Битва за Рим Маккалоу Колин

Никакая тактика и никакое маневрирование не представлялись возможными. Эсквилинский форум превратился в плотную массу дубасящих друг друга людей. Через несколько минут Первая когорта пробила себе путь к Субуранскому спуску и улице Сабуки. Вторая когорта проделала то же, и вслед за ними другие когорты стройными колоннами устремились в Эсквилинские ворота, профессионально тесня разношерстный сброд Гая Мария и Сульпиция. Сулла на своем муле – единственный здесь сидящий достаточно высоко, чтобы смотреть поверх голов сражающихся, – двинулся вперед, пытаясь понять, какие действия предпринять ему самому, если вообще стоит сейчас что-нибудь предпринимать. Он увидел, что на каждой улице и в каждом переулке из домов летели всевозможные снаряды, жители швыряли все, что могли: глиняные горшки, поленья, табуретки, кирпичи. «Кое-кто, – подумал Сулла, который сам когда-то жил в такой инсуле, – искренне возмущен вторжением в их город». А некоторые просто не могли устоять перед соблазном поучаствовать в массовой драке.

– Найди мне горящие факелы, – велел он аквилиферу, который нес орла легиона.

Факелы появились очень быстро.

– Пусть звучит каждый горн, каждый барабан во всю мощь, – дал команду Сулла.

В этой тесноте, на замкнутом пространстве с нависающими над ним инсулами, звуки были оглушительными. На несколько ценных мгновений все замерли, так что Сулла смог обратиться к горожанам.

– Если будет брошен еще хотя бы один предмет, я подожгу город! – что есть мочи закричал он, взял факел и с силой запустил его высоко в воздух. Факел попал точно в одно из окон. За ним последовали другие факелы, еще и еще. Головы в окнах исчезли, бомбардировка прекратилась.

Удовлетворенный, он снова сосредоточил внимание на сражении, уверенный в том, что из окон больше ничего не полетит. Обитатели инсул наконец поняли, что это был не цирк, что все это серьезно. Драка – одно дело, а пожар – совсем другое. Пожара боялись больше, чем войны.

Он призвал свободную когорту и послал ее по улице Сабуки, приказав свернуть направо, на Трезвую улицу, и затем еще раз направо, на Субуранский спуск, с тем чтобы ударить с тыла.

Это и стало поворотным моментом. Не приученная к дисциплине чернь сникла, остановилась, затем запаниковала, бросив Мария, который кричал, что любой раб, продолжающий сражаться, получит свободу, и Сульпиция, отнюдь не труса. Они еще вели арьергардный бой вместе с Марием-младшим во внутренней части Эсквилинского форума. Но скоро Марий, Сульпиций и Марий-младший также повернули и бросились бежать вниз по спуску Пуллия. Разгоряченные воины Суллы преследовали их во главе с Суллой, держащим серебряного орла.

У храма Теллус в Каринах, где проходила граница района и имелось некое пространство, Марий предпринял попытку остановить свое разношерстное войско и вновь сомкнуть ряды. Но это были не профессиональные воины, многие лили слезы, отбрасывали мечи и дубинки и бежали в сторону Капитолия. Даже в тесноте городских улиц солдаты дрались лучше.

Когда оба Мария и Сульпиций внезапно исчезли, битва окончилась. Сулла направил своего мула к огромному общественному выгону на болотах рядом с Каринами, где Священная дорога пересекалась с дорогой Триумфаторов. Там он остановился и велел горнистам и барабанщикам собрать легион под свои знамена. Несколько солдат были пойманы на мародерстве и поставлены перед Суллой центурионами.

– Вас всех предупреждали. Ни одна репа с поля не должна пропасть, – сказал он им. – Римские легионеры не грабят Рим.

Виновные были казнены на месте. В назидание остальным.

– Послать за Квинтом Помпеем и Луцием Лукуллом, – велел он после того, как солдаты получили приказ разойтись.

Ни Помпею Руфу, ни Лукуллу, в общем, не пришлось ничего делать и определенно не пришлось сражаться.

– Очень хорошо, – сказал им Сулла. – Я старший консул, ответственность целиком и полностью лежит на мне. Если только мои солдаты участвовали в боевых действиях, значит вся вина за это моя.

«Он может быть таким справедливым, – подумал Лукулл, глядя в изумлении на Суллу, – и, однако, он вторгся в Рим. Сложный человек. Нет, это не совсем точное слово. Сулла – человек настроений, таких сильных перепадов, что никто не может предугадать, как он себя поведет. За исключением, – подозревал Лукулл, – самого Суллы».

– Луций Лициний, поставь семь когорт Первого легиона по обеим сторонам реки, чтобы за Тибром все было тихо. А три когорты отправь стеречь зернохранилища на Авентине и Этрусской улице. Третий легион будет охранять все уязвимые точки вдоль реки. Поставь по одной когорте у Римских ворот, у Портовых ворот, на Овечьем поле, на Рыбном рынке, у Капенских ворот, у Большого цирка, на Бычьем форуме, на Овощном рынке, в Велабре, у цирка Фламиния, ну и конечно на Марсовом поле. Да, десять мест для десяти когорт. – Он повернулся к младшему консулу. – Квинт Помпей, держи Четвертый с внешней стороны Коллинских ворот и позаботься, чтобы они продолжали следить за передвижением войск по Соляной дороге. Приведи мой легион с крепостного вала и расставь его когорты между северными и восточными холмами – Квириналом, Виминалом, Эсквилином. Две когорты размести в Субуре.

– Нам нужны солдаты на Римском форуме и Капитолии?

Сулла решительно покачал головой:

– Определенно нет, Луций Лициний. Я не стану подражать Сатурнину и Сульпицию. Второй легион может стоять внизу, у подножия Капитолийского холма и вокруг Форума, но так, чтобы их было не видно ни с одного из этих мест. Я хочу, чтобы народ чувствовал себя в безопасности, когда я созову собрание.

– Ты останешься здесь? – спросил Помпей Руф.

– Да. Луций Лициний, еще есть одно дело для тебя. Вели глашатаям пройти по улицам города и объявить, что любой предмет, брошенный из окна, будет расценен как военный акт против законных консулов и такая инсула будет немедленно сожжена. Пошли еще одну партию глашатаев вслед за первой, чтобы созвали всенародное собрание на Форуме во втором часу дня. – Сулла сделал паузу, раздумывая, все ли распоряжения он отдал, решил, что это все, и добавил: – Как только все будет готово, оба доложите мне лично.

Перед Суллой возник примипил Второго легиона Марк Канулей. Выглядел он довольным.

«Отличный знак, – с облегчением подумал Сулла. – Это значит, мои воины по-прежнему мои».

– Удалось обнаружить их следы, Марк Канулей? – спросил он.

Центурион повертел головой. Огромный поперечный плюмаж ярко-рыжего конского волоса на его шлеме качался, словно опахало.

– Нет, Луций Корнелий. Публия Сульпиция видели переплывающим Тибр на лодке. Это может означать, что он направился в какой-нибудь порт Этрурии. Гай Марий с сыном, должно быть, где-то на пути в Остию. Городской претор Марк Юний Брут также бежал.

– Глупцы! – удивленно воскликнул Лукулл. – Если они действительно считали, что закон на их стороне, им следовало оставаться в Риме. Ведь они знают, что шансы их выше, если они будут дискутировать, защищая свою позицию на Форуме!

– Ты совершенно прав, Луций Лициний, – сказал Сулла, довольный, что его легат повел разговор таким образом. – Запаниковали, я думаю, – продолжал он. – Если бы каждый из них остановился и поразмыслил хорошенько над дальнейшими действиями, они поняли бы, что мудрее было бы остаться в Риме. Но мне всегда везет, знаешь. К счастью для меня, они предпочли покинуть город.

«Везение! Везение тут ни при чем, – мысленно сказал он себе. – Оба они, и Марий, и Сульпиций, знали, что если они останутся, то мне придется тайно убить их. Только так я смогу избежать полемики с ними на Форуме. Позволить себе спорить с ними я не могу. Они народные герои, не я. И все-таки их бегство – обоюдоострый меч. С одной стороны, мне не придется искать безупречного способа убить их. Но с другой – я должен буду навлечь на себя позор, вызвать всеобщее чувство ненависти за то, что послужил причиной их изгнания».

