Кровь и золото Райс Энн

Таким остался для меня великолепный праздник Бьянки – я называю его праздником Бьянки, потому что его устроила она и только она, а мое богатство и комнаты палаццо служили лишь средством достижения высочайшей цели. В спектакле участвовали все ученики, и даже смиренному Винченцо досталась важная роль.

Вся Венеция собралась на нескончаемое пиршество, чтобы насладиться песнями и танцами, пока мальчики разыгрывали многочисленные, прекрасно поставленные живые картины.

Казалось, в каждой комнате присутствуют певцы и ставятся божественные инсценировки. Повсюду звучали лютни, виргинал и дюжина других инструментов, аккомпанирующие обворожительному, убаюкивающему пению, а младшие мальчики, разодетые как принцы, наполняли чаши гостей вином из золотых графинов.

Мы с Амадео танцевали без конца, по тогдашней моде ступая осторожными грациозными шагами – в те времена скорее принято было ходить под музыку, – сжимая руки венецианских красоток, и прежде всего – нашего возлюбленного гения, создавшего великолепие ночи.

Я много раз похищал ее из ярко освещенных комнат, чтобы сказать, как она дорога мне, что только она одна во всем мире умеет творить чудеса. И умолял ее дать обещание повторить этот вечер.

Но что могло сравниться с ночью, позволившей мне танцевать и свободно ходить меж смертных гостей, отпускавших безобидные хмельные замечания относительно моих картин, изредка задававших вопросы, почему я нарисовал так, а не этак? Как прежде, критика не задевала глубин моего сердца. Я замечал только горящие любовью смертные взгляды.

За Амадео я следил непрестанно, но заметил лишь, что он божественно счастлив смотреть на все это великолепие новыми глазами и необычайно тронут живыми картинами, где мальчикам достались тщательно продуманные роли.

Он последовал моему совету и продолжал поддерживать с ними теплые отношения. Теперь, окруженный ярким светом канделябров и сладостной музыкой, он, светясь от счастья, шептал мне на ухо, что о большем и мечтать не смел.

Мы поохотились рано, выбрав место подальше от палаццо, и теперь по телу разливалось тепло, а зрение особенно обострилось. Мы, сильные и счастливые, ощущали себя хозяевами ночи, и Бьянка тоже принадлежала нам, только нам, – видимо, так считали и гости.

Участники празднества начали расходиться только с приближением рассвета, у входа выстроились гондолы, но нам пришлось пренебречь обязанностью прощаться с гостями, чтобы успеть попасть в безопасные золоченые покои.

Перед тем как улечься в саркофаг, Амадео обнял меня.

– Ты действительно хочешь совершить путешествие в родные края? – спросил я.

– Да, хочу, – быстро ответил он и грустно взглянул на меня. – Жаль, что я не могу отказаться. Именно в эту ночь.

Он расстроился – и я уступил.

– Мы поедем.

– Но я даже не знаю названия города. И не могу...

– Можешь не терзать себя, – сказал я. – С твоих слов я понял, что это за город. Это Киев. И очень скоро мы там побываем.

В его глазах мелькнула искра узнавания.

– Киев... – произнес он и повторил по-русски: – Киев!

Он узнал имя своего старого дома.

На следующую ночь я рассказал ему историю родного города.

Когда-то Киев славился великолепием, его собор мог посоперничать с храмом Святой Софии в Константинополе, откуда пришла христианская религия. Верования и искусство государства основывались на традициях греческого христианства. Но несколько веков назад великий город разграбили монголы – они уничтожили все его великолепие, истребили население и на развалинах остались только те, кому удалось выжить, в том числе монахи, державшиеся особняком.

Что сохранилось от Киева? Жалкие лачуги на берегу реки Днепр, где до сих пор стоял собор, и монахи, населявшие знаменитую Киево-Печерскую лавру.

Амадео молча выслушал эти сведения. Я видел, что он глубоко несчастен.

– За свою долгую жизнь, – добавил я, – я видел немало подобных катастроф. Люди, умеющие мечтать, строят дивные города. Потом с севера или востока, как вихрь, налетают всадники и разрушают все до основания. Они сеют страх и горе. И самый яркий пример – твоя родина, Киевская Русь.

Я видел, что он внимательно слушает, чувствовал, что он ждет продолжения.

