Рождение волшебницы Маслюков Валентин

Так что у жителей Ямгор, которые не забыли своего унижения, не было оснований сокрушаться по поводу постигшей Каменец беды. Со смешанными чувствами злорадства, тревоги и сожаления наблюдали они за безостановочной работой Порывая. И когда, наконец, основные укрепления замка были уничтожены, сочли уместным побеспокоиться и о себе.

Но напрасно лучшие ораторы Республики пытались втолковать истукану, что враг его, Рукосил, переменив обличье, бежал и что искать его нужно за отрогами Меженного хребта, в Полесье. А здесь, в Каменце, напротив, искать не нужно. Самые убедительные посылки и очевидные доводы отскакивали от медной башки без последствий. Башка оставалась непроницаема, не поддавалась уговорам и была недоступна чарам — ни к чему не привели настойчивые попытки подобрать подходящее к случаю заклинание.

И верно, имелись у Порывая собственные представления на предмет того, что есть мера достаточного. Представления эти не сходились с понятиями пигаликов, зря пытались они втолковать истукану, что замок «достаточно» уже разрушен. Лишь по прошествии многих недель и месяцев истукан как будто бы начал прислушиваться к душеспасительным речам повнимательней. Иногда, отрываясь от работы на четверть часа, он поворачивал скособоченную как бы в насмешливом любопытстве голову. И так стоял, с десятипудовой глыбой в руках, зачарованный щебечущими голосами ораторов… И брался потом за прежнее.

А ушел он весной 770 года, когда повеяло благодатным теплом и в талой воде заблестело солнце. Подвинул бревном кучу щебня, остановился и медленно расправил плечи, заскрипев натруженной поясницей, — застыл, вслушиваясь в дерзкие трели жаворонка.

Бросил все и ушел. И опять, толковали между собой обескураженные пигалики, если надоели ему груды развороченной кладки, переломанного брусья и досок, то уж как-то внезапно. Безосновательно.

Впрочем, нашлись тонкие знатоки человеческой души, которые указывали для сравнения на своевольное поведение застарелого бродяги, что прибился на зиму к какому-никакому жилью. Пробужденный первым теплом, бродяга бросает зимовье без единого слова благодарности, не обернувшись, и бредет, завороженный, неведомо куда — к солнцу, — полной грудью вдыхает напоенный запахами разогретой земли воздух и оглядывается кругом широко открытыми, словно бы удивленными глазами.

Высокохудожественное сравнение не много объясняло в поведении Порывая, но что же оставалось пигаликам, кроме поэзии, если молчали ученые? Очарованный трелями жаворонка (разбуженный? возбужденный? вдохновленный? пристыженный, наконец?) болван шагнул в заваленный обломками ров, выбрался на волю и заковылял, прихрамывая, — вниз, в долину, в общем направлении на полдень, к теплым краям и к морю.

Разведчики провожали Порывая в его блужданиях по горам и предгорьям верст сто и уже получили разрешение начальства прекратить наблюдение, когда истукан повернул обратно. Он описал широкую неправильную дугу, миновал в порядочном отдалении Каменец и начал спускаться на равнины. А потом после некоторого колебания поворотил к западу, к высочайшим вершинам Меженного хребта, до которых оставалось ему не более тысячи верст. Неделю спустя измученным разведчикам велели оставить истукана и возвратиться на родину.

После удаления Порывая появилась возможность привести развалины Каменца в порядок по-настоящему. Однако не это важное обстоятельство решающим образом сказалось на судьбе Золотинки. Сама по себе любовь пигаликов к порядку не спасла бы девушку, если бы в последнем столкновении с Рукосилом она не проглотила почтовое колечко Буяна. Так что, если быть точным, Золотинку спасла не любовь к порядку, одно из самых несносных свойств пигалицкой натуры, а скорее уж любовь к переписке — не менее того распространенный среди этого племени недуг.

Обследуя покинутый замок, пигалики обнаружили немало любопытного и поучительного. Поэтому они не ослабляли усилий, не теряли терпения, заново пересматривая, перебирая и даже просеивая оставшееся за Порываем каменное крошево. И в итоге этой кропотливой работы воскресили к жизни трех заколдованных, одним из которых оказался обращенный в жемчужину Поплева. Но Золотинку нельзя было отличить от каменной дребедени. Она обнаружилась, когда обок с глыбами грязного льда зазеленела трава. Всюду стояли лужи. И тут ничего не упускавшие пигалики нашли в талой воде свое собственное почтовое перышко. Это было отправленное Золотинке в Толпень письмо. Выходит, слованская государыня не получила своевременно известия о том, что названый ее отец Поплева найден и расколдован? Почтовое колечко Буяна она потеряла?

Естественное предположение это оказалось верно наполовину. С момента превращения Зимки в Золотинку почтовых колечек стало два, и одно из них, то, что очутилось в животе Лжезолотинки, довольно скоро пропало. Получив вместе с чужим естеством проглоченное колечко, Лжезолотинка самым обыденным образом с ним рассталась, нимало об этом не подозревая. Непрожеванное колечко осталось в лесной чаще неподалеку от горной дороги. Другое колечко, колечко Золотинки, сохраняло качество почтовой метки, находясь уже внутри каменной глыбы. И перья пигаликов летели к той метке, что ближе, — в развалинах Каменца.

Все это вполне обнаружилось и разъяснилось задним уже числом. А тогда, поначалу, опознав в луже свое почтовое перышко, пигалики не видели надобности особенно ломать голову. Дальнейшее напрашивалось само собой. Написали еще одно письмо, всего в строчку: «испытательный запуск», и перышко осело тут же, у груды развалин на месте Старых палат. Через восемнадцать часов кирки и ломы пигаликов открыли под полуторасаженным слоем битого камня черное базальтовое изваяние, изображающее собой горделивую красавицу без руки и без носа. Испытательные перья прилегли к ней где-то возле пупка.

Сотворенная из небытия, Золотинка не сознавала себя.

Пигалики засуетились, расстелили плащи и взялись в несколько рук приподнять девушку — она лежала на каменном мусоре, в том самом месте, где только что громоздилась черная базальтовая уродина.

Пока ее ворочали, взор Золотинки, смещаясь, захватил чьи-то лица, плечи, захватил развалины и человечков, вскарабкавшихся на косогор. Она увидела далекий покрытый мелким кудрявым лесом склон горы. Но ничего этого не поняла, как не понимает младенец, и только после того, как ее положили, бережно придерживая, на подстилки, застонала и шевельнула ногой.