Всю ночь напролет бдительные воины патрулировали улицы, пустыри, свободные площади Рима. Повсюду горели костры и раздавался тяжелый стук подбитых гвоздями калиг, – звук, который лежащий без сна римлянин никогда еще не слышал под своими окнами. Но жители притворялись спящими, а с холодным рассветом встали, поеживаясь, заслышав крики глашатаев, возвещающих, что в Риме все спокойно – он под опекой его законно избранных консулов – и что во втором часу наступившего дня консулы выступят перед народом с ростры.

На встречу пришло удивительно много народу, было даже множество сторонников Гая Мария и Сульпиция – людей, принадлежащих второму, третьему и четвертому классам. Первый класс присутствовал целиком, в то время как неимущие не явились вообще, представители пятого класса также отсутствовали.

– Десять-пятнадцать тысяч, – сказал Сулла Лукуллу и Помпею Руфу, спускаясь с Велии по склону Капитолийского холма. На нем была тога с пурпурной каймой. Такая же, как на Помпее Руфе. Лукулл же был облачен в простую белую тогу и тунику с широкой сенаторской полосой на правом плече. Никаких признаков военного вторжения не наблюдалось, ни одного солдата на виду не было.

– Крайне важно, чтобы каждое произнесенное мною слово было услышано всеми присутствующими, так что позаботьтесь, чтобы глашатаи находились на своих местах и передавали мои слова дальше.

Консулы, идущие вслед за ликторами, прокладывали себе путь в толпе, пока не поднялись на ростру, где их уже ждали принцепс сената Флакк и великий понтифик Сцевола. Для Суллы эта встреча имела огромное значение, так как пока еще он не видел главных членов сената, составляющих его костяк, и не имел понятия, останутся ли такие люди, как Катул Цезарь, цензоры, фламины Юпитера или эти двое на ростре, с ним. После того как он утвердил господство армии над мирными правительственными институтами.

Происшедшее им не понравилось, – это было очевидно. Оба были так или иначе связаны с Марием. Сцевола – потому что его дочь была обручена с Марием-младшим. А Флакк – потому что он когда-то добился консульства благодаря поддержке Мария на выборах. Сейчас не время вести с ними долгие разговоры, но и не сказать им ничего он тоже не мог.

– Вы со мной? – резко спросил он.

Дыхание Сцеволы было неровным, голос заметно дрожал.

– Да, Луций Корнелий.

– Тогда слушайте, что я скажу толпе. Я отвечу на все ваши вопросы и разрешу ваши сомнения.

Он бросил взгляд в сторону сенатской лестницы и подиума, где вместе с цензорами, Антонием Оратором и Мерулой, фламином Юпитера, стоял Катул Цезарь. Он подмигнул Сулле.

– Прошу внимания! – выкликнул Сулла.

Затем он повернулся лицом к Нижнему форуму – теперь он стоял спиной к зданию сената – и начал речь.

Приветственные крики не раздались, но освистывания и гула неодобрения также не последовало. Это говорило о том, что он стоял перед аудиторией, готовой слушать. Но была еще одна причина: на каждой боковой улице, на каждом участке свободной земли стояли его солдаты.

– Народ Рима, никто не осознает серьезность моих действий лучше, чем я сам, – начал он четким, ровным голосом. – И вы не должны думать, что за присутствие армии в пределах Рима отвечает кто-либо, кроме меня. Я старший консул, законно избранный и законно поставленный командовать войском. Я привел войско в Рим, никто другой. Мои соратники подчинялись моим приказам, что они и обязаны делать, – все, включая младшего консула, Квинта Помпея Руфа. Я должен напомнить вам, что его сын был убит здесь, на нашем священном Римском форуме, приспешниками Сульпиция.

Он говорил медленно, с тем чтобы глашатаи успевали передавать его слова дальше в толпу, и теперь он сделал паузу и держал ее, пока не затихли вдали последние выкрики.

– Слишком долго, квириты, игнорировалось право сената и консулов управлять и составлять римские законы. А в последние годы даже попиралось некоторыми властолюбивыми, своекорыстными демагогами, называющими себя народными трибунами. Эти бессовестные любители заигрывать с толпой были избраны как хранители прав народа. Но своими безответственными поступками осквернили этот священный долг, обманув доверие. Оправдание у них всегда одно и то же: они действуют в интересах «облеченного властью народа»! Тогда как истина, квириты, состоит в том, что они действуют исключительно в собственных интересах. Вас соблазнили обещаниями щедрот или привилегий, которые сенат не в силах даровать вам. Судите сами, такие люди всегда возносятся в трудные времена, когда государство не может позволить себе раздавать привилегии. Именно поэтому демагоги имеют успех! Они играют на ваших желаниях и ваших страхах! Но они вас обманывают. Они не могут выполнить своих обещаний. Я приведу пример. Обеспечил ли вас бесплатным зерном Сатурнин? Разумеется, нет! Потому что не было у нас тогда зерна в наличии. Если бы оно было, ваши консулы и сенат снабдили бы вас им. Когда зерно появилось, это был ваш консул, Гай Марий, кто распределил его. Не бесплатно, но по очень умеренной цене.

Он снова остановился и ждал, когда глашатаи закончат.

– Неужели вы поверили, что Сульпиций отменит ваши долги? Нет, конечно! Даже если бы я и мои воины не вмешались, не в его власти было сделать это. Нельзя изгнать целый класс с его законного места на основании задолженности – то, что хотел сделать с сенаторами Сульпиций! – затем повернуться, взмахнуть рукой и отменить все долговые обязательства! Если вы рассудите здраво и реально оцените его действия, вы сами в этом убедитесь. Сульпиций хотел расправиться с сенаторами. Он нашел способ сделать это, пообещав, что вас их участь не постигнет. Сенат якобы ваш враг. А он, дескать, друг. Приманка – стара как мир. Он-де может объявить всеобщую долговую амнистию. Он просто использовал вас, квириты. Он ни разу не сказал публично, что будет добиваться отмены долгов для всех! Вместо этого он послал своих людей пустить слух здесь и там, частным порядком. Разве это не говорит вам, насколько он лжив? Если бы он действительно намеревался аннулировать долги, он бы объявил об этом с ростры. Но он этого не сделал. Он просто использовал вас с полнейшим безразличием к вашему бедственному положению. Тогда как я, ваш консул, добился послабления, облегчил долговое бремя насколько возможно, не подрывая при этом всю нашу денежную систему. И я это делал для каждого римлянина! Я провел закон, отменяющий уплату сложных процентов. Так что, согласитесь, это я способствовал облегчению долговых обязательств. Не Сульпиций!

Он двигался по кругу, делая вид, что вглядывается в толпу, обращаясь к каждому лично, и затем шел к исходной точке. Пройдя по кругу таким образом несколько раз, он снова встал, повернувшись лицом к стоявшему перед ним народу, расправил плечи и воздел руки, тщетно взывая к кому-то.

– Где он, Публий Сульпиций? – задал он вопрос, как будто с удивлением. – Кого я убил, с тех пор как привел войско в Рим? Несколько рабов и вольноотпущенников, несколько бывших гладиаторов. Чернь. Не римлян, достойных уважения. Почему тогда Сульпиций не здесь, почему он не опровергает мои слова, не говорит с вами? Я призываю Публия Сульпиция выйти вперед и ответить мне, вести честные дебаты. Не в стенах Гостилиевой курии, а здесь, перед лицом «облеченного властью народа»!

Он сложил ладони рупором и раскатисто грянул:

– Публий Сульпиций, народный трибун, я требую, чтобы ты вышел и ответил мне!

Но единственным ответом было молчание толпы.

– Его нет здесь, народ Рима, чтобы ответить мне, потому что, когда я, законно избранный консул, вошел в город, сопровождаемый моими настоящими друзьями, моими воинами, ища справедливости для себя и для них, Публий Сульпиций бежал. Но почему он бежал? Он боялся за свою жизнь? Почему? Разве я пытался убить кого-нибудь из избранных магистратов или даже обычного уважаемого жителя Рима? Разве я стою здесь в полном вооружении, держа в правой руке меч, с которого капает кровь? Нет! Я стою здесь в тоге с пурпурной каймой, что соответствует моей высокой государственной должности. А мои верные друзья, мои воины, не присутствуют здесь и не слышат того, что я говорю вам. Их присутствие не нужно! Я их законно избранный представитель, так же как и ваш. Сульпиция, однако, здесь нет! Почему его здесь нет? Вы действительно верите, что он боится за свою жизнь? Если он боится, квириты, то лишь потому, что знает – он преступил закон. Он повинен в измене. Что касается меня, то я готов дать ему оправдаться и желаю от всего сердца, чтобы он сегодня был здесь!

Снова время сделать паузу и вглядеться в толпу, изображая надежду на то, что Сульпиций где-то здесь и сейчас объявится. Сулла вновь сложил ладони рупором и взревел:

– Публий Сульпиций, народный трибун, я требую, чтобы ты вышел вперед и ответил мне!

Никто не вышел.

– Его нет, квириты. Он бежал вместе с человеком, который ввел его в заблуждение, как, без сомнения, ввел в заблуждение и вас, – с Гаем Марием!

Вот теперь в толпе началось движение. Пошел шепот. Это имя никто из собравшихся не желал слышать произнесенным уничижительно.

– Да, я знаю, – продолжил Сулла, тщательно подбирая слова, всякий раз убеждаясь, что все передается назад. – Гай Марий – наш общий герой. Он спас Рим от Югурты, царя Нумидии. Он спас Рим и весь римский мир от германцев. Он отправился в Каппадокию и самолично велел царю Митридату убираться восвояси. Вы этого не знали, да? А вот я могу рассказать вам и о других великих делах Гая Мария! Многие из его самых великих деяний не воспеты. Я о них знаю, потому что служил его верным легатом в кампаниях против Югурты и германцев. Я был его правой рукой. Такова судьба всех ближайших помощников – оставаться в тени, быть неизвестными. И я нисколько не завидую славе Гая Мария. Он ее заслужил! Но я тоже верный слуга Рима! Я тоже ездил на восток и в одиночку приказывал царю Митридату убираться восвояси. Я первым переправил римскую армию через Евфрат в неизвестные земли.

Он снова остановился, с радостью увидев, что толпа начала утихать, что он, по крайней мере, смог убедить их в его абсолютной искренности.

– Я был другом Гая Мария, не только его правой рукой. Многие годы я был его свояком. Пока не умерла моя жена, сестра его жены. Я не разводился с ней. Никакой вражды между нами не было. Его сын и моя дочь – двоюродные брат и сестра. Несколько дней назад подручные Публия Сульпиция убили многих молодых людей из хороших семей, способных юношей, в том числе сына моего коллеги Квинта Помпея – он, так случилось, был моим зятем, мужем племянницы Гая Мария. Тогда я вынужден был покинуть Форум, спасаясь бегством. И куда я решил идти первым делом, будучи уверенным, что моей жизни там ничто не угрожает? Куда? Я пошел в дом Гая Мария и был принят им.

Да, определенно, волнение толпы улеглось. Он верно выбрал тон, говоря о Гае Марии.

– Когда Гай Марий завоевал великую победу в войне с марсами, я снова был его правой рукой. И когда моя армия – армия, которую я привел в Рим, – присудила мне венец из трав за ее спасение, ибо воинам угрожала смерть от рук самнитов, Гай Марий ликовал, что я, никому не известный его помощник, наконец сам отличился на поле боя. С точки зрения важности и числа поверженных врагов, моя победа превзошла победу Гая Мария, но разве это задело его? Разумеется, нет! Он радовался за меня! И разве он не решил вернуться в сенат после болезни в день моего вступления в должность консула? Разве его близость, его харизма не возвеличивает мое положение и мою репутацию?

Теперь они вбирали в себя каждое слово, стояла абсолютная тишина. Сулла поспешил перейти к заключительной части – эффектному концу своей речи:

– Однако, народ Рима, все мы – вы, я, Гай Марий – должны порой смотреть в лицо очень неприятным фактам и принимать их. Один такой факт касается Гая Мария. Он уже немолод и нездоров, чтобы вести масштабную чужеземную войну. Его сознание расстроено, рассудок поврежден. Рассудок, как все вы знаете, не восстанавливается, как восстанавливается тело, в котором он живет. Человек, которого вы видели последние два года ходящим, плавающим, упражняющимся, исцеляющим свое тело от жестокого недуга, не может исцелить рассудок. Именно душевный недуг подтолкнул его к тем поступкам, которые он совершал в последнее время. Я прощаю ему эти бесчинства во имя любви, которую питаю к нему. И вы должны простить. Рим ожидает война страшнее той, которую мы только что пережили. На этот раз в лице восточного царя Рим столкнулся с силой, намного превосходящей восставших германцев и более опасной: понтийское войско насчитывает сотни тысяч хорошо обученных и вооруженных солдат. У Митридата сотни военных галер. Он успешно склонил к предательскому союзу чужеземные народы, которым Рим покровительствовал и которые защищал. И вот как они отвечают нам. Народ Рима, разве могу я молча смотреть, как вы в своем неведении отбираете у меня командование в этой войне – у меня, человека в расцвете сил! – и передаете немощному старцу, чье лучшее время позади?

Не любитель публичных выступлений, Сулла чувствовал усталость и напряжение. Но когда он остановился, чтобы дать глашатаям время повторить его слова, он справился с собой – никто не понял, что в горле его пересохло и колени дрожали. Он выглядел так, будто его не волновало, как поведет себя толпа.

– Я даже хотел уступить законно порученное мне командование в войне с царем Понта Митридатом Гаю Марию. Но пять легионов, составляющих мое войско, не желали этого. Я стою здесь не только как законно избранный старший консул, но и как законный представитель римских солдат. Они сами приняли решение идти в Рим. Это был их выбор. Не для того, чтобы захватить Рим, не для того, чтобы обращаться с римлянами как с врагами. А чтобы показать народу Рима, как они относятся к противоправному закону, вырванному у народного собрания оратором, намного более искусным, чем я, по наущению старого больного человека, который был некогда нашим героем. Однако прежде, чем мои воины получили возможность говорить с вами, им пришлось столкнуться со скопищем вооруженных негодяев, которые не позволяли им мирно пройти по городу. Это были банды головорезов, собранные из рабов и вольноотпущенников Гая Мария и Публия Сульпиция. Не добропорядочные граждане воспрепятствовали моим воинам войти в город, и этот факт о многом говорит. Уважаемые граждане Рима собрались сегодня здесь, чтобы выслушать меня. Я выставляю на ваш суд мои аргументы и аргументы моих солдат. И я, и они, мы просим только об одном. Не отнимать у нас то, что принадлежит нам по праву. Позволить делать то, что мы обязаны сделать по закону, – воевать с понтийским царем Митридатом.

Он набрал в легкие побольше воздуха, и, когда снова заговорил, голос его зазвучал громко и пронзительно, словно фанфара.

– Я иду на Восток, зная, что я здоров телесно и душевно, что я способен дать Риму то, чего он заслуживает, – победу над глубоко порочным чужеземным царем, жаждущим провозгласить себя царем Рима, который убил восемьдесят тысяч наших мужчин, женщин и детей, когда они из последних сил цеплялись за алтари, в слезах моля богов защитить их! На моей стороне закон. Я могу выразиться иначе. Римские боги на моей стороне. Римские боги почтили меня своим доверием.

Это была победа. Как только он сделал шаг в сторону, уступая место более искусному оратору в лице великого понтифика Квинта Муция Сцеволы, Сулла уже знал, что победа за ним. Потому что, несмотря на свою впечатлительность и слабость, которую они питали к серебряным языкам и золотым голосам, граждане Рима были разумны и рассудительны. Они видели очевидное и признавали здравые идеи, если они были преподнесены им дельно и убедительно.

– Я бы предпочел, чтобы ты нашел другой способ отстоять свои права, Луций Корнелий, – сказал ему Катул Цезарь, когда собрание закончилось. – Но я вынужден тебя поддержать.

– А разве был у него другой способ? – спросил Антоний Оратор. – Давай, Квинт Лутаций, назови хоть один!

Ответ последовал от его брата Луция Цезаря.

– Луций Корнелий мог остаться в Кампании со своими легионами и отказаться сложить с себя командование.

Цензор Красс фыркнул:

– О, конечно! И что, по-твоему, произошло бы, после того как Сульпиций и Марий собрали бы оставшиеся в Италии силы? Если бы никто из них не отступил, не сложил полномочия, началась бы настоящая гражданская война. Не война против каких-то италиков, Луций Юлий! Придя в Рим, Луций Корнелий тем самым сделал единственную вещь, которая помогла избежать военной конфронтации между римлянами. И тот факт, что в Риме не стоит ни единого легиона, стал главной гарантией успеха!

– Ты прав, Публий Лициний, – ответил Антоний Оратор.

На этом они закончили спор. Все осуждали тактику Суллы, но никакого альтернативного решения никто предложить не мог.

В течение следующих десяти дней Сулла и другие главы сената продолжали выступать с речами на Римском форуме, постепенно завладевая умами, склоняя на свою сторону римский народ. Их беспощадная кампания была нацелена на развенчание Сульпиция и мягкое отстранение Гая Мария как старого больного человека, которому следует уйти на покой и почивать на лаврах.

После скорых дисциплинарных казней за мародерство легионы Суллы вели себя безупречно и расположили к себе гражданское население. Их кормили и даже стали баловать, особенно после того, как прошла весть, что это та самая легендарная армия, сражавшаяся под Нолой, которая в действительности и выиграла войну с италиками. Сулла, однако, серьезно отнесся к вопросу снабжения войска, дабы не осложнять продовольственную ситуацию в городе, и оставил на усмотрение жителей баловство своих солдат. Но были и те, кто настороженно смотрел на воинов, помня, что они по своей воле пошли на Рим. Однако если раздражать их, открыто бросить им вызов, то может начаться массовая резня, вопреки всем прекрасным словам, сказанным на Форуме их командующим. Как-никак он ведь не отослал их обратно в Кампанию. Он держал их здесь, в Риме. А этого бы не стал делать человек, который отказался от намерения прибегнуть к их помощи при необходимости.

– Я не доверяю народу, – поведал Сулла главам сената, который теперь был столь мал, что только главы его и остались. – Как только я благополучно исчезну за морями, тут же возникнет очередной Сульпиций. Поэтому я намерен ввести закон, который это предотвратит.

Он вошел в Рим в ноябрьские иды, слишком поздно для проведения масштабных реформ. Поскольку согласно lex Caecilia Didia между обнародованием нового закона и голосованием по нему должны были пройти три нундины, были все основания полагать, что Сулле не успеть осуществить задуманное до конца своего консульского срока. Что еще хуже, другой lex Caecilia Didia запрещал соединять не связанные между собой вопросы в один закон. Единственный остававшийся Сулле законный путь был, возможно, наиболее рискованным из всех. А именно представить все свои новые законы на одном народном собрании – и таким образом позволить каждому римлянину увидеть весь его замысел от начала до конца.

Дилемму Суллы разрешил Цезарь Страбон.

– Легко, – сказал косоглазый герой, когда Сулла обратился к нему. – Добавь к твоему своду законов еще один и обнародуй его первым. А именно закон, отменяющий положения lex Caecilia Didia на период принятия твоих законов.

– Комиции никогда не утвердят это, – сказал Сулла.

– О нет, утвердят. Если будут видеть перед собой порядочно солдат! – бодро возразил Цезарь Страбон.

И он был абсолютно прав. Когда Сулла созвал всенародное собрание – включавшее патрициев и плебеев, – оказалось, что народ совсем не против действовать в интересах Суллы и принять его законы. Поэтому первым представленным на обсуждение законом был тот, что отменял временно – только на период введения его актов – положения lex Caecilia Didia prima. Поскольку возражений не последовало, первый lex Cornelia из программы Суллы был обнародован и принят в тот же день. Близился конец ноября.

Один за другим Сулла представил на рассмотрение еще шесть законов. Порядок их обнародования был тщательнейшим образом продуман. Для Суллы было крайне важно, чтобы римские граждане не поняли его главного замысла до того момента, когда будет уже слишком поздно что-либо менять. И в течение этого времени он прилагал все усилия к тому, чтобы не допустить никаких столкновений между его воинами и жителями Рима, прекрасно сознавая, что народ сомневается в нем и не верит ему именно из-за присутствия войска.

Но поскольку Суллу меньше всего волновала народная любовь, ему нужно было только повиновение, он решил пустить слух, что в случае непринятия законов город ждет кровавое побоище. На кону стояла его жизнь, и он не останавливался ни перед чем.

Пока народ делал то, что от него требовалось, он был волен ненавидеть Суллу так же страстно, как он теперь ненавидел народ. Чего он не мог допустить, так это кровавой бани. Случись такое, его карьере придет конец. Но, прекрасно разбираясь в природе людского страха, Сулла знал, что крови не будет. И оказался прав.

Второй lex Cornelia выглядел вполне безобидно. В сенат, состоявший теперь из сорока человек, вводились три сотни новых членов. Закон намеренно был сформулирован так, чтобы избежать позорного клейма: в нем не говорилось о возвращении изгнанных или исключенных членов сената, новые сенаторы должны были назначаться цензорами обычным порядком. Цензоры не были обязаны восстанавливать должников. Тем временем под руководством Катула Цезаря в денежном фонде, учрежденном для помощи увязнувшим в долгах сенаторам, дела шли гладко, не хуже чем в Капуе. Фонд успешно действовал, – соответственно, и помех для восстановления бывших должников не было. А также трудности, возникшие в связи со смертью многих членов сената, наконец могли быть законно разрешены. Катулу Цезарю было неофициально поручено продолжать оказывать давление на цензоров, из чего следовало, что сенат очень скоро сможет собраться в нужном составе. Сулла в этом не сомневался. Потрясающий человек Катул Цезарь.

Третий lex Cornelia, однако, обнаружил грозящий кулак Суллы. Он отменял lex Hortensia, который действовал уже целых две сотни лет. Согласно положениям нового закона Суллы никакие вопросы не могли обсуждаться в трибутных комициях без предварительного одобрения сената. Этот закон не только надевал намордник на народных трибунов, он также связывал руки консулам и преторам. Без сенатского консульта ни плебейское, ни всенародное собрание не имели права издавать законы. Не могли трибутные комиции и вносить изменения в формулировки сенатских консультов.

Четвертый lex Cornelia был спущен всенародному собранию как сенатский консульт. Он укреплял положение центурий, упраздняя изменения, которым они подверглись в первые дни республики. Центуриатные комиции теперь возвращались к той форме, которую они имели во времена правления царя Сервия Туллия. Почти половина голосов передавалась представителям первого класса, наделяя их влиянием практически равным влиянию всех остальных классов, вместе взятых. Согласно новому закону Суллы сенат и всадники получали такую политическую силу, какой обладали во времена царей.

Пятый lex Cornelia высветил занесенный для удара меч Суллы. Это был последний закон, который должно было утвердить всенародное собрание. В будущем трибутные комиции лишались права обсуждать и принимать законы. Отныне все законы должны были обсуждаться и приниматься центуриатными комициями, где сенат и всадники могли контролировать все и вся, особенно если действовали сплоченно, а они всегда объединялись против любых радикальных изменений или уступок низшим классам. Отныне трибы практически лишались власти, как во всенародном, так и в плебейском собрании. Всенародное собрание одобрило пятый lex Cornelia, понимая, что подписывает себе приговор. Они могли избирать магистратов, но ничего больше. Чтобы вершить суд в трибутных комициях, требовалось вначале принять соответствующий закон.

Все законы Сульпиция были высечены на досках и номинально по-прежнему действовали. Но что толку? Какой смысл в том, что новые граждане Италии и Италийской Галлии, а также граждане-вольноотпущенники двух городских триб были распределены по всем тридцати пяти трибам? Трибутные комиции не могли издавать законы и вершить суд.