– Те воины никогда не разграбят нашу прекрасную Италию, потому что ни северным, ни восточным границам Европы уже не угрожает опасность. Варвары давно осели на континенте, и теперь их потомки населяют Францию, Британию и Германию. Тех же, кто продолжал заниматься грабежами и насилием, изгнали навсегда. Теперь люди заново учатся строить города. Но твоя страна... Там до сих пор царят печаль и нищета. Никто не возделывает плодородные степи – бескрайние земли пропадают зря! Разве что попадется безумный охотник вроде твоего отца. Таково наследие чудовища, имя которому – Чингисхан. Золотой Ордой зовут ту землю, где впустую гибнет прекрасная трава.

Я замолчал, спохватившись, что слишком уж разошелся.

Амадео кивнул. По мрачному взгляду я понял, что он осознал размах бедствия.

– Ты все равно поедешь? – нажимал я. – Все равно вернешься туда, где столько страдал?

– Да, – прошептал он. – У меня была мать, но я ее не помню. Без отца она, должно быть, осталась совсем одна. А он, естественно, погиб. На него сыпались потоки стрел. Стрелы я помню. – Он умолк, стараясь воскресить в памяти давние события, и внезапно застонал, словно от острой телесной боли, и добавил: – Бесцветный, унылый мир.

– Ты прав, – сказал я.

– Ты позволишь отвезти им хоть немного...

– Если хочешь, одари их богатством.

Он долго молчал, а потом тихо, как будто сам себе, признался:

– Мне нужно увидеть монастырь, где я писал иконы. Увидеть место, где я молил ниспослать мне силы жить закопанным в землю. Таков обычай, но ты и сам знаешь, правда?

– Прекрасно знаю, – ответил я. – Видел, когда отдавал тебе Кровь. Видел, как ты идешь по коридорам, раздавая пропитание тем, кто продолжал жить и голодать, полузамурованными в кельях, ожидая, когда свершится воля Господа. Они спрашивали, когда ты обретешь мужество присоединиться к ним. Но ты писал потрясающие иконы.

– Да, – отозвался он.

– А отец ненавидел их за то, что они не давали тебе творить и стремились сделать из тебя монаха.

Он посмотрел на меня с таким видом, словно только сейчас это осознал – вполне возможно, так оно и было. А потом поразил меня глубоким замечанием:

– Так в каждом монастыре, Мастер, – тебе ли не знать? Воля Божья превыше всего.

Меня потрясло выражение его лица. К кому он обращался – ко мне или к своему отцу?

Чтобы добраться до Киева, понадобилось четыре ночи.

В одиночестве я проделал бы этот путь значительно быстрее, но я нес Амадео, прижимая его к себе, закутав в подбитый мехом плащ, чтобы защитить от ветра.

Наконец к началу пятой ночи, на закате, мы домчались до развалин города, который когда-то был столицей Киевской Руси. Мы перепачкались пылью, меховые плащи почернели и сливались с ночью, что позволяло нам скрываться от смертных глаз.

На высоких обезлюдевших крепостных стенах и на крыше княжеского терема лежал толстый слой снега, а за стенами на берегу Днепра виднелись простые деревянные дома – городище Подол. Никогда еще мне не доводилось бывать в таком заброшенном месте.

Как только Амадео проник в деревянное жилище правителя-европейца и как следует рассмотрел литовца, платившего хану дань в обмен на трон, он заторопился в монастырь.

Воспользовавшись вампирским умением сливаться с тенями и сбивать с толку тех, кто замечал ненароком, как он крадется вдоль земляных стен, Амадео проскользнул внутрь.

Я все время держался рядом, но не считал нужным вмешиваться или давать наставления. Я пришел в ужас, ибо монастырь оказался бесконечно хуже, чем представлялся мне в его горячечных видениях.

Он молчал и с горечью взирал на келью, где на столах стояли горшочки с краской, – здесь он писал свои иконы. Он увидел длинные земляные коридоры, где молодым послушником раздавал заживо погребенным пищу и воду.

Наконец Амадео вышел и, весь дрожа, приник ко мне.

– Я бы погиб в земляной келье, – прошептал он, глядя на меня, словно умоляя понять важность сказанного.

Его лицо исказилось от боли, и он, поспешно отвернувшись, спустился к полузамерзшей реке в поисках отчего дома.

Найти его не составило труда. Каково же было удивление и смущение его домочадцев, когда на пороге их нищего дома возник великолепный венецианец, ослепивший всех своим блеском.