Жизнь возвращалась через боль.

Золотинка приподнялась, охнула, нечаянно опершись на обожженную ладонь. Тупо уставилась на обнаженное бедро. Горели ладони. Нога саднила и горела.

Она жалобно скривилась, не понимая связи между болезненными ощущениями и кроваво-грязными ссадинами на колене. Усилие утомило ее, она откинулась. То была душевное и телесное отупение, которое наступает после долгих, превышающих человеческие силы страданий.

Золотинку умертвил полный покой. То, что пережила погребенная под толщей каменного мусора девушка, было жесточайшей, растянутой во времени пыткой. Тишь и тьма. И более всего — отсутствие ощущений, невозможность ни подвинуться, ни подать голос. Обращенная в мысль, Золотинка стала неспособна сосредоточиться. Лишенная опоры в ощущениях, мысль обнаружила свою бесплодность. То было утомительное и все более жуткое состояние неподвижности. Страх охватывал Золотинку, если только можно сказать «охватывал» по отношении к тому, что не имеет тела. Но страх этот был — невообразимая, непостижимая беспомощность. Можно представить себе стиснутого со всех сторон горой без малейшей возможности шевельнуться человека — и это будет лишь отдаленное, слабое подобие того, что испытывала Золотинка. То была худшая из тюрем. Одиночное заключение иссушает чувства и сводит с ума. И насколько ужаснее положение заключенного, который лишен не только товарищей, но и самого себя, лишен пространства — какого бы то ни было. Лишен времени, ибо время не существует вне действительности. Это уже нечто большее, чем одиночество. Погребенная в камне, Золотинка мучительно умирала. И умерла.

Доставили носилки. Предполагалось, что расколдованная девушка неспособна ходить, но когда принялись ее поднимать, встала сама. Положение тела пробудило память мышц, они сократились и подняли Золотинку, которая тотчас же зашаталась, потому что ноги двигались сами собой и как им вздумалось. Она свалилась на ринувшихся к ней пигаликов. Когда стали укладывать ее на носилки, она не легла, а села, свесила ноги на сторону. Пигалики держали девушку на весу, напрягаясь и пошатываясь, когда она принималась раскачиваться на своем насесте, как на качелях.

— Во-о! — протянула Золотинка, с отстраненным любопытством рассматривая сожженные ладони. — Ишь ты! — еще раз она удивилась, обнаружив, что платье ее из толстой и жесткой ткани грубо обрезано немногим ниже пояса.

— Глубочайшее слабоумие! — вздохнул, оглядываясь в поисках сочувствия, Корлаван. Обнаружил вокруг озадаченные лица и виновато тронул себя за подбородок.

Главный врач города был не толстый, но приятно пухлый в щеках курносый пигалик. Наткнувшись на предостерегающий взгляд главного обличителя Республики Хруна, он стушевался и ступил полшажочка назад. Обличитель Хрун не смилостивился, а сказал громко:

— Ни в коем случае это не меняет дела. Хватило ума на преступление, хватит сообразительности, чтобы… выслушать приговор.

Кто-то сказал довольно явственно:

— Но это жестоко.

Упрек принял на свой счет не обличитель, как следовало ожидать, а главный волшебник Ямгор Тлокочан:

— Скажите спасибо, что вообще расколдовали! — бросил он, не оборачиваясь.

Сердитое замечание не облегчило волшебника, глядел он по-прежнему озабоченно и как-то даже брезгливо, всем недовольный, несмотря на очевидный — и замечательный! — успех волшебства. Болезненно самолюбивый и жадный до похвал, Тлокочан почему-то всегда мрачнел, когда его хвалили. А когда порицали, то злился. В остальное время это был жизнерадостный и благорасположенный к окружающим толстячок — с короткими толстыми пальцами, невероятно хваткими и умелыми. Этими крепенькими кочерыжками он исполнял тончайшие, требующие и силы, и ловкости, и проворства действия, без которых не обходится волшебство.

Словом, это был необыкновенный по всех отношениях пигалик и чрезвычайно талантливый волшебник. Тлокочан ревниво относился к своему ремеслу, почитая его чуть ли не вершиной и смыслом всего развития жизни на земле. Как и прочие пигалики в подавляющем своем большинстве, Тлокочан был, разумеется, убежденным атеистом и отрицал существование бога, не видел ни надобности, ни пользы в этом изобретении трусливого человеческого ума. Это не мешало ему привносить нечто религиозное в свою собственную деятельность, набрасывая покров таинственности, чего-то непознаваемого и непостижимого на всякое колдовство.

— Вы считаете, товарищ, — с подчеркнутым уважением обратился к нему обличитель Хрун, — что попытка повторить колдовство ничего не даст?

Тлокочан достал из кармана невообразимо грязный платок и обтирал руки.

— А вы считаете, Хрун, что если девушка расколдуется без ноги или чего-нибудь столь же существенного, будет лучше?

— А вы считаете, мозги не самое существенное для человека? — не сдержался Хрун.

— Для девушки? — спросил волшебник, безбожно гримасничая. Он поднес платок к губам, удивился и сунул его подержать Хруну, который не решился отказать товарищу в ничтожной услуге. Освободившись от платка, Тлокочан со смаком поцеловал кончики пальцев. — Для прелестной девушки, говорю я… — Еще один поцелуй. — Для прелестной, милой, обаятельной девушки?

Обличитель поморщился; имел он, что сказать по поводу дешевых пошлостей, но грязный платок в руках лишил его красноречия. Хрун воздержался от замечаний и, бегло оглянувшись, уронил тряпицу на ближайший камень. Пышный, со щеголеватой небрежностью повязанный галстук обличителя своим белоснежным цветом, без малейшей примеси каких-либо сомнительных оттенков, соответствовал определенности всего его облика: благородное лицо его замечательно было редкой для пигаликов правильностью очертаний.

Между тем, поглощенные трудной задачей не уронить девушку, носильщики все еще шатались и колебались, не догадавшись опустить беспокойную ношу наземь.

— Однако все же… Лучше ее унести, да поскорей, — негромко, себе под нос заметил единственный из оказавшихся здесь членов Совета восьми Лобан. Он держался столь скромно, что окружающим поневоле приходилось оставаться начеку, чтобы не упустить важного замечания одного из руководителей Республики. В лице Лобана с мясистым носом и вскинутыми, как подрезанные крылья, бровями проступала тайная грусть и даже как будто обида. Хотя обижаться было и не на что — тихое замечание члена Совета восьми было воспринято со вниманием.

