У нас в саду жулики (сборник) Михайлов Анатолий

маменькин сынок ккк

возлежит куклуксклавишей на диване

у моста через речку делавер

на берегу ручья лордвилль-божедомка

где хозяйничает добродушный опоссум

и два раза в неделю эммилия карловна

подберезкина

делает своему небожителю педикюр

замахнувшийся на небеса

хворостиной матадора гусей

голодный как волк и голый как сокол

раскочегаривая печь

холодный как русское поле

кузьминский суров как исав

и прежде чем попасть на блюдо

в конструкции своей вавилонской башни

воспламеняясь мерцанием

чешуи красногубой плясуньи

все шуршит и шуршит секирой божка

покатившейся головы

зело хмуриша солно горюче дрочило

схлопоташа не бесно пищаль кикимо

зьминский гол как сокол и суров как исав

отсекоша на блю

до октавы

сотворите креста сини звон вавилонскую башню

упадая зане чешуи красногубыя пляс

и секирой божка все шуршит и шуршит

покатиша ку-ку

в противоположность

своему покалеченному подельнику

гран борис обитает без крыши и стен

и даже без маникюра

воспламеняется шуршанием кикиморы

за складным столиком

гаснущей опушки навалившейся темноты

фиксируя звуки наката запаха памяти

все прихвачено морозом

на печи прохладно – минус восемь

и уже не течет

вознесенные в небесную околесицу

товарищами по заточению

по ту сторону зла и добра

пахари с большой буквой

соловеют амбарами зерна

и бороздя нерукопашную мздулю

ворожат обрушенный им на плечи

божественный зуд

Мозги набекрень

А все-таки несправедливо: если ты еврей, то перед тобой открыты любые ворота. Евреи бывают и польские, и венгерские. Бывают и дагестанские, и бухарские. И даже бывают эфиопские.

А русский человек себе такого позволить не может.

Таможня

1

Сначала я его даже и не понял, наверно, решил, просто шутит. А он и не думает шутить. Уставился как баран, и тут ему хоть кол на голове теши…

– …но ведь это, – и чуть ли уже не плачу, – ведь это же я… Вы что, не узнаете? – и даже потрогал у себя на скуле щетину. – Смотрите, – и дотрагиваюсь до фотографии, – вот видите, та же самая…

(А фотография – на обложке, где я с точно такой же щетиной – теперь, правда, еще и поседела – в окружении ящиков за нашим овощным. Но всем почему-то мерещится Сибирь.

И даже иногда читают, что обо мне написал Искандер:

«Мне кажется, самая обаятельная черта в творчестве Анатолия Михайлова – это тонкий скрытый лиризм…»

И тоже потом уставятся и все никак не могут отгадать.

– А это, – спрашивают, – кто, Аксенов?)

Но он все равно ни в какую.

– Нам, – говорит, – нужен документ.

Оказывается, еще не все. Помимо справки, что эти книжки мои, надо еще и доказать, что они не представляют государственной ценности. А если не докажу, то придется платить госпошлину.

– Но я же их издал за свой счет… вот, – говорю, – читайте… «Издание осуществлено за счет средств автора». И везу их, – объясняю, – в подарок студентам и буду раздавать на симпозиуме в фойе…

– В каком еще таком, – прищуривается, – фойе?..

– Как, – удивляюсь, – в каком? – и давай ему опять все по новой разжевывать. Но он опять ничего не понимает.

Теперь, наверно, запомнит и тормознет; я ведь ему и рейс, и число – все, как на блюдечке, выложил. Всего-то было узнать: разрешается провозить шестьдесят четыре килограмма (два места по тридцать два да плюс ручная кладь). А я с ним тут размазываю кашу. Выходит, что баран все-таки я.

2

Можно, конечно, бороду сбрить, и тогда он меня вообще не узнает. Но тогда и мой покупатель может усомниться в моей подлинности.

У меня один раз такой случай уже был. На Невском. Стою со своим «Ложным суставом» на троллейбусной остановке, а рядом со мной прямо на костыле сидит одноногий Федя.

Вообще-то ноги у него две. Но это смотря где. Как-то у нас в гастрономе гляжу, меняет у кассирши мелочь. Я даже несколько раз пересчитал: а вдруг обман зрения? Но никакого обмана. А на рабочем месте всегда почему-то одна. И, помимо соотечественников, его еще обслуживают иностранцы. И, помню, один, весь в наколотых на пилотку значках, вдруг хватает меня за локоть и, восхищенно вскинув большой палец, уже выдвигает у себя на груди целую подзорную трубу.

