Наследница. Графиня Гизела (сборник) Марлитт Евгения
– Да, я не хочу просить, – повторила она, однако уже не с такой самоуверенностью, чувствуя на себе взгляд пасторши. – Бабушка всегда говорила, что мне неприлично просить, что я должна просить только папа, но никого другого, даже госпожу фон Гербек!
– Правда? Бабушка действительно так говорила? – ласково и вместе с тем серьезно спросила пасторша, беря за подбородок девочку и глядя ей прямо в глаза.
– Я могу вас уверить, моя любезная госпожа пасторша, что это было неопровержимым убеждением покойной графини, – отвечала за ребенка госпожа фон Гербек с неописуемой дерзостью, – и, само собой разумеется, никто не имел права питать подобных взглядов на воспитание более, чем она, в ее высоком положении!.. Кроме того, я должна вам дать добрый совет, собственно ради интереса ваших детей, разъяснить вам, что в маленькой графине Штурм вы должны видеть нечто иное, чем в каких-нибудь Петерах или Иоганнах, с которыми вам приходится обыкновенно иметь дело!
Не возражая ничего гувернантке, пасторша позвала своего старшего сына, чтобы узнать, как было дело.
– Ты должен быть предупредительнее, – произнесла она, когда ребенок закончил. – Должен дать книгу маленькой Гизеле, как только она этого пожелала, потому что она наша гостья. Помни же это, мой милый!
Затем дети отправились спать, а Гизеле пасторша дала сказки и свела ее в классную, дверь в которую осталась полуотворенной.
– Так, по-вашему мнению, – проговорила она, возвратившись, – я должна детям своим внушить уважение к маленькой графине? Но едва ли это возможно, так как я сама – извините мою откровенность – не питаю к ней этого чувства.
– Ай, ай, моя милейшая, так мало смирения в жене священника! – прервала ее гувернантка со своей обычной улыбкой. В тоне ее слышалось глубокое ожесточение.
– Я не так понимаю смирение, как вы, – проговорила пасторша также с улыбкой, полной юмора и простодушия. – Маленькую графиню я могу любить как ребенка, но уважать ее… Не понимаю, как взрослый человек может уважать ребенка!
Гувернантка поднялась.
– Это ваше дело, любезная госпожа пасторша, – проговорила она сухо.
На дворе послышался скрип саней, приехавших из замка.
Гизела вошла в комнату и подала пасторше книгу. Своеобразный был характер у этого ребенка! Ни нежно-льстивое обращение госпожи фон Гербек или кого другого из окружающих ее, ни даже ласки отчима не могли вызвать расположения и растрогать сердце этой девочки. Но теперь, прощаясь с пасторшей, женщиной, относившейся к ней с тем обожанием, к которому она привыкла, малютка бросилась к ней и с горячностью обвила шею ее своими худенькими руками.
Пасторша крепко поцеловала подставленные ей губки.
– Храни тебя Господь, милое дитя, будь мужественна и честна, – проговорила она, и голос ее стал необыкновенно мягок – она знала, что видит ребенка в своем доме последний раз.
Выходка эта заставила побледнеть гувернантку. Холодно-презрительная улыбка была ответом на «ребяческую демонстрацию».
Сцена была прервана вошедшим лакеем, принесшим в комнату разные шали и салопы.
– Снесите вещи в комнату фрейлейн фон Цвейфлинген! – приказала она. Затем, взяв Гизелу за руку и приветливо наклонив голову, она проговорила, обращаясь к хозяйке: – Много благодарна вам за ваш восхитительный рождественский вечер, моя милая госпожа пасторша!
С достоинством и грацией прошла она по комнате и по лестнице. Войдя же в комнату Ютты, вне себя бросилась на стул.
– Ни минуты я не должна оставаться здесь, моя милая фрейлен Ютта! – вскричала она, глубоко переводя дыханье. – Однако и в таком волнении я не могу показаться на глаза прислуге! Посмотрите, как горят мои щеки! – И она попеременно своими белыми руками стала сжимать виски и лоб. – Боже милосердный, что это был за вечер! Само собою разумеется, я с Гизелой последний раз в этом благословенном пасторском доме!
Ютта побледнела.
– О, это еще будет не так скоро, – я, во всяком случае, сюда еще приду! – произнесла решительно маленькая графиня, подражая тону пасторского сына.
– Мы это увидим, мое дитя, – внезапно овладевая собой, возразила гувернантка. – Папа один может решить это. Ты не можешь еще судить, мой ангельчик, каких злейших врагов имеешь ты в этом доме.
– Слушайте, что я вам скажу, – зашептала она, кладя руку на плечо Ютты. – Невыносимый детский шум, этот отвратительный напиток, называемый чаем, грубые кушанья, которые нас заставляли есть, табачный дым, наконец, все эти жалкие сцены положительно убеждают меня, что ваше дальнейшее пребывание в этом доме невозможно. По крайней мере, пока вы ваше древнее имя не променяете на буржуазное, до тех пор вы еще должны наслаждаться всеми преимуществами вашего звания. Я беру вас с собой, и даже сию же минуту. Тем, внизу, мы дадим знать, что вы уезжаете со мной на праздники, – иначе с ними не разделаешься… Вы будете жить не у министра, не у маленькой графини Штурм, но лично у меня; я помещу вас в двух комнатах, составляющих часть моего громадного помещения, но если и это вам и вашему жениху не понравится, ну, тогда давайте уроки музыки Гизеле!.. Согласны?
Вместо всякого ответа девушка поспешно вышла из комнаты и минуту спустя вернулась в узеньком салопчике, из которого она выросла.
