Битва за Рим Маккалоу Колин

– Хорошо сказано, Луций Корнелий! – воскликнул Гай Марий и встал, потому что в тяжелую бронзовую дверь заглянула знакомая физиономия главного носильщика его жены. – Что ж, мои щепетильные друзья, пора доставить этого беднягу домой.

Бедняга, все еще пребывавший в мире грез, был оставлен на попечение матери, которая поступила разумно, не пригласив врачей.

– Они пустят ему кровь и очистят кишечник, а это последнее, что ему требуется, – твердо сказала она. – Он давно не ел, только и всего. Вот придет в себя, я напою его вином с медом, и он снова станет прежним. Особенно когда как следует выспится.

Корнелия Сципиона уложила сына в постель и заставила выпить большую чашу горячего вина с медом.

– Филипп! – крикнул он, пытаясь сесть.

– Забудь об этом червяке. Сначала наберись сил.

Он выпил еще вина и все-таки сел, ероша свои короткие черные волосы.

– Ах, мама! Возникла ужасная трудность: Филипп узнал о клятве.

Скавр рассказал Корнелии о случившемся, поэтому ей не пришлось расспрашивать сына. Она понимающе кивнула:

– Ты же не думал, что Филипп или еще кто-нибудь не станет задавать тебе вопросов?

– Это было так давно, что я забыл о проклятой клятве!

– Это не важно, Марк Ливий, – сказал она, придвинула табурет к его кровати и взяла его за руку. – То, что ты делаешь, гораздо важнее того, почему ты это делаешь, – такова жизнь. «Почему» – это всего лишь бальзам для твоего сердца, «почему» не может повлиять на исход. Важно только «что», а для этого ты должен быть в добром здравии. Так что выше голову, сын мой! Здесь твой брат, он очень за тебя тревожится.

– Меня за это возненавидят.

– Некоторые возненавидят – верно. Большинство – из зависти. Другие придут в восхищение, – сказала Друзу мать. – Друзей, принесших тебя домой, это ничуть не поколебало.

– Кто были эти друзья? – пылко осведомился Друз.

– Марк Эмилий, Марк Антоний, Квинт Муций, Гай Марий, – перечислила она. – Да, еще этот обворожительный Луций Корнелий Сулла! Будь я моложе, я бы…

Зная мать, он уже давно не хмурился на такие ее слова.

– Удивительно, что он тебе приглянулся! – сказал он с улыбкой. – Между прочим, он проявляет большой интерес к моим идеям.

– Я так и поняла. В этом году умер его единственный сын?

– Да.

– По нему заметно, – сказала Корнелия Сципиона, вставая. – Теперь, Марк Ливий, я позову твоего брата. А ты сделай над собой усилие, поешь. Хорошая еда пойдет тебе на пользу. Я велю приготовить что-нибудь вкусное и питательное и вместе с Мамерком составлю тебе компанию.

Когда Друза оставили наедине с его мыслями, уже стемнело. Он чувствовал себя гораздо лучше, но страшная усталость не проходила; даже после еды и сладкого вина его не клонило в сон. Когда он в последний раз крепко спал, как долго не высыпался? Наверное, уже многие месяцы!

Филипп обо всем пронюхал. Кто-то обязательно должен был узнать о нем всю правду и прийти с этим либо к нему, Друзу, либо к Филиппу или Цепиону. Интересно, что Филипп ничего не сказал даже Цепиону, а ведь они друзья не разлей вода! Если бы он проболтался, то Цепион проявил бы нетерпение и попытался бы перетянуть одеяло на себя, чтобы Филиппу не достались все лавры. Именно поэтому Филипп держал свое открытие в тайне. С этого вечера миру и дружбе в доме Филиппа придет конец, подумал Друз, невольно улыбнувшись.

Теперь, после свершившегося разоблачения, Друз успокоился. Мать была права. Огласка клятвы не могла повлиять на то, что он делал, а всего лишь уязвляла его гордыню. Даже если все решат, что он действует ради приобретения огромного числа клиентов, как это ему помешает? Разве задача в том, чтобы убедить их в своем полном бескорыстии? Отказаться от собственной выгоды было бы не по-римски, а он настоящий римлянин! Теперь он ясно понимал, что идея завербовать гигантское число клиентов в обмен на предоставление гражданства нескольким сотням тысяч человек все равно рано или поздно стала бы очевидна и для сенаторов, и для предводителей плебса, и для всей римской черни. То, что никто до этого не додумался, пока Филипп не зачитал клятву, говорило об остроэмоциональном отношении к этому вопросу, затмевавшему здравый смысл. Как можно ожидать, что люди увидят логику в его программе, если из-за поднявшейся бури чувств они проглядели даже столь очевидный патронат? Раз они проворонили армию клиентов, то где им понять логику?