— Не лишним будет заметить, — бубнил Лобан, стеснительно наклонив голову, отчего слова его падали еще глуше, — что мы стали свидетелями необыкновенного события. Не слишком сильно будет сказать — выдающегося. Но обязан напомнить, что мы стали свидетелями события как бы не существующего… До тех пор, пока Совет восьми не рассмотрит все обстоятельства в целом, в их отношении к нашим международным обязательствам, и не выскажется публично. До той поры убедительно прошу присутствующих хранить все, что вы здесь увидели, в тайне. Нужно унести девушку, и пока все.

Обращение к толпе любопытных и зевак с призывом хранить в тайне обстоятельства происшествия могло бы показаться забавным, если бы не то существенное уточнение, что это была толпа пигаликов. Предупреждение члена Совета восьми не показалось тут никому ни легковесным, ни опрометчивым.

— Постойте! — придержал двинувшихся уж было носильщиков обличитель Хрун. — Я думаю, девушка и сама пойдет!

Она отлично поняла Хруна и даже не пыталась этого таить — слезла с носилок!

— Да-да, конечно! — сказала она с преувеличенной живостью, словно мимика ее менялась так же беспорядочно, как двигалось тело.

— Идем! — настаивал Хрун. — И нужно одеться! — выразительный взгляд его показывал, что человек… женщина с обнаженными по самый пах ногами не может считаться вполне одетой.

Но Золотинка-то не замечала, что ей холодно.

— Ах да… — повторила она, страдая от напряжения мысли. — Кстати! — лицо озарилось. — Да вот — Юлий. Что с ним было?

Никто и слова не успел вымолвить, как Золотинка затараторила:

— Но я все помню. Отлично помню. Да. Я помню. Понимаю. — Изменчивые чувства ее казались такими же развязными и произвольными, как жесты, они существовали сами по себе, без связи со смыслом.

— Сударыня, — мягко сказал главный врач Корлаван, — наследный княжич Юлий теперь великий государь и великий князь Слованский. По смерти своего отца Любомира он занял Толпенский престол.

— Это хорошо! — без размышлений согласилась девушка. — Скажите, он очень переживал, когда умер отец?

— Как вас зовут, сударыня? — спросил вдруг Корлаван.

— А что? — насторожилась она. — Меня?.. Золотинка. — И пожала плечами, удивляясь всему сразу: и что они могут этим интересоваться… и что сами не знают, как ее зовут, и что как будто бы не уверены в правильности ответа — если судить по тому, как строго и напряженно слушают каждое ее слово. Словно проверяют. Она хихикнула.

— Пойдемте, сударыня! — учтиво предложил обличитель Хрун. — Все сразу и не объяснишь. Нам с вами долгие еще разговоры разговаривать.

— Но Золотинка! Золотинка, конечно! — упрямо возразила она. — Я Золотинка!

— Боюсь, что так оно и есть, — крякнул, точно расстроенный медвежонок, волшебник Тлокочан.

— Надеюсь, что так, — обронил обличитель Хрун.

Через лаз среди развалин Золотинку отвели вниз. Она помнила похожий на сновидение городок пигаликов, но когда, проблуждав вслед за своими провожатыми тесными и однообразными ходами, городка не увидела, а попала в назначенный ей покой, мало чем отличавшийся от старательно прибранной горницы в доме зажиточного купца, усомнилась и в самом видении: точно ли оно было.

Две смежных комнаты, разделенные не дверью, а полукруглой аркой между ними, и небольшой придел для ванны и прочих необходимых удобств, составляли временное (или, может быть, постоянное?) Золотинкино жилище. Место заключения, проще говоря. В последнем нетрудно было убедиться, подергав запертую за удалившимися пигаликами дверь. Никаких окон, разумеется, их замещали развешенные по стенам картины с изображением равнинной природы и моря. Самая необходимая обстановка. Случайные книги. Давно не бывшая в употреблении посуда. И зелень, на поверку искусственная.

«Так вот!» — сообразила Золотинка, перебирая жесткие, неживые плети растения, которое перебросилось по своду дверного проема. Она поняла: что-то такое произошло, отчего прошлое (да, кажется, и настоящее) утратило значение. Глубокий черный провал отделял вновь народившуюся Золотинку от самой себя. Исчезла непрерывность ощущений, расположенная во времени последовательность событий, которые дают уверенность в собственном существовании. Прошлая жизнь чувства потерялась — вот в чем дело! Потому-то и глядела на себя Золотинка отчужденным, оценивающим взором, словно узнать себя не могла.

Дней десять спустя она выслушала обвинительное заключение.

— Как хорошо все вы тут написали, — пробормотала она, — правдоподобно… Что мне за это будет?

Главный обличитель Республики Хрун опустил глаза в стол и подвинул бумаги:

— Статья двухсот одиннадцатая часть третья Уложения о наказаниях не дает возможности смягчить вашу участь, Золотинка. Я обдумал обвинение… Вообще говоря, нельзя исключить, что суд обнаружит в ваших действиях основания для того, чтобы применить часть вторую той же статьи. Что было бы очень большим облегчением для подсудимой. Однако я счел бы себя бесчестным пигаликом, если бы пытался внушить вам ложные надежды. Готовьтесь, Золотинка. Все, что я могу вам теперь сказать: готовьтесь. Вам понадобится все ваше мужество, чтобы выслушать приговор.

Ее водили на допрос в особое подземелье, где скамья для нее была поставлена на три ступеньки ниже, чем стол обвинителя, — чтобы обвиняемая не смотрела на обвинителя сверху вниз, что было бы неизбежно при естественной разнице в росте.

— Значит, надежды нет? — спросила Золотинка.

Писарь, молоденький щеголеватый пигалик за столиком на отлете, заскрипел пером, добросовестно записывая вопрос.

— Я передаю дело в суд, — сухо возразил Хрун. — Понадобится две-три недели, чтобы судьи изучили собранные свидетельства и назначили первое заседание. Тем временем вы можете избрать себе общественного защитника.

— Это нужно?

— Защитник окажет вам нравственную поддержку, — Хрун пожал плечами, хотя это и не вязалось как будто с ободряющим смыслом сказанного. — Он как бы разделит с вами тяжесть приговора.

— В нравственном смысле?

— В нравственном, — подтвердил обличитель, после изрядного промежутка, который понадобился ему, чтобы обдумать ответ.

— Кого вы мне посоветуете?