– Я готова, – сказала она с сияющими глазами.
Госпожа фон Гербек подавила улыбку при виде смешного вида, который имела девушка в этом старомодном одеянии. Она пощупала подкладку.
– Он слишком легкий, а теперь так холодно, – сказала она, снимая салоп с Ютты и роняя его на пол. – Лена прислала нам целый магазин, – продолжала она, выбирая из груды принесенных лакеем вещей синий атласный меховой салоп и белый кашемировый капор и собственноручно надевая то и другое на голову и плечи девушки.
Маленькая комнатка осталась пустой. Все трое начали спускаться с лестницы.
Внизу стояла Розамунда и светила им, держа в руке кухонную лампу.
Старуха с удивлением глядела на Ютту, величественно проходившую мимо нее в своем новом наряде.
Молодая девушка обернулась к ней с намерением объяснить свой отъезд, когда вдруг из темноты показалась седая голова Зиверта.
Вид этого старого, пасмурного лица был как нельзя менее желателен для Ютты.
Щеки ее запылали, черты же сохранили прежнее высокомерное выражение. Однако это нисколько не устрашило старого воина – он подошел ближе и враждебным взглядом окинул элегантный наряд девушки.
– Горный мастер послал меня… – начал Зиверт.
– Вы пришли из дома, где тифозный больной? – вскричала с ужасом госпожа фон Гербек, поднося батистовый платок ко рту Гизелы.
– Ах, пожалуйста, без истерик, – возразил Зиверт, не особенно почтительно протягивая свою костлявую руку в направлении гувернантки. – Ваша жизнь не в опасности… Горный мастер знает, что делает. Я, почитай, целый час проветривался и обкуривался на заводе.
Он снова обратился к Ютте:
– Мастер не мог сегодня прийти на елку потому, что студент наш почти при смерти.
При последних словах голос старика сделался еще жестче и суровее.
– О Боже! Бедняжка! – вскричала Ютта. Неизвестно, к кому относилось это восклицание.
Как бы сознавая, что подобный момент неудобен к совершению предпринятого шага, она машинально стала подниматься по ступеням.
Гувернантка схватила ее за руку.
– Как это жалко, – произнесла она задушевным тоном участия. – Теперь я чувствую двойную обязанность не покидать вас в эти печальные минуты. Пойдемте, милое дитя, мы не вправе подвергать долее Гизелу сквозному ветру.
Ютта спустилась с последней ступени.
– Скажите мастеру, что я очень несчастна, – обратилась она к Зиверту. – Я на несколько дней еду в Аренсберг, и…
– Вы едете в Аренсберг? – вскричал он, хватаясь за голову.
– Почему же нет? – спросила госпожа фон Гербек с выражением той барской величавости, которая тщится привести в ничтожество человека.
Величавость эта, однако, не произвела должного впечатления на старого озлобленного солдата.
– В замок Аренсберг, принадлежащий барону Флери? – воскликнул он с горечью.
– Я должна вас убедительно просить, милейшая фрейлейн фон Цвейфлинген, окончить этот странный разговор, – произнесла гувернантка с нетерпением. – Я не понимаю, чего хочет этот человек!
– Он хочет разыгрывать роль советчика! – прервала ее с озлобленностью Ютта. – Но он забывает, с кем имеет дело… Я говорю вам раз и навсегда, Зиверт, – обратилась она к нему с величайшим презрением. – Миновали те времена, когда вы осмеливались мне и моей матери говорить в лицо ваши так называемые истины и отравлять этим нашу жизнь… Если мама в своем болезненном положении терпела эти вечные противоречия – так я-то ни в каком случае не намерена дозволять вам этого обращения!
И она отправилась далее, полная грации и аристократического достоинства.
– Скажите вашим господам, что я уезжаю с госпожой фон Гербек на праздники! – крикнула она мимоходом Розамунде.
Зиверт безмолвно стоял внизу лестницы. Только скрип отъезжавших саней вывел его из оцепенения.
– Ложь и ложь, – проговорил он медленно взволнованным голосом, поднимая свои дрожащие руки к небу, а там, над заводом, белым светом сиял Сириус, бледный любимец старого звездочета. – Да, и ты тоже уж не тот! – продолжал он, глядя на звезду. – Где твой красный блеск, которым ты сиял для древних? И все так, и наверху то же, что в жалкой, презренной душе человеческой!.. Ладно, кати себе в замок! На здоровье, говорит тебе старый Зиверт, – только смотри, сойдет ли тебе все это с рук!..
Глава 6
Замок Аренсберг выстроен был не на горе, подобно многим древним тюрингенским замкам. Какой-нибудь благородный Ниморд XIII столетия, чувствовавший себя как нельзя лучше среди волков и медведей, соорудил себе эту исполинскую груду камней в недоступной, может быть, еще в те времена дикой долине.
Грубо, без малейшего архитектурного украшения, высились тогда его саженной толщины стены, прорезанные кое-где узкими, несимметричными окнами.
Переходя из рук в руки, здание меняло свою внешность по прихоти каждого нового владельца.
Ныне стены его снабжены были правильными рядами окон и выбелены, почему в окрестности называли его Белым замком. Не обладая вообще суровостью феодального жилища, замок тем не менее в деталях являл некоторый средневековый характер.