У него отяжелели веки, и он провалился в сон – глубокий и целительный.

На рассвете следующего дня Друз пришел в Гостилиеву курию прежним и чувствовал себя готовым к бою с Филиппом, Цепионом и им подобными.

Председательствовавший на заседании Филипп пренебрег всеми другими темами, включая наступление марсов: на первом месте у него стоял Друз и клятва, данная тому италийцами.

– Все ли верно в тексте, который я вчера зачитал, Марк Ливий? – осведомился Филипп.

– Насколько я знаю, все верно, Луций Марций, хотя раньше я не слышал эту клятву и не видел ее на бумаге.

– Но ты знал о ней.

Друз заморгал, изображая изумление:

– Как же мне было о ней не знать, младший консул! Как можно не знать о такой выгоде для себя самого и для Рима? Разве от тебя это ускользнуло бы, если бы ты ратовал за предоставление гражданства всем италийцам?

Это было уже нападение, уже месть; Филиппу, сбитому с толку, пришлось прикусить язык.

– Я бы ратовал за хорошую плетку, больше они ничего от меня не дождутся, – нашелся он наконец.

– Что выдают эти слова, как не вопиющую глупость? – вскричал Друз. – Вот что следует предпринять на всех уровнях, отцы, внесенные в списки! Исправить несправедливость, затянувшуюся на многие поколения, установить в нашей стране столь желанное реальное равенство, снести самые возмутительные барьеры между людьми разных сословий, устранить угрозу неминуемой войны – а она неминуема, предупреждаю! – и добиться, чтобы все до одного новые римские граждане оказались связаны клятвой верности Риму и всем до одного римлянам! Последнее – жизненно важно! Это значит, что все новые граждане будут ведомы верным, римским курсом, это значит, что они будут знать, как и за кого голосовать, это значит, что они станут выбирать настоящих римлян, а не своих италиков!

Это соображение звучало убедительно. Друз видел, как задумываются его внимательные слушатели – а внимательны были сейчас все. Он хорошо знал, чего больше всего боятся его коллеги-сенаторы: что огромное количество новых римских граждан просочится во все тридцать пять триб и значительно уменьшит долю римлян среди голосующих, из-за чего италийцы станут проходить в консулы, преторы, эдилы, народные трибуны и квесторы, заполонят сенат, горя решимостью отнять контроль над ним у римлян. Не говоря о всевозможных комициях. А вот если эти новые римляне будут связаны клятвой, страшной торжественной клятвой, с Римом и со всеми до одного римлянами, то честь обяжет их поступать по-клиентски – голосовать так, как им велят.

– Италийцы – люди чести, такие же, как мы, – продолжил Друз. – Что они и показали, принеся эту клятву. Приняв этот дар – наше гражданство, – они покорятся воле истинных римлян. Истинных римлян!

– Ты хочешь сказать, что они покорятся твоей воле! – ядовито вставил Цепион. – А мы, остальные истинные римляне, получим просто неофициального диктатора!

– Вздор, Квинт Сервилий! Разве, исполняя свой долг народного трибуна, я хоть раз нарушил волю сената? Разве собственное благо было мне дороже блага сената? Когда я игнорировал волю всего народа Рима, от верхов до самых низов? Кто превзойдет в роли покровителя италийцев меня, сына своего отца, римлянина из римлян, истинного, убежденного консерватора?

Друз раскинул руки и, поворачиваясь, обвел взглядом весь сенат.

