Наперекор судьбе Винченци Пенни

– Конечно. На всякий случай. Расскажите мне о себе. Если не ошибаюсь, вы англичанка?

– Да.

– И надолго к нам?

– Где-то на год.

– На год! А что привело вас сюда? Просто любовь к нашему городу или что-то более серьезное?

– Нью-Йорк я действительно люблю. Даже обожаю. Сама не знаю почему, но…

– Но он подходит вам для жизни, – закончил за нее незнакомец. – Потому и обожаете. В вас есть… оригинальность. Вас невозможно подогнать под какую-либо категорию. Нью-Йорк любит таких людей.

Барти ограничилась восклицанием, сожалея, что не может сказать в ответ что-нибудь столь же остроумное.

– А где вы живете?

– Снимаю небольшую квартиру… апартамент… в Грамерси-Парк.

– Так. Теперь понятно, – произнес он, откидываясь на спинку стула и глядя на Барти с исключительным удовлетворением. – Я был прав. Вы полностью непредсказуемы. Кто бы мог подумать, что такая шикарная, красивая, изысканная девушка, каковой вы, несомненно, являетесь, живет в Грамерси-Парк? Но почему в этом месте?

– А мне там нравится, – со смехом ответила Барти. К ней возвращалось ее самообладание. – По-моему, чудесное место.

– Что чудесного вы там находите? Этот квартал стремительно выходит из моды. Когда-то там жили Рузвельты и представители литературной элиты – Эдит Уортон, например. Но сейчас Грамерси-Парк все сильнее рискует стать местом трущоб.

– Наверное, потому мне там и нравится, – сказала Барти. – Там такие симпатичные дома, такие милые узкие улочки и…

– А вам никто не рассказывал про «тихий бар» [47]  в Грамерси-Парке?

– Нет.

– Забавная история. Сейчас на углу Ирвинг-плейс и Семнадцатой улицы находится закусочная «Таверна Пита». А раньше там был цветочный магазин. Торговый зал, как положено. За ним – ледник с отдельным входом, а за ледником – «тихий бар». До чего же местные политики любили этот цветочный магазин… Кстати, я только сейчас сообразил, что даже не спросил, как вас зовут. Разрешите узнать?

– Барти. Барти Миллер.

– Барти. Какое удивительное имя. Раньше не слышал. Это типично английское имя?

– Это скорее прозвище, – ответила Барти. – Когда я родилась, мой маленький братишка не мог выговорить Барбара. Так я и стала Барти.

– И родились вы в каком-нибудь необычайно знаменитом и важном английском семействе. Так, мисс Миллер? Возможно, вы даже принадлежите к знатному роду и слово «леди» перед вашим именем пишут с большой буквы.

– Нет, – сказала Барти. – Ничего подобного. Я родилась в очень простой семье.

– Судя по вашей речи, я бы не сказал, что вы родились в очень простой семье. Ваша речь слишком правильная.

– Речь речью, но я не принадлежу к знати.

– И что, дальнейших объяснений не будет?

– А почему я должна вам что-то объяснять?

– Потому что я хочу, чтобы вы мне объяснили.

– И вы всегда получаете то, что хотите?

– Почти всегда. Я прилагаю к этому максимум усилий.

– Понимаю.

– Дело не только в моем любопытстве. Я нахожу вас в высшей степени интересным человеком. О том, что вы исключительно красивы, я, кажется, уже говорил. Такое сочетание дает колоссальную силу.

Барти молчала и обдумывала, как ответить незнакомцу, чтобы ее ответ не показался грубым. Ей сейчас очень не хотелось своей резкостью оборвать эту встречу. И очень хотелось, чтобы он и дальше находил ее интересной, необычной и непредсказуемой и снова называл бы другие ее привлекательные качества.

Незнакомец осторожно коснулся пальцем ее лица и задержался на подбородке.

– Даже ваша красота необычна, – сказал он.

Барти смотрела на него, ощущая себя хрупкой, беспомощной и целиком подвластной его чарам. Она задала себе мысленную взбучку. Так нельзя. Она не должна так себя вести.

– По-моему, я все-таки должна идти. Возвращаться.

– Ничего вы не должны, – возразил незнакомец, и его голос снова стал нетерпеливым и даже резким. – Никуда вы не должны возвращаться. Зачем, с какой стати?

– Потому что… потому что меня, наверное, будут искать. Удивляться, куда я могла исчезнуть.

– В таком случае они вас сами найдут. Мы же не покидали здания, не убегали из города. Мы даже не сбежали с этого торжества.

– Нет, – беспомощно согласилась она. – Полагаю, что нет.

И вдруг она спохватилась, что тоже не знает имени своего спутника. Тогда она спросила, как его зовут.

Он посмотрел на нее, и взгляд его удивительных глаз был задумчивым. Потом он сказал:

– Меня зовут Лоренс. Лоренс Эллиотт. Целиком и полностью к вашим услугам, мисс Миллер. Я очень, очень рад, что вы приехали в Нью-Йорк.

Глава 16

– Дорогая моя, вам нельзя снова уезжать. Ну как я могу работать, когда мое альтер эго постоянно меня покидает? Скажу вам, это никуда не годится. На следующей неделе мне предстоит необычайно важная съемка. Сама Таллула, для «Вога». Мне нужны меха, ковры, тигровые шкуры и аналогичные аксессуары. И конечно, акры тканей, шелковые кружева, бархат. Для успешной съемки мне это необходимо позарез. Адель, ну нельзя же так. Это совсем никуда не годится.

– Седрик, мне жаль. Но я должна ехать.

– К этому вашему ужасному мистеру Либерману.

– Он не ужасный.

– Мне он не понравился, – сказал Седрик. Лицо фотографа обидчиво сморщилось. – Он ничего для вас не делает. Совсем ничего. И неужели вы не ревнуете к его другому поклоннику?

– Какому еще другому поклоннику? – удивилась Адель.

– Дорогая, у него любовь к самому себе. И тут вы вряд ли окажетесь достойной соперницей.

Адель начинала утомлять постоянная критика в адрес Люка и ее отношений с ним. Никто из них не понимал особенностей французских мужчин. Конечно же, Люк любит ее. Это от него она слышала постоянно. И она любит его. Абсолютно. Она не обращала внимания на то, что говорили и думали о ней другие. Сама она вполне оправдывала и Люка, и его поведение. В разговоре с другими это делать было несколько труднее. Иногда Адели приходила мысль, что Люк все-таки мог бы что-нибудь сказать или даже сделать, дабы показать, как он ценит ее и приносимые ею жертвы. Естественно, без подсказки с ее стороны. И тем не менее, может, она должна чуть-чуть подсказать ему. Очень деликатно, когда они снова встретятся. Просто для того, чтобы он чуточку лучше понял.

– Себастьян, мне тут звонила подруга Барти. Некто Абигейл. В их школе будет праздник, и она хотела бы получить экземпляр твоей книги с твоим автографом. Она собирается устроить лотерею. Я сказала, что ты с удовольствием это сделаешь. Еще я сказала, что ты, возможно, подаришь им два экземпляра и, быть может, даже сам проведешь лотерею.

– Селия, ты не имела права говорить от моего имени. Она не получит ничего.

Селия удивленно посмотрела на писателя:

– Ну что за глупости ты говоришь? Почему бы тебе не подписать для этой девицы пару книг? Ее просьба показалась мне вполне разумной. Не понимаю, почему ты так взъелся на нее.

– Мне она не нравится, – сердито сверкнув глазами, ответил Себастьян.

– Послушай, по-моему, ты сейчас упрямишься ради упрямства. Твое поведение ставит меня в тупик. Мне она кажется очень достойной девушкой, старающейся для своей школы. Я не прошу тебя приглашать ее на обед. Всего лишь подпиши книги. Их и без тебя разыграют. Сделай доброе дело.

– Да… Ладно. Так уж и быть.

– Ну вот и отлично. Люблю, когда достойные просьбы находят достойный отклик… Запиши номер телефона. Кстати, на ее визитной карточке указано, что она еще дает и уроки игры на рояле. Жаль, что мои девочки не нашли себе хоть какого-то полезного занятия.

Вечером, когда Абби проверяла тетради с домашними заданиями, у нее зазвонил телефон. Это был Себастьян Брук.

– Я звоню, чтобы уведомить вас, что подписал несколько книг для вашей лотереи.

– Благодарю вас, мистер Брук. Это так любезно с вашей стороны. Я знаю…

– Но участвовать в вашей лотерее я не смогу.

– Какая жалость. Я…

– И еще должен вам сказать: если вы и дальше будете продолжать свои поползновения в отношении семьи Литтон, я лично позабочусь, чтобы вы об этом крупно пожалели. Прощайте.

Он повесил трубку сразу же, не дав Абби вымолвить ни слова. Она тоже положила трубку, и ее рука слегка дрожала.

Значит, Барти все-таки рассказала Себастьяну. Такое он мог узнать только от нее. А ведь клялась же, что никому не скажет. Вот тебе и дружба. Ей повезло, что она сейчас в Нью-Йорке, не то Абби высказала бы ей все, не стесняясь в выражениях.

Бой сообщил ей об отъезде Барти, но он и понятия не имел, что эта гнусная особа знает об их отношениях. Абби считала, что их отношения с Боем так надежно защищены. От реальности, финансовых проблем и вообще от любых забот. Неожиданно Абби захотелось встряхнуть Боя, выбить его из благодушного состояния. Он появлялся в ее жизни, когда ему было нужно, и так же исчезал, полагая, что она всегда рада его видеть и у нее всегда найдется для него время. Каждый раз она решала, что поведет себя более независимо. Например, скажет ему, что слишком занята. Или объявит, что названная им дата их следующего свидания невозможна по многим причинам. Но вместо этого она молчала и отодвигала дела, чтобы побыть с ним.

На свою беду, Абби успела наполовину влюбиться в Боя. Их отношения не исчерпывались только сексом, тем пресловутым «бесплатным питанием», которое она так красноречиво защищала перед Барти. Он был таким очаровательным, веселым, таким заинтересованным в ней и таким умным. Разговоры с Боем доставляли Абби почти такое же наслаждение, как и секс с ним (иногда даже больше), хотя он, несомненно, являлся лучшим любовником из всех, что у нее были: изобретательным, соблазнительным, на редкость внимательным к ней и ее желаниям. Они могли говорить часами: иногда в постели, а иногда в ее уютной гостиной, попивая изысканное вино, которое он неизменно привозил, когда приезжал к ней. Они говорили о политике. Их взгляды совпадали по гораздо большему кругу вопросов, чем ожидала Абби, и в то же время имелось достаточно различий, дававших пищу для острых споров. Они говорили о росте фашистского движения в Англии, об опасном международном положении. Говорили о книгах (Бой был разносторонне начитан), о музыке (он купил ей великолепный проигрыватель и нередко привозил в подарок целые коробки пластинок, которые они слушали вместе). И конечно же, они говорили об искусстве, в котором Бой превосходно разбирался. Абби в такие моменты становилась его старательной ученицей. Он даже купил ей несколько картин современных художников, тех, чьими произведениями пополнял свою галерею. Но более всего Абби ценила подаренную им небольшую абстрактную скульптуру из бронзы, которая стояла у нее на письменном столе.

Абби разглядывала сейчас эту композицию и думала о Бое со смешанным чувством ярости и восхищения. Потом ее мысли переместились на Венецию, но к жене Боя она не чувствовала ничего, кроме ярости. Как бы это странно ни звучало, Бой был очень верен Венеции и недвусмысленно заявлял, что никогда ее не оставит. Но Абби знала: это не мешает ему считать свою жену скучной. Нет, он не жаловался на Венецию. О ее недостатках всегда говорил скупо, со вздохом. Зато очень часто, в разгар политического спора с Абби или когда заканчивалась пластинка на проигрывателе и наступала тишина, Бой брал ее за руку и говорил: «Как мне нравится проводить с тобой время» или «Ты такая изумительная собеседница». Абби понимала подоплеку этих слов: ничего подобного от Венеции Бой не получал и не надеялся получить.

Например, Бой мог сказать: «Венеция всю неделю будет необычайно занята приготовлениями к торжественному обеду». Вполне невинная фраза, однако Абби она говорила очень многое. Венеция была избалованной, интеллектуально ленивой и не заслуживала такого мужа, как Бой. Зато заслуживала некоторой порции волнений. Но как это сделать? Поначалу Абби отнеслась к подобным мыслям просто как к игре ума, однако потом задумалась всерьез. Венеция казалась ей анахронизмом. Эту избалованную, праздную женщину нужно обязательно столкнуть с реалиями современного мира. И быть может, любовница мужа имела наилучшие шансы, чтобы произвести такое столкновение.

Наконец Джей определился со своим будущим.

Решение было очень трудным. Прежде чем стать окончательным, в течение многих недель оно менялось чуть ли не ежедневно. Новый год – предельный срок, названный им матери, – давно уже наступил, а Джей все метался. Джея с детства завораживала атмосфера издательства, и это склоняло его к работе в «Литтонс». Книги, авторы, издательские планы, книжные магазины. Разговоры об этом велись за столом не только у Селии, но и у ММ, что не мешало в обоих домах говорить о политике, светских сплетнях, личных интересах и так далее. Помнится, еще будучи мальчишкой, Джей как-то спросил тетю Селию, продолжает ли она думать о книгах, когда уезжает отдыхать или ложится спать. Та посмотрела на него с долей неподдельного изумления и сказала:

– Конечно, Джей. А как же иначе? Мы все думаем.

Разумеется, это было преувеличением. Джей что-то не замечал у Адели и Венеции какого-либо интереса к издательским делам. Да и у Кита, которому сейчас было шестнадцать, таких интересов тоже не проявлялось. Адель говорила, что у их младшего брата «нелиттоновские» интересы. Кит говорил о своем желании сделаться адвокатом или даже священником.

Но Джей любил книги. Очень любил. И ему все больше нравилась идея заняться тем, чем занималась Селия: открывать таланты, пестовать их, превращать идеи в книги, а молодых, неоперившихся авторов – в прославленных писателей, гордость страны, чьи произведения мгновенно раскупаются.

– Этим, Джей, как раз и занимается редактор, – однажды сказала ему Селия. – Редакторская работа сродни работе садовника, которая тебе так нравится. Ты вдруг обратил внимание на какое-то растение. Возможно, в данный момент оно выглядит чахлым. Но ты что-то сумел в нем разглядеть. И ты начинаешь ухаживать за ним: поливать, подкармливать, очищать от сорняков. И оно идет в рост, становится сильным. Тебе радостно, ты получаешь удовлетворение. Конечно, в издательском деле, как и в саду, можно затратить много усилий и получить весьма скромный результат. Но если у тебя есть чутье… добавлю к этому глаза и уши… думаю, у тебя будет получаться. И тогда никакое другое занятие не доставит тебе столько удовольствия и радости.

Джей не знал, обладает ли он подобным чутьем, но Селия утверждала, что обладает. Такое безапелляционное утверждение наполняло душу Джея не радостью, а тревогой.

А тут еще проблемы Джайлза, которому так и не удалось подняться выше младшего редактора. Джей не раз говорил об этом с матерью. ММ отвечала довольно уклончиво, но признавала, что Джайлз вряд ли способен на большее. Промахи племянника она почему-то считала весомым доводом в пользу того, чтобы сын пришел в «Литтонс».

– Наше поколение не может вечно стоять у руля, – говорила она Джею. – Ты будущее издательства. Ты, Джайлз и, быть может, Кит, если он вдруг не станет главным судьей.

– Или папой римским.

– Вот-вот, – улыбнулась ММ. – Но если издательство хочет процветать, оно должно наилучшим образом применять силы и способности всех, кто в нем работает. Помнишь твои доводы против работы в «Литтонс»? Одним человеком больше или меньше – какая разница? Большая, Джей. И твои доводы вызывают у меня только смех. Если ты не придешь к нам, это ничуть не прибавит Джайлзу способностей и не заставит его работать лучше.

– Но как бы с моим приходом дела в издательстве не пошли хуже, – сказал Джей.

Его дилемма усугублялась еще и предложением, полученным от леди Бекенхем. Она спросила Джея, не согласится ли он взять на себя руководство приусадебной фермой.

– Думаю, ты с этим хорошо справишься. Ты любишь природу, любишь животных. Тебя не привлекает день за днем просиживать штаны в каком-нибудь кабинете, уткнувшись в бумаги. Я бы с радостью доверила тебе управление фермой. Как-никак, ты здесь вырос. Мне импонирует твое отношение к работе. Работать ты умеешь. Не хочу думать, что скажут по этому поводу моя дочь и твоя мать, но решать не им, а тебе. Только не тяни с ответом: либо соглашайся, либо откажись.

Искушение было серьезным. Джей любил природу, любил находиться на воздухе и работать руками. Руководство фермой поместья Бекенхемов имело много привлекательных сторон и казалось ему превосходной карьерой, если бы не одно «но». Работа на девятого лорда Бекенхема означала, что не в столь уж далеком будущем ему придется работать на десятого. Джей очень любил и уважал леди Бекенхем, чего не мог сказать о ее старшем сыне Джеймсе, наследнике Эшингема. В отличие от родителей, Джеймс был крайне высокомерен и не обладал хорошими манерами. К слугам он относился как к мебели. Несомненно, такое же отношение ждало и управляющего фермой. Надеяться на то, что лорд Бекенхем проживет еще очень долго, не приходилось. У него было больное сердце, и он часто повторял, что они с королем Георгом участвуют в негласной гонке: кто из них раньше встретится с Создателем. Когда холодным январским днем старый король оказался победителем, лорд Бекенхем был заметно огорчен. В знак траура он надел черный галстук и настоял на том, чтобы вместе с леди Бекенхем посетить похороны короля. Церемония огорчила его еще сильнее – о чем он поведал тем же вечером, за обедом, – поскольку на ней лорд Бекенхем лицезрел нового короля и почувствовал, что в том совершенно нет стержня.

– Едва ли можно сказать о нем что-либо положительное. Сейчас для него самое время остепениться, перестать везде и всюду волочиться за хорошенькими женщинами, найти себе достойную половину и жениться. Я несколько раз писал об этом в «Таймс», а они не напечатали ни одного моего письма.

Леди Бекенхем выразила удивление по этому поводу и умолчала о том, что уж кому-кому, но только не ему осуждать тех, кто волочится за хорошенькими женщинами.

Наконец, хотя и не без некоторых опасений, Джей принял решение:

– Мама, я готов пойти на работу в «Литтонс». Конечно, если там еще согласны меня взять.

ММ довольно сдержанно ответила, что, скорее всего, там согласны, но для окончательного ответа этот вопрос еще нужно обсудить с Селией и Оливером. Потом она чуть ли не бегом покинула комнату и скрылась в туалете, где дала волю сентиментальным слезам. Она думала о том, как гордился бы сейчас Джаго своим сыном, как радовался бы, что его мальчик вырос не только умным и обаятельным, но еще и принципиальным.

– Извини, Барти, но я должна тебе это сказать. – Зеленые глаза Мод, пристально глядящие на нее, были полны решимости. – Если ты собралась встречаться с Лоренсом, тогда я больше не могу иметь с тобой ничего общего.

– Но, Мод, пожалуйста… ты хотя бы… – Барти замолчала, чувствуя бесполезность своих слов.

– Я тут ни при чем. Решение принимать тебе. Выбирай: я или он. Точнее, мы или он. Я, папа, Джейми. Выбирай. Его увлечение быстро пройдет, а нас ты потеряешь.

Барти понимала, насколько бесполезно сейчас защищать Лоренса, делать какие-то предположения, утверждать, что она уверена в правдивости его слов, что это не увлечение, а любовь.

– Барти, он мерзавец. Другим словом его не назовешь.

– Мод, я думаю, ты слишком…

– Нет, не слишком. В свое время он потратил десятки тысяч долларов на подкуп, пытаясь разрушить папин бизнес. Со мной он не желал даже разговаривать. Когда Джейми был еще мальчишкой, Лоренс требовал, чтобы он сделал выбор и решил, с кем останется. Мало того, он пытался отобрать у папы наш дом. Представляешь? Он хотел выбросить нас из нашего же дома! Я тебя не понимаю, Барти. Как ты могла им увлечься? Совершенно не понимаю.

– Мод, это не увлечение. Боюсь, я… его полюбила. Пожалуйста, попытайся меня понять.

– Здесь нечего понимать. Абсолютно нечего. Если ты только не опомнишься и не порвешь с ним, я не смогу оставаться твоей подругой. Между нами все будет кончено.

– Мод, ну послушай… – Барти попыталась взять ее за руку, но Мод демонстративно отошла.

– Не трогай меня. Я тебе говорю, что думаю. Я больше не могу и не хочу общаться с тобой. Не могу, и все.

– Ну что ж, – тихо сказала Барти, – тогда нам с тобой придется расстаться. И все-таки, Мод, я хочу, чтобы ты попыталась…

– Попыталась – что? Взглянуть на него по-другому? Сказать: да, теперь я выросла и понимаю, что все это было из-за его тяжелого детства? Что на самом деле он не такой уж и плохой? Наверное, он тебе это говорил? Так он тебе наврал. Мы тоже долго ждали и надеялись, что он перестанет видеть в нас врагов. Оказалось, напрасно. Он не заслуживает нашего снисхождения. Такое, Барти, не забывается.

Барти думала, что ее разговор с Мод пройдет по-другому. Она всерьез надеялась объяснить этой рассерженной девушке, что каждый, кому в ранние годы пришлось пережить столько, сколько пережил Лоренс, обладает трудным характером. Как же иначе, если жизнь подсовывала ему сплошные трудности?.. Лоренс несколько часов подряд рассказывал ей о своем детстве. О том, как в ужасных муках умирал горячо любимый отец, как завещал Лоренсу беречь маму и заботиться о младшем братишке Джейми. Потом в жизни матери появился Роберт, и Лоренсу пришлось выслушивать сбивчивые объяснения матери по поводу ее душевного состояния. А еще через какое-то время она объявила, что выходит за Роберта замуж.

– Представляешь? Замуж за Роберта! За того, кто и в подметки не годился моему отцу ни по уму, ни по деловой сметке, ни по доброте. Прости, Барти. Я знаю, он ведь твой дядя, однако…

– Не надо извиняться, – ответила Барти. – Кажется, я понимаю.

– А каково мне потом было видеть маму беременной? Можешь представить, что при этом чувствует пятнадцатилетний мальчишка? Сознавать, что твоя мать спит с чужим мужчиной, хотя он теперь ей и муж. Представлять, как у них родится ребенок и мать вообще забудет о тебе. А я ведь был так близок с ней. Она была удивительная, потрясающая женщина. И вдруг… У меня это в голове не укладывалось. Когда мать сообщила о своей беременности, мне стало больно, словно меня ударили. Меня непрерывно рвало, как будто ребенок был не в материнском животе, а в моем, и я пытался всеми силами его оттуда исторгнуть. Так мне потом объяснял мозгоправ.

– Кто-кто?

– Психиатр. Их у нас так называют. Несколько лет меня таскали по психоаналитикам. Они мне почти ничем не помогли… Да, мать забеременела. Потом родился этот ребенок.

– Мод.

– Да. Едва взглянув на нее, я жутко ее возненавидел. Потом, когда моя мать умерла, я очень хотел, чтобы и Роберт отправился на тот свет. Это он был виноват в смерти мамы. Она умерла, рожая ему еще одного ребенка. Того не спасли. Я долго изобретал способы убийства Роберта. Думаю, тебе это кажется чудовищным.

– Нет, – тихо возразила Барти. – Учитывая обстоятельства…

– Просто удивительно, как тонко ты понимаешь такие вещи. Никто еще этого не понял. Ни разу.

– Наверное, это потому, что у меня самой было нелегкое детство. Я тебе рассказывала.

– Да. – Лоренс улыбнулся, подарив ей одну из своих редких улыбок. – Можешь благодарить Бога.

– Не знаю, кому из нас было хуже, – с усмешкой сказала она.

– Разумеется, мне. Тут и сомнений быть не может.

– А вот я сомневаюсь. Ведь родная семья меня отвергла, за исключением моей матери и брата Билли.

– Судя по твоим рассказам, Билли – хороший парень.

– Ты бы его полюбил.

– Во всяком случае, он мне точно понравится, когда я его увижу.

– Лоренс, тебе нельзя встречаться с моей семьей.

– Обязательно встречусь. Приеду в Англию и познакомлюсь с ними.

Барти не спорила. Она научилась не спорить с Лоренсом.

Прошло несколько изумительных месяцев.

Тогда, на новогоднем балу, приличия все же взяли верх, и Барти распрощалась с Лоренсом, вернувшись к своим. Она была потрясена душевно и телесно. Как она могла попасть под чары коварного Лоренса Эллиотта, о котором всегда слышала только плохое? Воображение рисовало ей уродливого, несговорчивого человека, и она никак не думала, что в действительности он окажется на редкость привлекательным, интересным и, что уж там скрывать, сексуальным. Несомненно, он был самым сексуальным из мужчин, которые встречались в ее жизни. Проведя час в его обществе, Барти могла думать только о нем. С ним было так легко говорить. К тому же он заставил и ее почувствовать себя привлекательной, интересной и даже сексапильной.

– Скажите мне ваш адрес! – крикнул ей вслед Лоренс, когда она, торопливо пробормотав извинения, буквально убежала от него.

Разыскав Мод, Барти сказала, что устала и неважно себя чувствует, поэтому отправится домой. Мод не захотела отпускать ее в таком состоянии одну.

– Я тоже уйду. Сейчас поедем к нам, там и переночуешь. Пошли. Поймаем такси и поедем.

Сидя в такси, Барти пыталась успокоиться и хотя бы отчасти вернуть себе нормальный вид. Ей отчаянно хотелось рассказать Мод о встрече с Лоренсом и о том, какое сильное впечатление он на нее произвел. Но это была запретная тема, и Барти молчала. Приехав в дом Роберта, она сразу же легла, дрожа от волнения и отчаяния. Но почему в громадном Нью-Йорке она не встретила и не влюбилась в другого человека, не имеющего никакого отношения к Литтонам? Ситуация, в которой она оказалась, напоминала историю Ромео и Джульетты. Два враждующих дома. Барти думала, что не может быть и речи о продолжении этих отношений. Она мысленно отругала себя за самонадеянность. Потом немного успокоилась. Своего адреса она не сказала. Возможно, они встретились в первый и последний раз и она о нем больше не услышит.

Но она услышала, и очень скоро.

– Ну и задачку вы мне задали. Едва вас нашел.

Его голос в телефонной трубке звучал отрывисто и бесцеремонно. Барти посмотрела на настольные часы.

– Ужасную задачку, – сказала она, улыбнувшись вопреки своему желанию. – По крайней мере, утром у вас было чем заняться.

– У меня ушло на это не только утро. Пришлось обзвонить устроителей бала и спросить, знают ли они вас. Никто о вас и не слышал. Тогда я подумал о Бруерах, но с ними я не в самых лучших отношениях. О причинах умолчу. Незачем забивать вам голову.

– Я… я знаю эти причины, – отозвалась Барти.

– Очень сомневаюсь. Речь сейчас не об этом. Тогда я вспомнил про семейство Брэдшоу. Родителей Люси. Подумал, возможно, они что-то знают. Миссис Брэдшоу вечно пытается втянуть меня в какой-нибудь из своих комитетов. Ужасная женщина. Позвонил ей. Не скажу, чтобы она слишком обрадовалась, когда узнала, почему я звоню. Но сказала, что вы работаете в нью-йоркском отделении семейного издательства «Литтонс». Я хотел бы поговорить с вами об этом. Сегодня вечером.

– Сегодня вечером?

– Да. Приглашаю вас на обед. Я заказал столик в ресторане «Пьер» на половину восьмого. Прислать за вами машину, чтобы она забрала вас из вашего скромного жилища?

– Нет, не надо, – запротестовала Барти. – Я не смогу принять ваше приглашение на обед. Ни сегодня, ни вообще.

– Черт побери, почему нет?

– Потому что… просто не могу. Извините.

Через час ей привезли огромный букет цветов с приложенной к нему запиской. А еще через шесть часов Барти сидела за столиком напротив Лоренса и сбивчиво объясняла, что до некоторой степени считает себя одной из Литтонов. Особенно в том, что касается ее верности этой семье.

– Это не имеет значения, – отмахнулся Лоренс. – Ровным счетом никакого значения.

– Ошибаетесь, имеет. Вы ведь ненавидите Литтонов. Я же знаю, ненавидите. Во всяком случае, американских. Да и они, мягко говоря, не в большом восторге от вас.

– Это правда. Но я не понимаю, вы-то тут при чем? И при чем тут мои отношения с вами?

– Если вы действительно настолько глупы, как сейчас стараетесь казаться, объясняю: Литтоны – это моя семья.

– Кровного родства с ними у вас нет.

– Это значения не имеет. Мод – одна из лучших моих подруг. Она и Роберт отнеслись ко мне с исключительной добротой. Я работаю у Литтонов.

– Так уйдите от них.

– Что? Лоренс, я никак не могу от них уйти. И не хочу. Моя карьера и все мои профессиональные интересы связаны с Литтонами.

– Вам так важна ваша карьера?

Барти удивленно посмотрела на него:

– Это самое важное в моей жизни. Все остальное не имеет и половины такой значимости.

– Рискну предположить: вы так говорите, потому что вам не с чем сравнивать. Представьте, вы кого-то полюбили, даже вышли замуж.

– Все равно это бы ничего не изменило.

– А если бы у вас родились дети?

– И это бы ничего не изменило.

– Вы бы продолжали работать, даже имея детей? – удивился Лоренс.

– Конечно продолжала бы. Тетя… Селия Литтон, она всю жизнь работает. А у нее четверо детей. Пятеро, если считать меня.

– Вот-вот, – удовлетворенно ухмыльнулся он. – И какие вы все несчастные были с такой мамашей.

– Нет, не были.

– Я от вас слышал, что были.

– Я говорила о себе. У меня была несколько иная жизнь, чем у родных детей Селии. А они были очень счастливы.

Она, конечно, привирала, но ему об этом знать необязательно. Сейчас это вообще не имело значения.

– Если бы у вас были дети от меня, вы бы не работали, – заявил Лоренс, устремляя на нее свои сверкающие глаза.

– Лоренс, ну и абсурдные же вещи вы говорите.

– Почему?

– Птому что я не собираюсь рожать от вас детей.

– Откуда вы знаете? – спросил он, прислоняясь к спинке стула и награждая Барти своей редкой улыбкой. – Откуда вы вообще это можете знать?

Так все и началось.

Если Барти и питала какие-то надежды, что никто из Литтонов не узнает о ее отношениях с Лоренсом, эти надежды очень быстро развеялись. Он звонил ей на работу по нескольку раз в день. В ее рабочий кабинет без конца доставляли цветы и подарки. По вечерам Лоренс подъезжал к издательству и сидел в машине, ожидая, когда Барти выйдет. Он возил ее по всем знаменитым местам Нью-Йорка, включая фешенебельные рестораны и ночные клубы. Барти побывала в «Сторк-клабе», «Эль-Морокко», «21». Очень часто в зале оказывалось немало знаменитостей, о которых Лоренс рассказывал подробно и с какой-то гордостью, словно они были его собственностью.

– Смотри, вон там сидит Софи Такер. А там – чета Астер. А это… не туда смотришь… Глория Вандербильт. Хочешь с ней познакомиться? Хорошо, тогда в другой раз… Смотри-ка, и семейство Уитни пожаловало. И даже эта мерзопакостная Эльза Максвелл.

Иногда Лоренс приглашал ее в тихие ресторанчики Верхнего Ист-Сайда с прекрасной кухней и винами. Барти там очень нравилось. После обеда они несколько раз ездили в район Гарлема, в знаменитый «Коттон-клаб», где выступали лучшие джаз-оркестры, а иногда возносились на шестьдесят пятый этаж, в элитный ресторан «Радужный зал». Лоренс водил ее в Метрополитен-опера и Карнеги-холл, на замечательные шоу в «Радио-сити», где они слушали мюзикл «Что-то происходит». Они побывали даже в Негритянском народном театре, где Орсон Уэллс ставил «Макбета».

Больше всего Барти нравилось умение Лоренса получать удовольствие и азартно развлекаться, бывая в столь разнообразных и непохожих местах. И везде он чувствовал себя вполне уверенно, будь то танцы в «Коттон-клабе» или ложа в опере. Он был в курсе всех светских сплетен – Барти изумляло, с какими деталями Лоренс их пересказывал, – и, конечно же, живо интересовался событиями в мире. У него был блестящий, изумительно быстрый ум; на все он имел свое мнение, а его суждения оказывались непредсказуемыми. При всем при том он оставался в высшей степени элитарным и где-то консервативным человеком, и Барти, выросшей в более либеральной среде, бывало нелегко отстаивать свои взгляды. Лоренс любил говорить о том, что богачи лучше служат интересам общества, нежели бедняки.

– Посуди сама: они дают людям работу, исправно платят налоги, покровительствуют искусствам, продвигают торговлю. Поэтому очень важно, чтобы они… чтобы мы не вымирали.

Другой его любимой темой было рассуждение о том, что все имеет свою цену. Каждому чего-то хочется, и иногда настолько сильно, что ради получения желаемого человек готов поступиться своими моральными принципами.

– Взять хотя бы тебя, Барти. Скажешь, что не хотела бы возглавить «Литтонс»? Не хотела бы стать членом знаменитого «Алгонкинского круглого стола» [48] , чьи высказывания цитируют все литературные журналы?

На это Барти твердо ответила, что есть немало такого, чего бы ей очень хотелось достичь, но ради чего она не поступится своими принципами. Лоренс в ответ только засмеялся:

– Я тебе напомню твои слова, когда в один прекрасный день ты окажешься перед моральной дилеммой: либо то, к чему ты стремишься, либо принципы.

Барти изо всех сил пыталась сохранить свою независимость, противилась покушению на ее время и внимание, но противостоять Лоренсу было трудно. Однажды она нарочно засиделась на работе допоздна, и, когда вышла в двенадцатом часу ночи, Лоренс, как обычно, сидел в машине, читал и ждал ее.

– Знаешь, что я читал? Одну из детских книжек, издаваемых «Литтонс». Ее написал Себастьян Брук. Чертовски хорошая книга. Ты удивлена? Может, посоветуешь что-нибудь еще?

– Не знаю, Лоренс, – ответила Барти.

– Вид у тебя усталый.

– Я действительно устала. Работала.

– Неправда. Ты не работала. Ты сидела и ждала, надеясь, что мне надоест и я уеду. Нехорошо, Барти. Я умею ждать.

В тот вечер он повез Барти в свой дом, который называл Эллиотт-хаусом. И в тот же вечер он стал убеждать ее лечь с ним в постель. Барти ответила решительным «нет».

У нее голова пошла кругом от роскошного убранства дома. Богатство не мешало Лоренсу проявлять хороший вкус и чувство меры. Его великолепная гостиная была выдержана в белых и серебристых тонах. Дом имел мощеный внутренний двор с фонтаном и круглой стеклянной беседкой. Барти восхитила обширная картинная галерея Лоренса, где были собраны произведения импрессионистов. Стены библиотеки почему-то имели плавные изгибы.

– Мне говорили, что так захотел мой дед и заставил архитектора это спроектировать.

В Эллиотт-хаусе был закрытый плавательный бассейн. Оттуда Лоренс повел Барти в кабинет, принадлежавший его отцу. Вдоль стен тянулись книжные полки. Барти поразил массивный письменный стол с крышкой, обитой кожей. На столе, среди прочих предметов, стоял старый телеграфный аппарат. Лоренс пояснил, что здесь все остается так, как было при отце.

– Мама настаивала на этом. Да я и сам не хотел здесь ничего менять… Посмотри, на этом снимке все мы. Возможно, тогда я в последний раз был по-настоящему счастлив… пока не встретил тебя.

Барти взглянула на фотографию в серебряной рамке: элегантный мужчина, улыбающаяся, довольно красивая женщина и двое маленьких мальчиков, держащихся за ее руки.

– Прошу тебя, Барти. Пожалуйста, ляг со мной. Я тебя очень хочу.

– Нет, – повторила она. – Нет, Лоренс, не лягу.

– Почему? Только не говори, что тебе не позволяют моральные принципы. Что-нибудь вроде: «Я не могу лечь с мужчиной, который не является моим мужем». Меня бы это очень расстроило.

– Нет, так я не скажу. Дело в другом.

– Так ты девственница? – догадался Лоренс.

– Да, – ответила Барти, выдерживая его взгляд. – Представь себе.