Маленькой графине нравилось здесь. Как какая-нибудь заколдованная принцесса, одиноко, не видя ни единого детского лица, проводила она свои дни, предоставленная единственно госпоже фон Гербек и Ютте. Несмотря на глубокие снега, барон Флери еженедельно приезжал на день в Белый замок, чтобы повидать ребенка. Свет немало прославлял эту необыкновенную нежность и заботливость. Сама же девочка никогда не встречала его лаской. Он же между тем так редко противоречил ей, с такой готовностью, казалось, исполнял ее подчас нелепые желания! Он привозил ей дорогие игрушки, различные туалетные вещицы, тщательно удаляя книги, страстно любимые ребенком сказки, под тем предлогом, что графине Штурм не к лицу играть роль синего чулка.
Выслушав рассказ гувернантки о случившемся на елке в доме пастора, министр раз и навсегда запретил дальнейшие туда поездки, прибавив, что ребенок ни на минуту не должен быть предоставлен самому себе, несмотря на то что однажды величайшее наслаждение доставило Гизеле, пробежавшей через всю анфиладу комнат, проникнуть одной в старинную нежилую залу, примыкавшую к домовой церкви, и рассматривать там отличные древние фрески библейского содержания. Но что наиболее вызывало протест в маленькой графине, так это уроки музыки у фрейлен Ютты, особенно поощряемые отцом и гувернанткой.
Во всю свою жизнь Ютта встретила лишь одного человека, который не поддавался ее обаянию и держал себя с ней постоянно строго и сурово, – человек этот был Зиверт. Теперь в отношениях своих с Гизелой ей пришлось испытать подобные отношения вторично.
Интересно было видеть, как это некрасивое, болезненное созданьице вело безмолвную, но упорную борьбу с красивой девушкой. Неоднократно страстные стремления Ютты приобрести расположение знатного дитяти разбивались о холодный, неподвижный взгляд ясных карих глаз девочки. Случалось, что девушка ласково своей нежной рукой гладила ребенка, но маленькая графиня с энергией встряхивала своими бесцветными волосами, как бы желая движением этим сбросить все следы непрошеного прикосновения.
Госпожа фон Гербек игнорировала «странности ангельчика», в задушевных же беседах с Юттой признавалась, что это нестерпимое наследственное «упрямство», которым, к несчастью, заражена была и покойная бабушка, ее саму приводит нередко в ярость.
Ютта помещалась в двух прелестно меблированных комнатах в конце длинной анфилады, занимаемой маленькой графиней с ее гувернанткой. Как растение, пересаженное на хорошую почву, этот последний отпрыск гордого рода Цвейфлингенов распустился во всей своей индивидуальности в высокоаристократической атмосфере графского дома. Прошедшего для нее как не существовало. Замечательно скоро и просто объяснила она себе загадочную для нее сцену между матерью и министром. Еще даже в тот вечер, стоя рядом с этим человеком, она была уже на стороне его, а впоследствии легко дала себя совершенно убедить, что мать, по своему болезненному положению возбужденная почти до бешенства и ослепления злобным наговором других, допустила явную несправедливость к министру.
В первую минуту горный мастер был глубоко поражен поступком Ютты, но раз ошибка была сделана, поправить ее без огласки было невозможно. Молодой человек не имел права делать упрека любимой девушке, ибо она не была посвящена в тайны своего семейства, а о сцене, предшествовавшей смерти госпожи фон Цвейфлинген, он ничего не знал. Ютта, единственная свидетельница, ничего о ней не говорила. Первое время пребывания ее в Белом замке горный мастер не виделся с ней. Хотя после кризиса, совершившегося в рождественский вечер, жизни Бертольда и не грозила смертельная опасность, тем не менее болезнь все еще удерживала горного мастера при постели брата. За это время Ютта письменно объяснила своему жениху необходимость сделанного ею шага настолько убедительно, что молодой человек не решился несвоевременным разъяснением отношений ее семейства к семейству барона Флери поселить неловкость и натянутость в ее обращении с госпожой фон Гербек и маленькой графиней. Позже, когда опасность заражения миновала, он начал ходить в Аренсберг. Не робкое, молчаливое создание, которое провожал он из Лесного дома к пастору, встречало его в замке, – теперь это была женщина поистине какой-то царственной осанки и самоуверенности.
Ютта приобрела тот светский лоск, который самой обыкновенной салонной болтовне придает пикантность и обольстительность. Нередко на губах ее появлялась какая-то особенная обворожительная улыбка, которой дотоле не замечал горный мастер у своей невесты и которая бы должна была навести его на мысль, что не он пробудил ее, но его честное сердце, доверие и любовь к Ютте не допускали ни малейшего следа сомнения. Он беззаботно поддался новому очарованию, и если девушка стала с ним теперь гораздо сдержаннее, чем прежде, если не встречала его с такой радостью, как в Лесном доме, – это, думал он, происходило единственно от застенчивости в новой обстановке, – мысль, которую, видимо, разделяла и госпожа фон Гербек, удвоенной любезностью старавшаяся прикрыть перемену в Ютте, – эта «почтенная, добрейшая госпожа фон Гербек»!
Таким образом, миновала зима, такая суровая и снежная, какую едва ли помнят старожилы.
На возвышенностях выпало столько снега, что из-под него выглядывали только трубы хижин. Единственным путем сообщений с внешним миром оставалось дымовое отверстие, которым и пользовались обитатели.
Топлива много не требовалось в этих погребенных под снегом жилищах, снежный покров согревал их, сосновая лучина светила достаточно, но чугун, в котором готовился обед, содержал лишь половину обыкновенной ежедневной порции, а чаще и совсем не снимался с кухонной полки, и занесенный снегом люд отходил нередко ко сну с голодным брюхом. Прошлогодний убогий запас картофеля быстро подходил к концу, а беднякам-горцам плохо приходилось, когда и этот единственный источник их существования истощался. Картофель заменял им мясо и хлеб; они едят его во всех видах, закусывая свой жалкий кофе, бурду, с которой оживляющие бобы имеют общего лишь одно название.
Таким образом питались они целыми месяцами, и один неурожай грозил им голодом.
Но вот приблизилась Пасха, повеяло оттепелью. Шумящие потоки устремились с гор, унося с собой вырванные с корнем деревья и оторванные глыбы скал, – все это мчится в небольшую горную реку, теперь грозно вздымающуюся в своем узком ложе.
Снег быстро тает, и пропитанная влагой почва уже не может поглощать более воды, которая заливает поля и луга, река выходит из берегов. «Сохрани Бог – наводнение!» – слышится из уст озабоченных людей.
Нейнфельдская местность менее прочих подвержена была этим ежегодно повторяющимся бедствиям. Ее небольшая речка, однако ж, столь безмятежная летом, в полноводье бурно неслась в своих крутых берегах, разрушая все встречающееся ей на пути.
На третий день праздника, после полудня, горный мастер с выздоровевшим студентом шли в замок Аренсберг. Бертольд через несколько дней должен был вернуться в университет. До сей поры он упорно отказывался быть представленным невесте брата. Никто не подозревал, что это юное, горячее сердце испытывало все мучения ревности, что-то вроде ненависти к существу, овладевшему душой его сурового, до обожания любимого им брата. Дворянское происхождение Ютты постоянно было причиной его недоверия к ней, и это чувство усилилось в нем еще более со времени переселения ее в Белый замок, В Зиверте он встретил себе союзника, и иногда старик, зная по опыту, что слова его подливали масла в огонь, ворчал сдержанно про себя; боязнь за счастье брата доходила иногда у молодого человека до какого-то безотчетного страха.
Он шел молча рядом с мастером, уговорившим его наконец познакомиться с его невестой.
Река, вдоль которой им пришлось идти, грозно бурлила, заливая прибрежный кустарник.
С каждым часом вода становилась все выше и выше.
Горный мастер не заметил, какое мрачное выражение принял взор студента, когда сквозь безлиственные еще сучья деревьев показался замок Аренсберг.
В замке царствовало оживление. Вчера приехал министр и сегодня уезжал в А., где вечером назначен был большой придворный бал.
Молодые люди, поднявшись по великолепной лестнице, вошли в коридор, идущий в комнаты Ютты. Горный мастер на мгновенье остановился перед дверью.
– Нет, если дело пойдет таким образом, нашему брату оставаться здесь долее не приходится! – послышался за дверью женский голос с примесью досады. – Посмотрела бы покойная графиня, что у нас здесь делается!.. Выгнать из-за стола! Слыхано ли это? Прогнать маленькую графиню Штурм за то только, что она не хотела просить извинения, и у кого же, спрашиваю я?.. Слушайте, Шарлотта, я помню еще очень хорошо, как накануне Рождества она пожаловала к нам в голубом атласном салопе баронессы, потому что своего собственного-то ничего на плечах не было. Я бы, кажется, со стыда умерла… Какая образованная особа! У матери-то своей небось голодала и холодала… Помощник лесничего Мюллен сам рассказывал мне, как иной раз он из жалости глядел сквозь пальцы, когда старик Зиверт приходил в лес за дровами.
В эту минуту горный мастер с пылающим лицом отворил дверь.
Лена, хорошенькая камеристка маленькой графини, вела этот разговор со своей приятельницей.
– Милости просим, войдите, господин мастер, – проговорила она с любезностью, оправляясь от небольшого смущения, причиненного неожиданным появлением молодых людей. – Фрейлейн фон Цвейфлинген еще за столом – сегодня обедают внизу, в белой комнате его превосходительства.
Молодой человек молча направился мимо нее в следующую комнату, но вдруг, отворив туда дверь, в изумлении остановился…
Дневной свет, золотивший горы и долины, здесь сквозь зеленые шелковые гардины разливался каким-то изумрудным оттенком. Говорят, такой свет сияет на дне океана, – фантазия и утонченный вкус придавали этой комнате что-то волшебное. Вся меблировка как нельзя более соответствовала общему характеру. Кресла и козетки с перламутровыми ободками представляли форму раковин, мраморной белизны нереиды и окруженные тростником тритоны, отделяясь от стены, казалось, тонули в прозрачной глубине моря. По полу расстилался драгоценный ковер с изображениями морских лилий и длинных тростниковых листьев; портьеры и занавесы поддерживались группами кораллов и раковин, на потолке висела лампа, представлявшая исполинский цветок лотоса из белого матового стекла.
– Войдите, господин мастер, – проговорила снова камеристка. – Это комната фрейлейн фон Цвейфлинген – хоть вы и видите здесь небольшую перемену… Его превосходительство нашел, что здесь мебель была попорчена молью, и приказал вчера перенести сюда меблировку из любимой комнаты покойной графини Фельдерн.
Все это великолепие окружало бесчестную интриганку – ее гибкий стан покоился на этих диванах, ее золотисто-рыжие волосы касались этих подушек…
Студент бросил испытующий взгляд на лицо брата – было ли то действие окружающей обстановки или нет, но лицо горного мастера было бледно и неподвижно, как мраморное изображение.
Он машинально переступил порог, студент последовал за ним.
Глава 7
В эту минуту в смежной комнате раздался сильный, нетерпеливый звонок. Лена, оставив молодых людей, быстро вышла, широко растворив дверь.