– Кого вы предпочтете на роль покровителя стольких новых сограждан, отцы-законодатели? Марка Ливия Друза или Луция Марция Филиппа? Марка Ливия Друза или Квинта Сервилия Цепиона? Марка Ливия Друза или Квинта Вария Севера Гибриду Сукрона? Вам следует дать ответ, сенаторы Рима, ибо италийцы получат гражданство! Я поклялся сделать это – и я это сделаю! Вы перечеркнули мои законы, вы лишили мой народный трибунат его цели и его достижений. Но год моего трибуната еще не завершен, и ни разу еще я не дал вам, отцы, внесенные в списки, повода усомниться в моей решимости. Послезавтра я представлю предложение о предоставлении италийцам гражданских прав на рассмотрение плебейского собрания и намерен обсуждать его на всех contio, всякий раз скрупулезно соблюдая правила, уважая закон, в обстановке спокойствия и порядка. Помимо всех прочих клятв, я клянусь всем вам, что в срок своего народного трибуната добьюсь утверждения главного lex Livia, по которому каждый мужчина от Арна до Регия, от Рубикона до Брундизия, от Тусканского моря до Адриатики станет полноправным гражданином Рима! Раз италийцы поклялись мне в верности, то я тоже клянусь им, что, оставаясь народным трибуном, добьюсь для них гражданства. Я сделаю это. Поверьте мне, сделаю!

Он выиграл бой, – все до одного знали это.

– Главное его достижение состоит в том, – молвил Антоний Оратор, – что теперь они все считают предоставление гражданства неизбежным. Они привыкли видеть, как ломают других, а не ломаться сами. Но Друз их сломил, уверяю тебя, принцепс сената!

– Согласен, – сказал Скавр, определенно вдохновленный. – Знаешь, Марк Антоний, ничто, творящееся в римской власти, не способно меня удивить, потому что все уже бывало, причем лучше, чем теперь. Но Марк Ливий неповторим. Ничего похожего Рим еще не видывал. И, подозреваю, больше не увидит.

Друз был верен своему слову. Он внес вопрос о предоставлении италийцам гражданских прав на concilium plebis, овеянный славой неукротимого борца, вызывавшей всеобщее восхищение. Известность его росла и крепла, о нем говорили во всех слоях общества; его твердый консерватизм, железная воля поступать только по правилам, только по закону превратили его в героя, каких прежде не бывало. Консервативен был весь Рим, включая бедноту: он мог поддержать Сатурнина и подобных ему, но не был готов расправляться ради Сатурнина с лучшими своими сынами. Mos maiorum – обычаи, привычки и традиции, выкованные столетиями, – сохраняли важность даже для черни. И вот нашелся человек, для которого mos maiorum были важны наряду со справедливостью. Марк Ливий Друз виделся чуть ли не полубогом, а значит, народ был готов уверовать в правильность всех его желаний.

Филипп, Цепион, Катул Цезарь и их сторонники, а также Метелл Пий Свиненок, все еще не решивший, к кому прибиться, беспомощно наблюдали, как Друз проводит свои contiones всю вторую половину октября, потом в ноябре. Сначала заседания были бурными, но Друз успешно с этим справлялся, давая возможность высказаться каждому, но никогда не идя на поводу у толпы. Если страсти слишком накалялись, он распускал собрание. На первых порах Цепион пытался срывать обсуждение, провоцируя вспышки насилия, но с Друзом этот проверенный в комициях номер не проходил: казалось, он был наделен инстинктивным предвидением, позволявшим ему распускать собрания, прежде чем они перерастут в драку.

Шесть contiones, семь, восемь… Обстановка на них с каждым разом становилась все спокойнее, участники все больше смирялись с неизбежностью нового закона. Вода камень точит, – казалось, Друз взялся доказать правоту этой поговорки, воздействуя на своих противников спокойным достоинством, завидной уравновешенностью, неизменным благоразумием. Его недруги выглядели по сравнению с ним бестолковыми неуклюжими тупицами.

– Это единственный способ, – втолковывал он Скавру, стоя с ним после восьмого по счету contio на ступеньках перед сенатом, откуда Скавру было удобно наблюдать только что завершившиеся прения. – Благородному римскому политику недостает терпения. К счастью, я щедро наделен этой добродетелью. Я готов убеждать любого, кто приходит послушать, и им это нравится. Им нравлюсь я! Я с ними терпелив, тем и добиваюсь их доверия.

– Ты первый после Гая Мария, кого они искренне полюбили, – задумчиво подтвердил Скавр.

– На то есть причины, – продолжил Друз. – Гай Марий, бесспорно, вызывает у них симпатию. Он притягивает их своей замечательной прямотой, силой, они видят в нем своего человека, а не римского аристократа. Я не обладаю этим естественным преимуществом, я не могу не быть собой, римским аристократом. Но терпение делает свое дело, Марк Эмилий. Они научились мне доверять.

– Ты действительно считаешь, что настало время голосовать?

– Да, считаю.

– Может, собрать остальных? Пообедаем у меня?

