Адское Воинство Варгас Фред
Адамберг мысленно перенесся в больничную палату, где старая женщина сказала ему всего три слова: «Хэллоу, Лод, сахар». Теперь эти слова обрели для него новый смысл.
— Лод, — повторил он, — Лео видела эти бумажки, так ведь? И я даже могу тебе сказать когда. В тот день, когда она обнаружила тело Эрбье. Иначе зачем бы она стала говорить об этом в больнице, из последних сил? Но почему она ничего не сказала мне вечером, за ужином? Думаешь, она догадалась не сразу, а только потом, когда было уже поздно? Как я? Только на следующий день, да? Но о чем она догадалась, Лод?
Адамберг осторожно засунул обертки в задний карман брюк, где лежал конверт с фотографиями.
— Так что, Лод? — продолжал он, свернув на короткую тропинку, по которой шел тогда с Лео. — О чем она догадалась? О том, что кто-то стал свидетелем убийства? Но откуда она могла знать, что бумажки появились там именно в ту ночь? Потому что приходила туда с тобой накануне и бумажек еще не было?
Пес весело запрыгал по тропинке, задирая лапу у тех же деревьев, которые помечал тогда. Они приближались к гостинице Лео.
— Только так и могло быть, Лод. Кто-то сидел здесь, лакомился сахаром и случайно стал свидетелем убийства. Но осознал это позже, когда ему стало известно об убийстве и о том, когда оно было совершено. И теперь этот свидетель молчит, потому что опасается за свою жизнь. Возможно, Лео знала, кто из местных подростков пришел в ту ночь на Бонвальскую дорогу, чтобы доказать свое бесстрашие.
Когда до гостиницы оставалось полсотни шагов, Лод побежал к машине, стоявшей на обочине. У машины стоял бригадир Блерио, он двинулся навстречу комиссару. Адамберг ускорил шаг, думая, что Блерио побывал в больнице и у него есть новости.
— Плохо дело, мы не можем понять, что с ней, — сразу, без приветствия обратился он к Адамбергу, тяжело вздохнув и разведя своими короткими ручками.
— Черт возьми, Блерио, что происходит?
— На подъеме у нее внутри слышится какое-то постукивание.
— На подъеме?
— Ну да, она не выдерживает нагрузки и быстро выдыхается. А под горку и на равнине все нормально.
— О ком вы говорите, Блерио?
— О моей машине, комиссар. А пока префектура соберется мне ее заменить, пройдет сто лет.
— О’кей, бригадир. Как прошел допрос Мортамбо?
— Он ничего не знает, и это чистая правда. Бесхарактерный тип, тряпка, да и только, — не без грусти заметил Блерио, поглаживая Лода, который встал на задние лапы и прижался к нему. — Без Глайе он долго не продержится.
— Он хочет сахару, — объяснил Адамберг.
— Он, главное, хочет остаться в камере. Этот здоровенный придурок выругал меня, потом пытался разбить мне физиономию в надежде, что его надолго упекут за решетку. Знаю я эти фокусы.
— Мы как будто не слышим друг друга, Блерио, — сказал Адамберг, отирая пот со лба рукавом футболки. — Я хотел сказать только, что собака хочет получить свой ежедневный кусочек сахару.
— Так еще рано.
— Я знаю, бригадир. Но мы с ним встретились в лесу, он побывал у своей подружки на ферме и теперь хочет сахару.
— Ну, в таком случае вы сами дайте ему сахару, комиссар. Потому что я тут копался в моторе, а когда руки пахнут бензином, он ничего у меня не берет. Отказывается наотрез.
— У меня нет с собой сахара, бригадир, — терпеливо объяснил Адамберг.
Вместо ответа Блерио указал на карман своей рубашки, набитый кусочками сахара в бумажной обертке.
— Угощайтесь, — сказал он.
Адамберг взял кусочек, снял с него бумажную обертку и бросил сахар Лоду. Одна проблема решена, пусть и маленькая.
— Вы всегда таскаете с собой такой запас сахара?
— А разве нельзя? — буркнул бригадир.
Адамберг понял, что вопрос был бестактным, что он случайно затронул какую-то болезненную тему, которую Блерио не хочет обсуждать. Возможно, толстяк-бригадир страдает приступами гипогликемии, когда у человека резко падает уровень сахара в крови, ноги делаются ватными, лоб покрывается потом, а сам он становится как тряпка и едва не теряет сознание. Или, быть может, он любит побаловать сахарком лошадей. А может быть, он тайком подкидывает сахар в бензобак своим врагам. Или, наконец, добавляет его в свой утренний стакан кальвадоса.
— Вы подбросите меня до больницы, бригадир? Мне надо встретиться с врачом до того, как его увезут.
— Похоже, этот врач выловил Лео, все равно как карпа из аквариума, — сказал бригадир, усаживаясь за руль. Лод прыгнул на заднее сиденье. — Со мной вот тоже был случай. Поймал я в Туке форель-пеструшку. Просто руками вынул из воды. Она, должно быть, ударилась о скалу или что-то вроде того. У меня не хватило духу съесть эту рыбину, не знаю уж почему, и я бросил ее обратно в воду.
— Что будем делать с Мортамбо?
— Эта тряпка желает на ночь остаться в жандармерии. По закону он имеет право находиться там до двух часов дня. Как с ним быть дальше, ума не приложу. Надо думать, теперь он жалеет, что мамашу угробил. С ней-то он был бы в безопасности, такая женщина не стала бы всякие глупости слушать. Сидел бы себе спокойно, и Владыка Эллекен не наслал бы на него свое Воинство.
— Вы верите в Адское Воинство, бригадир?
— Да не верю я, — пробурчал Блерио. — Просто повторяю, что люди говорят, вот и все.
— А часто бывает, что подростки выходят ночью на Бонвальскую дорогу?
— Да. Малолетние придурки, которым не хочется, чтобы другие подумали, будто они сдрейфили.
— Какие «другие»?
— Придурки постарше. В этом все дело. Не можешь провести ночь на Бонвальской дороге, значит ты слабак. Вот так все просто. Я побывал там, когда мне исполнилось пятнадцать. Должен вам сказать, в таком возрасте это очень страшно. И учтите, кто сидит там ночью, не имеет права зажигать огонь — таков закон придурков.
— Известно, кто побывал там в этом году?
— Неизвестно. И в прошлом, и в позапрошлом тоже. Кто побывал, тот помалкивает. Потому что на выходе тебя встречают дружки и видят, что ты от страха обмочился. А то и хуже. В общем, парни держат язык за зубами. Все как один. Это вроде как секта, комиссар, у них свои секреты.
— А девочки тоже должны там побывать?
— Между нами, комиссар, девчонки в таких делах в сто раз умнее ребят. Они не станут устраивать себе головную боль по пустякам. Нет, девчонки, конечно, туда не ходят.
Доктор Эльбо ужинал на скорую руку в кабинете, предоставленном в его распоряжение. Он непринужденно болтал с двумя сестрами и доктором Мерланом, которого он совершенно покорил и который был сама любезность.
— Как видите, друг мой, — сказал он вошедшему Адамбергу, — перед отъездом я решил немного подкрепиться.
— Ей лучше?
— Я провел с ней еще один, контрольный сеанс, лечение действует, я доволен. Если мои расчеты верны, функции организма постепенно, день за днем будут восстанавливаться. Через четыре дня вы увидите значительные сдвиги, а затем она войдет в фазу консолидации. Только запомните, Адамберг: никаких профессиональных вопросов — что вы видели, кто это был, что произошло? Сейчас она еще слишком слаба, чтобы справиться с этим воспоминанием. Будете ее заставлять — все мои усилия насмарку.
— Я прослежу за этим лично, доктор Эльбо, — раболепным тоном заверил его Мерлан. — Палата будет заперта на ключ, без моего разрешения туда никто не войдет. И никто не будет говорить с ней иначе, нежели в моем присутствии.
— Полностью полагаюсь на вас, дорогой коллега. Адамберг, если вы добьетесь для меня права еще на одну прогулку, через две недели я должен буду осмотреть ее еще раз. Я просто в восторге от этого случая, честное слово.
— А я от души благодарен вам, Эльбо, честное слово.
— Полноте, друг мой, это же моя работа. Кстати, как там ваш электрический шарик? Займемся им? Рене, — обернулся он к старшему охраннику, — у нас есть еще пять минут? В случае с комиссаром мне больше не понадобится. У него аномальная инфрасимптоматика.
— Ладно, — согласился Рене, взглянув на настенные часы. — Но мы должны отбыть в восемнадцать ноль-ноль, доктор.
— Я управлюсь раньше.
Врач улыбнулся, промокнул губы бумажной салфеткой и увел Адамберга в коридор. За ним шли два охранника.
— Ложиться не нужно. Сядьте на стул, этого будет вполне достаточно. Только снимите туфли. Где он, этот ваш шарик? На затылке? Где именно?
Несколько секунд врач ощупывал голову, шею и ступни комиссара, потом похлопал кончиками пальцев по глазам и по верхней части скул.
— Вы, как всегда, своеобразны, друг мой, — сказал он наконец, знаком разрешив Адамбергу обуться. — Достаточно было обрезать в отдельных местах немногочисленные нити, связывающие вас с землей, чтобы вы взмыли к облакам, хотя у вас даже нет идеала. Как воздушный шар. Будьте осторожны, Адамберг, я ведь уже предупреждал вас. Реальная жизнь — не что иное, как громадная куча дерьма, низости и посредственности, на сей счет мы с вами солидарны. Но мы должны топтаться в этой куче, друг мой. Должны. К счастью, вы при всем при том достаточно просто устроенное животное, и часть вашего существа прикована к земле, как копыто увязшего в грязи быка. В этом вам повезло, а я закрепил ваше везение на участке между выступом затылочной кости и скуловой точкой.
— А шарик, доктор?
— «Шарик» в физиологическом плане — это зона неподвижности между первым и вторым шейными позвонками. В соматическом плане — это сильнейший шок, вызванный чувством вины.
— Не помню, чтобы я когда-либо испытывал чувство вины.
— Значит, вы — счастливое исключение. Но и у вас бывают всплески этого чувства. Я бы сказал — а вы знаете, как пристально я тогда наблюдал за событиями, — что вторжение в вашу жизнь взрослого сына, который, как вам могло показаться, из-за вашего отсутствия и вашего безразличия превратился в неуравновешенное, морально неустойчивое существо, вызвало у вас сильнейший приступ чувства вины. Что тут же отразилось на шейных позвонках. А теперь, друг мой, я должен вас оставить. Возможно, через две недели мы увидимся снова, если судья подпишет разрешение. Вы знали, что старый судья Варнье насквозь коррумпированный, продажный тип?
— Конечно, ведь именно поэтому вы здесь.
— Удачи вам, друг мой, — сказал врач, пожимая ему руку. — Мне было бы приятно, если бы вы иногда навещали меня во Флери.
Он произнес «Флери» так, словно это было название его загородного дома, словно он приглашал комиссара вместе скоротать вечерок в гостиной, за окнами которой видны бескрайние поля. Глядя ему вслед, Адамберг почувствовал к нему уважение и даже несколько растрогался, что у него бывало крайне редко и, по-видимому, стало результатом недавней лечебной процедуры.
Перед тем как доктор Мерлан запер палату на ключ, Адамберг, мягко ступая, подошел к кровати Лео, тронул ее теплые щеки, погладил по голове. Ему захотелось сказать ей о найденных обертках из-под сахара, но он тут же отказался от этой идеи.
— Хэллоу, Лео, это я. Лод побывал на ферме у своей подружки. Он доволен.
XXXII
В холле унылого отеля на окраине Гранады Кромс и Мо выключили допотопный компьютер и преувеличенно расхлябанной походкой направились к лестнице. Обычно человек не следит за своей походкой, он начинает это делать, только когда чувствует, что за ним наблюдает полицейский или ревнивая любовница. И тогда ему очень трудно изобразить непринужденность, которую он в данный момент утратил. Они решили избегать лифта, где пассажиры, за неимением иного занятия, глазеют друг на друга дольше, чем в прочих местах.
— По-моему, это было неосторожно с нашей стороны — заходить в Интернет, — сказал Мо, закрыв дверь комнаты.
— Не дергайся, Мо. Нервничать — лучший способ привлечь к себе внимание. Да, мы рискнули, зато получили нужную информацию.
— Думаю, не стоит звонить в этот ордебекский ресторан. Как ты его называешь?
— «Бегущий кабан». Нет, звонить мы не будем. Это вроде страховки на крайний случай. Ну вот, мы нашли магазин, где продают дьяболо и другие игры. «Твоя путеводная нить». И теперь ничего не стоит узнать фамилию хозяина и выяснить, есть ли у него дети. Точнее, один ребенок, мальчик от двенадцати до шестнадцати лет.
— Да, мальчик, — согласился Мо. — Девочке вряд ли придет в голову связать птице лапы, чтобы уморить ее голодом.
— Или поджечь машину.
Мо сел на кровать, подтянул к себе колени и стал размеренно дышать. Ему казалось, что у него в желудке появилось второе сердце и оно колотится не переставая. В доме с коровами Адамберг объяснил ему, что это, скорее всего, маленькие шарики электричества, которые возникают то тут, то там. Мо положил руку на живот, надеясь, что это поможет разогнать шарики, и стал перелистывать французскую газету, купленную вчера.
— Хотя, — заметил Кромс, — девочка может весело и с интересом наблюдать, как парень связывает лапы птице или поджигает машину. Есть новости про Ордебек?
— Нет. Знаешь, я думаю, у твоего отца есть дела поважнее, чем выяснять фамилию мальчишки из игрового магазина.
— А я думаю, ты ошибаешься. По-моему, парень, который мучил голубя, парень, который убил охотника в Ордебеке, и парень, который поджег машину с Клермон-Брассером, — это, в его представлении, одна компания, и все трое для него одинаково важны.
— Ты вроде познакомился с ним совсем недавно.
— Но у меня складывается впечатление, что мы с ним похожи. Мо, завтра нам надо выйти из гостиницы в половине девятого. И так мы будем делать каждый день. Они должны думать, что у нас тут постоянная работа. Если мы останемся здесь до завтра.
— Ага. Ты тоже его заметил? — спросил Мо, массируя себе живот.
— Того типа на первом этаже, который на нас смотрел?
— Да.
— Он что-то слишком долго на нас пялился, а?
— Да. И кто это, по-твоему, может быть?
— Это может быть легавый.
Кромс открыл окно и закурил, облокотившись на подоконник. Из окна видны были только тесный дворик, отводные трубы, развешанное на веревках белье и цинковые крыши. Кромс выбросил окурок в окно и проследил за тем, как он в темноте упал на землю.
— Нам лучше свалить прямо сейчас, — сказал он.
XXXIII
Эмери гордо распахнул перед гостями двустворчатую дверь своей столовой в стиле ампир, готовясь насладиться произведенным впечатлением. Адамберг, казалось, был слегка удивлен, но остался равнодушным — невежда, подумал Эмери, — однако изумление Вейренка и восторженные комментарии Данглара так его обрадовали, что он даже забыл о недавней перепалке с комиссаром. На самом деле Данглар хоть и восхищался прекрасной мебелью, но считал, что хозяин дома утратил чувство меры, стараясь как можно тщательнее воссоздать обстановку эпохи.
— Чудесно, капитан, просто чудесно, — все же сказал под конец майор, взяв рюмку с аперитивом, ибо воспитанностью он далеко превосходил Адамберга и Вейренка.
Именно по этой причине майор Данглар в течение всего ужина говорил за троих, с искренней увлеченностью, которую так превосходно умел изображать, за что Адамберг всегда был ему благодарен. К тому же вина в старинных графинах с гербом князя Экмюльского было столько, что майору явно не угрожал синдром абстиненции. За компанию с Дангларом, который досконально знал родословную графа д’Ордебека и мог во всех подробностях рассказать о битвах маршала Даву, Эмери порядком напился, от этого его всегдашняя чопорность куда-то улетучилась, он стал сердечным, открытым и даже сентиментальным. Адамбергу почудилось, что плащ славного маршала вместе с величавой осанкой потихоньку сползает с плеч его наследника и вот-вот окажется на полу.
Между тем лицо Данглара тоже оживилось, на нем появилось какое-то необычное выражение. Адамберг достаточно хорошо знал своего помощника, чтобы понять: это затаенное лукавство не имеет ничего общего с состоянием блаженной расслабленности, в которое Данглар обычно впадал от спиртного. Майор словно бы задумал озорную проделку и решил пока держать это в тайне. Возможно, подумал Адамберг, он что-то затевает против Вейренка: сегодня вечером он почти вежлив с лейтенантом, а это не предвещает ничего хорошего. Если сегодня он улыбается Вейренку, значит собирается вскоре его одурачить.
Ордебекская драма, забытая и ушедшая в тень на время имперского празднества, все же напомнила о себе, когда подали кальвадос.
— Эмери, что ты будешь делать с Мортамбо? — спросил Адамберг.
— Если ты вызовешь на подмогу своих ребят, мы обеспечим ему постоянную охрану из шести-семи человек в течение недели. У тебя найдутся подходящие люди?
— У меня есть женщина-лейтенант, которая одна стоит десяти мужиков, но она сейчас работает под прикрытием. Могу освободить одного-двух крепких ребят.
— А твой сын не мог бы нам помочь?
— Я не допускаю его к оперативной работе, Эмери. Он не получил необходимой подготовки и не знает, как действовать в опасной ситуации. И, кроме того, он только что отправился в путешествие.
— Вот как? Я думал, он готовит репортаж о прогнивших листках.
— Да, он этим занимался. Но ему позвонила девушка из Италии, и он отправился туда. Ты же знаешь, как это бывает.
— Еще бы! — отозвался Эмери, откинувшись на спинку кресла (насколько это было возможно в ампирном кресле с прямой спинкой). — У меня, как у всех, в свое время была масса приключений, но женщину моей мечты я встретил здесь. Когда меня перевели в Лион, она поехала со мной, хотя ей уже приелись наши отношения. Но я-то еще ее любил, я думал, она будет рада, если мы вернемся в Ордебек, в родные края, к старым друзьям. Поэтому я рыл землю носом, чтобы вернуться. А она, видите ли, захотела остаться в Лионе. В первые два года службы в Ордебеке у меня все валилось из рук. Потом я стал шляться по борделям в Лизьё, но без всякого удовольствия. Да, я ни в чем не похож на своего предка, друзья мои, если я вправе вас так называть. Из всех сражений, в каких мне довелось участвовать, я не выиграл ни одного. Если не считать нескольких задержаний, которые смог бы провести любой дурак.
— Не знаю, можно ли оценивать жизнь по таким критериям, как «выиграть» или «проиграть», — негромко сказал Вейренк. — По-моему, давать оценку собственной жизни вообще неправильно. Нам все время приходится так делать, но по сути это преступление.
— «Это хуже, чем преступление, это ошибка», — подхватил Данглар, повторяя фразу, которую Фуше якобы сказал Наполеону.
— Вот это мне нравится, — сказал Эмери и неуклюже встал, чтобы налить всем вторую порцию кальвадоса. — Нашелся топор, — объявил он вдруг. — Его перебросили через каменную ограду у дома Глайе, и он лежал в овраге.
— Неужто ты думаешь, — сказал Адамберг, — что, если бы один из братьев Вандермот решил убить Глайе, он взял бы для этого свой топор? А если, предположим, он все-таки убил его, то разве не было бы проще после убийства унести топор домой?
— Я тебе уже говорил, Адамберг: тот факт, что это их топор, можно истолковать двояко. Либо как доказательство невиновности, либо как очень хитрую попытку сфабриковать такое доказательство.
— Недостаточно хитрую для них.
— Я смотрю, они тебе понравились, да?
— Я против них ничего не имею. Ничего серьезного — на данный момент.
— Но они тебе понравились.
Эмери вышел из столовой. Вернувшись через несколько секунд, он положил на колени Адамбергу большую школьную фотографию:
— Вот, смотри, нам всем тут от восьми до десяти лет. Иппо уже очень высокий, он третий слева в последнем ряду. У него еще по шесть пальцев на обеих руках. Ты знаешь эту жуткую историю?
— Да.
— Мальчик в первом ряду, единственный, кто не улыбается, — это я. Как видишь, я их знаю не первый день. И могу тебе сказать: Иппо был настоящим бандитом. Ничего общего с тем милым мальчиком, которого он потехи ради изображал перед тобой. Мы все у него по струнке ходили. Даже я, хоть и был на два года старше.
— Он вас бил?
— Нет, у него было кое-что пострашнее кулаков. Он со своими шестью пальцами говорил, что он солдат дьявола и, если мы будем его доставать, с нами произойдут все несчастья, какие он только нам пожелает.
— А вы его доставали?
— Поначалу — да. Можешь представить себе, что это такое, когда среди сотни мальчишек появляется один шестипалый. В пять лет ему проходу не давали, издевались кто как мог. Что правда, то правда. Одна компания, которой верховодил Режи Верне, преследовала его особенно жестоко. Помню, Режи вколотил в его стул гвозди острием кверху, и Иппо на них сел. У него на ягодицах было шесть ранок, из них шла кровь, и все мальчишки умирали со смеху. А в другой раз его привязали к дереву и все по очереди помочились на него. Но потом Иппо вдруг словно проснулся.
— Он обратил свои шесть пальцев против вас.
— Вот именно. И первой его жертвой стал этот мерзавец Режи. Однажды Иппо произнес что-то вроде угрозы и с важным видом протянул к нему свои шестипалые руки. Хочешь — верь, хочешь — нет, но через пять дней коротышку Режи сбила машина какого-то парижанина, и ему отрезали обе ноги. Ужас. Но мы в школе знали, что парижанин со своей машиной тут ни при чем, а все дело в порче, которую Иппо навел на Режи. Сам Иппо не опровергал этот слух, наоборот, он говорил, что следующему, кто будет его доставать, он отрежет руки, ноги, а заодно и яйца. С тех пор роли переменились, и теперь уже мы жили в постоянном страхе. Позже Иппо прекратил эти детские выходки. Но уверяю тебя, еще и сегодня никто не рискнет с ним связываться. Ни с ним, ни с кем-либо из его семьи.
— Можно встретиться с этим Режи?
— Он умер. Я ничего не выдумываю, Адамберг. Несчастья сыпались на него одно за другим. Болезни, потеря работы, смерть близких, нищета. Кончилось тем, что три года назад он утопился в Туке. Ему было всего тридцать шесть. Мы, его одноклассники, знали, что это все месть Иппо. Иппо предупреждал нас, что так будет. Что, если он на кого-то укажет своими шестипалыми руками, этого человека поразит проклятие на всю жизнь.
— А что ты об этом думаешь сейчас?
— К счастью, я уехал отсюда, когда мне было одиннадцать лет, и сумел обо всем этом забыть. Если ты спросишь Эмери-жандарма, он тебе скажет, что всякие там разговоры про порчу — это чушь несусветная. Если спросишь Эмери-мальчишку, то, должен сказать, иногда мне приходит в голову, что над Режи тяготело проклятие. Допустим, маленькому Иппо надо было что-то придумать для самозащиты. Его обзывали чертовым семенем, выродком из преисподней, вот ему и пришлось взять на себя роль дьявола. Однако играл он эту роль с необычайным искусством, даже после того, как ему отрубили лишние пальцы. В общем, так: пусть Иппо и не приспешник сатаны, но человек он жесткий и, возможно, опасный. Он настрадался со своим отцом так, что и вообразить невозможно. Но натравить на отца собаку — это было неординарное проявление агрессивности, причем с угрозой для жизни. И я не поручусь, что у него больше не бывает таких приступов. Да и можно ли было надеяться, что дети Вандермота, после всего, что им довелось пережить, превратятся в добрых, славных ангелочков?
— По-твоему, Антонен такой же?
— Да. Я не верю, что из малыша, которого разбили на мелкие кусочки, может вырасти спокойный, уравновешенный человек. А ты веришь? Считается, что Антонен не способен убить: слишком боится за свои руки. Но у него вполне хватило бы сил нажать на спусковой крючок. А может, и на то, чтобы поднять топор.
— Он утверждает, что не хватило бы.
— Но он всегда готов поддержать любую затею старшего брата. Вполне возможно, что это Иппо велел ему прийти в дом Глайе и сообщить нам о пропаже топора. Третий брат, Мартен, тоже беспрекословно слушается Иппо.
— Остается Лина.
— Она видит Адское Воинство, у нее такая же расстроенная психика, как у ее братьев. Не исключено, впрочем, что все эти видения — просто выдумка, рассчитанная на то, чтобы заклеймить будущих жертв Эллекена и запугать остальных местных жителей. Вот так же Иппо когда-то всех пугал своими шестипалыми руками. Лина указывает на жертв, Иппо берет на себя их уничтожение, а остальные члены семьи каждый раз услужливо предоставляют ему алиби. Таким образом, они получают власть над городом, в котором все охвачены страхом, и ореол народных мстителей, поскольку убитые действительно были негодяями. Хотя мне кажется, ей и правда что-то там привиделось. И в этом — причина всего. Братья восприняли это видение как руководство к действию. Да и как им было не поверить в предсказание, если в прошлый раз Лина увидела Адское Воинство то ли незадолго до, то ли сразу после гибели их отца.
— Два дня спустя. Так она мне сказала.
— Она охотно об этом рассказывает. И к тому же с полным спокойствием, ты заметил?
— Да, — согласился Адамберг, вспомнив, как Лина стукнула по столу ребром ладони. — Но скажи, зачем ей утаивать имя четвертой жертвы?
— Возможно, она действительно не разглядела, кто это был, или же они нарочно держат его имя в секрете, чтобы вызвать всеобщую панику. Они мастера своего дела. Страх перед Воинством всех крыс выгоняет из нор. Это их забавляет, они довольны собой и уверены, что поступают по справедливости. Ведь, по их мнению, было справедливо, что их отца зарубили топором.
— Наверно, ты прав, Эмери. Но возможен и еще один вариант: поскольку все убеждены в виновности Вандермотов, кто-то пользуется этим, чтобы безнаказанно совершать убийства. Ему нечего бояться, ведь все спишут на преступную семью.
— А какой у него мотив?
— Страх перед Адским Воинством. Ты сам сказал: многие жители Ордебека склонны верить в его существование, а некоторые уверовали так крепко, что боятся даже произносить его название. Подумай об этом, Эмери. Может быть, стоило бы составить список таких людей.
— Их слишком много, — покачав головой, ответил Эмери.
Адамберг молча плелся по дороге позади Вейренка и Данглара, которые шли спокойным, размеренным шагом. Тучи, собиравшиеся на западе, так и не пролились дождем, и ночь была слишком жаркой. Время от времени Данглар обращался к Вейренку с какими-то словами — факт не менее странный, чем таинственное и насмешливое выражение, весь вечер не сходившее с лица майора.
Обвинения, которые Эмери выдвигал против семьи Вандермот, беспокоили Адамберга. На фоне рассказов о детстве Иппо, услышанных им сегодня, эти обвинения выглядели вполне правдоподобно. Трудно было представить себе такую сверхчеловеческую мудрость или безмерную доброту, которые смогли бы удержать детей Вандермота от проявлений жестокости, от жажды мщения. В тумане бессвязных мыслей, крутившихся у него в голове, снова и снова возникала некая твердая песчинка. Старая Лео. Он не представлял, чтобы кто-то из братьев Вандермот или их сестра могли ударить ее головой об пол. Но даже если бы одному из них — например, Иппо — понадобилось устранить старую женщину, которая так заботилась о нем в его детские годы, он сделал бы это менее варварским способом.
Перед тем как пойти к себе в комнату, он спустился в погреб и спрятал сахарные обертки и конверт с фотографиями в пустую бочку из-под сидра. Потом отправил в Контору сообщение с приказом прислать ему в Ордебек в качестве подкрепления еще двух сотрудников, завтра в два часа дня. Лучше всего для этого подошли бы Эсталер и Жюстен, поскольку обоих не тяготила такая нудная и однообразная работа, как наблюдение: первого — благодаря его «счастливому характеру» (к такому определению прибегали те, кто не хотел называть Эсталера кретином), а второго — благодаря неиссякаемому терпению, которое лежало в основе присущего ему перфекционизма. Охранять дом Мортамбо будет не так уж трудно. Два окна на фасаде, два на задней стене, на всех четырех ставни. Единственное уязвимое место — маленькое круглое окно туалета в торцовой стене, без ставень, забранное железным прутом. Убийце пришлось бы подойти совсем близко, чтобы разбить стекло и выстрелить через такое узкое отверстие: но эта задача невыполнима, если вокруг дома ходят двое вооруженных полицейских. Впрочем, согласно преданию, Владыка Эллекен убивает только оружием своей эпохи, так что преступник вряд ли будет стрелять. А топор, шпагу, копье, палицу, камень, удавку — весь этот средневековый арсенал можно пустить в ход только внутри дома. Впрочем, Эрбье почему-то застрелили из обреза. Странно.
Адамберг закрыл за собой дверь погреба и пошел через широкий двор. Окна в гостинице погасли, Вейренк и Данглар легли спать. Адамберг кулаками углубил вмятину в шерстяном матрасе, нырнул в нее и заснул.
XXXIV
Кромс и Мо вышли из коридора на лестницу через запасной выход, спустились на первый этаж и выбрались на улицу, никого не встретив по дороге.
— Куда теперь? — спросил Мо, садясь в машину.
— В маленький городок на самом юге Испании. Оттуда до Африки рукой подать. А еще там полно торговых и рыбацких судов и найдутся шкипера, которые за не очень большие деньги переправят нас на тот берег.
— Думаешь, мы сможем переплыть Средиземное море?
— Посмотрим.
— Черт возьми, Кромс, я видел, что ты засунул в сумку.
— Ствол?
— Да, — недовольным тоном произнес Мо.
— Помнишь, мы устроили привал в Пиренеях? Это место в километре от моей родной деревни. Пока ты спал, я сбегал за дедовым стволом. Туда и обратно — всего за двадцать минут.
— Ты спятил? На кой черт тебе револьвер?
— Это пистолет, Мо. Автоматический пистолет тысяча девятьсот тридцать пять-«А». Оружие времен Второй мировой войны, но оно в полном порядке, можешь мне поверить.
— А патроны к нему у тебя есть?
— Полная коробка.
— Но зачем тебе это надо, черт возьми?
— Я умею стрелять.
— Так ты что, собираешься стрелять в полицейского?
— Нет, Мо. Но нам надо уйти от погони, верно?
— Я думал, ты спокойный парень. А ты псих.
— Я спокойный парень. Мой отец вытащил тебя из волчьей ямы, и теперь мы должны подсуетиться, чтобы не попасть туда опять.
— Мы сразу переправимся в Африку?
— Сначала надо найти того, кто согласится нас переправить. Если ты попадешься, Мо, моему отцу крышка. Пусть я его почти не знаю, но такая перспектива меня не устраивает.
XXXV
Вейренк не спал. Он стоял у окна и напряженно вглядывался в темноту. Весь вечер у Данглара был странный вид, как будто он предвкушал некое удовольствие, некий триумф. Данглар что-то замышлял. И этот замысел связан с его работой, решил Вейренк: майор не такой человек, чтобы отправиться на экскурсию по борделям Лизьё, о которых упоминал Эмери. А если бы он вдруг захотел туда отправиться, то объявил бы об этом без малейшего стеснения. Но больше всего Вейренка встревожила непривычная любезность Данглара, который словно бы напрочь забыл о своей ревнивой неприязни к нему. У Данглара, предположил Вейренк, возникла идея, как продвинуть расследование вперед, но он никому не сказал ни слова — чтобы утвердить и наглядно доказать свое превосходство над Адамбергом. Завтра он гордо доложит комиссару о достигнутых успехах. Вейренк ничего не имел против. И его не раздражал сумасбродный план, внезапно созревший в мозгу Данглара, обычно холодном и упорядоченном. Но в таком расследовании, где одно кровавое преступление следует за другим, нельзя действовать в одиночку.
Было уже половина второго, Данглар так и не появился. Разочарованный Вейренк не раздеваясь улегся на кровать.
Данглар поставил будильник на без десяти шесть и сразу заснул, что бывало у него крайне редко, только в тех случаях, когда он знал, что завтра его ждет важное дело, и приказывал себе как следует выспаться. В шесть двадцать пять он сел за руль, отпустил ручной тормоз и тихо, чтобы никого не разбудить, спустился по ведущей под уклон дороге на шоссе. Затем он включил мотор и поехал со скоростью двадцать два километра в час, опустив козырек от солнца. Человек, написавший записку, просил его по возможности не привлекать к себе внимания. То, что этот человек по ошибке принял его за комиссара, он считал большой удачей. Записка, которую он обнаружил вчера в кармане пиджака, была написана карандашом либо левой рукой, либо кем-то полуграмотным, с трудом выводившим буквы. «Комиссар, мне надо вам что-то сказать про Глайе, но с условеем, что не выдадите. Слишком ресковано. Встреча на станцие Сернэ, платформа 1, ровно без дести семь. СПАСИБО. Бутте, — это слово было несколько раз зачеркнуто и написано сверху, — бутте очень осторожны, главное, не опаздавайте».
Перебирая в памяти события вчерашнего дня, Данглар пришел к выводу, что записку могли сунуть ему в карман, только когда он стоял в небольшой толпе, собравшейся перед домом Глайе. В больнице ее еще там не было.
Майор поставил машину за деревья и, осторожно обогнув маленький станционный домик, поднялся на платформу 1. Домик, стоявший на значительном расстоянии от деревни Сернэ, был заперт и пуст, на платформе и на путях Данглар тоже никого не заметил. Он взглянул на расписание: ближайший поезд с остановкой в Сернэ пройдет только в одиннадцать двенадцать. Значит, можно рассчитывать, что еще четыре часа здесь будет так же безлюдно. Автор записки выбрал одно из тех редких мест, где не встретишь непрошеных свидетелей.
Часы на платформе показывали шесть сорок восемь. Данглар сел на скамейку, сгорбившись, как обычно, и ощущая некоторый упадок сил. Ему был необходим девятичасовой сон, от недосыпания он становился вялым и апатичным. Но мысль, что скоро он увидит позор Вейренка, вызвала у него прилив бодрости, даже заставила улыбнуться. Он работал с Адамбергом уже двадцать лет, и дружба, недавно завязавшаяся между комиссаром и лейтенантом Вейренком, приводила его в ярость. Данглар был слишком умен, чтобы не понимать: единственная причина его антипатии к Вейренку — ревность, чувство примитивное и постыдное. Он даже не был уверен, что Вейренк претендует на его место, место ближайшего сподвижника Адамберга. Но сейчас, когда появился шанс вырваться вперед, оставив Вейренка в хвосте, он не мог противостоять этому искушению. Данглар поднял голову и сглотнул слюну, отгоняя неприятное чувство, похожее на угрызения совести. Адамберг не был для него авторитетом, примером для подражания. Наоборот, образ действий и образ мыслей комиссара обычно раздражали его. Но Данглар остро нуждался в уважении, даже в привязанности Адамберга, как будто это странное существо могло его защитить, оправдать его существование. В шесть часов пятьдесят одну минуту он ощутил резкую боль в затылке, поднес руку к голове и упал на платформу. Через минуту тело майора лежало поперек рельсов.
Платформа просматривалась во всю длину, поэтому Вейренк смог найти себе подходящий наблюдательный пост только в двухстах метрах от скамейки, на которой сидел Данглар, за небольшим ангаром. Угол зрения получился не очень удобный, поэтому Вейренк заметил незнакомца, только когда тот был уже в двух метрах от майора. Удар ребром ладони по сонной артерии и падение Данглара на платформу заняли всего несколько секунд. В тот момент, как незнакомец двинулся к краю платформы, Вейренк уже бежал. Ему оставалось преодолеть метров сорок, когда Данглар свалился на рельсы. А незнакомец уже пустился наутек тяжелой, но ровной рысью.
Вейренк спрыгнул на пути, взял в ладони лицо Данглара, которое в утреннем свете показалось ему мертвенно-бледным. Рот был безвольно приоткрыт, глаза закрыты. Вейренк нащупал пульс, приподнял веки над остановившимися глазами. Данглар был оглушен, одурманен наркотиками или находился при смерти. На шее виднелся след укола, вокруг которого уже начал расплываться огромный синяк. Лейтенант обхватил его за плечи, чтобы втащить на платформу, но бесчувственное девяностокилограммовое тело нельзя было сдвинуть с места. Тут одному не справиться. Вспотевший Вейренк встал на одно колено, чтобы позвонить Адамбергу, и вдруг услышал звук, который нельзя было спутать ни с каким другим: гудок поезда, несущегося издалека на полной скорости. Он посмотрел налево — и увидел приближающийся локомотив. В панике он бросился на тело Данглара, напряг все силы и уложил майора между рельсами, вытянув его руки вдоль бедер. Локомотив дал еще гудок, короткий, как отчаянный призыв о помощи, Вейренк, ухватившись за край платформы, подтянулся на руках и выкатился на платформу. Вагоны один за другим прогрохотали мимо, потом шум стал удаляться и наконец затих. А Вейренк все еще лежал неподвижно — возможно, сказалось непомерное усилие или он просто не хотел смотреть на то, что осталось от коллеги. Уткнувшись лицом в сгиб локтя, он чувствовал, как по щекам текут слезы. В пустой голове крутился обрывок какого-то экспертного заключения. «Расстояние между поверхностью тела и нижним краем поезда составляет не более двадцати сантиметров».
Должно быть, минут через пятнадцать Вейренк смог наконец приподняться на локтях и подползти к краю платформы. Поддерживая обеими руками голову, он заставил себя открыть глаза. Данглар был похож на покойника, чинно лежащего между рельсов, словно на роскошных носилках с серебряными ручками, но Данглар был цел и невредим. Вейренк снова уронил голову на сгиб локтя, вытащил телефон и отправил сообщение Адамбергу. Прийти немедленно, станция Сернэ. Затем достал револьвер, снял его с предохранителя и зажал в правой руке, положив палец на спуск. И снова закрыл глаза. «Расстояние между поверхностью тела и нижним краем поезда составляет не более двадцати сантиметров». Теперь он вспомнил: это случилось в прошлом году, когда скорый поезд Париж — Гранвиль пронесся над мужчиной, лежавшим между рельсами. Парень был так пьян, что у него отказали все рефлексы. Это и спасло ему жизнь. Вейренк ощутил покалывание в затекших ногах и стал медленно шевелить ими. Ноги не слушались, были как ватные, и в то же время тяжелые, словно глыбы гранита. «Двадцать сантиметров». Какое счастье, что дряблая мускулатура Данглара позволила ему распластаться на земле, словно он был тряпичной куклой.
Когда сзади послышался топот бегущих ног, он сидел по-турецки на платформе и не отрываясь смотрел на Данглара, как будто его взгляд мог остановить следующий поезд или не дать майору уйти в мир иной. Вейренк говорил с ним, произносил какие-то нелепые слова — «держись», «не двигайся», «дыши», но тот даже ни разу не мигнул в ответ. Однако его вялые губы стали подрагивать при каждом выдохе, и Вейренк жадно следил за этим едва заметным признаком жизни. К лейтенанту постепенно возвращалась способность рассуждать. Человек, который назначил встречу Данглару, разработал поистине безупречный план. Он бросил майора под скорый поезд Кан — Париж в такое время суток, когда ему никто не мог помешать — кругом было безлюдно. Данглара обнаружили бы только через несколько часов, когда анестезирующее средство, каким бы оно ни было, давно бы улетучилось из его тела. Впрочем, об анестезирующем средстве никто бы и не подумал. К какому выводу пришло бы следствие? Что душевное состояние Данглара, склонного к меланхолии, в последнее время резко ухудшилось, что он боялся погибнуть в Ордебеке. Что он вдрызг напился, пришел сюда и лег на рельсы, желая умереть. Странный выбор, конечно, но стоит ли искать логику в поступках пьяницы и неврастеника? Так сказал бы следователь и закрыл дело.
На плечо Вейренка легла чья-то рука. Он обернулся и увидел Адамберга.
— Спускайся скорей, — сказал Вейренк. — Я боюсь шевельнуться.
Эмери и Блерио уже взяли Данглара за плечи, а Адамберг, спрыгнув на рельсы, взял его за ноги. Потом оказалось, что Блерио не может самостоятельно влезть на платформу, и пришлось втаскивать его за обе руки.
— Доктор Мерлан уже едет, — сообщил Эмери, склонившись над Дангларом. — Мне кажется, он одурманен сильным наркотиком, но его жизнь вне опасности. Пульс медленный, но ровный. Что произошло, лейтенант?
— Тут был один тип, — бесцветным голосом произнес Вейренк.
— Ты не можешь встать? — спросил Адамберг.
— Думаю, нет. У тебя есть водка или что-то в этом роде?
— У меня есть, — сказал Блерио, вынимая из кармана оплетенную соломой бутылочку дешевой водки. — Сейчас рано, еще нет восьми, тебя может сильно пробрать.
— Это как раз то, что мне надо, — заверил его Вейренк.
— Вы завтракали?
— Нет, я не спал всю ночь.
Вейренк отпил из бутылки и сделал гримасу, означавшую, что питье действительно пробирает. Потом отпил еще глоток и вернул бутылку Блерио.
— Говорить можешь? — спросил Адамберг, усевшись по-турецки рядом с лейтенантом и заметив у него на щеках следы слез.
— Могу. Просто у меня был шок, вот и все. Я превысил свои физические возможности.
— Почему ты не спал?
— Потому что у Данглара был какой-то идиотский план, который он решил осуществить в одиночку.
— Ты тоже об этом догадался?
— Да. Он явно хотел утереть мне нос, и я подумал, что это может оказаться опасным. Я ждал, что он двинет по своим делам вечером, а он выбрался только в половине седьмого утра. Я сел в свою машину и поехал за ним, но на расстоянии. И вот мы приехали сюда, — сказал Вейренк, неопределенным жестом указав на станцию, платформу и пути. — Какой-то тип ударил его по затылку, а потом, кажется, уколол в шею, и он свалился поперек рельсов. Тогда я побежал, тот тип тоже, я попытался вытащить Данглара оттуда, но не смог. И тут появился поезд.
— Скорый поезд Кан — Париж, — мрачно сказал Эмери, — он проходит здесь в шесть пятьдесят шесть.
— Да, — сказал Вейренк и чуть пригнул голову. — Он и в самом деле скорый.
— Черт! — выругался сквозь зубы Адамберг.
Почему Вейренк проследил за Дангларом? Почему не он, комиссар? Почему он позволил лейтенанту одному отправиться в этот ад? Потому что план Данглара был направлен против Вейренка, и Адамберг решил, что дело тут, скорее всего, несерьезное. Так, небольшая мужская разборка.
— Я успел только сдвинуть Данглара и уложить его между рельсов, сам не знаю как, а потом подтянулся и влез на платформу, сам не знаю как. Черт, он был такой тяжелый, а платформа такая высокая. Я спиной почувствовал ветер от поезда. Двадцать сантиметров. Между телом — обмякшим телом пьяницы — и нижним краем поезда остается расстояние в двадцать сантиметров.
— А мне, пожалуй, это в голову не пришло бы, — сказал Блерио, глядя на Вейренка с некоторым изумлением. Он не мог оторвать глаз от темно-каштановой шевелюры лейтенанта, в которой виднелось полтора десятка прядей совсем другого, ярко-рыжего цвета, похожих на маки среди незасеянного поля.