Здесь таился изъян новой законодательной программы, и Сулла это понимал. Если бы он не был так озабочен походом на Восток, он бы что-нибудь придумал. Но в его распоряжении было слишком мало времени. Изъян касался народных трибунов. Сулла сумел вырвать жало у змеи. Они не могли заниматься законотворчеством, не могли проводить судебные разбирательства. Да, он вырвал у них зубы. Но он не сумел вырвать у них когти. И какие когти! Они все еще имели полномочия, коими были облечены с момента появления этой должности. И одно из прав, которым они обладали, было право вето. Во всех своих законах Сулла очень старался не целиться непосредственно в магистратов, а только в государственные институты. Строго говоря, он не сделал ничего, что могло быть истолковано как предательство. Но лишить народных трибунов права вето – это измена. Нарушение mos maiorum. Трибунат существовал почти столько же, сколько существовала республика. Трибуны были неприкосновенны.

Между тем законодательная программа завершилась. Правда, не на Римском форуме, куда народ был приучен являться и видеть собственными глазами, что происходит. Шестой и седьмой leges Cornelia были представлены центуриатным комициям на Марсовом поле в окружении войска Суллы, теперь стоявшего здесь лагерем.

Провести шестой закон на Форуме Сулле вряд ли бы удалось. Он аннулировал все законодательные акты Сульпиция на том основании, что они были приняты с применением силы и во время официально объявленных feriae – религиозных празднеств.

Последний закон касался, вообще говоря, судебного преследования. В нем были перечислены имена двадцати человек, обвиняемых в измене. Имелось в виду не оскорбление величия, quaestio de maiestate, в трактовке Сатурнина, а государственная измена, perduellio, как она понималась исстари. Гай Марий, Марий-младший, Публий Сульпиций Руф, городской претор Марк Юний Брут, Публий Корнелий Цетег, братья Грании, Публий Альбинован, Марк Леторий и с ними еще двенадцать человек. Центуриатные комиции осудили их всех. А государственная измена означала смертную казнь. Изгнание, по мнению центурий, являлось недостаточно суровым наказанием. Больше того, предать изменника смерти можно было в момент задержания. Никаких формальностей не требовалось.

Ни с чьей стороны Сулла не встретил противодействия. Ни со стороны своих друзей, ни со стороны глав сената. Исключение составил только младший консул. Квинт Помпей Руф все мрачнел и в конце концов решительно заявил, что не может мириться с казнью таких людей, как Гай Марий и Сульпиций.

Зная, что в действительности он не собирается казнить Мария (Сульпиций – другое дело, с ним он охотно бы расправился), Сулла попытался ободрить Помпея Руфа. Но когда это не сработало, начал настойчиво твердить о смерти молодого Квинта Помпея от рук головорезов Сульпиция. Но чем больше давил Сулла, тем упрямее становился Помпей Руф. Для Суллы было жизненно важно, чтобы никто не заметил раскола между консулами, так деловито и грамотно лишившими жизнеспособности трибутные комиции. Согласие дало трещину. Поэтому он решил, что Помпея Руфа следует удалить из Рима, чтобы солдаты на улицах Священного города не уязвляли его тонкую натуру.

Одной из самых захватывающих перемен, связанных с его политической деятельностью, стало новое для Суллы ощущение абсолютной власти. Он принял эту перемену как данность, упиваясь и наслаждаясь ею. Теперь он чувствовал куда большее удовлетворение, принимая законы, разрушающие чьи-то жизни, чем в былые дни, когда ему приходилось прибегать к убийствам. Манипулировать сенатом, заставляя его уничтожить Гая Мария, было намного увлекательнее и, определенно, доставляло больше удовольствия, чем подсыпать медленно действующий яд и держать руку умирающего. Этот аспект государственного управления открыл перед Суллой новые перспективы. Вознес в такие сферы, исключительные и кристальные, что он возомнил себя олимпийцем, глядящим сверху вниз на этих беснующихся кукол. Свободным от всякой морали и этических ограничений.

Итак, он собрался устранить Квинта Помпея Руфа абсолютно новым и изощренным способом. Способом, который требовал напряжения ума и избавлял от множества забот. Зачем рисковать и убивать самому, если всегда найдутся люди, готовые брать на себя ответственность и убивать для твоего блага?

– Дорогой мой Квинт Помпей, тебе нужно развеяться, – сказал Сулла своему младшему соратнику с искренней теплотой в голосе. – Я вижу, что после гибели нашего дорогого мальчика ты стал мрачнее тучи, легко раздражаешься. Ты потерял способность непредвзято мыслить, не можешь оценить размеры и значимость нашего правительственного замысла. Тебя выбивает из колеи любая малость! Но я не думаю, что отдых тебе поможет. То, что тебе сейчас нужно, – это погрузиться в работу.

Потухший взгляд остановился на лице Суллы. В нем была искренняя симпатия. Как он мог не испытывать благодарности за то, что его служба младшим консулом связала его с одним из самых выдающихся людей, каких знала история. Кто мог предположить в то время, когда их союз только намечался, что события повернутся таким образом?

– Я знаю, ты прав, Луций Корнелий, – ответил он. – Вероятно, прав во всем. Но мне очень трудно примириться с тем, что произошло. И продолжает происходить. Если ты находишь, что есть что-то, в чем я могу быть полезным, я буду рад этой работе.

– Есть одна крайне важная вещь, которую ты можешь сделать, – такое поручение только консулу по плечу, – охотно подхватил Сулла.

– Какое?

– Ты можешь освободить Помпея Страбона от обязанностей командующего.

Неприятная дрожь охватила младшего консула, который теперь смотрел на Суллу с тревогой.

– Думаю, что Помпей Страбон хотел бы лишиться командования не больше, чем ты!

– Ровно наоборот, дорогой мой Квинт Помпей. На днях я получил от него письмо. В нем он спрашивает меня, можно ли ему сложить полномочия, и просит найти ему замену. И он особенно интересовался тобой. Вы были близки, оба пицены – ты сам знаешь! Его воины не любят командующих-чужаков, не пиценов, – пояснил Сулла, глядя, как озаряется радостью лицо младшего консула. – На самом деле главным твоим делом будет их демобилизация. Сопротивление на севере практически сломлено, нет нужды и дальше держать там войска. К тому же Рим не может позволить себе платить им. – Сулла сделал серьезное лицо. – Я тебе не синекуру предлагаю, Квинт Помпей. Я знаю, почему Помпей Страбон внезапно стал искать себе замену. Он не хочет заслужить позор, распуская своих людей. Так что пусть другой Помпей сделает это!

– Я ничего не имею против, Луций Корнелий. – Помпей Руф расправил плечи. – Я могу быть только благодарен за такое предложение.

На следующий день сенат издал соответствующий консульт. Гней Помпей Страбон освобождался от командования, и на его место назначался Квинт Помпей Руф. Вслед за этим Квинт Помпей Руф немедленно покинул Рим, зная, что никто из осужденных беглецов еще не был задержан. Гнусность того, что должно было произойти, более его не касалась. Он не будет в этом замешан.

– Ты будешь своим собственным гонцом, – обратился к нему Сулла, передавая приказ сената. – Только сделай мне одолжение, Квинт Помпей. Прежде чем ты вручишь Помпею Страбону данный документ, отдай ему это письмо от меня и попроси прочитать его в первую очередь.

Так как Помпей Страбон со своими легионами в то время находился в Умбрии – они располагались лагерем под Аримином, – младший консул отправился по Фламиниевой дороге, великой северной дороге, что пересекала Апеннины между Ассисием и Калами. Хотя зима еще не началась, погода на такой высоте была морозной, так что Помпей Руф ехал в крытой двухколесной повозке, багаж его был помещен на телегу, запряженную мулом. Поскольку он ехал в район расположения войск, сопровождали его только ликторы и несколько рабов. Фламиниева дорога вела в его родные места, и ему не было нужды пользоваться постоялыми дворами. Он знал всех владельцев больших домом на своем пути и останавливался у них.

В Ассисии его хозяин, старый знакомый, был вынужден извиняться за убогое жилище.

– Времена изменились, Квинт Помпей! – вздохнул он. – Мне пришлось многое продать! А потом – как будто и без того мало неприятностей – случилось нашествие мышей!