– Сегодня лучше будем обедать у меня, – возразил Друз. – Завтра решится моя судьба.

Скавр поспешил пригласить Мария, Сцеволу, Антония Оратора. Увидев Суллу, он помахал и ему:

– Марк Ливий приглашает отобедать у него. Ты пойдешь, Луций Корнелий? – Видя на лице Суллы привычную замкнутую отрешенность, он, поддавшись внезапному порыву, добавил: – Обязательно приходи! Там никто не будет лезть тебе в душу.

Отрешенное выражение сменилось улыбкой.

– Что ж, Марк Эмилий, я приду.

В начале сентября эти шестеро могли бы не опасаться лишних ушей: у Друза хватало клиентов, но у тех не было заведено провожать патрона от Форума до дому. Теперь же, после восьмого contio, число сторонников Друза в комиции так выросло, что он и его пятеро спутников очутились в центре толпы в две сотни человек. Все это были простые, небогатые, а то и вовсе неимущие люди, покоренные его непреклонностью, неустрашимостью, цельностью. Начиная со второго contio толпа провожающих неуклонно росла; сегодня, в преддверии завтрашнего голосования, градус кипения был особенно высок.

– Значит, завтра, – сказал Сулла Друзу на ходу.

– Да, Луций Корнелий. Теперь они знакомы со мной, испытывают ко мне доверие – все: от всадников, имеющих влияние на плебеев, до всех этих мелких людишек, окружающих нас сейчас. Не вижу смысла тянуть с голосованием. Я обрел точку опоры. Если мне суждено победить, эта победа свершится завтра.

– Ты, без сомнения, победишь, Марк Ливий, – уверенно проговорил Марий. – Мой голос уже принадлежит тебе.

Идти было совсем недалеко: от Нижнего форума до лестницы Весталок, а дальше к спуску Виктории – там и стоял дом Друза.

– Добро пожаловать, друзья! – радушно обратился Друз к толпе. – Проходите в атрий, там я с вами попрощаюсь. – Повернувшись к Скавру, он тихо попросил: – Проведи остальных ко мне в кабинет, подождите меня там. Я скоро. Было бы невежливо не поговорить с ними.

Скавр и четверо его спутников прошли в кабинет, Друз же повел беспорядочную толпу своих поклонников через просторный сад с колоннадой к высокой двойной двери в его дальнем конце. За ней находился атрий, чьи яркие краски в этот предзакатный час уже успели померкнуть. Друз немного постоял там среди своих обожателей, обмениваясь с ними веселыми шутками и не упуская возможности склонить на свою сторону сомневающихся перед завтрашним голосованием; те уже уходили небольшими группами. От недавней толпы быстро осталась небольшая кучка людей. Опускались сумерки, лампы еще не зажгли, и тень позади колонн и в многочисленных альковах превратилась в непроглядную тьму.

Славно, толпа почти разошлась… Но кто-то невидимый крепко прильнул к Друзу и дернул его за полу тоги. Друз испытал внезапную острую боль справа в паху, но сдержал крик, ведь все эти люди, пусть и его сторонники, были ему чужими. Они уже разбегались, ахая оттого, что свет разом померк, и торопясь попасть домой, прежде чем римские проулки превратятся в грозящие смертельной опасностью ущелья.

Полуслепой от боли, Друз стоял на дрожащих ногах в дверях, лицом к саду, со вскинутой левой рукой, на которой складками повисла тога; дождавшись, чтобы привратник выпустил на улицу последних гостей, он сделал было шаг в направлении кабинета, где его ждали друзья. Но этого движения оказалось достаточно, чтобы боль стала невыносимой. Он уже не смог подавить крик, рвавшуюся из груди отчаянную мольбу о помощи. По его правой ноге хлынула горячая струя, и его обуял страх.

Выбежав из кабинета, Скавр и остальные застали Друза все еще держащимся на подгибающихся ногах, с ладонью, прижатой к правому бедру; потом он уставился на ладонь, залитую кровью. Его кровью! Он рухнул на колени и, как проколотый, потерявший воздух пузырь, растянулся на полу с широко распахнутыми глазами, не в силах сдержать стоны от неумолимо нараставшей боли.

Первым опомнился не Скавр, а Марий. Освободив правое бедро Друза от складок тоги, он обнажил рукоятку кинжала, всаженного ему в пах. Все стало ясно.

– Луций Корнелий, Квинт Муций, Марк Антоний! Вас трое, бегите за тремя докторами! – хрипло распорядился Марий. – Принцепс сената, вели немедленно зажечь лампы – все до одной!