– Ай эм, – и так приветливо нам улыбается, – сори… – не откажу ли я ему в любезности его вместе с моим товарищем сфотографировать.

И за работу отстегнул мне потом доллар. А моему подельнику – за его богатырскую осанку – целый пятерик. (У Феди такая борода, что его тезке на острове Свободы нечего делать.)

Но все почему-то читают не «ложный», а «пожарный». И не «сустав», а «состав». И сразу же все понятно: «Пожарный состав».

И вдруг подходит пьяный и начинает у меня допытываться. А что, спрашивает, на второй странице? Ну, а что на третьей?

– Вот видишь, – говорит, – не знаешь. А знал бы, не молчал.

– Иди, – говорю, – гуляй. Воруй, пока трамваи ходят…

А он все продолжает отираться. Ну, слава тебе, Господи, кажется, ушел. Минут через пятнадцать опять возвращается.

– Покайся, – говорит, – и сразу будет легче!

3

У меня еще не было опыта, и свою первую книжку я выпустил без фотографии. Еще не понимал, что самое главное – чтоб на обложке красовалась твоя рожа. А чтобы граждане тебя узнавали, – и на фотографии, и на тыкве – совпадали головные уборы.

Зимой-то, конечно, совпадают, а летом могут и не понять. За двадцать три года ушанка уже вся протерлась и потеряла цвет. Но если опустить уши, то мех еще почти совсем не облез.

Лена считает, что по этой «короне» уже давно плачет мусорный бак. Но я ее все-таки переубедил. Потом ведь народ не простит.

В этой ушанке я выходил на рээсе «Иваново» в Охотское море. И еще меня в ней видел Иосиф Бродский. 4

А перед самым вылетом выбрали себе на контроле молодуху, и вместо «симпозиума» пришлось перестроиться на «слет менестрелей». А чтобы вписаться в образ, в Гостином дворе даже приобрели черного цвета гитару. (И уже в Нью-Йорке, еще не успев акклиматизироваться, я тут же ее и толкнул, и моя соседка по торговому ряду, предлагавшая прохожим корвалол, когда потом об этом узнала, то от расстройства чуть не «раздавила» целый пузырек. Я заработал четвертак, а она бы ее у меня даже за тридцатку купила бы своему внуку. Здесь музыкальные инструменты в большом дефиците, и моя гитара могла бы улететь и за полтинник.) А накануне, вооружившись весами, все, разложив по стоимости, взвесили и пересчитали, и в 64 килограмма утрамбовалось 473 экземпляра. И для конспирации давай потом перекладывать шмотками: на самом дне – за пять рублей – носками и полотенцами, посередине – за три – трусами и носовыми платками, а на поверхности уже без всякой маскировки – за рубль с полтиной. И если начнут шмонать, придется открыть всю правду, что все эти «манифесты» – бесплатные приложения к моим песням, и после выступления на бис я буду их дарить не отпускающим меня со сцены соотечественникам.

Я снимаю с плеча гитару и расстегиваю на чемодане ремни. Достаю уже заранее приготовленный сувенир и, повернувшись, протягиваю его контролерше.

Мой сувенир носит название «В тяжелую минуту жизни» и в любую минуту готов мне прийти на помощь.

На фасаде обложки товарищ Сталин опустил на плечо товарища Ворошилова ладонь. Клименту Ефремовичу это в кайф, и, прильнув к Иосифу Виссарионовичу, он расползается в доверчивой улыбке.

А на другой стороне под «затоваренным» в стеклотару «Аксеновым» – такой текст:

Обыграл в бильярд Клима Ворошилова,

угощал лимонадом Иосифа Бродского,

сидел в кресле Булата Окуджавы

и был спущен с лестницы

Варламом Шаламовым…

Из автобиографии Анатолия Михайлова

– Вы, – улыбается, – что, писатель?

– Да нет, – говорю, – я вообще-то бард… – так меня научил Володя Бережков, он в прошлом году тоже летал в Америку. Пристроится где-нибудь возле бензоколонки на ящик и поет: «Я совершенно слепой старик…» И каждый ему что-нибудь в шляпу кидает. И потом его даже пригласили выступить на концерте в ООН. Зря, что ли, еще в середине шестидесятых его благословил сам Александр Аркадьевич Галич.