Послышался детский голос, выговаривавший камеристке за ее долгое отсутствие. Бертольд в первый раз слушал эти повелительные, но в то же время приятные звуки. Глаза его невольно обратились к растворенной двери.
Посреди комнаты стояла маленькая графиня. Взяв из рук Лены салоп, она накидывала его себе на плечи, оттолкнув розовую шляпку, которую подавала ей камеристка.
– Ведь это самая новая, – упрашивала ее Лена. – Его превосходительство, папа, привез ее с собой.
– Не хочу! – решительно проговорила малютка, надевая на голову темный капор.
Затем она подозвала Пуса, нежившегося на подушке близ печки, и взяла его на руки.
К подъезду подкатила карета. Камеристка накинула себе на плечи теплую тальму и набросила на голову капюшон – все это свидетельствовало о немедленном отъезде. Только теперь, подойдя к двери, Гизела увидела горного мастера. Она кивнула ему как старому знакомому.
– Я уезжаю в Грейнсфельд, – сказала она грустно. – Грейнсфельд принадлежит мне одной, так всегда говорила бабушка… Папа хочет подарить фрейлейн фон Цвейфлинген Роксану…
– Кто же эта Роксана? – спросил горный мастер с принужденной улыбкой, прежде столь звучный голос его дрогнул.
– Бабушкина верховая лошадь. Фрейлейн фон Цвейфлинген должна учиться ездить верхом, сказал сегодня папа за обедом… Бедная Роксана! Я ее очень люблю и не хочу, чтоб ее загнали!.. И вот посмотрите, как папа приказал убрать эту комнату, – бабушка там, на небе, будет очень-очень за это сердиться!
И, взволнованная, она направилась было к выходу, но на минуту остановилась.
– Я сказала папа, что терпеть не могу фрейлейн фон Цвейфлинген, – произнесла она, откидывая назад маленькую головку; в тоне этого детского голоса так и звучало глубокое внутреннее удовлетворение. – Она нехорошо обходится с нашими людьми и беспрестанно смотрится в зеркало, когда дает мне уроки… Но папа ужасно рассердился… Сказал, что я должна просить прощения у нее!.. О, этого я никогда не сделаю! Просить мне неприлично, бабушка всегда так говорила!
Она вдруг остановилась: на дворе послышался стук отъезжавшей от подъезда кареты. Почти в то же самое время раздались приближающиеся шаги.
– Его превосходительство папа! – прошептала Лена.
Гизела обернулась. Другое дитя в подобном положении испытало бы страх и боязнь, ибо чувство беззащитности и зависимости в известные минуты неумолимо овладевает даже самой непокорной детской душой, но эта девочка сознавала, что она самостоятельна. Крепко прижав к себе своего Пуса, она спокойно продолжала стоять на прежнем месте.
Горный мастер отошел на несколько шагов в глубину комнаты.
– Высокомерный Брут! Как отлично уже умеет шипеть этот маленький змееныш, – проворчал студент, неохотно следуя за братом; в эту минуту он желал бы быть далеко от Белого замка и его обитателей.
Между тем министр подошел к ребенку.
– А! Так в самом деле мой петушок готов к отъезду? – произнес он с холодной насмешкой.
Но кому хорошо был знаком голос этого человека, тот легко мог заметить, что он не в обычном своем олимпийском настроении, а, очевидно, взволнован.
– Стало быть, графиня совсем собралась ехать в Грейнсфельд? И вы настолько глупы, что помогаете ей разыгрывать этот фарс? – обратился он к горничной.
– Ваше превосходительство, – смело возразила девушка, – графиня всегда сама приказывала, когда желала выезжать, и всем нам настрого запрещено противоречить ей.
Не обращая внимания на это вполне обоснованное возражение, министр повелительно указал на дверь, за которой и скрылась горничная. Затем он вырвал из рук девочки кота, снял салоп и капор и швырнул их на стул. Лицо его приняло свое обыкновенное равнодушное выражение, для друга и недруга всегда остававшееся неразгаданным. Ни тени нежности не выражало оно и тогда, когда его тонкая и нежная рука провела по волосам маленькой падчерицы.
Девочка отшатнулась, словно от укуса тарантула.
– Будь благоразумна, Гизела, – проговорил он сурово. – Не принуждай меня прибегать к строгости… Ты примиришься с фрейлейн фон Цвейфлинген, и даже сейчас же. Я хочу, чтобы это сделалось раньше, чем я уйду.
– Нет, папа, она снова может вернуться в пасторский дом или к старой слепой женщине в лесу, которая так рассердилась…
Министр с сердцем схватил девочку за худенькие узенькие плечи и сильно встряхнул. Первый раз в жизни с ней обращались таким образом. Она не вскрикнула, глаза ее оставались сухи, но лицо побледнело, как снег.
Приблизившись к двери, горный мастер положил конец этой тяжелой сцене.
– А! Вот и горный мастер Эргардт! – произнес министр, усаживая маленькую графиню на ближнее кресло. – Каким образом вы сюда попали? – продолжал он небрежным и холодным тоном, выражающим удивление неожиданным появлением молодого человека в замке его превосходительства.
– Я ожидаю мою невесту, – отвечал мастер спокойно.
– А, да, я и забыл! – произнес министр, и бледное лицо его на мгновенье покрылось румянцем.
Он подошел к окну и стал барабанить пальцами по стеклу. Когда он снова обратился к горному мастеру, лицо его было по-прежнему бледно и непроницаемо.
– Насколько я помню, при каждом моем посещении Аренсберга вы пытались обращаться ко мне за чем-то. Как и всякий другой, вы должны были бы знать, что я езжу сюда единственно с целью видеться со своим ребенком и при этом откладываю в сторону все дела… Но раз вы здесь и если вы будете столь кратки, – продолжал он, глядя на часы, – что объясните дело ваше в пять минут, то говорите… Но выйдемте отсюда – не могу же я давать вам аудиенцию в комнате фрейлейн фон Цвейфлинген!
И, войдя в соседнюю комнату, он прислонился к оконному косяку, скрестив на груди руки. Горный мастер последовал за ним.
– Ваше превосходительство, – начал мастер, – я хотел лично передать вам то, что письменно уже неоднократно повторял, однако без всяких последствий.
– Так, так, – перебил министр, – не трудитесь говорить далее, я наперед знаю, в чем дело! Вы требуете увеличения заработной платы нейнфельдским горнорабочим, так как картофель плохо уродился… Да вы, сударь, помешались на ваших вечных просьбах, вы и нейнфельдский пастор!.. Не думаете ли вы, что мы золото сыплем пригоршнями и ничего иного не делаем, как только читаем ваши донесения и помышляем лишь об этих жалких гнездах, что здесь лепятся наверху?.. Ни пфеннига не будет прибавлено, ни пфеннига!.. – Он сделал несколько шагов. – Да и к тому же, – продолжал он, останавливаясь, – дело не так еще скверно, как вы и некоторые другие желают это представить, – народ смотрит здоровяком.
– Ваше превосходительство, – возразил горный мастер взволнованным голосом, – народ еще не мрет от голода, но если бы голодный тиф уже свирепствовал, так поздно было бы нам обращаться к вам – умирающему хлеб не нужен… Нелепо было бы ждать, чтобы правительство вникало в нужды народа – у него, как вы изволили выразиться, есть свои иные дела, – но, полагаю я, мы-то на что же поставлены, мы, живущие среди народа?
– Отнюдь не для этого, господин мастер, – перебил его министр, презрительным взглядом смерив молодого чиновника. – Ваше дело рассчитывать еженедельно рабочих, а достаточно ли им бывает этого, жаловаться или нет – это их дело… Вы чиновник его светлости, и ваша прямая обязанность состоит в том, чтобы блюсти интересы своего государя.
– Так именно я и поступаю, разумея лишь несколько иначе свои обязанности, чем ваше превосходительство, – проговорил с твердостью горный мастер. – Каждый чиновник, высоко ли, низко ли он поставлен, служит государю и в то же время народу, являясь как бы посредствующим лицом между обоими: в его воле укрепить любовь народа с царствующей династией… Я могу лишь тогда назваться верным слугой своего государя, когда буду заботиться о благосостоянии вверенных мне людей, будучи убежден, что я, собственно-то, и поставлен, чтобы…
– Как две капли воды благочестивый нейнфельдский пастор! – прервал насмешливо министр. – Беретесь вы не за свое дело, господа! Вам ли учить правительство, как оно должно поступать!.. Однако любопытно мне услышать от вас, каким путем должны мы приобрести необходимые средства, ибо, повторяю вам, для подобных целей мы абсолютно не имеем денег… Или, может быть, вы полагаете, что его светлость должен отказаться от предполагаемой увеселительной поездки в будущем месяце? Или потребуете, чтобы отменен был сегодняшний придворный бал?
Пальцы прекрасной, сильной руки горного мастера невольно сжались в кулак – высокомерный, насмешливый тон министра был возмутителен. Однако, преодолевая волнение, молодой человек довольно сдержанно возразил:
– Если бы государь знал, что у нас здесь делается, то, наверно, бы отказался от путешествия, ибо у него есть сердце. И, к чести наших барынь, которые сегодня вечером явятся ко двору, хочу я думать, что, в пользу голодающих, они откажутся от танцев… Многое могло бы быть иначе, когда…
– Когда бы меня не было, не правда ли? – прервал министр с сардонической улыбкой, ударяя по плечу молодого человека. – Да, любезнейший, я держусь того божественного принципа, по которому деревья не могут расти до неба… Ну и довольно!.. Ко мне, менее чем к кому-либо, должны вы обращаться с подобными сентиментальными идеями, ибо я ни в коем случае не служитель народа, как вы изволили остроумно заметить, но единственно и исключительно сберегатель и множитель блеска династии – это моя единственная цель, иной я не знаю.
Он опять прошелся по комнате, заложив за спину руки.
– Вы неисправимый мечтатель, я знаю вас! – произнес он после небольшой паузы. Внезапно в голосе его послышалась мягкость: – С вашими так называемыми гуманными воззрениями вам, должно быть, невыносимо здесь – я вижу это, но помочь в том смысле, как вы желаете, я не могу… Но я хочу вам нечто предложить. – При этих словах длинные ресницы опустились еще ниже, совершенно скрывая выражение глаз. – Мне не стоит никакого труда блестящим образом устроить вас в Англии.
– Много благодарен, ваше превосходительство, – прервал молодой человек ледяным тоном. – Отец, умирая, завещал мне, во-первых, заботиться о моем маленьком брате, во-вторых – обо всех беспомощных бедняках ваших родных гор… Я хочу с ними жить и страдать, если уж ничего лучшего не могу для них сделать!
– Прекрасно, прекрасно, – иронически произнес министр, – страдайте, если это вам так нравится!
В соседней комнате послышались шаги. Сделав повелительное и поспешное движение рукой, означавшее, что аудиенция кончена, министр скрылся за бархатной портьерой.
Но молодой человек, отодвинувшись несколько назад, остановился. Лицо его было бледно и выражало решимость.