Друз издал вдруг истошный крик, взлетевший к звездному небу над атрием и заметавшийся, как летучая мышь, натыкаясь на колонны. Атрий ожил: отовсюду с криками бежали рабы, управляющий Кратипп вместе со Скавром зажигал лампы, Корнелия Сципиона, опередив шестерых детей, упала на колени рядом с сыном, в лужу его крови.

– Убийца, – лаконично процедил Марий.

– Я должна послать за его братом, – сказала мать, выпрямляясь. Вся ее одежда промокла от крови.

Никто не обратил внимания на шестерых детей, смотревших из-за спины Мария на кровавую сцену. Расширенными глазами они следили, как кровь растекается по полу, смотрели на дядино лицо, искаженное судорогами, на торчащий из-под его тоги кинжал. Теперь он кричал почти не переставая: боль ежесекундно усиливалась из-за внутреннего кровотечения, сдавившего нервные окончания; при каждом его новом крике дети вздрагивали, морщились, всхлипывали, пока Цепион-младший не сообразил прижать к своей груди лицо младшего брата Катона, чтобы тот не видел мучений дяди Марка.

Детей увели только после возвращения Корнелии Сципионы, тут же передавшей их под надзор рыдающей, дрожащей няньки; потом мать опять упала на колени рядом с Марием, такая же беспомощная, как он.

В следующее мгновение вбежал Сулла, волоча за собой Аполлодора Сицилийца. Швырнув его на пол, Марию под бок, он прорычал:

– Бессердечный сморчок не хотел прерывать свой ужин!

– Чтобы я его осмотрел, надо отнести его на кровать, – пролепетал сицилийский грек, еще не отдышавшийся после бесцеремонного обращения Суллы.

Марий, Сулла, Кратипп и еще двое слуг подняли громко стонущего Друза и понесли. Пропитавшаяся кровью тога оставляла на полу ярко-красный след. Раненого уложили на широкую постель, на которой он и Сервилия Цепиона долго и тщетно пытались зачать ребенка. Маленькую комнату освещало столько ламп, что в ней было светло, как днем.

Прибежали еще два врача, после чего Марий и Сулла вышли в атрий и стали слушать вместе с остальными крики Друза. При появлении Мамерка Марий молча указал на дверь спальни, но не изъявил желания снова туда войти.

– Мы не можем разойтись, – пробормотал Скавр, который в эту минуту выглядел глубоким стариком.

– Нет, не можем, – согласился Марий, тоже на глазах постаревший.

– Тогда уйдем в кабинет, чтобы не мешаться, – предложил Сулла. Он дрожал от потрясения и от недавнего усилия, потребовавшегося, чтобы стащить протестующего врача с обеденного ложа.

– Юпитер, я не могу в это поверить! – простонал Антоний Оратор.

– Цепион? – опасливо предположил Сцевола.

– Держу пари, это испанский трус Варий, – сказал, оскалившись, Сулла.

Сидя в кабинете, они чувствовали свою ненужность и бессилие, невыносимые для людей, привыкших повелевать; у них в ушах по-прежнему звучали доносившиеся из спальни страшные крики. Но уже скоро они убедились, что Корнелия Сципиона – истинный член своего могучего клана: при всем ужасе происходящего она нашла время распорядиться, чтобы им принесли вина и еды, и прислала им в услужение раба.

Вытащив из раны кинжал, врачи убедились, что для черного дела выбрано идеальное оружие – сапожный нож с широким кривым лезвием.

– Вдобавок нож провернули в ране, – сказал Аполлодор Сицилиец Мамерку, не обращая внимания не непрерывный крик Друза.

– Что это значит? – спросил Мамерк, отчаянно потея от жара несчетных языков пламени в лампах и еще не до конца понимая, что происходит.

– Внутри все порвано так, что не сошьешь, Мамерк Эмилий. Кровеносные сосуды, нервы, мочевой пузырь и, боюсь, кишечник.

– Вы можете дать ему что-нибудь болеутоляющее?

– Я уже дал ему маковый сироп, надо повторить. Увы, не думаю, что это поможет.

– А что поможет? – спросил Мамерк.

– Ничего.

– Ты хочешь сказать, что мой сын умирает? – недоверчиво спросила Корнелия Сципиона.