– А вы мне, – и прямо уже вся чуть ли не сияет, – не надпишете?

Как сказал бы Аркаша Северный: «Ну, какой может быть разговор после семи обысков!»

И надписал – и не только ей одной. И из ее коллег даже выстроилась потом целая очередь.

Американское метро

1

Я подсчитал: за два жетона в метро здесь можно купить двадцать четыре банана.

Зато у нас в Питере за один банан можно проехать в метро двадцать четыре раза.

2

Мы влетели с Леной в вагон и, когда уже тронулись, спрашиваем:

– Экскьюз ми… гоу… Брайтон-Бич…

Негр мотает головой:

– Ноу, ноу…

Все ясно: не доедем.

На следующей остановке хотели выскочить и поехать обратно. Но все закричали и замахали руками. Мы испугались и снова поехали дальше.

На следующей – рванули и даже успели выскочить.

Уже затилибомкало – значит, посадка окончена. Но негр подставил ботинок, а белый следом за нами тоже сиганул и успел затащить нас обратно.

Оказывается, на этих станциях в обратную сторону нет перехода и один только выход. И чтобы опять попасть в метро, надо снова брать жетон.

А вот на следующей, где уже переход, все заулыбались:

– Йес, йес…

И мы тоже заулыбались:

– Сенк ю…

Американцы спасли нам двадцать четыре банана.

Бизнесмен с кутузовского проспекта

Я нажимаю на тормоз и прочесываю глазами стол. Такой же, как и у нас на Невском. Все те же вперемежку с Агатами Кристи россыпи жемчужин: «Человек без лица», «Странствующие трупы», «Ключ от морга», «Банда-1», «Банда-2», «Банда-3», «Рембо-4», «Рембо-6», «Тарзан-19», «Как стать богатым», «Еврейская кухня».

С распущенными волосьями и сентиментальным оскалом лучезарная «Мадам». А это еще что за б. дь? Оказывается, Мата Хари.

И вдруг Высоцкий. И как его сюда занесло? Но теперь хотя бы есть с кем перекинуться словом.

А вот и мой первый товарищ по производству. Совсем еще зеленый юнец. С рассыпанной на лбу копной чернявых завитушек.

– Вы, – спрашиваю, – не возражаете, я встану рядом с вами? Надо, – говорю, – как-то начинать. Я еще здесь ничего не знаю. Только из Питера.

– А я, – протягивает мне руку, – из Москвы.

Рука, слава Богу, не мокрая. И это уже хорошо.

– Я, – объясняю, – вам не конкурент. Я, – говорю, – автор. А это мои книжки. – И открываю чемодан.

Зовут его почему-то не Эрик, а Элик. Как из рассказа Бабеля «Элья Исаакович и Маргарита Прокопьевна».

Когда Элик уезжал, то над соседним подъездом еще висела мемориальная доска. Что в этом доме жил Леонид Ильич Брежнев.

– Наверно, – улыбается, – уже сняли.

Немного разочарован. Он, был бы писатель, здесь бы на Брайтоне не стоял.

– Недавно, – вспоминает, – дал Наумычу на подпись несколько книжек. И чуть не перевернули стол.

– Какому еще, – спрашиваю, – Наумычу?

Оказывается, Рыбакову.

– Он сейчас тут, – и кивает в сторону океана, – пишет продолжение «Страха».

«Дети Арбата» идут по червонцу. Ну, а с автографом – четвертак.

– А как вы, – улыбается, – думаете, кто это такой? – и кивает теперь на идущего мимо оборванца.

Ну, не совсем оборванца. А так. В ковбойке и в потертых тренировочных.

Оказывается, миллионер. И у него здесь три магазина. А у его брательника – два ресторана.

А вот на Манхэттене есть такое кафе, куда только за вход нужно платить две тонны.

– Всего две тыщи рублей?

– Вы, – улыбается, – шутите. Две тыщи долларов.

Элик мечтает туда сходить. Когда-нибудь потом. А покамест, смеется, не по карману.

Еще меня удивил. Они тут с друзьями по колледжу скоро собираются на пикник, и после пьянки ему надо будет их развозить. Так что придется воздержаться. А туда они поедут на электричке.