Странное дело, Золотинка все еще не верила в действительность угрозы, которую не скрывал от нее Хрун, или, скажем так, не ощущала ее. Замечательное ее простодушие было замешано на непритворной внутренней безмятежности.

— Занимают ли вас новости из Словании? — сказал Хрун, пропустив ее вопрос мимо ушей.

— Ну, я понимаю так, что вы не оставите меня без новостей. Если это нужно следствию.

— Да нет, — медлительно проговорил Хрун, выравнивая на столе бумаги, лежавшие и без того правильным порядком. — Все, что необходимо для поддержки обвинения, вы узнаете на суде. Соответствующие свидетельства, донесения, общие оценки положения после того, как запущенный вами искрень начал свою разрушительную работу в руках Лжевидохина. Дурные вести не залежатся. Так что если говорить об интересах следствия, то они надежно, я бы сказал, слишком надежно ограждены.

Неторопливая, даже скучная, вязкая речь Хруна не обманывала Золотинку. Случайный взгляд, быстрый и пронизывающий, несдержанное движение руки, некстати проступивший румянец — все выдавало страстную и, может быть, беспощадную натуру обличителя по призванию, по страсти и по вдохновению.

— Словом, я имел в виду, — заключил Хрун, оторвавшись, наконец, от раскладки бумаг, — что вы, может статься, захотите узнать что-нибудь о судьбе близких.

То был упрек.

— Да, я хотела бы знать. Как там у них?.. Поплева? Он где? Нашлась ли слованская государыня? Зимка вернулась к Юлию?.. И вообще.

— Да будет вам известно, что позавчера западнее города Медни произошло сражение слованских войск под водительством великого князя Юлия с мятежниками Рукосила-Видохина. — Хрун помолчал, ожидая вопроса, но легко обошелся и без него. — Войска слованского государя потерпели поражение. Рукосил со своими приверженцами, число которых день ото дня увеличивается, продвигается к столице. Юлий, вероятно, погиб.

Ничто не выдало Золотинку, она сгребла на колене темную ткань мешковатого платья, которое сшили для нее пигалики, и продолжала слушать, слегка выпрямившись.

— Ваш названый отец Поплева, вероятно, погиб. Во всяком случае, ни о том ни о другом нет никаких известий, они не объявились. Конюший Чеглок, главный военачальник Словании, с поля битвы бежал и теперь в Толпене. Впрочем, он ненамного опередил оборотня. Очень может быть, что в этот самый час, когда мы здесь с вами мирно беседуем, Толпень уже покорился Рукосилу. Со всеми вытекающими отсюда последствиями… Хотите знать подробности сражения?

— Нет.

По сути дела, Золотинка была глубоко больна, покалеченная Рукосиловым колдовством, окаменела и застыла душой. Обличитель Хрун не понимал этого, как не понимала этого до конца и сама девушка.

— Ваш двойник, ложная Золотинка, которая, как вы нам теперь разъяснили, есть Зимка Чепчугова дочь Лекарева Колобжегская, нашлась в обозе Рукосила.

— Рукосил рассчитывает еще раз ее использовать?

— Обращаются с Лжезолотинкой как с великой государыней.

— А! — равнодушно протянула Золотинка.

Писарь, похожий на семилетнего ребенка хорошенький пигалик, оторвался от бумаги, чтобы уставиться на девушку откровенным взглядом. Запоздало спохватившись писать, он встряхнулся, и ловкое перышко замелькало. Примечательно, что не замечавший как будто писаря Хрун уловил эту недолгую рассеянность и отметил упущение легким двойным стуком по столу. Этого было достаточно, чтобы перо забегало еще усерднее, вихрастая макушка пигалика склонилась еще ниже, неким непостижимым образом выражая раскаяние.

— Должен вас известить еще вот о чем, — продолжал Хрун. — Тлокочан признал в Совете, что за три дня, какие он провел в теснейшем общении с обвиняемой, не обнаружил у нее, то есть у вас, никаких особых волшебных способностей. Ничего такого, по крайней мере, чего не умели бы наши начинающие чародеи-любители. Никто не может понять, объяснить, как это вам удалось запустить искрень… А может, это были не вы? — спросил он вдруг, подавшись вперед.

— Это была я… И я многого не знаю, — прошептала Золотинка упавшим голосом.

— Слишком многого, — подтвердил обличитель.

— У вас как казнят? — спросила она, и бледные пальцы ее блуждали по колену. Хрун же не отвечал, предполагая, может статься, за вопросом попытку разжалобить обличителя.

— Ну да, — пробормотала Золотинка, силясь ухватиться за какую-нибудь постороннюю мысль. — Да… А это… Вы ничего не говорили: Нута. Что с ней приключилось?

Обличитель пожал плечами:

— Нута пропала. Мы ее не искали, а Юлий, сколько мы знаем, не нашел. Она пропала сразу после того, как государь вошел в Толпень. Еще прошлой осенью. Глашатаи кричали по всей стране, но принцесса не откликнулась. Так что пришлось ему развестись с мессалонской принцессой заочно. Ясное дело, он не мог обвенчаться с вами, не дав отставки своей законной жене.

— Обвенчаться со мной? — потерялась Золотинка.

— Ну да. Он обвенчался с вами в Толпенской соборной церкви Рода Вседержителя. — Кажется, обличитель не издевался, в длинном, благородных статей лице его было спокойствие честного пигалика.

— Обвенчался с Чепчуговой Зимкой, — поправила Золотинка негромко.

— С Чепчуговой Зимкой, а думал, что с вами. Так что с точки зрения закона это все равно.

— А Юлий был счастлив с Зимкой? — спросила Золотинка после некоторого молчания.

Кажется, это был нелегкий вопрос для обличителя.

— Не стану врать, — сказал он и непонятно вздохнул.

— Жаль, — тихо молвила Золотинка. Потом она пожала плечами и проговорила задумчиво: — Но ведь, если я жалею, что Юлий несчастлив с Зимкой, то это что значит? Не люблю? — и она глянула на обличителя, ожидая разъяснений. С точки зрения закона.

— А вы жалеете?

Снова она усомнилась:

— Да нет. Ничего я не жалею… Кажется, и себя не пожалею, когда вы приговорите меня к смерти за невежество, что будет только справедливо, хотя и не весьма-то умно с вашей стороны.

Она задумалась с отсутствующим выражением и хоть уж не опускала глаза, но ничего не видела перед собой. Взволнованный писарь строчил, на ходу вздыхая.

— Кажется, не пожалею и себя…

— Спасибо, — тихо произнес Хрун.