Потому Квинт Помпей Руф спал в комнате, которую он помнил обставленной гораздо богаче, да и было там раньше гораздо теплее. Оконные ставни сорвали проходившие этим путем солдаты, которым нужно было дерево для костров. Помпей Руф долго не засыпал, прислушиваясь к шмыганью и писку и думая о том, что происходит сейчас в Риме. Он не мог отделаться от чувства, что Луций Корнелий зашел чересчур далеко. И от этого ему становилось страшно. Придется расплачиваться. Слишком много поколений народных трибунов расхаживало по Римскому форуму, чтобы теперь народ стал покорно сносить оскорбление, нанесенное Суллой. Как только старший консул окажется за пределами государства, все его законы будут отменены. И такие, как он, Квинт Помпей Руф, понесут ответственность – и обвинение тоже падет на них.

Пар его дыхания образовывал облачка в ледяном воздухе. На рассвете он поднялся с постели и потянулся за одеждой, дрожа и стуча зубами от холода. Он надел короткие штаны, закрывшие его тело от пояса до колен, теплую рубаху с длинными рукавами, которую можно было заправить за пояс, и сверху две теплые туники. А под конец – гетры из немытой шерсти, которые покрыли его ноги от щиколоток до колен.

Но взяв носки и сев на край постели, чтобы натянуть их, он обнаружил, что за ночь мыши полностью съели изрядно провонялые концы. По его телу поползли мурашки, он поднес носки к серому свету, лившемуся из оконного проема и стал таращиться на них, словно слепец. Его переполнял ужас. Ибо он был суеверный пицен и знал, что это значит. Мыши – предвестники смерти. И мыши отгрызли ему ноги. Он падет. Он умрет. Это было предзнаменование.

Его раб нашел другую пару носков и встал на колени перед Помпеем, чтобы натянуть их ему на ноги, встревоженный неподвижностью и молчанием хозяина, сидящего на краю постели. Раб тоже разбирался в приметах и молился, чтобы предчувствие его обмануло.

– Domine, не тревожься, – сказал он.

– Я скоро умру, – произнес в ответ Помпей Руф.

– Чепуха! – бодро возразил раб, помогая хозяину встать. – Я грек! Я знаю больше о богах загробного мира, чем любой римлянин! Мыши – священные животные Аполлона Сминфея, бога жизни, света и врачевания! Предзнаменование говорит о другом: ты исцелишь север от бед.

– Нет, это значит, мне суждено умереть, – упрямо повторил Помпей Руф.

Он прибыл в лагерь Помпея Страбона тремя днями позже, более-менее примирившись со своей судьбой. Своего дальнего родственника он нашел в большом сельском доме, где тот жил.

– Какой сюрприз! – радушно встретил его Помпей Страбон и протянул ему правую руку. – Заходи-заходи!

– У меня два письма для тебя, – сказал Помпей Руф, садясь в кресло и принимая чашу с вином – такого вина он не пробовал с тех пор, как покинул Рим. Он протянул ему небольшие свитки. – Луций Корнелий просил, чтобы сначала ты прочел его письмо. Другое – от сената.

Что-то изменилось в лице Помпея Страбона, как только младший консул упомянул сенат. Но он ничего не сказал. И сломал печать на письме Суллы.

Гней Помпей, мне тяжело в сложившихся обстоятельствах исполнять волю сената, но его решение вынуждает меня отправить к тебе твоего родственника Руфа. Никто, как я, не ценит твою верную службу Риму. И если ты согласишься оказать Риму еще одну услугу – услугу, которая имеет большое значение для нашего будущего, – никто другой не оценит этого так, как я.

Наш коллега Помпей, как это ни печально, надломлен. Смерть его сына, моего зятя и отца двух моих внуков, подорвала здоровье нашего бедного дорогого друга, он угасает на глазах. Так как его присутствие здесь стало серьезной помехой, мне приходится удалить его из Рима. К несчастью, ему не хватает твердости одобрить меры, которые в силу сложившихся обстоятельств я вынужден принимать – повторяю, вынужден, – чтобы сохранить для будущего mos maiorum.

Я знаю, Гней Помпей, что ты полностью одобряешь эти меры, поскольку я должным образом информировал тебя, и ты, со своей стороны, регулярно сообщался со мной. Добрый Квинт Помпей отчаянно и безотлагательно нуждается в длительном покое. Это мое глубокое убеждение, и я надеюсь, что у тебя в Умбрии он найдет упокоение.

Я также надеюсь, ты простишь мне, что я сказал Квинту Помпею о твоем желании сложить с себя полномочия командующего, перед тем как твои воины будут распущены. Радушный прием очень обрадует его.

Помпей Страбон отложил свиток и сломал сенатскую печать. Пока он читал, никакие эмоции не отражались на его лице. Закончив разбираться с документом – он невнятно бубнил содержание письма себе под нос, чтобы Помпей Руф не мог расслышать, – Страбон положил его на стол, взглянул на Помпея Руфа и широко улыбнулся.

– Ну что ж, Квинт Помпей, я действительно очень тебе рад! – воскликнул он. – С большим удовольствием сниму с себя груз ответственности.

Несмотря на уверения Суллы, Помпей Руф ожидал взрыва возмущения, ярости негодования. Теперь он смотрел на Помпея Страбона в изумлении.

– Ты хочешь сказать, что Луций Корнелий был прав? Ты действительно не возражаешь? Правда?

– Возражаю? Почему я должен возражать? Я счастлив, – ответил Помпей Страбон. – Моя мошна сдулась.

– Мошна?

– У меня здесь десять легионов в полевых условиях, Квинт Помпей. И больше чем половине войска я плачу сам, из собственных средств.

– Сам?

– Ну да, Рим платить не может. – Помпей Страбон поднялся из-за стола. – Пришло время демобилизовать людей. Они не моя собственность. И я этого делать не хочу. Я люблю сражаться, а не заниматься писаниной. Зрение слабое для этого. Правда, у меня есть тут на службе один младший чин. Он может писать превосходно. И даже любит это делать! Вот его хлебом не корми, а дай пером поскрипеть. – Помпей Страбон обнял за плечи Помпея Руфа. – Теперь пойдем познакомишься с моими легатами и трибунами. Они долго служили под моим началом, так что ты не обращай внимания, если они расстроятся. Я им еще ничего не говорил.

Изумление и досада, которые не выказал Помпей Страбон, ясно отразились на лицах Брута Дамасиппа и Геллия Попликолы, когда они услышали новость.

– Нет-нет, ребята, все отлично! – закричал Помпей Страбон. – И моему сыну будет полезно послужить под началом другого командира, не своего отца. Мы все становимся слишком благодушны, если ветер долго не меняется. Перемены всех нас освежат.

Во второй половине дня Помпей Страбон построил войско и дал новому командующему проинспектировать его.

– Здесь только четыре легиона – мои воины, – пояснил Помпей Страбон, шагая вдоль строя в сопровождении Помпея Руфа. – Остальные шесть раскиданы по всей округе, в основном занимаются ничегонеделанием. Один легион в Камерине, один – в Фан-Фортуне, один – в Анконе, один – в Игувии, один – в Арреции и один – в Цингуле. Тебе придется много поездить, чтобы распустить их. Нет, похоже, особого смысла приводить их всех сюда только для того, чтобы выдать им их бумаги.

– Я не возражаю против поездок, – сказал Помпей Руф, который почувствовал себя несколько лучше. Возможно, раб все-таки был прав. Возможно, примета не означала скорую смерть.

В ту ночь Помпей Страбон устроил пир в своем теплом удобном сельском доме. На пиру присутствовал его сын, весьма привлекательный молодой человек, также и другие юноши, легаты Луций Юний Брут Дамасипп и Луций Геллий Попликола и четверо военных трибунов.

– Рад, что я больше не консул и не должен считаться с теми парнями, – сказал Помпей Страбон, подразумевая выборных военных трибунов. – Я слышал, что они отказались идти в Рим с Луцием Корнелием. Конечно. Чего удивляться. Тупые болваны! У всех дутое мнение о себе.

– Ты в самом деле одобряешь поход на Рим? – скептическим тоном спросил Помпей Руф.