– Ну, как это… – и откидывает со лба завитушки, – как это у вас называется…

Он позабыл.

Уже забыл, как называется по-русски вокзал. А ведь всего только два года, как уехал.

Я думал, он еще школьник, а он уже на третьем курсе. А здесь он так. Подрабатывает. Но капуста, говорит, ничего. Клевая.

Слово «вокзал» забыл, зато «клевая» помнит.

– Ну, и сколько, – спрашиваю, – сколько примерно выходит?

– Да, – скромничает, – тонны… четыре… ну, может, пять…

Когда, уточняет, как. Приблизительно тонна в неделю. Но бывает и полторы.

И, что-то вспомнив, куда-то вдруг намыливается.

– Я, – говорит, – сейчас…

Он только сбегает за словарями. Тут рядом.

– Кто подойдет, – тормозните…

Подходит молодая еврейка и смотрит на «Мадам». История одной проститутки.

Спрашивает:

– А это интересно?

– Вообще-то, – улыбаюсь, – то, что надо.

– А это, – узнает меня на фотографии, – вы?

– Да. Это, – говорю, – я.

Читает:

«А потом дедушку обделили – всем давали города, а дедушке не досталось даже паршивой деревни. Екатеринослав так было уже и назвали – Днепромихайловск, но потом почему-то раздумали. Его назвали Днепропетровск, хотя бабушка говорит, что Петровским там и не пахло…»

– И это, – спрашивает, – правда, в честь вашего дедушки?

– Да, – говорю, – это правда.

Она сама «с Одессы», но она всегда думала, что Днепропетровск в честь Петра.

– Да нет, – объясняю, – в честь большевика. Конкурента моего дедушки.

– Да, – улыбается. Она этого не ожидала. Что в честь «какого-то биндюжника». – Надо, – говорит, – купить.

Ну, вот. И я теперь тоже бизнесмен. И тормознул для Элика клиентку.

Мне отслюнила трояк, а Элику за его «Мадам» – чирик. И мы с Эликом оба улыбаемся.

– А как ты думаешь, – мы уже перешли с ним на «ты», – сколько стоит этот словарь?

– Да, – говорю, – долларов двадцать.

– Да ты, – говорит, – что, смеешься?..

И оказалось, что стольник.

Я их потом Коле прогнал, наверно, не один десяток. И оказался прав. От восемнадцати и до двадцати трех.

В таких пределах мне Коля установил коридор.

Дети арбата

Анатолий Наумович Рыбаков как-то позвонил моей маме и попросил ее подбросить ему сюжет.

Оказывается, еще в начале двадцатых мама была пионервожатой, а юный пионер Толя руководил у нее в отряде звеном.

Мама ему говорит:

– Я, Толя, уже все забыла.

И так ему ничего и не подбросила.

А если бы вдруг позвонил Варлам Тихонович Шаламов и для своих «Колымских рассказов» попросил бы подкинуть пару-другую деталей, то интересно, рассказала бы ему мама про свою любовь к правой руке «Мальчика из Уржума» Ивану Петровичу Светикову?

Но в «Тяжелую минуту жизни» мама мне все-таки раскололась.

А легендарный «Наумыч» уже, наверно, давным-давно всех обзвонил.

Ромка гершгорин

1

– А ты чего тут, Михайлов, делаешь? Михайлов – и приехал к жидам?!

Уже успел прочитать на обложке. И тоже борода. Но только не лопатой, а ухоженная.

– А что, разве, – улыбаюсь, – нельзя?… – и тоже, в свою очередь, дуркую, – я, – говорю, – больше не буду.

И Элик за меня сразу же заступился.

– Тебе, – спрашивает, – чего? – и так это, по-московски, уже было заделал ему «шмазь». Но в последний момент запричесывался.

– Ты, б. дь, смотри. Я тебе так с нами разговаривать не советую.

И упирает руки в боки.

Я Элику говорю:

– Да это он так. Пошутил.

Зато Элик не шутит.

– Пускай, – говорит, – извиняется.

– Вот видишь, – это я уже Бороде, – испортил человеку настроение.

Хорошо еще, к Элику подошел клиент. А так бы пришлось Бороде извиняться.

А сам все еще хорохорится. Не то чтобы обосрался. А так. Малость не подрассчитал.

– Да ты, – я его успокаиваю, – не огорчайся. Бывает.

И жмет мне петушка.

– Роман.