– Вы не могли бы меня подождать внизу, милая моя госпожа фон Гербек? – резко обратился министр к гувернантке, приблизившейся к нему в сопровождении Ютты.
– Я не предполагала, что его превосходительство вернется еще в столовую, – возразила глубоко обиженная резким тоном министра гувернантка. – Карета подана.
Этой минутой воспользовался служитель, следовавший за дамами, и объявил, что к отъезду все готово.
– Отпрячь и заложить к шести часам! – приказал министр.
Тем временем маленькая Гизела, следившая внимательно за разговором своего отчима с горным мастером и при словах «голод» и «смерть» забывшая свое собственное горе и печали, тихо слезла с кресла и, не обращая ни малейшего внимания на министра и стоящих дам, подошла к мастеру и быстро, озабоченно проговорила:
– В самом деле нейнфельдским детям нечего есть?
Министр поспешно поднял портьеру – без сомненья, он полагал, что проситель оставил комнату, а между тем молодой человек стоял тут так самоуверенно и так свободно, как будто бы салон маленькой графини Штурм или самый замок его превосходительства министра был местом для такого ничтожного чиновника!
Против двери стояла Ютта.
Она в первый раз сняла свой глубокий траур. Светло-серое блестящее шелковое платье, обрисовывая изящный стан, ниспадало тяжелыми, пышными складками. Волосы зачесаны были слегка назад, затем, спускаясь роскошными локонами, рассыпались по плечам. В руках ее был великолепный букет из гиацинтов – опустив голову, она, казалось, вдыхала их аромат.
Вопрос графского дитяти остался без ответа. Молодой человек, очевидно, не слышал слов ребенка, который вопросительно, с тоской, устремил на него взгляд.
Ютта подняла голову. Взор ее упал на мастера – яркий румянец разлился по ее лицу и шее.
Но какая перемена вдруг с ним совершилась! Всегда сдержанный в присутствии госпожи фон Гербек, не дозволявший себе даже прикоснуться к своей невесте, теперь, не обращая внимания на присутствующих, горный мастер быстро подошел к молодой девушке и без дальних околичностей взял ее за руку. Букет выпал у нее из рук, но он и не думал его поднимать. Проведя рукой по волосам Ютты, он отклонил голову ее назад и глубоко серьезным испытующим взглядом посмотрел ей в глаза.
Если бы взгляд госпожи фон Гербек в невыразимом замешательстве не был прикован к этой группе, то, по всему вероятию, она до смерти перепугалась бы, увидев министра.
Казалось, вот сейчас он как тигр бросится на дерзкого. Кто мог подозревать, сколько пыла и страсти таилось под этими обыкновенно сонливо опущенными веками! Кто мог подумать, сколько отчаяния могло выражать это высокомерное мраморное лицо!
Ютта наклонилась за упавшим букетом и, подняв его, цветами старалась скрыть свое пылающее лицо. Она попробовала освободить свою руку из руки жениха, но он держал ее так крепко, почти до боли, что, не желая сцены, она принуждена была последовать за ним в свой фантастически устроенный салон.
В дверях молодой человек спокойно поклонился присутствующим.
– Не забудьте, фрейлейн фон Цвейфлинген, что до моего отъезда в А. я еще буду слушать ноктюрн Шопена! – сказал вслед министр.
Голос его был взволнованный, а улыбка слишком принужденной.
Молодая девушка сделала глубокий, безмолвный реверанс. Взяв за руку маленькую Гизелу, министр отправился в нижний этаж, между тем как горный мастер с невестой и следовавшей за ней как тень госпожой фон Гербек вошли в зеленую комнату.
Глава 8
В первый раз студент стоял перед невестой своего брата. Небрежный, вялый вид, осунувшееся, бледное лицо делали его старше своих лет. Гнев и неприязнь горели в его глазах; стоя в углу в тени, он был незамеченным свидетелем разговора между министром и братом.
На Ютту он, очевидно, произвел очень неприятное впечатление, главным образом потому, что, как ей показалось, он нисколько не был восхищен ее прелестями. Она сухо протянула ему кончики своих пальцев, до которых он со своей стороны, также сухо едва прикоснулся.
Как бы в утомлении и изнеможении, в совершенстве воспроизводя приемы великосветских барынь, Ютта опустилась на козетку. Куда девалась та очаровательная детская застенчивость, с которой она стояла перед министром!
Движением руки она пригласила сесть молодых людей, госпожа фон Гербек поместилась рядом с ней. Возбужденный вид почтенной охранительницы добродетели, ее пылающие щеки и замаслившиеся глаза напоминали студенту о том изрядном количестве бутылочек с серебряными горлышками, которые он, проходя, мельком видел на буфете в прихожей.
Поборов в себе негодование, она старалась поддерживать разговор, так как Ютта, очевидно с намерением, безмолвствовала и углублена была в созерцание своего букета. Гувернантка говорила о том, как высока вода, о возможности наводнения, о своем беспокойстве, что вода может подняться до ступеней Белого замка, ни единым словом не упоминая об угрожающей опасности всему селению.
Горный мастер, видимо, не слышал ее болтовни, глаза его не отрывались от лица невесты – когда-нибудь ведь должны же подняться эти опущенные ресницы…
Молодая девушка упорно продолжала рассматривать свой букет.
– Я очень бы желал прослушать ноктюрн Шопена, Ютта, – вдруг проговорил горный мастер твердым, звучным голосом, прерывая на середине фразы гувернантку.
Ютта встрепенулась – удивление и испуг выражали ее широко раскрытые глаза.
Госпожа фон Гербек онемела. Неужто этот человек дошел до такой степени нахальства, что воображает о возможности присутствовать в музыкальной комнате его превосходительства?..
– Само собой разумеется, не здесь, – продолжал спокойно молодой человек. – У тебя нет своего собственного инструмента, но в пасторском доме?
– В пасторском доме? – вскричала госпожа фон Гербек, всплеснув руками. – Ради неба, что это у вас за идеи, мой дорогой господин мастер?.. Присутствие фрейлейн фон Цвейфлинген в доме пастора невозможно – она совершенно разошлась с этими людьми!
– Это я слышу в первый раз, – сказал молодой человек. – Разошлась потому только, что твои расстроенные нервы не могли выносить детского шума? – обратился он к Ютте.
– Ну да, конечно, это было главной причиной, – ответила она с неудовольствием.
– Я и теперь без ужаса не могу вспомнить об этих Линхен и Минхен, Карльхен и Фрицхен с их подбитыми гвоздями башмаками и дерущими ухо голосами, – с того ужасного времени я получила нервную головную боль… Да и, наконец, я должна тебе сказать, что невыразимую антипатию чувствую к самой пасторше. Эта грубая доморощенная особа претендует на какое-то господство, которому все должно подчиняться. Понятно, я не имею ни малейшего желания стать под ее команду, которая, без сомнения, направлена была к тому, чтобы заглушить во мне все высшие интересы. – И она снова опустилась в утомлении на подушки козетки.
– Это очень жесткий и слишком быстрый приговор, Ютта, – произнес горный мастер. – Я очень высоко ставлю пасторшу, и не только я один, но ее любят и уважают во всей окрестности.
– Ах, Боже мой, что понимает это мужичье! – проговорила госпожа фон Гербек, пожимая плечами.
– Ютта, я убедительно должен тебя просить серьезнее отнестись к этой отличной женщине, – продолжал он, не обращая внимания на дерзкое замечание гувернантки, – тем более что в нашей будущей уединенной жизни на заводе она единственная женщина, с которой ты будешь видеться.
Ютта еще ниже опустила голову, а госпожа фон Гербек принялась откашливаться.
– Так ты позволишь мне принести тебе шляпу и салоп, не правда ли? – спросил горный мастер, поднимаясь. – На воздухе великолепно…
– И дороги залиты водой, – добавила сухо гувернантка. – Я положительно вас не понимаю, господин мастер. Вы хотите любой ценой сделать больно фрейлейн фон Цвейфлинген? Я заботливо оберегаю ее от сквозного ветра, а теперь она, неизвестно для чего, должна промочить ноги? Делайте со мной что хотите, но этого я не допущу!
– Лесная тропинка, по которой так часто ходила меня встречать моя невеста, почти всегда была едва проходима, не так ли, Ютта? – сказал он, улыбаясь.
Неприязненное выражение скользнуло по зардевшемуся лицу девушки. Совсем было излишне знать кому бы то ни было, что было время, когда она с лихорадочным нетерпением и со страстным желанием, невзирая на непогоду, ходила на встречу с возлюбленным…
Она ничего на отвечала на вопрос жениха.
– Бесполезный спор, – сказала она наконец резким тоном. – Сегодня я намерена никуда не выходить: менее всего в пасторский дом!.. Кстати, раз и навсегда я объявляю тебе, Теобальд никогда нога моя не будет в этом доме!
Горный мастер минуту стоял молча. Рука его опиралась о спинку стула. Черные сросшиеся брови грозно нахмурились.
– Через три недели маленькая графиня Штурм возвратится в А.? – спросил он вдруг.
Обе женщины молчали.
– Могу спросить, Ютта, где ты располагаешь остаться, когда Белый замок опустеет? – продолжал он далее.
Молчание.
Бывают минуты, когда перед человеком проносится целый ряд явлений, совершившихся в различные промежутки времени, и он, как бы инстинктом, мгновенно уразумевает их значение… Так и теперь горный мастер сознавал, что это была роковая минута для него и что в настоящем случае она была неизбежна.
– До того времени, когда ты вступишь хозяйкой в мой дом, – продолжал он, и голос его слегка дрожал, – до того времени дом пастора есть единственное приличное для тебя помещение.
– Как, – вскричала с негодованием госпожа фон Гербек, опуская на стол свои толстые белые руки, – вы серьезно полагаете перевести фрейлейн фон Цвейфлинген в эту трущобу? Я просто прихожу в ужас, представляя себе это очаровательное аристократическое создание среди всей этой отвратительной мещанской обстановки, среди этой толпы ребятишек, кричащих во все горло!.. И затем этот жалкий обед, грубая домашняя работа и взамен всех духовных наслаждений – глава из Библии!.. Я не отрицаю, вы, может быть, очень любите вашу невесту, но нежности в вас нет, иначе не могли бы вы так жестоко игнорировать в душе Ютты присутствия чего-то, над чем и сами господа социалисты и демократы со всей их мудростью не в силах издеваться, что не может изгнать из сердца нашего никакой гнет обстоятельств, потому что действительно это нечто имеет свой божественный источник. Я говорю о сознании высокого происхождения!
Студент прерывисто двинул стулом, его поднятый кулак, наверно, разразился бы ударом о стол, если бы горный мастер вовремя взглядом не остановил его.
– И ты так же думаешь, Ютта? – спросил мастер с ударением.
– Боже мой, как ты это трагически принимаешь! – возразила девушка с досадой.
Ее большие темные глаза ледяным взглядом смерили неотесанного бурша, затем обратились на жениха:
Читать бесплатно другие книги:
