками.

Некоторое время Золотинка таилась, прислушиваясь к ленивым голосам снаружи, потом вскарабкалась босыми ногами на бархат сиденья и, настороженно оглядываясь на яркие щели занавесок, вытащила из-за уха золотую заколку с камешком. Острой ее иглой малыш процарапал край атласных обоев под самой крышей кареты и, как только проделал дырку, достаточную, чтобы с некоторой натугой просунуть в нее уменьшенный до горошины камешек, затолкал его под обои, под атлас и под тонкий слой войлока, где камешек и затерялся вполне бесследно.

Всё, она осталась чиста, готовая к любым обыскам, даже самым изощренным и унизительным. Лучше без всякого камня, вчистую, голыми руками… И хотя это «голыми руками» давалось Золотинке не даром, смешно было бы теперь заботиться о нескольких лишних унциях золота за два-три случая произвольного волшебства. Быть может, последних в ее жизни.

На круглом личике пигалика застыло скучное, покойное выражение — он ждал.

Подземное логово чародея, сумрачное помещение с пробитыми в скале бойницами, встретило княгиню мертвящим спокойствием. Собаки на ковре едва подняли головы. Слованский оборотень рыхлой грудой мехов погрузился в широкое кресло. Сонные едулопы пристроились на корточках у дальней стены и только оскалились, когда появилась женщина. Один Ананья, верный человек Рукосила, почел необходимым подняться из-за своего столика, чтобы приветствовать государыню. Голые лавки вдоль стен, несколько пыльных древних поставцов с книгами и свитками подтверждали впечатление зловещего убожества, которое охватило Зимку на пороге логова.

На столе у Ананьи, где торчало в чернильнице перо и белели бумаги, горела свеча, поставленная в грязную надбитую чашку.

Раздвинутые решетки и занавес делили длинное помещение на две неравные части, и Зимка, оглянувшись на закрывшуюся за ней дверь, ступила на государеву половину. Оборотень кутался в широкую шубу с просторным, шире плеч меховым воротником.

— Все люди смертны, — молвил Лжевидохин невыразительным старческим голосом.

Зимка неверно улыбнулась, но, увы! не нашла ни единого слова, чтобы опровергнуть это бесспорное суждение; во рту сразу пересохло.

— Вот что ужасно, — закончил он будничным голосом. — Подумать только, со смертью ты уж ничем не лучше того, кто умер и рассыпался в прах десять тысяч лет назад. Ты становишься современником всех когда-либо живших. Равенство в смерти — самое чудовищное равенство на свете, неоспоримое и неизбежное. Ты думала об этом когда-нибудь?

— К чему это? — проговорила Зимка, слабея.

— У тебя обывательский ум, — сумрачно сказал Лжевидохин. — Сядь.

В комнате, впрочем, не было стульев, кроме того, который занимал Ананья, он поспешно поднялся и доставил это скромное, с вытертой обивкой седалище на ковер, поставив его рядом с государыней. Зимка опустилась, едва глянув куда.

В сущности, она не знала, кому желает победы: Рукосилу или Золотинке, оба были равно опасны. И потому малодушная мысль выдать Золотинку с головой — за известную цену — опять посетила ее томительным позывом. И только Юлий, ни на мгновение не уходивший из памяти царственный ее супруг, поддерживал Зимкино мужество. Она подумала, что строгий в правилах Юлий одобрил бы ее стойкость и признал бы подлинной своей подругой, когда бы видел ее сейчас.

Лжевидохин помахал пястью, пытаясь стряхнуть боль: на левой руке на безымянном пальце въелся в плоть перстень. Волшебный Паракон, попелянский подарок кота, нельзя было стащить с пальца никакой силой. Два сустава до самого ногтя потемнели и вспухли, причиняя оборотню немалые страдания.

— Один раньше, другой позже — все умрут, — продолжал Лжевидохин, мучаясь. — Не знаю, послужит ли это тебе утешением… Право, не знаю. Что-то я не припомню, чтобы ты выказывала склонность к философическим обобщениям. А с другой стороны, сказать «на миру и смерть красна» — это поможет? Если скажу, что ты умрешь славной красивой смертью, имя твое войдет в века, в песни и сказания слованского народа?.. Не уверен… что ты сочла бы вечную славу достаточным возмещением… Одна насмешка. — Лжевидохин протяжно-измученно вздохнул и заметил: — Сидела бы ты теперь в своем задрипанном Колобжеге замужем за каким-нибудь любвеобильным пекарем и думать бы не думала о посмертной славе.