– Да, domina, – с достоинством ответил врач. – У Марка Ливия внешнее и внутреннее кровотечение, и мы не умеем останавливать ни то ни другое. Он обречен.

– А боль? Вы не можете облегчить его страдания? – спросила мать.

– Самое действенное средство в нашей фармакопее – сироп из анатолийских маков, domina. Если не помогает он, то не поможет ничего.

Всю нескончаемую ночь Друз безостановочно кричал. Его страшные предсмертные стоны проникали во все закоулки прославленного дома, достигали ушей шестерых детей, тесно сгрудившихся в детской, чтобы было не так страшно. Старший брат не переставал обнимать голову маленького Катона, все шестеро плакали навзрыд, потрясенные зрелищем окровавленного дяди Марка на полу; эта картина вошла в их жизнь наряду с чередой множества трагедий.

Цепион-младший обнимал братишку, целовал его волосы и твердил:

– Видишь, я здесь! С тобой ничего не случится!

На спуске Виктории собирались люди; толпа уже вытянулась на три сотни шагов в каждую сторону. Крики Друза долетали даже сюда, и люди откликались на них вздохами и всхлипами, свидетельствовавшими об их искреннем сочувствии.

Внутри, в атрии, собрался сенат; ни Цепион, ни Филипп не явились – мудрое решение; Сулла, высунувший голову из двери кабинета, не нашел и Квинта Вария. У выхода в крытую галерею мелькнула тень, и он, поспешив туда, увидел смуглую миловидную девочку лет тринадцати-четырнадцати.

– Тебе чего? – спросил он, внезапно появившись перед ней и осветив ее лампой.

Она ахнула при виде его золотисто-рыжих волос; ей показалось, что воскрес Катон Салониан. В ее глазах сверкнула ненависть, но она тут же овладела собой.

– Кто ты такой, чтобы меня спрашивать? – высокомерно спросила она.

– Луций Корнелий Сулла. А ты кто такая?

– Сервилия.

– Ступай в постель, юная Сервилия. Здесь тебе не место.

– Я ищу отца.

– Квинта Сервилия Цепиона?

– Да, моего отца!

Сулла засмеялся, не щадя ее чувств:

– Разве стал бы он сюда соваться, глупое ты дитя, когда полмира подозревает его в убийстве Марка Ливия?

В ее глазах сверкнула радость.

– Он правда умрет? Правда?

– Да.

– Хорошо! – После этого дикого ответа она выскользнула в дверь.

Сулла пожал плечами и вернулся в кабинет.

Вскоре после рассвета за ними пришел Кратипп:

– Марк Эмилий, Гай Марий, Марк Антоний, Луций Корнелий, Квинт Муций, хозяин хочет вас видеть.

Крики раненого уже сменились редкими булькающими стонами. Мужчины в кабинете понимали, что это значит, поэтому поспешно засеменили следом за управляющим мимо сенаторов, сбившихся в кучки по всему атрию.

Друз лежал белый как полотно, но на его лице, превратившемся в маску, все еще сияла пара живых, огромных, прекрасных черных глаз. Справа от него стояла с сухими глазами и с прямой спиной Корнелия Сципиона, слева – спокойный и решительный Мамерк Эмилий Лепид Ливиан. Все врачи вышли.

– Друзья мои, я ухожу, – проговорил Друз.

– Мы понимаем, – тихо сказал Скавр.

– Мой труд останется незавершенным.

– Это так, – кивнул Марий.

– Чтобы меня остановить, им пришлось пойти на это! – еле слышно, превозмогая боль, произнес Друз.

– Кто это был? – спросил Сулла.

– Их было семеро, кто-то из них… Я их не знаю. Обычные люди. Третье сословие, не простолюдины.

– Тебе угрожали? – спросил Сцевола.

– Нет. – Он снова застонал.

– Мы найдем убийцу, – пообещал Антоний Оратор.

– Или того, кто ему заплатил, – уточнил Сулла.

Они молча сгрудились в изножье кровати, не желая мешать Друзу прожить оставшийся ему крохотный клочок жизни. Перед самым концом он сумел, тяжело дыша, превозмочь боль, приподнял голову и уставился на них затуманенным взором.

– Ecquandony? – произнес он неожиданно громко. – Ecquandone similem mei civem habebit res publica? Кто, если не я, так еще послужит республике?

Его прекрасные глаза полностью затянуло пеленой, и они сделались мутно-золотыми. Друз умер.

– Никто, Марк Ливий, – ответил умершему Сулла. – Никто.