Я продолжал держаться поодаль, удовольствовавшись обществом безмолвного ветра и прислушиваясь к доносившимся издалека голосам.

Через несколько минут Амадео вышел под падающий с неба снег, оставив семье целое состояние – груду золотых монет.

Я хотел взять его под локоть и утешить. Но он отвернулся, избегая моего взгляда. Его мучила какая-то навязчивая мысль.

– Там была моя мать, – прошептал он, глянув в сторону реки. – Она меня не узнала. Так тому и быть. Я отдал им все, что мог.

Я снова попытался обнять его, но он отмахнулся.

– Что же случилось? – спросил я. – Что ты высматриваешь там, на реке? Что ты собрался делать?

Как я жалел, что не могу прочесть его мысли! А он, казалось, разозлился и исполнился решимости. Ветер трепал его каштановые волосы.

– Отца не убили в степи, – дрожащим голосом выговорил он. – Отец жив. Он там, в кабаке.

– Хочешь повидаться с ним?

– Непременно. Нужно сообщить ему, что я не умер! Ты слышал, о чем мне рассказали в доме?

– Нет, я решил, что вам нужно побыть наедине. Видимо, я ошибся?

– Они говорят, что он спился, потому что не мог простить себе гибель сына. – Он злобно посмотрел на меня, словно я совершил чудовищную несправедливость. – Мой отец, Иван, – храбрец, охотник! Иван – воин и певец! Как все любили его песни! Иван спился, потому что не сумел спасти сына!

– Спокойно. Пойдем в кабак. Придумаем, как лучше сообщить...

Он раздраженно отмахнулся и, шагая совсем как смертный, пошел по улице к реке.

Мы вместе вошли в кабак. Внутри прямоугольного помещения было темно, сильно пахло горелым маслом. Здесь пили рыбаки, купцы, убийцы. При нашем появлении все обернулись, но тут же забыли о нас, однако Амадео успел заметить человека, лежавшего на скамье у задней стены.

Мне захотелось оставить его одного, чтобы он справился сам, но я боялся за него и молча наблюдал, как он садится рядом со спящим.

Я с первого взгляда узнал человека из воспоминаний, человека из видений Амадео. Узнал по рыжим волосам и усам. Отец Амадео, охотник Иван, забравший его из монастыря, чтобы исполнить волю князя, пославшего их на опасное дело: выяснить, что происходит в разгромленной татарами крепости.

Я притаился в тени и смотрел, как словно светящийся изнутри сын снимает с левой руки перчатку и кладет неестественно холодную ладонь на лоб спящего отца, как просыпается бородач, как начинается разговор между отцом и сыном.

Бессвязной пьяной исповедью отец, готовый повиниться перед всяким, кто будил его, излил Амадео повесть о своем преступлении.

Он выпускал стрелу за стрелой. Он мчался за безжалостными татарами, размахивая луком. Весь отряд перебили. А сына – моего Амадео! – похитили. И вот теперь бывший охотник стал Иваном-пьяницей. Добычи едва хватало на выпивку. Какой из него сейчас воин?!

Амадео терпеливо и медленно подбирал слова, чтобы отвлечь Ивана от горьких мыслей и открыть ему правду:

– Я ваш сын, сударь. Я в тот день не умер. Да, они забрали меня. Но я жив.

Я еще никогда не видел, чтобы Амадео так самозабвенно отдавался любви или скорби, счастью или горю. Но пьяный упрямец хотел получить от пытливого незнакомца только одно: стакан вина.

Я купил у хозяина бутылку хереса, чтобы поднести тому, кто не желал слушать, кто не желал смотреть на изысканного юношу, пытавшегося завладеть его вниманием.

Я передал бутылку Амадео.

Потом я отошел к стене, чтобы лучше видеть лицо Амадео, но увидел одну лишь одержимость – стремление заставить отца выслушать его.

Он терпеливо говорил и говорил, пока слова не начали наконец проникать в затуманенное сознание пьяницы.

– Отец, я приехал сказать тебе. Меня забрали в далекую страну, в город Венецию, я попал в руки хорошего человека. Он дал мне образование, дал мне богатство. Отец, я жив. Смотри, каким я стал.

Странные речи для того, в чьих жилах течет Кровь. Жив? Что значит жив, Амадео?

Но мои мысли касались только меня. В их встрече для меня не нашлось места.

Наконец человек сел и, оказавшись лицом к лицу с сыном, начал что-то понимать.

Амадео дрожал, но не сводил глаз с отца.

– Прошу тебя, отец, забудь меня, – взмолился он. – Но ради Бога запомни: меня никогда не закопают в монастырских пещерах. Нет. Со мной может случиться что угодно, но только не это. А все благодаря тебе – ты не позволил, ты пришел и потребовал, чтобы я поехал с тобой, чтобы я исполнил сыновний долг!

Что он такое говорит? Что означают его слова?

Амадео был на грани слез – страшных, кровавых, которые мы не умеем скрывать. Но когда он поднялся со скамьи, старик крепко схватил его за руку.

Он все же узнал своего сына, понял, кто стоит перед ним! И назвал моего Амадео Андреем.

– Отец, мне пора, – сказал Амадео, – но ты навсегда запомни, что видел меня. Запомни, что я сказал: ты спас меня от мрачных монастырских пещер. Отец, ты подарил мне не смерть, а жизнь. Перестань пить, отец. Вернись к охоте. Приноси дичь к княжескому столу. Пой свои песни. Помни, что я специально приехал, чтобы рассказать тебе правду.

Оцепенение спало, и бородач крепко вцепился в руку Амадео.

– Сынок, ты мне нужен, останься! Кто поверит, что я тебя видел?

К глазам Амадео подступили слезы.

«Разве этот человек не замечает в них крови?» – мелькнуло у меня в голове.

Наконец Амадео высвободился и, сняв вторую перчатку, стащил с пальцев кольца и вручил их отцу.

– Вот, возьми на память. И скажи матери, что это я приходил к ней сегодня. Она меня не узнала. Объясни ей, что золото получено честным путем.

– Останься со мной, Андрей! – воскликнул отец. – Здесь твой дом. Кто забирает тебя на этот раз?

Этого Амадео вынести не мог.

– Я живу в Венеции, отец, – проговорил он. – Так получилось. А теперь мне надо идти.

Не успел отец оглянуться, как Амадео вышел из кабака, а я, угадав его намерения, уже ждал снаружи.

Мы оказались вдвоем на слякотной улице.

– Пора уходить отсюда, Мастер. – Амадео стоял на пронизывающем холоде без перчаток. – Что, если бы я так и не попал сюда? Я никогда бы не увидел его, никогда не узнал бы, как он страдает из-за моего исчезновения.

– Смотри-ка, – перебил его я, – идет твоя мать. Я уверен, она узнала тебя и идет сюда.

Я указал на приближающуюся фигурку со свертком в руках.

– Андрей, – сказала она, подходя к нам, – вот твоя последняя икона. Сынок, я знала, что это ты. Кто же еще? Отец привез эту икону домой в тот день, когда ты пропал.

Почему же он не забирает икону?

– Мама, оставь ее себе. Сохрани для малышей. Я не возьму.

Он плакал, ведь эта икона предопределила его судьбу.

Мать смирилась.

Но взамен иконы вручила ему другой маленький подарок: красиво расписанное яйцо – одно из киевских сокровищ, имеющих огромное значение для тех, кто по традиции украшает их замысловатыми узорами.

Он быстрым и нежным движением забрал подарок, а потом обнял ее и страстным шепотом постарался объяснить, что не сделал ничего плохого, что разбогател честным путем, что когда-нибудь, может статься, еще вернется домой.

Сладкий обман.

Но я видел, что, несмотря на любовь к матери, он страдает не из-за нее. Да, он отдал ей золото, но деньги для него ничего не значили. Ему не давал покоя мужчина. Да, его отец. И еще монахи. Отец вызвал в его душе бурю эмоций и заставил наговорить резких слов.

Я был потрясен. Но разве Амадео не испытывал схожих чувств? Он, как и я, считал отца погибшим.

Обнаружив, что отец жив, Амадео оказался во власти навязчивой идеи: этот человек сражался с монахами за его душу. Я сознавал, что Амадео любит его намного больше, чем когда-нибудь любил меня.

Мы отправились в обратный путь – в Венецию.

Сам понимаешь, мы это не обсуждали, но я знал, что в сердце Амадео отец прочно занял первое место. Личность сильного бородатого человека, яростно боровшегося против монахов, готовивших мальчика к смерти в лавре, казалась ему превыше всех.

Я своими глазами наблюдал, как рождалась эта навязчивая идея. Все произошло за считанные минуты в кабаке у реки, но я постиг истинную природу одержимости Амадео.

До путешествия в Киев я считал, что расколом души Амадео обязан противоречию между богатым и разнообразным венецианским искусством и строгим, стилизованным искусством Древней Руси.

Но я понял, что ошибался.

То был раскол между монастырем, иконами и самобичеванием, с одной стороны, и отцом, полным сил и воли к жизни охотником, в роковой день вытащившим сына из лавры, – с другой.

Амадео больше никогда не упоминал ни об отце, ни о матери. Никогда не говорил о Киеве. Он положил красивое расписное яйцо к себе в саркофаг, так и не объяснив мне его значения.

Случалось, что я работал в студии, страстно увлеченный новым полотном, а он заходил составить мне компанию и теперь уже совсем по-иному взирал на мои картины.

Когда же он все-таки возьмется за кисти и краски? В конце концов я перестал задаваться этим вопросом. Он принадлежит мне навсегда. Пусть делает что хочет.

Однако в глубине души я подозревал, что Амадео меня слегка презирает. Мои уроки, посвященные искусству, истории, красоте, цивилизации, на самом деле были ему неинтересны.

Момент, когда его захватили татары, а икона упала в густую траву, не только определил его судьбу, но и лишил способности воспринимать что-то новое.

Да, я мог роскошно его одеть, научить нескольким языкам, он мог полюбить Бьянку и танцевать с ней под медленную ритмичную музыку, он умел вести философские беседы и писать стихи.

Но в душе его не было ничего святого, кроме древних картин и человека, который дни и ночи напролет пил в кабаке на берегу Днепра. А я, невзирая на силу и прочие достоинства, не мог занять место отца в сердце Амадео.

Отчего же я так ревновал? Почему это так меня задевало?

Я любил Амадео не меньше, чем в свое время Пандору. Или Боттичелли. Амадео прочно занял место в ряду тех немногих, к кому я в своей долгой бессмертной жизни испытывал особую привязанность.

Я постарался забыть о ревности. В конце концов, что я мог сделать? Напомнить ему о путешествии? Извести вопросами? Нет, только не это.

Но я чувствовал, что такие проблемы опасны для бессмертного, что никогда еще я не мучился, не подставлял себя под удар по подобной причине. Я-то рассчитывал, что Амадео отнесется к своей семье отрешенно и свысока, но вышло как раз наоборот!

Пришлось признать, что на мое отношение к Амадео повлияло увлечение смертной жизнью, что я с головой ринулся в человеческий мир, а он оставался безнадежно близок к людям. Пройдет не одно столетие, прежде чем он испытает то отчуждение от смертных, которого я достиг в ту ночь, когда впервые получил Кровь.

В жизни Амадео не было священной рощи друидов. Не было опасного путешествия в Египет. Ему не пришлось спасать царя и царицу.

Вот почему, взвесив все «за» и «против», я решил не открывать ему тайну Тех, Кого Следует Оберегать, хотя сами эти загадочные слова, бывало, у меня и вырывались.

Наверное, до Рождения Амадео во Тьму я не сомневался, что сразу же отведу его в святилище и буду умолять Акашу принять нового подданного, как она приняла Пандору.

Но я передумал. Пусть наберется опыта; пусть совершенствуется. Пусть станет мудрее.

Разве мало того, что я получил общество и утешение, о которых не мог и мечтать? Даже в дурном расположении духа он оставался со мной. Не важно, что при виде моих полотен его глаза тускнеют, что слепящие краски оставляют его равнодушным, – важно, что он все равно был рядом.

Да, Амадео долго молчал, вернувшись из Киева, но я знал, что печаль пройдет.

И она наконец оставила его.

Через несколько коротких месяцев он перестал мрачнеть и чуждаться меня. Ко мне вернулся мой прежний спутник: он возобновил посещения пиров и балов знатных горожан (где я регулярно присутствовал), снова писал стихи для Бьянки и спорил с ней о написанных мною картинах.

Ах, Бьянка! Как мы ее любили! И я частенько пытался проникнуть в ее мысли, дабы убедиться, что она даже не догадывается о нашей сверхъестественной сущности.