— Короче, — молвила Зимка хрипло.

— Короче, девочка ты моя честолюбивая, стране нужна жертва. В этот тяжелый час слованский государь должен показать пример, пожертвовать самым дорогим, что только у него есть. Я приношу тебя в жертву змею. Дороже ничего нет… Да, вот так. Дело решенное. Так что я просил бы воздержаться от бесполезных препирательств. И слез тоже не надо. Возьми в расчет, что я крепко подумал, прежде чем вспомнил о давно забытых обычаях наших праотцев. Да… И если ты воображаешь, что великую слованскую государыню можно подменить какой-нибудь подделкой, то выкинь это из головы. Не пройдет. Первой попавшейся красавицей тебя не заменишь. Этого замшелого негодяя не проведешь, он и не такие виды видал за тысячу лет. Так что без обману: парчовое платье, пуд золота, полпуда драгоценностей. Расчесанные, как у невесты, волосы. Ну, ты сама знаешь все эти штучки: благовония, кружевное бельишко, там туфельки, чулочки — как положено. Нельзя упускать мелочей, если имеешь дело с таким негодяем, как Смок.

Лжевидохин наконец замолчал. Зимка онемела, упуская случай возразить. И тогда чародей не без удовлетворения закончил:

— Можешь еще поесть. Только не знаю… хорошо ли на полный желудок?.. Словом, что тянуть! Всем будет легче, если мы быстро с этим покончим, не разводя турусы на колесах. И думаю, обойдемся без бани, девушки помоют тебя в тазу.

Зимка облизнула сухие, горячие губы. Ананья встал.

— Государыня, вы позволите вызвать стражу, чтобы отвести вас в жилые покои? Я думаю, удобнее будет, если мы подберем платье и прочее в вашем присутствии. Потом же все это нужно будет надеть. — И он с сожалением развел руками, указывая, что не в силах избавить государыню от последнего беспокойства.

— Я жертвую тобой для пользы отечества, — сказал Рукосил.

— А Золотинкой ты бы пожертвовал? — спросила она зачем-то.

— Золотинкой? — удивился Лжевидохин, как бы пытаясь сообразить, кто же в таком случае сидящая перед ним княгиня. По старости хитроумный оборотень нередко путался в самых простых вещах. — Ну, да… ну, да… — протянул он, шамкая. — Без сомнения. Конечно.

Зимка молчала. Она сидела, изо всех сил пытаясь привести мысли в порядок. Мысли дробились и путались… Потом появилась стража, и поздно было что-либо уже соображать, — Рукосиловы дворяне с оружием. Тогда Зимка поднялась — не иначе как ее об этом просили. У порога она вспомнила о пигалике, которого привезла в карете.

Она сказала, что пигалики не виноваты. И долго после этого говорила. Тем более долго, что на этот раз никто ее не торопил, и она могла путаться и повторяться без помех.

— Так это, выходит, тот пигалик, которого ты приняла за Золотинку? Когда возвращалась из Святогорского монастыря? — переспросил еще раз Лжевидохин.

Простой вопрос этот вызвал неожиданные затруднения, Зимка тронула расслабленной рукой висок, провела по приоткрытым губам и ничего не сообразила. Хотя все уже как будто сказала. Но разговор не кончился, и по прошествии многих ненужных слов и туманных суждений кто-то заметил словно бы между прочим:

— …Как бы там ни было, жертва должна быть у змея еще до заката.

Так Зимка и не поняла, что значило знаменательное «как бы там ни было», сулит ли оно надежду. Она вышла, окруженная скорбными рожами, — расслабленные ноги ее едва находили себе опору.

Когда Ржавая железная дверь закрылась за последним из провожавших государыню дворян, чародей осклабился и удовлетворенно крякнул. Похоже, и Ананья испытывал немалое облегчение, покончив с неприятным делом. В ухватках его явилась приподнятая деловитость.

— Ну что я скажу, — с угодливой улыбкой на выпуклых губах молвил приспешник, — пигалика мы, конечно, зевнули. Но медлить с такой смачной махинацией, которую вы, государь, прозорливо задумали, никак нельзя.

— Ты, ты, Ананья, мерзавец, задумал, — криво ухмыльнулся чародей. — За мой счет! Это мне — топором по пальцу!

— Пигалика мы, конечно, пощупаем, но не в нем сейчас дело, — клонил свое приспешник, не оспаривая скользкого вопроса, кого считать тут зачинщиком далеко идущих коварств и хитростей. — Я не советовал бы, государь, отступать. Каждый чем-то жертвует. Я, государь, весьма, весьма и весьма сожалею о государыне. Но, если это необходимо… что ж, не следует тогда менять шило на мыло.

— Потому что ты педант, Ананья, — хныкал Лжевидохин. — Умный человек, но недальний и притом педант. Ты шилом мыться будешь, а мылом дырки протыкать — лишь бы не менять задуманного.

Последнее время дряхлый оборотень выказывал порою удивительное малодушие. И тут надо отдать должное Ананье, он не спускал хозяину, ставил его на место с приличной в таких случаях строгостью.

— Позвольте, государь, — суховато, даже сердито возразил он уже на пороге, — позвольте заняться этим Жиханом.

Ананья, судья двух приказов (после гибели Замора он возглавил в дополнение к Приказу наружного наблюдения Приказ надворной охраны), не мог передоверить допрос пигалика кому-нибудь из подручников. Три четверти часа хватило главному сыщику Словании, чтобы вполне уяснить себе все, что имел сообщить маленький пройдоха. Найденный еще при обыске, прежде всяких объяснений, хотенчик Ананья захватил с собой и удалился.

Золотинку отвели в подземелье, в каменный чулан с железной дверью, без света, и там заперли. Она нашла продрогшими босыми ногами какую-то ветошь, солому на полу и задумалась. Во время допроса Золотинке иногда чудилось, что Ананья лениво и без удовольствия, просто по должности издевается, проницая все, что таил пигалик. Теперь, заново переживая допрос, Золотинка так и не смогла уяснить, что же сказала им Зимка. И будет ли все-таки свидание с государем? Это-то и было самое скверное — что за расчет без толка и смысла заживо гнить в темнице?!

Тоскуя в кромешной тьме, Золотинка позволила себе некоторые развлечения. Она запустила в щель между косяком и дверью сеть и с нескольких попыток, действуя сетью, как щупальцами, отомкнула оба наружных замка, чтобы выглянуть из одного мрака в другой, — вот и все, что можно было себе позволить. Рано или поздно приходилось возвращаться в чулан и запираться там вместе со своими смутными ожиданиями. Смирение ее было вознаграждено спустя несколько часов — раздались голоса, в щелях заиграл свет, и Золотинка, сдерживая дыхание, поняла, что пришел час встречи.

Наконец она увидела оборотня — за решеткой. Лжевидохин сидел в дальнем конце перегороженного надвое подземелья. Там, за решеткой, делили с ним заключение едулопы на корточках у стены и две черные собаки, которые беспокойно бросились к железным прутьям перегородки. Ананья, на этой половине длинного помещения, рядом с узницей, принял у дворянина факел и вставил его в гнездо на стене. Стража вышла.

Нисколько как будто внешне не изменившийся за два года Лжевидохин — да и куда там еще меняться при такой-то дряхлости! — разглядывал пигалика сквозь круглое стеклышко, которое держал против глаза. Однако это был не тот Видохин, которого Золотинка помнила среди склянок. Встрепанные патлы над ушами, без которых трудно было представить себе старого ученого, выражали собой не беспокойство издерганной мысли, а нечто иное — то самое, вероятно, что выражало и смятое морщинами лицо, которое сложилось недобро и холодно, с каким-то кривым прищуром. Просторная шуба с широким воротником живо напомнила Золотинке прежнюю, видохинскую, с ее жженными пятнами и многолетним салом… эта была разве что поновее.

Тот Видохин разил кислыми запахами немытых склянок. От этого несло волнующим дурманом волшебного камня. Едва переступив порог, Золотинка учуяла Сорокон. Она услышала его, как слышат и узнают некогда хорошо знакомый, но забытый в разлуке голос.

Нельзя было угадать, где именно запрятан камень, но, верно, уж на той стороне преграды, за решеткой, недоступный никаким ухищрениям своей былой владелицы. Чего-чего, а этой простой предосторожности — решетки — Золотинка не ожидала. Нетрудно было бы смирить собак, опередить уродливых тугодумов. Можно было бы провести Ананью — даже это! — но железные прутья решетки…

— Наслышан, — закряхтел оборотень, опуская глазное стекло. — Наслышан. Мне тут шепнули на ушко, что ты и есть Золотинка. — Он распустил дряблый слюнявый рот, скорчив насмешливую рожу.

— Ни в коем случае, — отвечала Золотинка, даже не вздрогнув. — Предположение лестное, но вынужден отклонить эту честь.

— Мы проверим, — кивнул оборотень, не меняя издевательского выражения.

— Да уж знаю, как вы проверяете, — буркнула Золотинка словно бы в сторону, но вполне отчетливо. Она держалась с той естественной для пигаликов свободой, которая происходит от не совсем ясного понимания общественных перегородок и условностей человеческого общества. — Потому я и пришел, великий государь, что проверки эти… дорого нам дались, пигаликам. Вины на нас нет, государь. Я пытался объяснить это вашему человеку по имени Ананья. Я уже проверен, — продолжала Золотинка. — Я был в блуждающем дворце под Межибожем — чего уж больше.

— То есть? — настороженно возразил Лжевидохин. — Не вижу связи.

— Едва ли вам неизвестно, — поклонилась Золотинка, — что всякий оборотень, попав в блуждающий дворец, тотчас возвращается к собственному естеству.

Из этого правила — «всякий» — имелось весьма существенное исключение, Золотинке хорошо известное. Лжевидохин же, как догадалась она, нетвердо знал и самое правило.

Да и застывшая рожа Ананьи подсказывала, что затейники эти немного знали по существу. Не многим больше того, что можно извлечь из бредней бродячих проповедников, которых подвергали и кнуту, и дыбе.

— Ваши лазутчики, несомненно, видели меня в Межибожском дворце, где я нашел Паракон и хотенчик. Меня видели, а не Золотинку. Тут и говорить не приходится. На моих глазах во дворец влетела ворона, она обратилась тотчас же, едва коснулась пола, в шуструю, пронырливую девицу по имени Селина. — Не поворотившись, Лжевидохин покосился на Ананью, и всеведущий человечек неприметно кивнул: да, Селина. — Трудно понять, чем руководствовалась княгиня, с чего она взяла, что я и есть Золотинка. Это смелое предположение. Наконец, — продолжала Золотинка все более мягко и ласково, — есть еще одно обстоятельство, я, кажется, упустил его в беседе с многоуважаемым господином Ананьей… — Она поклонилась и в его сторону. — Это обстоятельство, смею думать, снимает с меня последние подозрения. В блуждающих дворцах, государь, коварство бессильно, злой умысел обращается против того, кто взлелеял черную мысль. Это доказано. Коли ты вошел во дворец, будь любезен, храни свои помыслы в чистоте и воздерживайся от дурного. Теперь это знает последний оборванец в Словании. — Тут Золотинка опустила глаза на свои собственные замызганные штаны и черные, немытые ноги. — Если я вынес из блуждающего дворца волшебный камень и хотенчик — уже неживой! — то без задней мысли, государь. Иначе я просто ничего бы не вынес. Каменные своды обрушились бы на меня в тот самый миг, когда бы я измыслил зло: вот я заберу волшебный камень и хотенчик, которые дворец неведомо для чего мне подсунул. Вот я последую дальше, и другой хотенчик, который всучила мне опять же неведомо для чего узница Республики Золотинка, отведет меня в Слованскую столицу к коту-сообщнику. А тот уж своим ходом доставит подарки великому государю в Попеляны в то самое время, когда государь обрушит свой гнев на ослушников… И от этого, мол, произойдут известные мне заранее последствия, и очнется давно уже вмерзший в горы Смок, чтобы лететь в Слованию. И начнется, мол, светопреставление.