– Безусловно. А что еще оставалось Луцию Корнелию?

– Принять решение народа.

– Лишавшее его консульского империя? О, ты ли это говоришь, Квинт Помпей? Это не Луций Корнелий действовал незаконно, а народное собрание и этот cunnus Сульпиций. И Гай Марий. Старый жадный брюзга. Его время прошло, но ему даже не хватает ума понять это. Ему почему-то позволили действовать незаконно, и никто не мог даже слова сказать против. Только Луций Корнелий, один, встал на защиту законности, и за это на него со всех сторон посыпалось дерьмо!

– Народ никогда не любил Луция Корнелия. Совершенно ясно, они не любят его сейчас.

– А разве это его заботит?

– Полагаю, нет. Но думаю, ему следовало бы этим озаботиться.

– Чушь! Не падай духом, братец! Ты выбрался из этого. Когда они найдут Мария, и Сульпиция, и всех остальных, ты будешь неповинен в их гибели, – утешил его Помпей Страбон. – Выпей еще вина.

Следующим утром младший консул решил пройтись по лагерю, ознакомиться с условиями дислокации. Помпей Страбон сам посоветовал ему это, но отклонил предложение составить ему компанию.

– Лучше будет, если они увидят, что ты действуешь самостоятельно, – объяснил он свой отказ.

Все еще потрясенный оказанным ему теплым приемом, Помпей Руф расхаживал по лагерю. Все, от центурионов до рядовых, дружески приветствовали его. Они спрашивали его мнения по тому или иному поводу. Его здесь приняли, с ним считались. Ему это льстило. Однако он был достаточно умен, чтобы держать некоторые соображения при себе и не высказывать критических суждений, пока не уедет Помпей Страбон и в лагере не установятся новые порядки. В частности, он был в шоке от грязи. Гигиена в лагере не соблюдалась. Выгребные ямы и отхожие места были запущенны, к тому же находились слишком близко к колодцам, откуда солдаты таскали воду.

«Типично для тех, кто живет в походных условиях, – подумал Помпей Руф. – Стоит им счесть, что место слишком загажено, они встают и перебираются на другое».

Когда младший консул увидел большую группу солдат, идущих в его сторону, он не почувствовал ни страха, ни настороженности. Они все улыбались и, казалось, просто хотят с ним поговорить. Настроение у него поднялось. Может, стоит все-таки сказать им, что он думает о гигиене в лагере. Так что, когда они обступили его плотной толпой, он дружески улыбнулся им и едва почувствовал первый удар, когда меч рассек его кожаную поддевку, прошел между ребрами и проник глубоко в тело. За ним последовали другие удары – быстрые, они сыпались один за другим. Он не успел даже вскрикнуть, не успел подумать о мышах и изъеденных носках. Он был мертв раньше, чем упал на землю. Вооруженные люди мгновенно исчезли.

– Какое несчастье! – сказал Помпей Страбон сыну, поднимаясь с колен. – Он мертв. Бедняга! Не меньше тридцати ран. И все смертельные. Точная работа – должно быть, умелые парни.

– Но кто? – спросил другой юноша, поскольку Помпей-младший молчал.

– Очевидно, солдаты, – ответил Помпей Страбон. – Подозреваю, люди не хотели смены командования. Дамасипп что-то говорил мне, но я не воспринял его всерьез.

– Что ты будешь делать, отец? – подал голос юный Помпей.

– Отправлю его назад в Рим.

– Разве это законно? Погибшие на войне должны быть похоронены тут же, на месте.

– Война закончилась, и погиб консул, – ответил Помпей Страбон. – Я думаю, сенат должен увидеть его тело. Гней-младший, сын мой, сделай все необходимые распоряжения. Сопровождать тело может Дамасипп.

Все было проделано безукоризненно. Помпей послал гонца, чтобы созвали заседание сената, а затем тело Квинта Помпея Руфа было доставлено к дверям Гостилиевой курии. Никаких объяснений не последовало, кроме того что должен был лично передать Дамасипп, а именно то, что войско Помпея Страбона отказалось принять другого командующего. Сенат понял, что от него требовалось. Гнея Помпея Страбона смиренно попросили – учитывая, что его предполагаемый преемник мертв, – продолжить командовать войсками на севере.

Письмо от Помпея Страбона, адресованное Сулле, старший консул прочел без свидетелей, при закрытых дверях.

Печальные известия, Луций Корнелий. Боюсь, мои воины не выдадут виновных – не наказывать же мне четыре славных легиона за то, что совершили тридцать или сорок человек. Центурионы озадачены. Мой сын тоже. Он в хороших отношениях с нижними чинами и обычно прекрасно осведомлен о происходящем. Случившееся – моя вина. Я не предполагал, что мои люди так сильно меня любят. Квинт Помпей был пиценом. Я никак не думал, что они будут против него.

Как бы то ни было, я надеюсь, что сенат не видит препятствий к тому, чтобы оставить в моих руках командование войском на севере. Согласись, если солдаты не приняли пицена, они, определенно, не смирятся с чужаком? Такие уж мы северяне грубые люди.

Желаю тебе удачи во всех твоих начинаниях, Луций Корнелий. Ты поборник старого порядка. Но действуешь интересными новыми методами. У тебя стоит поучиться. Поверь, я всецело поддерживаю тебя. Если я буду тебе нужен, дай мне знать без промедления.

Сулла засмеялся и затем сжег письмо, одно из немногих утешительных известий. То, что Рим не обрадовался его законодательным инициативам, Сулла знал наверняка, ибо на плебейском собрании были избраны десять новых народных трибунов. Все они были оппонентами Суллы и сторонниками Сульпиция. Среди них были Гай Милоний, Гай Папирий Карбон Арвина, Публий Магий, Марк Вергилий, Марк Марий Гратидиан (приемный племянник Гая Мария) и не кто иной, как Квинт Серторий. Когда Сулла услышал, что Квинт Серторий выставил свою кандидатуру, он послал ему предостережение, чтобы не делал этого, если не желает себе зла. Предостережение, которое Серторий предпочел проигнорировать, уверенно ответив, что теперь для сената не имеет значения, кто избран народным трибуном.

Это поражение стало для Суллы тревожным сигналом, теперь ему придется позаботиться о выборах резко консервативных курульных магистратов. Оба консула и все шесть преторов должны быть стойкими поборниками leges Corneliae. С квесторами сложностей не предвиделось. Все они были либо восстановленными в правах сенаторами, либо молодыми людьми из сенаторских семей, на которых можно положиться, – они в любом случае будут ратовать за укрепление власти сената. Среди них был Луций Лициний Лукулл, главная опора Суллы.

Одним из кандидатов на консульских выборах был племянник Суллы Луций Ноний, который служил претором два года назад и, конечно, не пошел бы против дяди, сделавшись консулом. К несчастью, он был человеком ничем не примечательным и до сих пор никак себя не проявил – не та фигура, которая может понравиться выборщикам. Но его решение выставить свою кандидатуру очень порадовало сестру Суллы, о которой Сулла почти забыл, так мало для него значили родственные связи. Когда его сестра наведывалась в Рим, он даже не озаботился тем, чтобы встретиться с ней. Это надо поправить! К счастью, Далматика, будучи гостеприимной и терпеливой женой, всегда с готовностью выполняла свои обязанности. Она сможет окружить вниманием и сестру Суллы, и унылого Луция Нония, который скоро, будем надеяться, станет консулом.

Два других кандидата тоже были вполне подходящими. Бывший легат Помпея Страбона Гней Октавий Рузон, несомненно, являлся сторонником Суллы и старых порядков. Кроме того, он, должно быть, получил соответствующие указания от Помпея Страбона. Вторым подающим надежды кандидатом был Публий Сервилий Ватия из прекрасной старинной плебейской семьи. Он пользовался широкой поддержкой среди представителей первого класса. И вдобавок за ним числилось множество военных заслуг, а это всегда ценится избирателями.