Золотинка вздрогнула, смутно уловив нечто несуразное, а писарь промазал мимо чернильницы и попал пером в стол.

— Спасибо, — подтвердил Хрун. — Ваше мужество поможет мне довести обвинение до конца. — Он принялся собирать бумаги и добавил, догадавшись, что Золотинка не понимает: — Мужество приговоренного к смерти внушает мужество и тому, кто должен вынести приговор.

По окончании следствия Золотинку оставили в покое, и она слонялась из угла в угол или лежала без движения, с открытыми ли, с закрытыми ли глазами. Хрун посетил узницу только для того, чтобы уведомить ее законным порядком, что суд состоится через две недели месяца изока, в шестой день, в понедельник и что она имеет право избрать себе оправдателя.

Тут имелся в виду обыкновенный защитник или ходатай, поверенный, как принято называть людей этого ремесла у слован. Под «оправдателем» подразумевался, судя по всему, обыкновенный судейский крючок, приказная строка. И едва Золотинка возразила, что ей никто не нужен, как обнаружилось, что избирать она должна не «себе», а суду. То есть суд не может состояться без участия «оправдателя». Ну, это ваша забота, отрезала узница. И не ошиблась.

— Разумеется, — сказал Хрун, — вам подберут достойного оправдателя, чтобы представить дело в суде наилучшим образом.

Оправдатель не замедлил явиться. Предупрежденная еще с вечера, Золотинка приготовилась встретить подобие обвинителя Хруна, нечто столь же основательное и добропорядочное. Оправдатель, как она узнала от одного из сторожей, когда он доставил ужин, был отобран из сорока соискателей. И, следовательно, представлял собой наиболее яркий образчик пигалика, так сказать, являл собою самое существо и душу породы.

Душа эта поразила узницу легкомысленным, в высшей степени крикливым и щегольским нарядом. Сияя ярко-лимонным, в цветочек, жилетом с широкими, как лопухи, отворотами, средоточие пигаликских добродетелей прошло на середину тюремного покоя, бросило на стол тросточку, стащило тонкие перчатки и уложило их сверху крест-накрест. Потом оно сообщило поставленным, звучным голосом, несколько нараспев:

— Оман.

— Как-как?

— Когда явилась в этот мир.

Ты… мм…

Пигалик покрутил рукой, как бы свивая из пустоты недостающие слова.

— Пир… мир, — озабоченно забормотал он. — Нет: свет… карет… Бред! Ты… Свет — совет — ответ. Вот! Слушай:

(ну, предположим)

— Вы поэт, — сказала Золотинка.

— Садитесь, — снисходительно отвечал пигалик.

Она опустилась на табурет, приготовленная таким образом к сногсшибательным откровениям, и пигалик сказал, опершись растопыренной пятерней на стол:

— И давай на ты! Ни одно живое существо в целом свете не будет ближе и роднее меня. Мы пройдем путь вместе, и я наизнанку вывернусь, чтобы устыдить жестокосердных, поколебать непреклонных и возмутить добродушных. Я истерзаю их совесть.

Золотинка улыбнулась.

— Позволь-ка на тебя посмотреть! — Оман уселся напротив и уперся руками в раздвинутые колени.

В затрапезном, тюремных расцветок халате, Золотинка поежилась. И тут возникли сомнения, успела ли она умыться и причесаться. Тронув голову, она обнаружила взлохмаченные космы и устыдилась. Оман глядел строго и неулыбчиво, пронизывающим взором, которого трудно было и ожидать от этого человечка.

— Никогда не думал, что доживу до такого дня, — произнес он, озадачив собеседницу сим признанием. — Ты прекрасна.

Молодой пигалик встал, сделал несколько шагов, потом забрал со стола перчатки, рассовал их по карманам широко распахнутого кафтана и тогда уж сел.

— Ну что же, — сказал он спокойнее, — будем сотрудничать.

— Как мы будем сотрудничать? — тихо спросила Золотинка.

— Просто встречаться… болтать… читать стихи… Будем разговаривать и любить друг друга.

— И этого достаточно? — усомнилась она.

— О! Совершенно достаточно. С избытком!

Волей-неволей приходилось смириться с мыслью, что от такого оправдателя толку не будет. Не доверяя Оману своих сомнений, Золотинка как бы невзначай, то есть между пространными разговорами о счастливой поре детства и прочих столь же важных предметах, пыталась уяснить особенности судебного действия. Представление складывалось затейливое.

Приходили и другие посетители, кроме Омана. Накануне суда навестил узницу влиятельный член Совета восьми Буян, он рассказал кое-что о невеселых слованских делах. Юлий пропал, и тело его не найдено. Воссевший на Толпенском престоле Могут Первый, он же Рукосил-Лжевидохин, объявил за голову живого или мертвого Юлия награду. Десять тысяч червонцев, уточнил Буян, помолчав. А великая слованская государыня Золотинка, напротив, убеждена, что Юлий убит, и велела с честью похоронить его останки.

Высокопоставленный пигалик отводил взор. Золотинка запахнула полы халата на груди и так их держала, не выпуская, словно в ознобе. Яркие огни люстры заливали лоб ее и щеки белым, почти без теней, светом, сверкание золотых волос лишь усиливало эту бледность. Казалось, при одном взгляде на узницу нечто болезненное отражалось и в лице пигалика. Он торопился отвечать прежде вопроса.

— Да, Лжезолотинка на престоле — Чепчугова Зимка. Торжественно, при громадном стечении народа, она признала в дряхлом Лжевидохине подлинного слованского государя, отчича и дедича Могутов, предательски лишенных власти еще двести лет назад. Так что историческая справедливость восстановлена не без помощи Чепчуговой Зимки, — криво усмехнулся Буян. — Как ни удивительно, такая безделица, как свидетельство еле живой от страха слованской государыни, способствовало народному успокоению. Утешительно сознавать, что ты покоряешься силе из чувства справедливости, под влиянием добросовестных уговоров, а не ввиду поставленных на торговой площади виселиц. А когда Золотинка венчалась с дряхлым оборотнем, которого внесли в церковь на носилках, народ, говорят, и вовсе повеселел, полагая, что сие означает преемственность власти и даже всего доброго, что связывается с недолгим правлением Юлия. Люди склоняются к мысли, что изменилось, в сущности, не так уж много.

— Рукосил домогался моей любви. Может, теперь его устраивает такая послушная Золотинка, как Зимка Чепчугова, — молвила узница, еще плотнее закутываясь. Она сделала это сообщение равнодушно, мимоходом, так, словно не очень хорошо помнила, как это вышло. — А что, неужели ж люди не осуждают эту… Золотинку за то, что она предала любимого? Так грубо, откровенно…

— Мы не знаем, чего это стоило Чепчуговой, — возразил Буян. — Есть свидетели: Золотинка плакала под венцом, слезы не могла унять.

— Ну а люди что?

— Что люди? Что им до чужой совести, когда и со своей неладно. Где тот государь Юлий Первый? А с Могутом, под властью великого чародея, жить.

— Много народу пострадало?

— Очень. Никто не считал, да и сосчитать невозможно. Полесье и сейчас горит, дым застилает столицу, так что днем темнеет. На десятки верст по правому берегу Белой — черные пепелища. Страна притихла. И кажется, люди находят удовлетворение в том, что кровавая смута кончилась и утвердилась власть крепкой руки. Давеча я слышал в харчевне, что на Могута как-никак можно положиться. Крепкий мужик.

— Да он же при смерти! Лжевидохин — развалина, — не сдержала удивления Золотинка.

— Как сказать. При смерти, да не умирает. Нас еще переживет.

Конечно же, Буян обронил эти необдуманные слова ненароком, задним числом только уразумев, что в отношении одного из собеседников нечаянное пророчество имеет самый буквальный, слишком уж вероятный смысл. Он смутился, не зная, как поправиться, и этим лишь усугубил промах.

— Ничего, — утешила его Золотинка.

— Послезавтра суд.

— Да, я все знаю.

Но оказалось, что не все. Самой позорной и тягостной подробности Золотинка так и не узнала до последнего часа — никто не решился предупредить. А то, что сказали, ничего ей не объяснило: судебные установления требует, чтобы обвиняемый предстал перед судом в особом, нарочно назначенном наряде.

— В тюремной одежде, что ли? — не поняла Золотинка.

— Да нет, скорее мм… в судебной, — заерзал обличитель Хрун. — То есть каждой статьей Уложения о наказаниях назначен особый наряд для подсудимого. Это имеет особое мм… воспитательное значение… для суда, для суда, разумеется.

Золотинка слышала, что в случае особенно тяжких злодеяний пигалики судят преступника всем народом и что она, в частности, будет иметь двадцать тысяч судей или, вернее сказать, присяжных заседателей. Потому она не особенно удивилась несуразному как будто бы замечанию обвинителя о необходимости воспитывать суд. Золотинка еще не знала тогда, каким образом будет его воспитывать.

Шестого изока в понедельник ее разбудили спозаранку. Золотинка мучалась бессонницей, потому поднялась с тяжестью и в голове, и на сердце. Едва дали поесть, как повели куда-то в окружении вооруженных стражников, на чьих шапках сверкали заключенные в стеклянные шарики огни. Потом оказалось, что нужно ждать. Она томилась в какой-то тесной конуре под запором часа два, не меньше, — и снова пошли. Просторный, грубо пробитый в скалах ход со спусками, лестницами и подъемами должен был привести их, как Золотинка уже догадывалась, в зал народных собраний на двадцать тысяч мест, расположенный почти в трех верстах от Ямгор.

Так оно вроде и получалось по времени, но попали они не в зал, а в небольшое беломраморное помещение, где поджидали несколько празднично одетых пигалиц. Стража вышла, старшая среди пигалиц, женщинка с огромными выпуклыми глазами на неправильном детском личике, этакая куколка в светло-желтом шелке и белых с голубым кружевах, велела Золотинке раздеться.

Эти крошки в разноцветных платьицах, косыночках, полосатых чулочках глядели на обнаженную девушку с недоверием. Они переглядывались, словно искали друг у друга поддержки перед таким величественным явлением, вызывающим и восхищение, и жалость. Стройная, изящного и крепкого сложения Золотинка с ее довольно широкими плечами и гибким станом представлялась пигалицам великаншей. И они как будто оробели от этой большой белой наготы, возмещая смущение особенной строгостью разговора.

Тюремный халат унесли, посадили узницу на низенькую скамеечку и закутали в простыню. Теперь ее взялись стричь, и когда обстригли налысо затылок — полголовы до макушки и до ушей — остановились.

— Это не издевательство, — предупредила старшая пигалица, ожидая возражений. — Так положено.

Но Золотинка ничего и не говорила; она дрожала. На граненной каменной лавке у стены раскинулось роскошное, с прошвами и лентами, багряное платье, предназначенное, несомненно, для нее, если принять во внимание размеры. Болезненно настороженная, она приняла одеяние за плечики и в первое же мгновение, ничего еще толком не сообразив, почуяла подвох.

То было не платье, а половина платья: передняя его часть от глухого ворота до подола и цельные, но пришитые только спереди рукава. Начисто отсутствовали обрезанные по боковым швам спинка и задняя половина подола.

— Невежда — полчеловека, — прощебетал наставительный голосок.

Но, кажется, им было не по себе, и от этого они сердились. Невольная краска на щеках, уклончивые взоры, скованные движения говорили все то, о чем крошки молчали.

Золотинка продела рукава и приладила спереди то, что можно было приладить.

— Башмаки, — отрывисто распорядилась старшая. Они выволокли из-под лавки две чудовищные кожаные лоханки, с виду как будто башмаки, но ведерного объема. Все было сделано с нарочитой, рассчитанной живописностью: задранные носки со слегка оторванной подошвой и стоптанные, заваленные внутрь задники, хотя неимоверные эти башмаки никто, разумеется, не носил изо дня в день. По полу волочились распущенные шнурки толщиной с порядочную бельевую веревку.

— Пожалуйста, — пролепетала вдруг хорошенькая крошка с пышными кудрями на висках. — Вам не придется даже ходить. Это ничего… Сядете там… и все. — Она сбилась под взглядами товарок.

— Надевайте это и пошли, — сказала старшая с грубостью, которая только и спасла их от слез — и Золотинку, и пигалицу.

Исполинские башмаки-лоханки нужно было тащить, как лыжи, что было утомительно и трудно, да к тому же приходилось придерживать на бедрах половину платья, которой можно было прикрыться только спереди. В коридоре пигалицы обступили узницу, чтобы уберечь ее, насколько возможно, от шмыгающих взглядов стражи и судейских — не наглых, впрочем, а скорее испуганных. Но Золотинка ничего этого уже не понимала. Оскорбленная и униженная, словно обваренная стыдом, она не ощущала себя ни человеком, ни женщиной.

Несколько коротких, отделанных резным камнем коридоров с дверями по сторонам привели их к залу народных собраний. Миновав двустворчатые ворота, Золотинка оказалась на дне огромного котлована. Посередине круглой арены шагов тридцать в поперечнике стоял низкий круглый табурет, к нему и подвели узницу.

— Ваше золото. Оно нам не нужно, заберите, — строго сказала старшая пигалица, протягивая скатанный из золотых волос комок побольше лесного ореха.

Золотинка бессознательно приняла волосы — руки освободились, когда села, — стиснула тяжелый, но мягкий ком в кулаке и забыла о нем. Провожатые покинули ее, с тем неизбежным, по видимости, облегчением, с каким выходят из пропахшей запахами лекарств комнаты тяжелобольного — на вольный воздух здоровья и жизни.

Двое увенчанных перьями латников при полном вооружении — узорчатые червленые бердыши и самострелы — расположились, покинув арену, у ворот, над высокой аркой которых устроена была площадка для судейский чинов. По ближним к арене углам этой загородки располагались места обличителя и оправдателя, а в середине, несколькими ступенями выше, три высоких кресла для судей, они выделялись своей ярко-красной кожей. Оставившие Золотинку пигалицы перебрались в зал, пока что пустой, и в нем затерялись.

Зал народных собраний выглядел исполинской ямой. Прорезанные лестницами ряды сидений шли вкруг арены один за другим все выше, так что верхние сиденья пропадали в едва различимой выси, сливаясь между собой рябью. Сидевшая на дне провала Золотинка представлялась оттуда, надо думать, крошечным красным или бледно-желтым пятнышком.

Выше сидений простирался осиянный радужными огнями купол. Величественное поднебесье не воспринималось как твердь, и нужно было особо напомнить себе, что оно было все ж таки рукотворным, как и вырубленное поколениями пигаликов в недрах гор само подземелье… И там, под самым небесным сводом, ужасно высоко, висели на цепи огромные по своим действительным размерам, но маленькие на взгляд весы. Золотинка знала, что каждая чаша вмещает в себя по сто сорокаведерных бочек. Но даже этого едва хватает иной раз для того, чтобы вместить в себя хлещущие через край народные чувства. Волшебные весы являли собой высшее правосудие пигаликов, они отмеряли народное мнение и приговор, не подвластный никакой частной, отдельной воле. Сейчас весы находились в полнейшем равновесии — две хрустальные чаши на коромысле.

Запрокинув голову, глядела Золотинка в головокружительные выси, и странное спокойствие снисходило к ней — смирение малого перед величием рока. И страх, и лихорадка надежды не оставляли Золотинку, но сладостным ядом проникало в душу нечто иное. Что-то такое, что преодолевало границы обыденных представлений о жизни и смерти — растворение в роке. Бесконечность мгновения на пороге небытия. Нечто такое, что равняет невероятно малое с невообразимо большим — бесконечное с бесконечным.

Унизительный наряд, в который вырядили ее пигалики, не теряя нелепости, становился необходимой принадлежностью такого мироощущения: ничтожность подсудимого оборачивалась величием приговора. Золотинка чувствовала, что проникается высоким самоощущением пигалика с его врожденным понятием о превосходстве народного единения над частным, отдельным существованием.

… Где-то открылись двери — запоры, ворота, шлюзы. Из расположенных на разных ярусах входов на лестницы, в проходы между рядами хлынули толпы. Пигалики не перекрикивались, не смеялись и не бранились, как это делает возбужденная людская толпа, но шуршание сотен и тысяч ног, негромкие попутные разговоры производили внушительный шум вышедшего из берегов потока.

Заполнялись и нижние, у арены, ряды. Узница скованно водила глазами. Попадалась ей какая-то сумка в руках у наряженной в ленты и кружева пигалицы, примечала она чью-то тросточку — и все это ускользало, не производя никакого общего впечатления и понятия. Все подавляла мысль об обнаженной спине. Золотинка прижимала к бокам локти и как-то ухитрялась при этом одергивать передник, чтобы подсунуть его назад, вкруг табурета.

И все это оказалось бесполезным, когда пришлось встать. В расположенный над воротами придел входили судьи. Только что рассевшийся по головокружительной высоты склонам народ поднялся, встала и Золотинка.

С тем же впечатляющим шуршанием все двадцать тысяч пигаликов сели. Председательствующий судья — Золотинка должна была поднимать голову, чтобы видеть его из своей ямы — зазвонил в установленный на столе колокол, призывая к вниманию. Полосатый наряд судьи, черно-желтый, судейская цепь и обрамленное овалом темной бороды лицо много дней снились потом Золотинке навязчивым ночным кошмаром…

Он заговорил среди полнейшей тишины, и важный голосок с поразительной отчетливостью достигал самых верхних ярусов двадцатитысячного собрания.

Когда подсудимой велели встать, судьи тоже поднялись и председатель принялся читать из раскрытой папки — однообразно и торопливо. Золотинка сообразила, что слышит обвинительное заключение, только потому, что хорошо его знала. Знакомые, но как будто лишенные смысла обороты всплывали в памяти по мере того, как судья читал. С видимым вниманием вслушиваясь, она неприметно кивала, как бы утверждая все сказанное: именно так и значилось в предъявленном ей целую вечность назад тридцатистраничном документе, никаких отступлений не допущено, и, стало быть, все идет, как положено.

Скоро она забыла о голой спине, безобразно выстриженном затылке и башмаках без задников — обо всем том, что делало ее получеловеком, невеждой. Возможно, что сидящие сплошняком по склонам исполинской впадины пигалики тоже перестали ощущать эту Золотинкину половинчатость. С той только разницей, что она забылась, воображая себя тем, что представляла ее передняя, благообразная сторона, совершенно приличная — от золотых прядей на лбу до подола. Тогда как ни разу не позволившие себе хихикнуть пигалики принимали уже как нечто естественное недоделанную и несуразную ее половину — обнаженную сверху донизу.

Обвинительное заключение представляло собой исчерпывающее описание преступных деяний подсудимой. Оно начиналось с краткого указания на внешние обстоятельства ее жизни, начиная с появления на свет в морских волнах. Особый раздел заключения содержал подсчеты, которые свидетельствовали, что ко времени первого преступления в подземельях Каменецкого замка Золотинке исполнилось восемнадцать лет, и таким образом ответственность ее по двухсот одиннадцатой статье неоспорима. Самое преступление — непредумышленный, по невежеству запуск искреня — подтверждалось, в свою очередь, всей совокупностью имеющихся в наличии доказательств, включая признание подсудимой.

Примечательно, что составители такого всеобъемлющего труда колебались, не зная, как расценить предыдущий подвиг Золотинки: изготовление и запуск двух хотенчиков. Чистосердечное признание Золотинки в этой части ставило ученых законников в изрядное затруднение, ибо выяснилось после соответствующих справок, что скромное изобретение подсудимой — хотенчик — неизвестно во всей истории волшебства (чего, разумеется, не скажешь об искрене).

Как объяснить невежеством изобретение? — вопрошали составители обвинения. Мы вступаем тут в область общих понятий, толкование которых не входит в узкие задачи обвинения, однако невозможно избежать некоторых соображений.

Невежество, с точки зрения законодателя, есть неосторожное применение чего-то опасного и вредного или, наоборот, бездумное неприменение общественно полезного и явно необходимого. Можно ли считать невежеством изобретение волшебного предмета, вредные или полезные свойства которого заведомо (явно) неизвестны, потому что никогда не были испытаны человечеством? Оставляя этот вопрос для окончательного решения законодателю, мы, со своей стороны, полагаем, что нельзя. Все показания обвиняемой, с другой стороны, указывают на бессознательный, непредумышленный и, следовательно, не основанный на знании и разуме акт творения, что есть несомненный признак невежества. И одновременно, мужественно указывали обвинители, есть признак величайшего таланта волшебника, если рассматривать непредумышленность как интуитивное проявление творческих сил, итог предыдущих подготовительных усилий.

Исключая невежество, мы, следовательно, должны признать Золотинку одним из гениев вселенского волшебства. Ибо, как указывает Ла Кута (том 27, страница 576), «умные открывают новое, а дураки его распространяют». Если же выражаться более осмотрительно (а к этому и направлены были усилия обвинителей), таланты решают поставленные веком вопросы, а гении эти вопросы поднимают. Словом, то, что мы имеем в случае с хотенчиком, характеризует подсудимую как гения волшебства.

Что находится в очевидном противоречии с задачами обвинения, — с непостижимым простодушием писали далее составители судебного труда, — поскольку гениальность и невежество несовместимы. Здесь обвинители останавливались в необходимости почесать затылок и, облегчив себя этим невинным упражнением, с завидной решимостью устремлялись дальше. По целому ряду соображений, писали они в следующей строке, приходится оставить показания обвиняемой в этой части без рассмотрения. Следствие не располагает убедительными доказательствами, что изобретателем хотенчика действительно является Золотинка. И хотя самое существование хотенчика не ставится под сомнение, нет никакой возможности подвергнуть его всестороннему испытанию, поскольку указанный волшебный предмет бесследно исчез, а подсудимая Золотинка оказалась не в состоянии воспроизвести хотенчик для нужд следствия.

Похоже, это было единственное затруднение обвинителей. Честно проплутав положенные сроки в дебрях философических понятий, они с облегчением возвращались на твердую почву законодательных установлений и тут для начала основательно потоптались на первом Золотинкином преступлении — запуске искреня. Когда же ничего неисхоженного вокруг и около искреня как будто бы не осталось, обвинители с особенным воодушевлением обратились к неосторожному раскупориванию Южных морей на вершине Каменецкой горы. Последнее преступление представлялось им чрезвычайно выигрышным, то есть, во всяком случае, убедительным и бесспорным со всех точек зрения: судебной, философической и нравственной. Как ни крути — невежество чистой воды и только! Никакие привходящие обстоятельства не могли поколебать оценку этого чудовищного случая, и тут уж обвинители развернулись, сполна вознаграждая себя за вынужденные блуждания в малоизведанных областях.

Золотинка загоралась надеждой, внимая осторожным рассуждениям обвинителей о «своего рода» гениальности того загадочного лица, которое стояло у истоков хотенчика, тут проскальзывало «своего рода» обещание великодушно простить гения. И опять падала она духом, повторяя вместе с обвинителями скорбный путь от хотенчика к искреню, от искреня к потопу, и шептала губами, подсчитывая вместе с судьей погибших по невежеству малограмотной волшебницы: шесть пигаликов и, оценочно, от пяти до десяти тысяч людей. В последнее число, понятно, включались не только жертвы Рукосиловой войны с Юлием, то есть погибшие на поле брани, но и сгоревшие в пожарах.

Невозможно и предсказать тяжкие последствия, которые принесет запуск искреня в будущем, — обвинители, Хрун со своими помощниками, переходили к заключению. Вселенная стоит у порога бедствий; войны с широким использованием искреня приведут к огромным жертвам среди мирного населения Словании, сопредельных государств и впоследствии — всей вселенной. Будем ли мы считать потери десятками тысяч, сотнями тысяч или уже миллионами, большого значения не имеет. В сущности, число потерь не ограничено ничем, кроме нашей способности к воображению, справедливо указывали обвинители. И можно с уверенностью утверждать, что эпоха огненных войн приведет к общей разрухе и запустению, потому что сделает невозможным или крайне опасным всякое использование железа, на котором держится хозяйственная жизнь людей и пигаликов.

Невежество, переходили обвинители к обобщениям, одно из тягчайших преступлений против жизни. Нравственные достоинства не спасут невежественного человека от зла, как только он окажется без должного руководства или примера.

Невежа, как ослабленный болезнями человек, становится добычей всякой заразы и эту заразу распространяет. Невежество — орудие тиранов, невежество — это рабство, свободный человек ищет знания! Вот почему республиканское законодательство предусматривает суровое наказание для пигаликов и людей, повинных в невежестве, которое повлекло за собой особо тяжкие последствия. В соответствии с толкованием Совета восьми («Судьбоносные труды», том 117 за 602 год, раздел третий, статья первая) под особо тяжкими последствиями невежества подразумевается гибель двух и более пигаликов или человек, как прямое следствие невежественного действия. При том, однако, условии, что последствия невежественного действия являются не однократным, а общим изменением существующего порядка вещей к худшему. Преступные деяния волшебницы Золотинки целиком и полностью охватываются указанным толкованием.

Таким образом, сказанная Золотинка Поплевина-Тучкина дочь Колобжегская, именовавшаяся также принцессой Септой, 750 или 751 (начало) года рождения, обвиняется в преступлении, предусмотренном статьей 211 частью третьей Уложения о наказаниях «Невежество с особо тяжкими последствиями»… наказывается смертной казнью.