Это все совершенно невероятно, государь… Трудно человеку удержаться от зла, еще труднее от злых мыслей. А меня, я думаю, спасло любопытство. Я пришел смотреть и искать. Без всякой корыстной цели. Для того ведь я и пришел в Слованию, когда наскучила беспорочная жизнь в Республике. Я поэт, государь. Я спустился в Слованию в поисках ощущений. И, кажется, получил их столько, что смело мог бы теперь вернуться в Республику и лет пятьдесят не вставать из-за письменного стола.

— В самом деле? Хватило бы приключений на пятьдесят томов? — полюбопытствовал Лжевидохин.

— О! Без сомнения, — самоуверенно отвечала Золотинка. — Настоящему поэту достаточно намека, чтобы развернуть полноценный образ.

— Занятно. Никогда об этом не думал, — покачал головой оборотень, переваливаясь у себя в кресле со сдержанным возбуждением.

— Поэты, государь, — вдохновенно витийствовала Золотинка, — не хуже и не лучше других. Все дело в том, что творчество воспитывает бескорыстное любопытство и чуткость, внимание к людям и явлениям. Если, государь, вы хотели иметь во дворце соглядатаев, нужно было посылать туда не чиновников, не вояк, не записных лазутчиков — нет. Посылать нужно поэтов.

Они переглянулись — Лжевидохин и Ананья — и Золотинка поняла, что плодотворную мысль эту они отметили.

— Я был переносчиком зла, государь. Только я, я один, а пострадали все пигалики изгои, которые доверились покровительству великого слованского государя. Я был невольным исполнителем чужого замысла. Умысел был, никто не может этого отрицать. Иначе ведь как объяснить прочно скованную цепь недоразумений, которая привела к вселенской беде? Но чья это воля, воля и умысел? Ныне я прихожу к выводу, что это воля того, кто породил блуждающие дворцы. Воля змея. Иначе, убейте меня, ничего не понимаю.

— Или воля того, кто породил хотенчик, — негромко обронил Лжевидохин.

— Если только создатель хотенчика породил и блуждающие дворцы, — возразила Золотинка, не подозревая даже, как близко, ужасающе близко подошла она в этот миг к истине!

— Ты получил это от волшебницы Золотинки? — спросил тогда оборотень, доставая из-под полы хотенчик Юлия с огрызком рваной веревки на хвосте.

— Несомненно, государь, — отвечала Золотинка с поклоном. — Мне довелось видеться с узницей. Я получил этот хотенчик от волшебницы, когда признался ей в желании повидать свет. Но хотенчик немало потерся около блуждающих дворцов, и он свихнулся. Убежал от княгини и вернулся ко мне — непонятно почему. И был вместе со мною в Межибожской дворце. Не знаю, почему он привел меня к коту.

— Ты много говоришь, — обронил чародей, задумчиво тыкая в рот концом рогульки.

— Вы сами можете убедиться, в каком состоянии это чудо ныне, — поклонилась Золотинка, покорно принимая упрек.

— Деревяшка, и в самом деле, как будто бы не в себе. Я проверял. Не вижу только, что из этого следует, — подал голос Ананья, который воздерживался от вмешательства, но не спускал глаз с пигалика. Лжевидохин неведомо чему усмехнулся, и с той же кривой ухмылкой, как человек, заранее знающий, чего ожидать, подбросил или, скорее, уронил рогульку. Хотенчик повернулся раз и другой вполне безразлично, рыскнул ищущим носом и полегонечку, исподтишка, словно желая обдурить бдительных сторожей, потянулся к бойнице — поплыл себе в сторону узкой щели на волю.

Первым опомнился Ананья — Золотинка все еще соображала, что лучше: чтобы нежданно оживший хотенчик бежал или чтобы его поймали.

— Держите, государь! — вскричал Ананья, отрезанный от места действия решеткой.

— Я говорю: свихнулся! — всполошился и пигалик.

— Взять! — поперхнувшись, выдавил из себя Лжевидохин. Поджарая черная тень метнулась в воздухе и слизнула хвостатую деревяшку в самом выеме бойницы. Чародей вынул хотенчик из слюнявой собачьей пасти.

Несколько преувеличив испуг, Золотинка бросилась к двухстворчатой решетке и схватилась за прутья. Бегло скосив глаза, на обратной стороне она обнаружила замок. Даже в спокойный час понадобилось бы время, чтобы пошарить сетью в скважине, воображая себе очертания ключа, — не так-то просто ощупывать бесплотным невесть чем скрытые от глаз полости!

Лжевидохин разволновался чрезмерно для старческих возможностей. Грудь его судорожно вздымалась, шуба соскользнула с плеч и обвисла на кресле. Оборотень задыхался, синюшная волна заливала дрожащие рыхлым тестом щеки и небритый подбородок в серой щетине… Взбудораженные собаки глухо рычали и метались, не смея, однако, оставлять хозяина. Разлитое в воздухе беспокойство отозвалось в тусклом сознании едулопов звериным порывом. Не дожидаясь никаких команд, один гад кинулся на двухголового собрата и разом откусил ухо. Брызнула зеленая кровь, вой, хрип, звучные удары падающих, как дубовые колоды, тел — безначальные едулопы сплелись рычащим клубком. Со свойственной этим гадам безотчетной жестокостью они стремились нанести друг другу непоправимые, смертельные раны: искали зубами жилы, ломали лапы, выдавливали глаза. Через мгновение уже не слышно было ни лая, ни вопля, все пасти были забиты закушенной шерстью, мясом, полны вонючей зеленой жижей и намертво сведены. Раздавались омерзительные шорохи, какие-то сдавленные хлюпающие звуки, невозможный душераздирающий хруст, как стеклом по железу. Только Рукосил мог бы остановить эту свалку властным окриком, но хозяин сипел, подавившись спертыми звуками, и судорожно водил — словно искал, куда сунуть! — стиснутым в кулаке хотенчиком.

— Государь! — тревожно кричал Ананья по эту сторону решетки.

Не зная, что выйдет из попыток отомкнуть запор, чем кончатся судорожные потуги чародея, Золотинка должна была оставить Ананью до поры в стороне. Притом же она не забывала изображать лицом испуганное смятение, никак не связанное с ее лихорадочной, но скрытой от глаз возней, которая требовала зверского напряжения. В спешке она дергала сетью все подряд, и замок без видимой причины подрагивал и позвякивал, ударяясь о решетку.

Через мгновение чародей упустил хотенчик, и тот вильнул веревочным хвостом и лениво поплыл в бойницу, на волю. И сразу черная мгла пала перед глазами Золотинки, заслонив зрелище. Опустился, как оказалось, подобранный к потолку занавес. Она оглянулась на топот сапог — через распахнутую дверь за спиной валила стража.

— Возьмите пигалика! — выпалил Ананья, взъерошенный и красный — белела лишь шишечка на носу. — Живо, ребята! Держите и проваливайте!

Золотинка подчинилась десятку матерых бойцов, думая об одном: что же произошло с Лжевидохиным — перерыв это или конец? И если перерыв, то какое ждать продолжение? Будет ли продолжение — обстоятельный разговор по всему кругу важных для слованского оборотня вопросов?

Хмурые кольчужники отвели узника из одного подземелья в другое и передали в руки кузнеца, который сковал пигалика цепью. Затем, поплевав на ладони, заклепал другую цепь — она тянулась к заделанному в каменную стену кольцу. Десятник удалился, с ожесточением прогремев запорами.

Время остановилось, а все вели себя так, будто не понимали этого. Всё как будто жило и не жило. Заученно окликали друг друга на стенах часовые. В легком подпитии куражился возле ворот караульни бравый полуполковник. Скрипели в темных приказах перья, а за окном чирикали воробьи, заменяя подьячим соловьев. Зевали судьи, объявляя мерой человеческих пороков пятьдесят палок. Где-то гулко выколачивали ковры, над трубами вился чахлый дымок. И, наперекор покойной очевидности бытия, распростертое над страной безвластье делало заведенный порядок призрачным. Словно все самое устоявшееся стало неокончательным, ненадежным и необязательным. Что было заметно, собственно говоря, лишь при взгляде сверху, с той самой вершины, где именно и затерялась власть.

Внизу (где стал на колени каменщик, согнулся к земле жнец, щурился над буквами школяр, спускался в рукотворную преисподнюю рудокоп) — внизу не замечали перемен, в пыли и в поту, люди не сознавали призрачной недействительности своего бытия.

На самом низу очутилась теперь и Зимка. Брошенная с вершины наземь, она утратила ту тонкую восприимчивость, которая необходима для всякого обитающего в разреженном воздухе горних высей. Она отупела и даже не пыталась объяснить себе испуганно-бестолковую суету придворных. Окажись Зимка на месте пигалика, она без труда распознала бы привычное несчастье Лжевидохина — смерть. В другом состоянии духа уловила бы она и сумела бы оценить знаменательную заминку в государственных делах, которая, как водится, отмечала собой очередную смерть Лжевидохина.

Но нет, Зимка не видела, не догадывалась, не понимала — не ждала чуда. Подавленная ужасом, которому не было названия, обессиленная и покалеченная, она ни на миг не могла отстранить от себя все разъедающую мысль, одну единственную, все поглотившую мысль. Что бы она ни делала, на чем бы ни пыталась сосредоточиться, — всюду было то, чему нет и названия.

В повадках Зимки появилось нечто безжизненное. Голоса девушек, которые государыню разоблачали, поворачивали, усаживали, ставили, мыли, протирали губками, умащивали благовониями — эти голоса она слышала как во сне. Да только никак она не могла заснуть — ни заснуть не могла, ни проснуться. Озноб прохватывал ее и сжималось сердце, непреложно доказывая, что это не сон.

Нарядивши государыню золотой куклой, нестерпимо сверкающим идолом, поставив ее посредине обширного ковра в роскошном покое, сенные девушки слонялись вокруг нее, не зная, что еще поправить, подшить, подколоть.

Государыня, не замечая этой бессмысленной возни, спала наяву, погрузив взор в огненные узоры ковра, которые говорили ей о том же самом… все о том же… только о том… однообразном и неизбывном… бом… бом… С усилием поднимала она пустой взор к потолку, и живописные росписи сводов отзывались в висках тем же мучительным бом… бом…

Настал вечер, не поступило никаких распоряжений, измученные бездельем девушки двигались как сонные мухи… Зимка опустилась на постель — потому что стало темно. Она не посмела и не сообразила раздеться на ночь. Так она и спала — в золоте, на камнях, мутно дремала, перемежая тяжесть сновидений с приступами болезненных сердцебиений, которые побуждала явь.

Смутное побуждение оттянуть неизбежное — то есть побуждение выдать все-таки Золотинку, поднималось временами, как тошнота к горлу. Но Зимка не находила сил даже на это. Предательство, любое предательство ничего уже не могло поменять в бездушной предопределенности Рукосиловой воли… И она не могла верить, не находила в себе ничего того, чем верят, что Золотинка, может статься, все ж таки столкнется еще с Рукосилом и свернет ему шею — прежде чем палачи… прежде чем палачи потащат слованскую государыню…

И вот наступило утро, неизбежное, как конец, утро. Мало кто знал и подозревал во всей Словании, что великий слованский оборотень успел уж спуститься в преисподнюю и кое-как, очередным чудом выкарабкаться обратно. А если никто не подозревал, то никого это и не занимало. Стоящий на земле люд так и не заметил призрачного крыла безвластья, что осенило было страну.

Не больше других заметила это и Зимка — люди вставали к работе, Зимка — к ужасу.

Сияя безжалостной ярой наготой, поднялось новое солнце. По дорогам пылили гонцы, а на столичных площадях бирючи уже кликали указ великого государя Рукосила-Могута, которым слованской государыне Золотинке назначалась честь пострадать за отечество.

Ранним еще утром два десятка карет прогромыхали по настилу подъемного моста и, минуя побитого медного истукана, который деловито карабкался по зеленому склону у подножия крутояра, покатились одна за другой под гору.

В столице к поезду присоединились десятки карет, в окнах которых маячили лица владетельных особ и городской знати. Красивые или припудренные, на худой конец, женщины выставляли напоказ драгоценности и подобающую строгость нарядов, поз и взглядов. Сводный полк благородных витязей теснился на улицах, готовый сопровождать поезд. Весь город! — двести тысяч человек — высыпал на берег реки, провожая государыню в славный путь.

Стенания и исступленные вопли «матушка государыня!» встряхнули Зимку, что-то встрепенулось в ее онемевшей душе. Гнетущий, разъедающий страх не прошел и не мог пройти, но словно бы побледнел, ослепленный сиянием жаркого дня, красочным плеском знамен, красивой скорбью придворных и половодьем народного горя. Теперь, когда тщеславие ее померкло во тьме несчастья, Зимка впервые, может быть, почувствовала искреннюю, до слез, признательность к тем, кто ее любил.

Драгоценные слезы текли по напудренным, нарумяненным щекам, Лжезолотинка, кусая губы, высунула за окно руку, чтобы махнуть народу. Толпа смяла железную цепь кольчужников, люди устремились к карете с криками «матушка, благослови!» Женщины протягивали ей детей, мужчины неистовствовали, мальчишки орали, трубачи величали это безумие голосами поющей меди, барабанщики подстилали горе дробным грохотом. Благодатные слезы омывали душу, и тем отчетливее Зимка чувствовала и понимала, что ночной мрак будет ничто перед тем, что надвигалось на нее впереди, тошнотворным ужасом подступало к горлу.

Через Белую протянулся заранее наведенный наплавной мост. И когда Зимка поняла, что заминки не будет и здесь, она совсем пала духом. Река отделяла ее от змеева логова, и этот мнившийся великим препятствием рубеж вдруг пал. Как рухнули все прежние рубежи и надежды. Карета вкатилась на зыбкую переправу.

Плеск холодной волны, покачивание кареты заставили Зимку вспомнить о сгубленных водой жизнях, о последних, судорожных мгновениях, когда разум так чудовищно ярок… Сейчас она знала, что чувствовали эти люди, когда в горло и в легкие хлынуло, когда захлебнулся крик, содрогается тело, а разум… разум еще сознает смерть.

Бледная, несмотря на пятнами горящий румянец (девушки, пристроившись бочком, ловчились заглаживать на щеках следы слез), она откинулась на подушки. Тяжелый, усыпанный алмазами венец тяготил голову, шитое золотом платье душило своими негнущимися, как латы, покровами. Зимка с утра еще хотела пить и ничего не просила. Губы ее расслабились, мышцы лица, казалось, онемели, их никогда уже — страшное слово «никогда!» — не сложить улыбкой.

Вдоль сельских дорог на правом берегу Белой тянулись сады, изгороди, виднелись деревни, островерхие особняки, окруженные вязами и дубами, — и всюду по обочинам сплошняком стояли люди. Солнце палило вовсю, блеклые, выжженные дали затянула мгла, хотя было еще часа три до полудня. В раскрытое оконце кареты заглянул, не слезая с лошади, Ананья. Черного бархата, туго схваченный в стане полукафтан не доставлял ему как будто никаких неудобств, в лице не видно было следов утомления, ни единой капельки пота, а шляпу с траурным крепом на тулье он держал в руках не для прохлады, а из учтивости.

— Логово Смока, государыня, — молвил Ананья, прижимая шляпу к груди таким сострадательным движением, что Зимка вздрогнула. — Далее, государыня, придется пойти пешком, — продолжал Ананья. — Лошади пугаются. Понесут.

— Хорошо, — бесцветно сказала Зимка.

Ананья отъехал. Знакомые люди: бояре, окольничие, думные дворяне — толпились у раскрытой дверцы, но Зимка не понимала, зачем они здесь. Она продолжала сидеть, не понимая и того, что разговор с Ананьей означает необходимость покинуть карету. Она поднялась с подушек, лишь когда седовласый боярин Селдевнос решился подать государыне руку — привычные жесты, привычный порядок вещей безотчетно действовали на Зимку.

Карета стояла во ржи за околицей опустелой деревушки. Весь поезд остановился еще прежде, в деревне. За околицей, за ржаными полями раскинулись развалины невиданных замков, дворцов, хоромин, церквей и вовсе каких-то неопределенных каменных хибар — целый город.

Никакого змея Зимка не видела, и это обожгло ее безумной надеждой.