Бьянка стала единственной из смертных, кому дозволялось входить в мою мастерскую, но при ней я, естественно, не мог работать в полную силу и с прежней скоростью. Приходилось, словно простому смертному, поднимать руку с зажатой в пальцах кистью. Но их с Амадео приятные рассуждения о великом замысле моих картин (которого в реальности не было) стоили того.

Все шло неплохо, пока в одну из ночей, спускаясь с крыши палаццо, я не почувствовал, что с крыши дома напротив за мной следит очень молодой смертный.

Амадео меня не сопровождал – он остался в палаццо в обществе Бьянки.

Я метнулся вниз так быстро, что даже мой юный спутник при всем желании не заметил бы меня. Однако смертный издалека почувствовал мое присутствие, и, осознав это, я многое понял.

Меня выследил смертный шпион, заподозривший, что я не человек. Смертный шпион, уже давно наблюдавший за мной.

Впервые за все прошедшие годы возникла столь серьезная угроза моей тайне. Естественно, я готов был сделать поспешный вывод, что попытка жизни в Венеции провалилась. Стоило мне решить, будто я одурачил весь город, как меня раскусили.

Но юный смертный не имел отношения к благородному обществу знатных венецианцев, которых я посещал или принимал в своем доме. Достаточно было проникнуть в его мысли. Не знатный венецианец, не художник, не священник, не поэт, не алхимик и определенно не член Великого Совета Венеции. Напротив, он оказался существом поистине необычным: исследователем сверхъестественного, интересующимся такими, как я.

Что бы это значило?

В этот момент, намереваясь столкнуться с ним лицом к лицу и напугать, я подошел к самому краю садика на крыше и всмотрелся в темноту напротив, где притаился шпион, боязливый, но завороженный, старавшийся не обнаружить свое присутствие.

Да, он знал, что я тот, кто пьет кровь. У него даже имелось для меня название: вампир. Он наблюдал за мной уже несколько лет! Он изредка видел меня в богатых гостиных и в бальных залах – не зря я винил себя за невнимательность. Он приходил ко мне в ту ночь, когда я впервые открыл дом для жителей Венеции.

Молодой человек не сознавал, что я свободно читаю в его душе, и тогда я с помощью Мысленного дара отправил ему откровенное сообщение:

«Это безумие. Вмешайся – и ты безусловно умрешь. Второго предупреждения не будет. Держись подальше от моего дома. Уезжай из Венеции. Неужели знания, к которым ты стремишься, стоят твоей жизни?»

Я увидел, что его потрясло мое послание. Но тут же я, к великому изумлению, получил отчетливый ответ:

«Мы не хотим вам зла. Мы ученые. Мы предлагаем понимание. Мы предлагаем убежище. Мы наблюдаем. Мы всегда рядом».

Охваченный ужасом, он бежал с крыши.

Мне не составило труда расслышать, как молодой человек спускается по лестнице палаццо, а затем увидеть, как он призывает гондолу и уносится прочь. Оказалось, что он высок, строен, светлокож, носит строгое черное платье – одним словом, британец. Он очень перепугался. Отплывая, он даже не поднял глаз.

Я долго стоял на крыше, радуясь порывам ветра и в тишине размышляя, что делать со странным открытием. Я обдумал сообщение и силу мысли, с которой он передал мне свое послание.

Ученые? Что за ученые? А что означают остальные слова? Весьма примечательное высказывание.

Не могу выразить, до чего все это было странно.

Мне пришло в голову, что бывали моменты, когда я счел бы сие послание неотразимым – так велико было мое одиночество, так велика была моя жажда понимания.

Но сейчас, когда меня принимали лучшие люди Венеции, я не нуждался в подобных посулах. Когда мне хотелось порассуждать о Беллини или о любимом Боттичелли, рядом оказывалась Бьянка. А золотую усыпальницу я разделил с Амадео.

Я вступил в свой Золотой век. Интересно, у каждого ли бессмертного бывает Золотой век? Интересно, соотносится ли он с расцветом смертной жизни – когда человек находится на пике силы и видит события с предельной ясностью, когда можно довериться другим и постараться добиться настоящего счастья.

Боттичелли, Бьянка, Амадео – возлюбленные из Золотого века.

Тем не менее предложение поразительное – я имею в виду предложение этого странного смертного. «Мы предлагаем понимание. Мы предлагаем убежище. Мы наблюдаем. Мы всегда рядом».

Я твердо решил не обращать внимания и посмотреть, как обернется дело, не позволяя никому нарушать моих планов и мешать мне наслаждаться жизнью.

Но в последующие недели я прислушивался, чтобы найти странного человека, ученого-англичанина, и даже специально высматривал его на роскошных головокружительных светских вечерах.

Я дошел до того, что принялся расспрашивать Бьянку, не знает ли она такого человека, и предупредил Винченцо, что он может попытаться завязать разговор и в этом случае следует проявить мудрость.

Винченцо меня потряс.

Тот самый человек – высокий худой англичанин, молодой, но с седеющими волосами – уже заходил. Он интересовался у Винченцо, не желает ли хозяин дома приобрести необычные книги.

– Он говорил о книгах по магии, – сказал Винченцо, опасавшийся, что я рассержусь. – Я велел ему принести то, что он собирается продать, и оставить, чтобы вы посмотрели.

– Постарайся вспомнить. О чем вы еще говорили?

– Я сказал, что у вас уже очень много книг, что вы ходите к книготорговцам. Он... он видел картины в портего. Он спросил, не вы ли их автор.

Я постарался смягчить голос.

– И ты сказал ему, что картины написаны мной, не так ли?

– Да, сударь, очень сожалею, если наговорил лишнего. Он хотел купить картину. Я объяснил, что о покупке и речи быть не может.

– Ничего страшного. Просто веди себя с этим человеком осторожнее. Больше ничего ему не рассказывай. А когда он появится, немедленно доложи мне.

Я направился к выходу, но мне пришел в голову новый вопрос. Обернувшись, я увидел, что довел моего дорогого Винченцо до слез, и, конечно, поспешил успокоить его и сказал, что он – идеальный управляющий и не нужно ни о чем волноваться. Но все-таки спросил:

– Какое впечатление произвел этот человек? Хорошее или плохое?

– Скорее хорошее, – ответил он, – не знаю, правда, что там за магические книги. Да, хорошее, я бы сказал, очень хорошее, правда, сам не понимаю почему. Есть в нем какая-то доброта. И ему понравились картины. Он их хвалил. Для своего возраста он прекрасно воспитан. Серьезный, увлекается наукой.

– Вполне достаточно, – сказал я, зная, что он верно оценил посетителя.

Я обыскал весь город, но не нашел англичанина. И перестал бояться.

Наша встреча произошла через два месяца при самых благоприятных обстоятельствах.

Я сидел за столом на пышном пиру среди множества захмелевших венецианцев и наблюдал, как молодежь исполняет размеренный, неторопливый танец.

Звучала пронзительная музыка, а свет ламп, разливавшийся по просторному залу, придавал обстановке какое-то неземное сияние.

Перед танцами выступали акробаты и певцы, и я, по-видимому, находился под большим впечатлением.

Я снова размышлял о том, что настал мой Золотой век. И собирался написать об этом по возвращении домой.

Я облокотился о стол правой рукой, а левая небрежно поигрывала с ободком чаши, куда мне наливали вино.

Слева от меня, откуда ни возьмись, появился англичанин.

– Мариус, – тихо произнес он, и выяснилось, что он отлично владеет классической латынью, – умоляю, считайте меня не врагом, но другом. Я давно наблюдаю за вами издалека.

Мурашки побежали по коже: меня в прямом смысле слова застали врасплох. Я повернулся к нему и перехватил бесстрашный взгляд проницательных ясных глаз.

Англичанин повторил мысленное сообщение, предназначенное только для меня:

«Мы предлагаем понимание. Мы предлагаем убежище. Мы исследователи. Мы наблюдаем. Мы всегда рядом».

Я снова ощутил дрожь. Все собравшееся общество было слепо, но он понял. Он знал.

Он передал мне круглую золотую монету. На ней было вычеканено одно слово: «Таламаска».

Я оглядел ее со всех сторон, скрывая потрясение, и любезно поинтересовался на классической латыни:

– Что все это значит?

– Мы принадлежим к особому ордену, – ответил он, и тоже на очаровательной безупречной латыни. – Это его название. Таламаска. Братство настолько древнее, что его происхождение и смысл названия неясны. Но в каждом поколении мы преследуем четкую цель. У нас есть правила и традиции. Мы наблюдаем за теми, кто подвергается осуждению и гонениям. Нам открыты тайны, в которые отказываются верить даже самые суеверные из смертных.