Однако был еще один кандидат, он-то и беспокоил Суллу больше всего. Главным образом потому, что был ставленником первого класса и казался исключительно правильным, истовым поборником сенаторских привилегий и исключительных прав всадников, как писаных, так и неписаных. Луций Корнелий Цинна. Патриций из того же рода, что и сам Сулла. Он был женат на Аннии, мог похвастаться блестящими военными заслугами и был хорошо известен как оратор и адвокат. Но Сулла знал: его что-то связывает с Гаем Марием. Вероятно, Марий купил его. Еще несколько месяцев назад его финансовое положение, как и у многих сенаторов, было довольно шатким. Однако, когда сенаторов исключали за долги, обнаружилось, что кошелек Цинны туго набит. «Да, Марий купил его, – мрачно подумал Сулла. – Как умно! Это, конечно же, имело отношение к Марию-младшему и убийству консула Катона». В обычное время Сулла усомнился бы в том, что Цинну можно купить. Не был он похож на человека подобного сорта – это и импонировало выборщикам первого класса. Однако в тяжелые времена, когда всеобщий развал принимал угрожающие масштабы, грозя отразиться на будущности следующего поколения, многие высоко принципиальные мужи сочли возможным продаться. Особенно если им удавалось убедить себя в том, что изменение положения не повлечет измены принципам.

Не только курульные выборы тревожили Суллу, но и положение его армии, поскольку он видел, что солдатам надоело торчать в Риме. Они хотели другого, они хотели идти на Восток драться с Митридатом и не понимали, почему их командующий медлит. Кроме того, им теперь приходилось сталкиваться с возрастающим недовольством городских жителей. И дело тут было не в нехватке даровой еды, мест для постоя и женщин, просто те горожане, кто с самого начала не хотел мириться с присутствием военных, теперь набрались храбрости и стали выплескивать из окон содержимое ночных горшков на незадачливые солдатские головы.

Если бы Сулла решил действовать путем подкупа, он мог бы гарантировать себе успех на курульных выборах, ибо обстановка сейчас для этого была самая подходящая. Но Сулла ни за что не согласился бы расстаться со своим маленьким золотым запасом. Пусть Помпей Страбон платит своим легионам из собственного кошелька, если ему так хочется, или Гай Марий. Луций Корнелий Сулла считал, что платить по счетам – обязанность Рима, Рим должен нести расходы. Если бы Помпей Руф был жив, можно было бы разжиться деньгами у богачей-пиценов. Но об этом нужно было подумать прежде, чем посылать его на смерть в северные земли.

«Планы мои хороши, но их реализация – очень рискованное дело, – думал он. – Слишком многие в этом проклятом городе высоко о себе возомнили и стараются исключительно для себя. Почему они не видят, насколько важны и разумны мои замыслы? Как же заполучить такую власть, чтобы гарантировать исполнение задуманного? Принципиальные идеалисты – вот настоящее бедствие для мира!»

Ближе к концу декабря он отослал войско назад в Капую под командованием верного Лукулла, который теперь официально был его квестором. Сделав это, он отбросил всякую осторожность и, вверив себя судьбе, взялся за выборы.

Хотя он был убежден, что правильно оценивает силу сопротивления во всех слоях римского общества, правда заключалась в том, что он все-таки не сумел постичь всю глубину враждебности. Никто ничего не говорил, никто косо не смотрел на него, но за этой видимой лояльностью скрывалась острая обида. Рим не мог забыть и простить того, что Сулла привел в город армию. Как и того, что войско Суллы ставило верность своему командиру превыше верности римскому народу.

Это клокочущее негодование охватило всех – от высших слоев общества до самых низов. Даже люди безусловно преданные Сулле и идее верховенства сената, такие как братья Цезари и братья Сципионы Назики, отчаянно желали, чтобы Сулла сумел найти способ решить проблему сената, не прибегая к помощи войска. А в сознании людей из более низких слоев римского общества кровоточили еще две раны. Народный трибун был осужден на смерть, когда не истек срок его полномочий, а старый искалеченный Гай Марий был изгнан с позором, лишился семьи, положения и был приговорен к смертной казни.

Некоторые признаки этого общественного озлобления проявились, когда были официально избраны новые курульные магистраты. Старшим консулом стал Гней Октавий Рузон, но младшим – теперь был Луций Корнелий Цинна. Преторы составили независимую группу, среди них не было ни одного человека, на которого Сулла мог бы рассчитывать.

Но больше всего встревожили Суллу выборы всенародным собранием военных трибунов. Все они поголовно были отвратительными хищниками, такими как Гай Флавий Фимбрия, Публий Анний и Гай Марций Цензорин. «Готовые к самоуправству, к тому, чтобы держать в ежовых рукавицах своих военачальников, – думал Сулла. – Попробовал бы какой-нибудь командующий с такой компанией у себя в легионах пойти на Рим! Они бы убили его без колебаний, как убил молодой Марий консула Катона. Какое счастье, что я складываю полномочия и в моих легионах их не будет. Все они до единого потенциальные Сатурнины».

Несмотря на обескураживающие результаты выборов, Сулла не был так уж несчастлив, ведь истекал старый год. Промедление дало его агентам в провинции Азия, Вифинии и Греции время оценить ситуацию и известить его о том, как в действительности обстоят дела. Определенно, самым мудрым решением было сначала отправиться в Грецию, а Малую Азию оставить на потом. В его распоряжении было слишком мало сил, чтобы проводить обходные маневры. Нужно попытаться лобовым ударом выдворить Митридата из Греции и Македонии. У понтийцев не все шло гладко. Гай Сентий и Квинт Бруттий Сура еще раз доказали, что в войне с римлянами численное превосходство – не главное. Сентий и Сура совершили славные подвиги со своими маленькими армиями, но долго им не продержаться, силы их иссякают.

Посему его самой насущной проблемой было выбраться из Италии и вступить в войну. Только разбив царя Митридата и разорив Восток, он мог обрести такой же непререкаемый авторитет, каким пользовался Гай Марий. Только золото Митридата способно вытащить Рим из финансового кризиса. Если он вернется с победой, Рим простит ему поход на город. И тогда плебеи простят его за то, что он превратил их священное собрание в площадку, больше подходящую для игры в кости и ковыряния в носу.

В свой последний день в качестве консула Сулла созвал сенат на специальное заседание и выступил с речью. Сулла говорил с неподдельной искренностью. Он безоговорочно верил в себя и свои преобразования.

– Отцы-сенаторы, если бы не мои старания, вас сейчас здесь не было бы. Я говорю это со всей откровенностью. Если бы законы Публия Сульпиция Руфа оставались в действии, плебеи – даже не народ! – сейчас правили бы Римом бесконтрольно, без всяких препятствий и ограничений. Сенат стал бы просто пережитком прошлого. Он был бы слишком малочисленным, чтобы собрать кворум. В такой ситуации никакие рекомендации народу даваться не могли бы, вопросы, которые всегда были в ведении сената, оставались бы нерешенными. Так что, прежде чем вы станете лить слезы о судьбе плебеев и народа, я бы посоветовал подумать, во что превратился бы этот исключительный государственный орган, если бы не я.

– Сюда, сюда! – окликнул Катул Цезарь своего сына, появившегося в зале. Он был доволен тем, что его сын, недавно внесенный в списки сенаторов, несмотря на молодой возраст, наконец-то освободился от военной службы и теперь заседал в сенате. Цезарю очень хотелось, чтобы Катул увидел Суллу исполняющим обязанности консула.

– Не забывайте и о том, – продолжал Сулла, – что, если вы хотите и дальше направлять римский народ, вы должны отстаивать мои законы. Прежде чем вы задумаете перевороты, вспомните о Риме! Ради Рима в Италии должен быть сохранен мир. Вы должны приложить все усилия и найти способ решить финансовые проблемы и вернуть Риму былое процветание. Мы не можем позволить себе роскошь дать народным трибунам бесконтрольную власть. Статус кво – как я установил его – должен быть сохранен! Только тогда Рим возродится. Нельзя дальше терпеть безумие Сульпиция!

Он прямо посмотрел на новых консулов:

– Завтра, Гней Октавий и Луций Цинна, вы вступите в свои права, сменив на этом посту меня и моего погибшего соратника Квинта Помпея. Обращаюсь к каждому из вас. Гней Октавий, дашь ли ты мне честное слово, что будешь отстаивать мои законы?

Октавий ответил не задумываясь: