Сотовая бесконечность Вольнов Сергей
Он тоже поднялся наверх, в лифте, но не стал вульгарно отираться под дверью, а на правах хозяина закатился в помещение охраны. Начальник, зная, с кем имеет дело, в волнении подскочил, опрокинув кресло. Не удостоив его взглядом, Шлёма пробежался глазами по мониторам, покрывавшим все стены, и увидел отдельный кабинет ресторана, в котором находились Василий и Гектор.
– Я тебя сделал! – сказал Вася и вдруг, словно ребенок, запрыгал на одной ножке, распевая: – Сделал… сделал… ты не верил… А я сделал! Вот какой я способный ученик!
Гектор сидел в кресле и грел в ладонях бокал с коньяком. Очевидно, он знал толк в питье – только согретый теплом человеческих рук, коньяк начинает источать неповторимый аромат.
«Правая рука» главного конкурента наблюдал за Василием со снисходительной улыбкой, так смотрит отец, потакающий шалостям сына. Пока Вася резвился, как мальчонка, Гектор, решив, что коньяк достаточно согрелся, пригубил благородную жидкость, восхищенно покрутил головой и произнёс:
– Ты, конечно, молодец. Да, «Техно» победил. Но ты не забыл, чьими советами воспользовался?
Что-то в его голосе было… Вася мгновенно перестал прыгать. Да и у Шлемы ёкнуло сердце.
Гектор, не торопясь, сделал еще один маленький глоток.
– Ты слышал последние новости? «Зелёные» в Верховной раде добились закона о запрещении добычи когаза в прибережной зоне. А большая часть вышек… – он замолчал и сделал ещё один глоточек.
Шлёма ощутил, как по спине заструился пот. Быть того не может! Что с ними такое?! Эпидемия идиотизма? «Зелёные» депутаты что, не украинцы?! Налоги с побережных скважин дают почти треть национального дохода!
– …большая часть вышек, – продолжил Гектор, – которые мы продали, как раз расположена в этой зоне. Так кто кого сделал, малыш? – Он допил коньяк и поставил бокал на стол.
– Ну ты даёшь! – воскликнул Вася.
Шлёма, чувствуя, что сердце вот-вот остановится, схватил свой мобильный терминал, судорожно потыкал в сенсорную зону, набирая номер начальника юридического отдела. Услышав его голос, хозяин приказал юристу немедленно навести справки. Ещё бы! Весь стратегический запас денег Шлёма пустил на покупку этих прямых источников прибыли. В ожидании сообщения он закрылся в помещении охраны и катался теперь из угла в угол, рыча мотором коляски и кидая разъярённые взгляды на экран, который показывал мирно беседующих Гектора и Василия.
Начальник охраны, стараясь сделаться незаметным, съёжился в углу комнаты. Он не имел права покинуть свой пост, но сейчас ему казалось, что легче остаться наедине в клетке с тигром, чем со Шлёмой.
Раздался вызов. Шлёма схватил терминал и прижал его к уху. С минуту слушал, а потом со злобой двинул об пол и накатился на него правым колесом, расплющив в блинчик, будто устройство было в чем-то виновато.
Запинающимся голосом юрист сообщил ему, что в результате принятия закона концерн «Техно» оказывается не в состоянии выполнить условия тендера, а следовательно, это повлечёт огромные штрафы. Поэтому совсем скоро Шлёму ждёт разорение. Начальник юридического отдела, выложив это хозяину, тотчас свалился с сердечным приступом…
Раскатав терминал, Шлёма в бешенстве оглянулся по сторонам, рванулся к начальнику охраны и выдрал у того из кобуры пистолет. Несчастный, не вовремя подвернувшийся бизнесмену под руку, уже мысленно попрощался с жизнью, но Шлёма всего лишь выстрелил в монитор, который крупным планом показывал смеющегося Василия, и ринулся в коридор, горя желанием прикончить тех, кто его так подставил.
Но когда он, вместе с двумя верными людьми, потрясая пистолетом, ворвался в отдельный кабинет, там никого не оказалось! Ни единого человечка, хотя ещё секунду назад за дверью был слышен издевательский смех…
…Как выяснилось, рядом с нею постоянно находился всё-таки мужчина. Тегр Лиин Пален. Легальное звание у него было невысокое, младший офицер. Некрупный, с маловыразительными чертами лица, ничем внешне не примечательный темноволосый молодой человек. С виду, одним словом, ординарный. Капитан научно-технических войск, прикомандированный госпожой к её телу, чтобы его хранить, пока длится «выпускной тест», неожиданно для всех посвященных затянувшийся на годы.
Три. Целых три уже. Четвёртый пошёл…
Почти сорок месяцев реального времени главнокомандующая ждёт не дождётся возвращения сына. Теоретически, он мог бы вернуться домой месяц спустя после ухода, повзрослевшим на многие лета, прожив за эти недели целую жизнь. Но не вернулся. И цикл спустя – не… и два…
Он до сих пор не возвращается, потому что… просто не может вернуться. Хотя его матери об этом лучше не знать. Пусть думает, что «курс молодого бойца» затянулся по единственной объяснимой причине: младший не готов ещё. Он вернётся, когда ощутит себя воистину созревшим для уготованных ему великих свершений. Вполне вероятно, биологически возмужав не на три-четыре года, а лет на десять…
Это объяснение вполне устраивало Верховную, и оставалось лишь соответствующим образом корректировать регулярные отчёты, поддерживая официальную версию. ГДЕ на самом деле обретается сын, матери лучше не знать. По крайней мере до тех пор, пока не отыщется реальная возможность исправить поневоле содеянное. Если удастся отыскать…
У правительницы и без того важнейших забот хватает. «Выше головы», по выражению землян. «Полон рот», говорят они же. Что да, то да, в языках оккупантов неисчерпаемое множество образных выражений…
Эти циклы для Восточного Союза оказались далеко не простыми. Очередная война неизбежно разразилась, и была выиграна, но – слишком дорогой ценой. Поэтому ещё один конфликт, на этот раз с южным соседом, окончился территориальными потерями и заговором против власти Верховной. Подавление внутренних врагов привело к дальнейшему ужесточению режима, что неизбежно вызвало появление новой волны недовольных. Да и внешний враг, само собой, никуда не подевался… Одним словом, ПОЛИТИКА.
Тич, всецело поглощённую наблюдением за другими мирами, почти не трогало происходящее в этом. Иначе она обязательно задумалась бы, почему Локос, будучи отрезан от прочей Вселенной, занимается чем угодно, только не поиском выхода. И сделала неутешительный вывод, что её родной мир «на полных парах» (ещё одно земное выражение!) катится в небытие…
В прошлой жизни, окончившейся четыре десятка месяцев назад, она не знала этого мужчину. Никогда не видела его ни в штабе, ни во дворце, ни где-либо ещё… Человека, который уже два с половиной года числится её официальным мужем. Она могла бы даже вспомнить церемонию бракосочетания – но зачем? Практически всё происходящее на родной планете сейчас интересует её очень мало. «Постольку-поскольку», как говорят земляне… Если капитану ТАК удобнее находиться в непосредственной близости к ней, то почему бы и нет? Тем более кое-что в её организме оставалось неизменным, несмотря на солидный стаж замужества. Физиологически она по-прежнему оставалась девушкой.
О, как безнадёжно отставало её тело от разума…
Личность её претерпела необратимые изменения. Понятие «невинность» от нынешнего состояния её души уже настолько далеко, что расстояние сопоставимо с космическим.
Она никогда уже не будет прежней. Невозможно, выполнив ТАКОЕ задание, вернуться с войны и продолжать жить как ни в чём не бывало. По-прежнему появляться во дворце, сиживать в своём генеральском кресле, выполнять текущие задания госпожи, отдыхать и отсыпаться в своей «конспиративной» квартирке, посещать привычные досуговые заведения, продолжать изучение природы разума, коллекционируя срезы ИНОЙ памяти…
То, что ей уже довелось ВПИТАТЬ и ещё предстоит ИСПЫТАТЬ во время выполнения растянувшегося на годы сверхсекретного, важнейшего в новой истории мира задания безвозвратно перевернуло её душу. Раньше она была очень наивной, когда убеждала себя, что ненавидит войну. Раньше она даже не подозревала, что такое война, и что такое ненавидеть…
Теперь она уже далеко не такая наивная. Теперь её уже не испугаешь открытым небом над головой. Страшнейшие чудовища таятся не снаружи, а внутри человека, во внутренних вселенных…
И «провести её на мякине» (о ужас, она всё сильнее пропитывается земным духом, образом мыслей и лексиконом!) больше не удастся. Пусть только кто попробует…
Но сначала – надо вернуться.
НЕ ПЕРЕПУТАТЬ БЫ, КУДА.
– …Интересно, нас тормознули эсэсовцы или настоящие солдаты… – пробормотал младший, вынужденно отсоединяя передающие тяги.
Бортовые дисплеи спроецировали, как с обеих сторон королевской магистрали, словно из-под земли (а скорее всего, из хорошо замаскированных входов в подземные туннели) вынырнули многоместные джибы. Тяжёлые машины перекрыли дорогу, отрезая все пути к отступлению. Из них, словно аэромины из подбрюший неболётов, повысыпались люди в одинаковых камуфляжных комбинезонах – песочно-бурых.
– Представление начинается! – хохотнул младший. – Сейчас нас будут отсюда выкуривать, как людомедведей из берлоги.
– Выкуриватели у них маловаты на зверюг вроде нас, – заметил старший, разглядывая причудливые устройства в руках агрессивно настроенных военных. То, что это солдаты, не вызывало сомнений – они действовали слаженно и быстро, подобная скоординированность достигается лишь долгими тренировками. Вот только неясно было, к какой же армии нападавшие принадлежат – никаких опознавательных знаков ни на форме, ни на джибах.
Явно не королевские гвардейцы, наличие коих априори предполагается на личной автостраде монарха.
– Может, местная разновидность партизан? – с надеждой спросил младший. – Пугнём? Или мириться будем? Всё ж таки собратья по борьбе с королевской тирани…
– Чем ты их будешь пугать? Аэромину швырнёшь под ноги и сдетонируешь метким выстрелом в остриё иглы? – усмехнулся одними уголками губ старший. – Погоди. Сейчас нам будут ультиматум предъявлять. – Прокомментировал он телодвижения вояк на экранах. Те, будто сообразив, что их причудливые ручные агрегаты бессильны против брони везделаза, выкатили вперёд небольшое орудие с коротким дулом, оканчивавшимся широким раструбом.
– Музыку, что ли, слушать будем? Наверное, особо утонченный вид пыток! – иронично предположил младший.
– Да уж… не многому тебя научили девушки на сеновале. Это же новейшая разработка султаната, почти секретная. Я не успел выяснить, как она точно действует, но вроде бы испускает волны, блокирующие волю, и одновременно посылает сигналы для выполнения. Вроде бы заставляет исполнить приказ. Например, «заложить руки за голову, выйти из машины и сдаться без сопротивления».
– Командир, а ты откуда знаешь? Уж не Вилдрана ли на ухо шепнула? Меня всячески строишь, а сам глаз положил на султанский гарем. Я видел, видел, как вы…
– Не на весь гарем, – уточнил старший спокойно, – а только на первую жену. Ты недооцениваешь роль женщин в нашем деле. Воинском, – уточнил он. – Ты в основном используешь их только по прямому природному предназначению… Это мой недочёт, надо будет прочитать лекцию на эту тему. У войны, конечно, лицо не женское – бородатое и страшное, но… какая-то важная часть от женщин досталась, точно. Если бы не болтливый язычок Вили, то через несколько секунд мы подняли бы лапки и люки откупорили, чтобы покорно вылезать под раструбы излучателей. И аварийным уходом не успели бы воспользоваться, быть может…
Порывшись в рюкзаке, лежавшем на полу салона возле его кресла, старший извлёк два браслета с небольшими коробочками, похожие на ручные часы. Одним браслетом командир обвил своё запястье, второй протянул младшему напарнику.
– Быстро надевай.
Курсовой, потолочный и бортовые дисплеи дружно погасли, приборы на панели управления заморгали наперебой, замигали разноцветными огоньками, и начали издавать противный, режущий уши писк…
– Вот теперь-то погуляем! – с весёлой злостью сказал старший. – Значит, делаем так…
Вояки на магистрали насмешливыми выкриками встретили две сгорбленные фигуры, неловко выбирающиеся из везделаза со сложенными на затылке руками. «Песочно-бурые» настолько уверовали в действие своего оружия, что опустили стволы «поджаривателей». Трое вообще бросились к открытому люку джиба, но тот, выпустив ездоков, автоматически закупорился перед носами троицы.
Старший из двоих внимательно прислушался к оживлённым переговорам. Что-то его обеспокоило. А когда к ним подошёл самолично командир группы – судя по апломбу, с которым тот раздавал указания, – и потребовал предъявить внутреннее пространство машины к осмотру, то и младший сообразил:
– Похоже, это какая-то разновидность полевого дорожного патруля.
– Точно. Гаишники местные.
– Наглые они, – заметил младший, выпрямляясь и опуская руки. Он увидел, как парочка самых нетерпеливых гаишников пытается вскрыть люк.
– Им так положено. Сытые они. Прямо эсэсманы… – отозвался старший, тоже выпрямляясь. – И прямо-таки нарываются на крупные неприятности.
Командир, на секунду отвлёкшийся, чтобы прикрикнуть на прытких подчинённых, повернувшись обратно, столкнулся с совершенно другими задержанными. Его лицо мгновенно вытянулось, словно вместо безобидных ужей он увидел перед носом двух смертельно ядовитых гадюк, готовых к броску.
Но и «гадюк», действительно бросившихся в атаку, в свою очередь тоже подстерегала неожиданность.
Паче чаяния, эсэсовцы оказались не просто чиновниками в форме, а настоящими бойцами…
Через мгновение площадка между тремя джибами превратилась в настоящее поле сражения. По гладчайшему дорожному полотну кружили, обмениваясь ударами, несостоявшиеся «задержанные» и вшестеро превосходящие их количеством гаишники.
Ещё через мгновение битва приостановилась. Замерев, младший из ездоков алого джиба и все оставшиеся на ногах «песочно-бурые» (минус четверо) смотрели на командира патруля и старшего ездока.
Застыв друг против друга в боевых стойках, они мерились взглядами.
Настоящим воинам не обязательно требуется убивать друг друга, чтобы узнать, кто победил.
Мастера боя тотчас узнают друг друга, и по взгляду же понимают, на чьей стороне благосклонность бога войны.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Война все спишет
…Больно.
Постоянно, всегда. Особенно сильно болела голова. Всё сильнее и сильнее. Время не лечило.
Излечить пытались целители.
Грязь и вонь – самые яркие воспоминания моего госпитального детства. Все мои сны (которые на самом деле не сны, а не сразу осознанные проницания сквозь время) о том времени наполнены ими – омерзительной грязью и тошнотворной вонью.
Серое небо, затянутое тучами, дымом. Кажется – солнце сгорело, оставив после себя только копоть и чад. Небо уже никогда не станет голубым и ласковым. Люди никогда уже не будут счастливы и здоровы.
Раненые. Они кричали. Днем и ночью. Стонали, бились в агонии, истекали кровью, умирали, проклиная войну. От многих невыносимо воняло – загноившимися ранами, испражнениями, немытыми телами. Медперсонал не справлялся – слишком много было раненых. Ими забиты все уцелевшие большие здания в городе. Я не знаю, как назывался этот город, я не успевала запоминать названия городов, по которым кочевал госпитальный аэропоезд. Да и вряд ли кто-нибудь мог их запомнить. Война расползалась по планете как раковая опухоль, поражая и уничтожая всё новые города, поэтому госпитали всегда были временными.
Я помогала раненым как могла. Носила им воду, кормила с ложечки, меняла повязки. Подкладывала и убирала судна. Мне не было противно и у меня ничего уже не вызывало чувства брезгливости. В изменившемся мире всё было по-другому. В том числе и чувства.
В госпиталях, где я обитала, бывали и другие дети. Я не знаю, какие обстоятельства их туда приводили. Я ни с кем не общалась. Некоторые, как и я, помогали раненым, получая в награду кусок хлеба или ложку-другую госпитального супа. Но даже слабое прикосновение к волосам дрожащей рукой, опущенные и поднятые в знак благодарности веки служили мне наградой.
Мне снятся лица. Синеглазый мальчик, у которого не осталось ни рук, ни ног. Когда я его кормила, из его небесных глаз не переставая текли слёзы. Он умер от гангрены. Весь почернел и вздулся…
Совершенно седой мужчина, но не старик. Он так трогательно приберегал для меня лучшие кусочки. Я сама закрыла ему глаза.
Девушка. Точнее, я знала, что это девушка. Её лицо обожжено – кус сырого мяса, кожа слезла, ресниц, бровей, волос не было. Она тихо стонала и плакала. Хотя слёзы не могли течь – вся жидкость из организма перетекла в слой пузырей, который покрывал всё её тело.
Она не могла выжить. Девяносто восемь процентов ожогов. Но я знаю, КАК она хотела жить. Я это чувствовала. Девушка бесконечно повторяла: «Мама… больно… мама…»
Губы её шевелиться просто не могли. Но я слышала…
Дети, жившие в госпиталях, были очень разными. Некоторые, совершенно ошеломлённые свалившимся на них несчастьем, горем и болью, ломались и становились зверёнышами – злыми, жестокими. Они воровали у раненых еду и лекарства. Другие, не в силах воровать, были готовы выполнить любую прихоть. Некоторые легкораненые были не прочь развлечься с детьми – будь те хоть девочками, хоть мальчиками.
А были дети такие, как я.
Они учились понимать, что ощущает другой человек. СОЧУВСТВОВАТЬ. Эти никогда не воровали. Они могли отдать свою еду, испытав острейший приступ не своего голода…
Глава одиннадцатая
НА ДВА ФРОНТА
Какой же холодной показалась мне ночь эта поначалу! Всего-то октябрь, у нас в такое время ещё только-только листья с деревьев сыпаться начинают, а здесь по утрам уже примораживает. И в такую ночь случилось нам переправляться на остров. Речка не хухры-мухры – от одного до другого берега километра полтора, не меньше. А остров, на который наши командиры спланировали нас геройски забросить, точнёхонько посредине реки.
Спустились на воду как положено – без шума и плеску, выше по течению, чтоб сносило прямиком к остову. Вода будто студёным обручем сдавила грудь, перехватило дыхание… По доброй воле в октябре никогда бы в воду не полез. А тут – что поделать! Война, будь она неладна.
Как вошёл я в воду, перекрестился украдкой, даром что комсомольцем был и атеистом считался. Да и поплыл… Течение оказалось – будь здоров! Поволокло с таким напором, точно к заднице мотор прицепили.
А кругом темень кромешная. Вода чёрная, и на небе ни единой звёздочки. Самая правильная природа для переправы! Только дикие мысли в голову лезут. Не про фашистов, не про переправу, а жутко вдруг стало – ну как водяной цапнет меня?! Темнотища – глаза выколи. В упор ничего не видать. Где тот остров, где боевые друзья-товарищи?
Плыву на ориентиры, негромкий плеск воды впереди и тихие матерные слова. Считаю – до острова метров пятьсот, да снесёт на двести. Должон выдюжить. В детстве я реку на спор переплывал. А устье Южного Буга у нас в городе с километр шириной будет, да и вода в нём ещё не морская, солёная только чуть, почти пресная…
Плыву, и тут меня что-то за ногу как хватанёт! Ну, случись такое на суше, так обмочился б, а в воде и без того портки мокрые, никто позора моего не видит. Сердце чуть в воду не выпрыгнуло. Думал, водяной… А тут ка-ак жахнет! Будто небо разорвалось!
Я даже обрадовался! Наконец всё сделалось нормально и знакомо. Засвистели-забахали снаряды, завыли мины – немцы жарят в нас с противоположного берега. Тут не до водяных чертей. Один за одним снаряды падают. Вокруг месиво из досок, соломы, палок, тряпья всякого… борщ, да и только. Ребята наши, те кто плавать не умели, себе плавсредства из подручных материалов сработали.
То подбрасывает меня волной аж до неба, то под воду чуть ли не ко дну швыряет. Как рыбу глушат нас фрицы. Крутит меня во все стороны, и я уже и не знаю, где правый, где левый берег. Под ногами что-то мягкое, большое. Но дурь из меня уже взрывами вышибло, не водяной то был, а кто-то из товарищей моих, не доплывших. Кричат наши ребята, тонут. Хватаются за кого ни попадя мёртвым зацепом и уходят под воду разом, утягивая соседей. Страх дикий меня давит, хоть и грех великий, бояться друзей своих, но плыву, шарахаясь от всего. Вдруг прямо над головой тихий такой свист – и ХЛОП… накрыло меня чернотой. Чую я, что под воду иду, а поделать ничего не могу, сил нету, выпила всё речища окаянная…
Тут сила какая-то за шиворот меня хватает и выволакивает, кто-то тянет, орёт страшно: «Дыши, сволочь! Греби ластами!» Со стоном хватаю воздух, как ножом режет горлянку, а меня волокут, волокут, потом суют в руки тюк какой-то. Давлю из себя: «С-с-с-па… дру… я долг…» А в ответ хрипит кто-то: «На том с-свете сочтёмся…»
Я оклемался маленько, начал подгребать левой рукой. Сверкнуло снова, и увидел рядом спасителя своего. Парень – ну вылитый Колька мой, сынок, только на десяток лет постарше. Такой же лопоушистый, глазёнки светлые, зубы скалит, радуется, что ли, что меня спас? И я, как дурень, расплылся в улыбке. Такое счастье на меня нахлынуло, как будто волной жаркой окатило.
А ежли б он тоже побоялся, что я утащу его на дно? Кормил бы я сейчас рыб…
Добрались к тому берегу, выползли, дух перевели, и тут опять ка-ак шарахнет! Песок в небо, потом сверху повалились на нас куски чего-то, сначала решил я, что дерево это, но как вдарило меня по спине и скатилось к ногам, увидел – человеческая рука. Весь берег усеян телами, то ли живые, то ли мёртвые, и не сообразить. Как тыквы, головы торчат из песка.
Покуда мы барахтались в речной воде, всё перемешалось: где кто, где наши, где не наши, ничего не понять. Никто не может своих найти.
– Где же наши? – тут уже и я запаниковал, насмотревшись на головы тыквенные. А что как весь батальон таким вот макаром полёг?!
Горячую встречу нам фрицы приготовили. Снаряды рвутся не переставая. Грохочет так, что я глохну! Песок сшибает с ног, сдирает кожу, как наждак. Бросает меня, словно щепку, из стороны в сторону. Взрывы гремят и гремят…
– Господи Боже мой! – взмолился я в голос, – спаси и сохрани!
Так и хочется замереть, не шевелиться, чтобы тебя никто и никогда не трогал больше. Голову не спрятать – захлебнёшься в воде, а выставить – оторвёт взрывом. Тону в жидком месиве: тут и вода, и песок, и кровь, и кишки – всё перемешано.
Парнишка, который меня спас, упал рядом со мной, руку подал, вытащил – иначе бы засосало. Читал я в детстве про зыбучие пески где-то в чужедальних странах. Так вот, в такой же самый что ни на есть зыбучий превратила война наш обыкновенный украинский песочек. Выходит, опять меня солдатик этот спас. Дважды я ему должник!
– Не могу своих найти! – кричит он мне в ухо. – Меня Михаилом звать… Миха я. Давай вместе держаться! Лады?
– Лады! – кричу я. – Меня Петром кличут!
Да ежли б я за него дважды не держался, то уже в раю на арфе играл бы. Потому как хуже ада, чем здесь и сейчас, – не бывает!
– А это друг мой, Фёдор! – опять орёт мне на ухо Миха.
Друг постарше Михи, в отцы ему годится. По всему видать – солдат бывалый. На войне давно. Только побывав на войне и поварившись в её кровавом котелке, не раз умывшись кровушкой, начинаешь узнавать настоящих вояк с одного взгляда. Глаза, что ли, особенные становятся?
Взрывная волна опять окатывает нас песком, в кровь обдирая лица. Фашисты явно хотят порвать остров на куски. Не дают продыху. Хватаем мы воздух ртом, как выброшенные рыбы. Отплёвываемся. Взрывами набивает рот песком и грязью.
– Что делать-то будем?! – кричит Фёдор.
– Автомат не стреляет, песком заклинило! – кричу в ответ.
– Гранаты утопли! – вторит Миха.
– Зато сапёрные лопатки не заклинило! – отвечает Фёдор и скалит зубы.
– Ага-а, вот этой лопаткой ты и будешь сражаться с фрицами?! – кричит в ответ Миха.
Разговаривать нормально нет никакой возможности – то и дело нас накрывает очередной волной песка, перемешанного с водой.
– Скоро от нас только шкура выделанная останется! Во попали! – опять орёт Миха. И добавляет странное: – Будем уходить дальше, командир?!
– Пока нет! Стыдно на произвол бросать! – такое же странное кричит Фёдор.
Не иначе контузило мужиков, мелют что ни попадя…
– Идём в глубь острова! – распоряжается старший, названный командиром, хотя никаких знаков различия, даже ефрейторских, нету на нём. – Там мёртвая зона! Глядишь, и наших сыщем. До фрицев всё едино не достать, сидят на другом берегу. До них воды метров шестьсот.
Это мысль здравая, ничего не скажешь! И мы бежим, низко пригибаясь, перепрыгиваем через людей, через половинки людей, через четвертинки…
– Ложись! – кричит Фёдор и падает как подкошенный, за ним, точно связанные одной верёвочкой, падаем и мы.
Там, где только что были наши головы, воздух прошивают пулемётные очереди. Что за бес?!
– Фашисты! – зло орёт Федор.
– А то! – соглашается Миха. – Не наши же нам в рожу шпарят!
– Значит, фрицы тоже на острове! – наконец-то и до меня доходит.
– Ага, вот поэтому здесь снаряды не рвутся. Те, с другого берега, своих бояться задеть, – сплёвывает песок Фёдор. – Закапываемся!
– Вот и лопатка пригодилась, – зубоскалит Миха.
В белесом свете занимающегося утра мы лихорадочно копаем песок…
Когда солнце поднялось, гитлеровцы усилили артобстрел. Знать, хорошо им на высоком берегу сидеть – своих и чужих на острове видать как на ладони. Вот и различают, и бьют в нас, как в мишени.
– Что, мужики, вы помирать собрались? – Фёдор спрашивает. – Нам бы день простоять. Да ночь продержаться! – вдруг цитирует он Мальчиша-Кибальчиша.
– Хэ, да вот только с нашего берега даже хилого снарядика нам не подкинули. Хоть бы одного фашиста хлопнули! – злится Миха.
– Может, бросили нас? – сдуру ляпаю я крамолу.
– Может, и бросили. Да вот только нам не доложили! – сквозь зубы цедит Фёдор.
– Всё равно обычным способом отсюда не выбраться. Будем ждать, – уже спокойнее говорит Михаил.
Солнца мы так и не увидели. Немного посветлело, но небо по-прежнему чёрное от взрывов и песчаной взвеси. Хоть водой нас теперь не поливает, и на том спасибо. Чуточку высунул голову, оглянулся кругом.
Вижу, парень в нашу сторону бежит. Заслонило его взрывом… Когда фонтан песка опадал, я увидел только рукава гимнастёрки с обрубками рук. Фрицы не прекращают огонь, как будто решили выпустить на нас весь запас снарядов.
Хотя им ли, сволочам, жалеть для нас смерти! Не отступаем же, как в сорок первом и сорок втором, а наоборот, рвёмся к их логову. Они прекрасно понимают, что с ними будет, когда мы дойдём. Вот именно – не ЕСЛИ, а КОГДА. Всё равно всех нас не перебьют, а те, кому Берлин брать, за нас расквитаются…
В редкие минуты передышки – фашисты воюют по расписанию: с полчаса лупят по острову снарядами, потом передышка минут десять, и опять молотят. Лежу и думаю: никогда ещё так хреново не было. Говорят, когда человек помирает, перед ним вся жизнь проходит, как в ускоренном кине. Вот и крутится во мне кинолента – вроде ещё не приложило снарядом и смерть ещё не пришла, а остановить эту фильму не могу. Дороги, которые топтал сбитыми в кровь ногами, поля, которые выглаживал пузом, – всё помню. Как в болоте тонул и как под Сталинградом едва умом не тронулся. Но так беспросветно тяжко нигде не было! Слепые, контуженные, раненные, безоружные, ослепшие и оглохшие, мы беспомощно умирали под шквальным огнём. Настоящая бойня.
Думал я раньше, что все самые тяжёлые бои я уже прошёл, что никогда и нигде не будет мне уже настолько тяжело, как бывало. Вроде как и сам ветеран уже! Столько всего повидал и пережил, уверен был, что самые страшные дни-ночи уже в прошлом – ну хотя бы под Курском остались. Уже нигде не будет мне труднее и опаснее, чем было там.
Однако ЗДЕСЬ…
Будто и не остров это! Могила. Братская. И подумал я с тоскою, что все мы так и поляжем здесь. Все до единого. И такое чувство обречённости накатило, хоть сам выпрыгивай под снаряды, чтоб больше не мучиться. Ведь не погибнуть обидно, а так вот, по-идиотски, жизнь отдать!
– Да-а… так и помереть недолго, на полном серьёзе, – сплёвывая чёрную слюну, глубокомысленно изрекает Миха в очередной промежуток между обстрелами.
– Кто-то из красных отцов-командиров в штабе лопухнулся. Стратеги хреновы. Подставили мужиков. – Зло откликается Фёдор. – Полягут здесь все. Без пользы для фронта.
– Не скажи, ребята! – Во мне вдруг проснулся бес противоречия. Обидно стало за командиров и за всех. Как-то странно эти парни говорят, словно и не наши. – Здесь явно какой-то план.
– План, говоришь?.. – призадумывается Фёдор. – Ну, вообще, если подумать, сейчас мы отвлекаем на себя огромную часть фашисткой артиллерии…
– Ну да! – загорается Миха. – Если бы не мы, фрицы эти пушки куда-нибудь ещё перебросили бы. Вот в чём стратегия!
– Значит, не напрасно тут сгинем! – подвожу я итог. И ей-богу, с обретением смысла на душе как-то легче стало. Всё ж таки не зазря в песок жизни наши вкопаем…
К вечеру фашисты прекратили огонь. Надеюсь, снаряды у них закончились, а может, решили, что все уже мёртвые. Хотя вдруг на ужин перерыв сделали? Мы выползли из окопчика, надо искать своих.
За нами увязывались все, кто мог передвигаться. Сбились к воде. Раненые распластались на песке в слабой надежде, что их переправят к своим. Куда там! Связи-то с берегом никакой.
Жрать хотелось немилосердно. Вот она, человечья натура, – едва выжил, думал и не дотяну до вечера, а уже и брюхо готов набить.
Кто-то жевал хлеб, по-братски поделились с нами. Вот только что дальше делать – непонятно.
– Надо сообщить о нашем положении на берег, – сказал Фёдор.
– Как сообщить? – огрызнулся Миха. – Голубей с письмом отправить?
– Ты мог бы сплавать, – спокойно предложил Фёдор.
– Я? – От удивления Миха замолчал, жевал свой хлеб и сопел. – Не поплыву, – решительно сказал он, проглотив кусок. – Ещё припишут паникёрство, скажут, что струсил, а раненые лишь предлог, чтобы дезертировать. Красная же армия!
– Может, мне? – рискнул я предложить.
– Нет. Миха прав, – сказал веско Фёдор. – Плыть нельзя. В горячке расстреляют, а разбираться после войны будут. Мы по-другому сделаем…
Фёдор предложил безумный план. Такой отчаянный, что должно было выгореть! Солдаты, которые сбились около нашей группы, выслушали его молча, но их глаза загорелись.
– Не будем искать свои полки и батальоны. Здесь мы все СВОИ. Нас тут наберётся с полтыщи. А то и поболе. Значит, мы ударной группой на рассвете атакуем фашистов на том берегу острова. Артогонь по нам открывать не будут. Фрицы побоятся своих накрыть.
– А как же оружие? – донёсся голос.
Толпа одобрительно загудела. Раздались негромкие выкрики:
– Как же автоматы?
– Гранат нет!
– Наши автоматы – солнце в глаза фрицам! – загорелся Миха. – Гранаты – внезапность нападения и быстрота! Топчем сапогами! Рвём зубами. Лопатки саперные вам для чего? Палок сколько на берегу! – он поднял увесистое брёвнышко – остаток чьего-то плавсредства. – Такой дубиной угостишь фрица по каске, больше добавлять не надо!
– Отберём у фашистов автоматы и пулемёты, – тут уж и я подключился, – займём круговую оборону…
– А там у них и жратва есть, – спокойно добавил Фёдор.
– Не получится ничего, – принялись обсуждать наш план солдаты.
– А может, и выгорит дело! Чего терять нам? Всё равно завтра днём нас снарядами закидают!
Говорящего в темноте не видно, но по голосу слышно, что человек уже не молод.
– Точно! По мне лучше в драке помереть, чем на мокром песке как рыба дохлая вонять! – отвечает ему звонкий юношеский тенорок.
– Точно, – поддерживает его ещё один молодой солдат. – Помирать, так с музыкой. За родину. За Сталина!
– Я ещё за себя пожить хочу! – парирует кто-то.
– Да какое пожить, дядя! – отвечает молодой. – Пожить только до рассвета, а потом всё едино помрём – хоть так, хоть эдак!
– Может, и не все помрём…
– Значит, так. Для тех, кто с нами: быстро собираемся и тихо выдвигаемся вплотную к немецким окопам и траншеям. Там зарываемся в песок и ждём сигнала! – командует Фёдор. Все молча его выслушивают, словно он может отдавать им приказы по праву. – Сигнал к атаке – когда моя группа встанет во весь рост.
Фашисты проснулись на рассвете. Только-только небо снизу покраснело, будто подожгли его, как они начали обстрел. Сначала прочесали берег далеко позади, где наши раненые лежали. Потом стали продвигаться вглубь, всё ближе и ближе к нам. Мы лежим, не шевелимся. Ждём, когда солнце за спинами встанет, чтобы в глаза фрицам на том берегу острова светить.
Сзади ка-ак шандарахнет! Взрывом меня припечатало к песку, я даже глаза не успел закрыть, так и ткнулся с открытыми.
Сначала было до жути тихо. Чувствую – вроде бы живой ещё. Хотя не поручусь. Прежде умирать не приходилось. Глаза – вроде открыты, но не вижу ничего. На тело будто каменная плита навалилась. Пытаюсь пошевелиться, чтобы выбраться, но не могу сделать ни одного движения…
Ощущаю, кто-то потряс меня за плечо. С неимоверным трудом подняв голову, я понимаю, что никакой плиты на мне нет, даже песком не засыпало, вот только всё равно не слышу ничего и не вижу.
Вслепую, ломая ногти, начинаю копать в песке ямку, сквозь пальцы просачивается вода. В голове возникает звон, словно кто-то изо всей дури бьёт в огромный колокол. Хватаю воду горстями и прямо с песком плещу на лицо, оказывается, глаза у меня открыты… Жуткий страх пробирает до самого сердца – ослеп!
Чувствую, что кто-то ещё плещет мне в лицо водой. Наконец перед глазами появляется мутный кровавый свет.
Потом понемногу светлеет, и я уже смутно различаю, что рядом Миха. Тоже раскопал песок и плещет мне воду в лицо Пытаюсь моргать, глаза невыносимо режет, словно под веки набились песчаные горы. Вытираю лицо, руки грязные – в песке, иле и крови. Кровь течёт из-под век. Мне больно, но я моргаю и моргаю…
По-прежнему ничего не слышу. Безумный звонарь в голове унялся, и теперь меня окружает мёртвая тишина. Я еле-еле вижу, что песок всё еще взлетает в небо – фрицы лупят по нам не жалея снарядов, но ни-че-го не слышу! Миха хватает за шиворот, тычет меня в песок, когда надо пригнутся, потом, когда можно выпрямиться, опять же за шиворот поднимает и продолжает плескать воду в глаза! Эх, Мишаня, что б я без тебя делал! Выручай, друже!
Глаза видят чуток получше, но тишина продолжает пугать меня. Слава богу, я могу теперь видеть и поступать так же, как все. Ребята головой в песок – и я туда же. А в голове крутится: «Всё… отвоевался… всё… конец… глухой…»
Тут Миха меня снова хватает и голову мою поворачивает на восток – солнце поднимается. Шевелит губами, но я ничего не слышу. Тогда он тычет пальцем в небо и пытается жестами что-то объяснить. Наверное, радуется, что небо безоблачное. Любая случайная тучка сорвёт нам весь план. После Миха пальцами по песку пробежал – показывает, что в атаку пора! Ну, наконец-то!
Встаю во весь рост. Счастлив, что ноги меня слушаются.
Вслед за нами поднимается ещё человек двадцать – во весь рост, как и было договорено.
Только-только сделали пару шагов, как, словно из-под песка, выкатилась лавина. Все, кто мог передвигаться, хлынули за нами, и чёрной волной покатились мы в сторону фашистских окопов. Полтысячи человек. Почти безоружных. Рты раскрыты в крике. Но я его не слышу. Хотя знаю, что ору сам, горло перехватывает – наверняка сорвал голос.
Спотыкаюсь – песок изрыт воронками. Миха – опять он! – хватает меня за локоть и не даёт упасть. Так и бежим мы плечом к плечу, навстречу потрясённым и испуганным немцам.
Ага, сучьи дети! Страшно?!
Некоторые фашисты пытаются перезарядить автоматы, но большинство из них совершенно растеряно. Один наш вид внушает им страх! Будто ниоткуда выросли те, кого они уже считали трупами, и обезумевшей волной прут на них. Сейчас эта волна достигнет окопов и захлестнёт, похоронит под собой всех!
Я уже вижу их глаза, и мне самому становится страшно, оттого что я могу вызывать ТАКОЙ ужас.
Этого не понять тому, кто не воевал. Ты видишь ужас в глазах другого человека, и он перетекает в тебя, растёт в тебе, передаётся обратно и возвращается снова, усилившись. Это как волна, девятый вал, который захлёстывает тебя, растёт в тебе… ты не можешь оторвать своего взгляда, разъединиться со встречным взглядом, и можешь только бежать всё быстрее и быстрее, чтоб скорее покончить с этим наполняющим тебя невыносимым состоянием…
УБИТЬ!!!
Единственное, что нужно в этом состоянии. Все другие желания не существуют.
Я спрыгиваю в окоп и остриём лопатки проламываю череп фашиста. Его глаза отпускают мои… Где-то рядом рубятся Фёдор и мой дружок – Миха. Сапёрными лопатками крошат фрицев в капусту…
Будь проклята война!!!
Их выслали.
Вышвырнули из собственного дома. Объявили «уродами в семье» и безжалостно избавились. Вынесенные приговоры обжалованию не подлежали.
Их старательно обособили и отделили.
Быть может, гонители втайне надеялись, что высланные поубивают друг друга сами, сразу, или не выдержат единоборства с местной флорой-фауной. Просто исчезнут. Как-нибудь. Р-раз – и всё! Нет человека – нет проблемы.
У каждого и каждой из них был билет в один конец.
Читать бесплатно другие книги:
