Князь оборотней Волынская Илона
Мама вовсе не закраснелась и не растаяла снежной бабой в полдень, как после слов Хакмара. Хадамаха всегда знал, что у горца есть какой-то секрет!
— Нашел кого сравнивать! Бабку твою, колмасам скандальную, и отца! Он вожак Мапа дольше, чем ты живешь! Ты что, лучше его знаешь, что делать?
— Я знаю, что малышей мучить нехорошо, — кротко сказал Хадамаха. — Золотая тигрица, опять же, волнуется.
— Ну… да… — Мама замерла с ножом в одной руке и рыбиной в другой. Потом резко мотнула головой: — Мы должны защищать наше племя! И что с тигренком сделается? С ребятней нашей поиграет. Если мамаша его длиннохвостая к нам не сунется, ничего с ним не станется!
— А если она не поверит? Вот ты поверила бы тем, кто твоего сына украл?
— Хозяин леса с тобой, что ты несешь! — мама замахнулась на Хадамаху рыбиной. — И ты решил тайком утащить тигренка обратно к Амба?
— Почему тайком? — вяло воспротивился Хадамаха. — С завтраком…
— Даже не скрываешь, что приказы мои ни в битую беличью шкурку не ставишь? Тайком от отца поперек его слова идти и то чести не оказываешь? — отец подошел к костру.
Грустно. Хадамаха нахохлился, будто он не медведь, а мокрый вороненок. Наверное, раньше он бы не понял. До службы в городской страже, до встречи с господином Советником, даже… до знакомства с собственной неумной скандальной бабушкой. Каждый хочет быть… кем-то. Большим, значительным, главным… Чтобы можно было приказывать. Пусть хотя бы одному, но чтобы был кто-то ниже тебя. Кем ты можешь распоряжаться. А если этот, который ниже тебя, начинает из-под твоей власти выходить… да еще сам власть проявлять пытается, это… будто он от тебя куски отгрызает. И тебя становится меньше, меньше… и ты чувствуешь, что вот-вот исчезнешь совсем.
— Запрещаешь тигренка домой возвращать — оставлю. — Хадамаха хлопнул ладонями по коленкам. — Говори, где наших малышей весь День прятать будем?
— Зачем их прятать? — опередив отца, быстро спросила мама.
— Если эти недоделанные медведи, братья Биату, сумели захватить сына Золотой тигрицы, то уж мягколапые Амба по нашему стойбищу прогуляются и наших мальцов из землянок повыдергивают, как рыбу с нереста лапой.
— Ты не сдаешься, да, Хадамаха? — хмыкнул отец. — Не так, так эдак на меня надавить пытаешься.
Грустно. Если уж ты привык приказывать, то больше всего не любишь тех, кто твои приказы оспорить пытается. А ежели разобраться — за что любить-то? За попытку сделать тебя меньше, чем ты есть? Хадамаха знал, что настоит на своем. Только вот любимого папы, защитника и покровителя, у него больше не будет. Он столько шел сюда, домой, дошел — и тут же потеряет часть этого дома навсегда. А по-другому-то как? Нельзя по-другому: ошибается отец и все племя от той ошибки пропасть может.
— Еще люди… — отводя взгляд от разгневанного лица отца, упрямо продолжал Хадамаха. — Ты не был в селении, а мы были — они и правда нас ненавидят.
— Да за что бы им… — начал отец.
— Я не знаю — за что! — взорвался Хадамаха. — Я знаю, что я уезжал — не было, а теперь — есть. Я уезжал — Амба наших не жгли, не умели, а теперь, выходит, научились. Я уезжал — медведи под хвост пятидневному тигренку всем племенем не прятались, а теперь вот стали.
Отец начал медленно подниматься, и его лицо было страшным.
«Сейчас он меня ударит, — понял Хадамаха. — Ударит за то, что я пытаюсь быть правым там, где должен быть прав он. И мы этого друг другу никогда не забудем».
— Эгулэ… — тихо окликнула мама.
Отец навис над Хадамахой, пронзительно глядя в глаза.
— Вернешь тигренка мамке его длиннохвостой… — вдруг хрипло, точно каждое слово протискивалось сквозь перехваченное яростью горло, сказал он. — Думаешь, Золотая не станет нам мстить?
— Я с ней поговорю. — Хадамаха чувствовал, как жалко это звучит. Такой вот он, необыкновенный, заявится, а Золотая тигрица сразу на хвост сядет и давай его в оба уха слушать! На самом деле было у него словечко для Золотой тигрицы — только вот рассказывать об этом отцу он не имел права. — Может, договоримся, может, нет. «Может быть» — это немножко лучше, чем «точно нападет».
— Из-за моих решений, значит, «точно нападет», — рыкнул отец и вдруг ухмыльнулся. — А ты небось сидишь и думаешь — не о племени сейчас отец заботится, а чтобы власть его никто не оспорил! А того ты не думал, чурбан лохматый, пенек с ушами, как мы с матерью жить будем, если Золотая тебя на коготь возьмет? — загремел отец.
— Тогда я ее сожгу, — очень холодно и очень веско, как каменный мяч на голову, сказала Аякчан. Обвела всех надменным взглядом истинной храмовницы — другая девушка с таким выражением лица, может, и глупо выглядела бы, а у Аякчан уместно смотрелось. Никаких сомнений — такая стерва… простите, достославная госпожа жрица — сожжет и не поморщится. — Надеюсь, она не вовсе разум потеряла — подставляться под Огонь?
— Да у этих кошек хвост долог, ум короток, — пробормотал отец и удивленно выпалил: — Госпожа жрица с моим оболтусом пойдет?
— Про оболтусов ничего не знаю, а с Хадамахой — пойду, — жестко отрезала Аякчан. — Если, конечно, мне дадут позавтракать. — И все дружно уставились на отодвинутый мамой котелок. Мама смутилась и торопливо повесила котелок над Огнем.
— Я не один, — тихо сказал Хадамаха.
— Ай-ой, главный дяденька медведь, он не один, его много! — заверил Донгар. — Нас с ним — много. — И вдруг очень серьезно добавил: — Даже больше, чем кажется.
— И жрица с ним, и шаман, — ошеломленно согласился отец. — И… ты кто? — уставился он на Хакмара.
— Горный мастер.
— Мальчишка безбородый — а уже мастер? — насмешливо приподнял брови отец.
— Горные мастера вообще бороды не заводят — неудобно голову в горн совать, — очень серьезно сообщил Хакмар.
— Издеваешься, — кивнул отец. — Явились в племя трое мальчишек… и одна достославная госпожа жрица того же возраста и издеваются над вожаком, как хотят.
— Я не издеваюсь, — деликатно прочавкала Аякчан. — Я, наоборот, снисхожу к добрым сивирским обывателям с высоты жреческого полета.
— Думаете, что правы — делайте, как решили, — глянув исподлобья на Хадамаху, рявкнул отец. — Только запомни, сынок… Ты за племя решил, за вожака решил, даже за тигров, хотя они об этом еще не знают. — Он усмехнулся — ожидающий Золотую тигрицу сюрприз его веселил.
«За всех решил, — мысленно повторил Хадамаха. — Как бабушка хотела, да не вышло. Как Советник хотел — и у него вышло». Хадамахе стало тоскливо.
— Не вздумай теперь в кусты чесануть, как нашкодивший медвежонок. Начал решать за других — придется решать и дальше. — Отец повернулся и не оглядываясь пошел прочь.
— Хадамаха, ты чего потек, как олово в горне? — окликнул Хакмар. — Тебе уже приходилось не за одно племя, а за весь Сивир решать.
— Вот знала, что нельзя тебя отпускать в город! — вскинулась мама. — Ты во что вляпался, Хадамаха?
— Не скажу, — буркнул он. Вот надо было Хакмару при маме трепаться?
— Как это — не скажешь? — опешила мама.
Хадамаха развел руками — не нужно маме такое знать, да и как расскажешь?
— Отец обиделся? — спросил он.
Мама поглядела на него выжидающе, но, поняв, что рассказа не будет, фыркнула, как медведица, наткнувшаяся на перегородивший тропу муравейник:
— А ты как думал? Хотя… Глядишь, потом и гордиться тобой будет. Как справишься…
Хадамаха вытер руки о штаны и закопался в свой вещевой мешок.
— Ты уж сама гляди, когда отцу отдать, чтобы он вовсе на меня не обозлился, — пробормотал он, всовывая ей в руки берестяной свиток с распиской шамана Канды.
Мама развернула свиток, пробежала первые строчки… и глаза ее наполнились слезами.
— Ты стал таким взрослым, Хадамаха… Оказывается… — Она улыбнулась сквозь слезы и, мешая смешок со всхлипом, добавила: — Хорошо, что твой большой Брат пока еще остается таким маленьким. — Она кивнула на землянку, где здоровенный лохматый медведь спал, подгребя под мышку маленького тигренка с одной стороны и совсем уж мелкого зайца — с другой. — Хоть кто-то в этой землянке еще маму слушается!
— Женить бы его, — невпопад откликнулся Хадамаха.
— На ком? — возмутилась мама. — Все девчонки Мапа или маленькие еще, или взрослые уже. А другие за него не пойдут, раз он не перекидывается. Больше всего боюсь, что он себе в тайге простую медведицу найдет. Будут у меня внуки вовсе медвежатами. Ну а у тебя-то девушка есть, а, Хадамаха?
— Была… — усмехнулся в ответ он.
— И что — не сладилось? — огорчилась мама. — Значит, колмасам она, если мой сын ее не устраивает. Такие сыновья, как у меня, — это ж подарок Калтащ!
Хадамаха вздрогнул и поглядел на мать с настоящим ужасом:
— Она что, тут была, когда я родился?
— Кто? — изумленно переспросила мама.
— Да так… Никто… Это я… о своем задумался… Ты буди, мам, тигренка…
— Совсем я тебя понимать перестала, — поджала губы мама. Но в землянку все-таки полезла. Оттуда раздалось поскуливанье, а потом хнычущий голосишко — тигренок будиться не хотел.
— Я думал, у меня с девушкой проблемы, — сочувственно протянул Хакмар. — Оказывается, албасы и жрица — это еще ничего. По крайней мере, я не подозреваю, что она как-то участвовала в моем рождении!
Свиток 24,
где герои заняты благородной миссией — возвращением тигрят домой
Стойбище еще спало. Землянки сейчас особенно походили на берлоги — внутри дрыхли увлеченно, с отдачей, точно весь День собирались проспать. Хадамахе было страшно и как-то… гордо, наверное… Мама признала его взрослым. Отец, старый вожак племени, поступил не так, как сам хотел, а как Хадамаха настоял. Наверное, по-настоящему важно, чтобы взрослым тебя признали родители. Не друзья даже, не враги, не девушка красивая. А те, кто был для тебя главным начальником с Дня твоего рождения, сказали: «Ты сам знаешь, как лучше. Ты отлично справляешься».
— Хорошие у тебя родители, — точно подслушав его мысли, задумчиво сказала Аякчан и поддернула отвисающие на попе детские Хадамахины штаны. Широченную парку пришлось обмотать поясом в три оборота, но все едино Аякчан походила на пугало. Чисто отмытое и выспавшееся, но все равно пугало. Хадамахе стало девушку жаль — сам Хадамаха, да и Хакмар, принарядились перед походом к Амба, даже Донгар имел вид вполне солидный, шаманский, а девушка всего-навсего сменила лохмотья на обноски.
— А почему твой Брат человеком не оборачивается? — спросила юная жрица, и видно было, что вопрос этот занимал ее давно.
— Дуэнте его знает! — буркнул Хадамаха. — Иногда я думаю — просто не хочет.
— Он же разговаривает. И соображает совсем по-человечески.
— Соображает мой Брат по-медвежьи, — надменно сообщил Хадамаха. — Медведи, чтобы ты знала, намного умнее людей. А мы, Мапа, умнее всех.
— Вы, Мапа, глупые, — буркнул ковыляющий рядом тигренок. — Я пожалуюсь маме, и она вас всех убьет.
— Разве можно такое говорить, однако? — укоризненно покачал головой Донгар.
Маленький Амба сожалеюще вздохнул:
— Правильно, дядя шаман, нельзя говорить! А то Мапа услышат и приготовиться могут, как тогда их всех убьешь?
— Кошачья наглость! — поднимая глаза к светлеющим небесам, пожаловался Хадамаха.
— Хочешь отомстить за то, что братья Биату тебя обидели? — заинтересовалась Аякчан.
На круглой мордахе тигренка даже в человеческом облике отражалось совершенно кошачье презрение.
— Мы с ребятами на речку собирались — там уже скоро лед вскроется! А вы меня утащили!
— На речку… — мрачно пробурчал Хадамаха. — Чтобы вас там ледоходом уволокло или, упаси Хозяин тайги, Маша встретилась.
— А это кто? — Глаза тигренка засветились, как стражницкие фонари в Ночи.
— Злой дух-юер, — ответил Хадамаха. — Одному медведю при жизни покоя не давала и после смерти не отвязалась. — И коварно добавил: — Вот перебьет твоя мамаша всех Мапа — Маша и до вас, тигров, доберется.
— Тогда я лучше скажу маме, чтобы она Мапа не трогала. А если мы вас бить не будем, можно мне поиграть приходить? — деловито поинтересовался маленький Амба.
— Умгум, должна ж от нас быть хоть какая польза, — согласился Хадамаха. — Ты мне лучше скажи, как ты, Белый тигр, сын Золотой тигрицы, братьям Биату попался?
— Я не попадался! — запротестовал тигренок. — Я просто гулял. Я чуть-чуть зашел, на самый кончик хвоста! А они как выскочат, как заревут! И сеткой накрыли! Брат ваш из кустов тоже как выскочит, как заревет, и на них! Только их было больше, — печально заключил Белый Амба. — Ревели они громче, и сетка у них была еще одна, запасная. Меня они к дереву привязали, сказали — тут и сдохнешь! А Брата уволокли. А потом волна пришла. — Тигренок вздрогнул и вдруг ткнулся головенкой Хадамахе в ногу, точно прячась от недавно пережитого страха.
— Ты ж вроде как Белый, значит, тигр из тигров, разве можно реветь? — Хадамаха потрепал его по белым, как снег, волосам. — Скоро в стойбище твое придем, к мамке. Мамка обра-адуется, обниматься, целоваться будет. Потом всыплет, конечно, по тому месту, откуда хвост растет, чтобы не гулял где не надо.
Тигренок невольно потер то самое место — видать, месту уже приходилось страдать от тяжелой лапы мамы-тигрицы.
— Хадамаха, а чем Белый тигр такой особенный? — спросил Хакмар.
— Ты откуда взялся такой дикий, что не знаешь? — влез тигренок. — Мы, Белые, священные тигры. На самом деле мы даже вовсе не тигры, а родившиеся на земле небожители-аи!
— Здоровенные они вырастают, вот и вся святость, — хладнокровно вмешался Хадамаха. — В драке злые — не загрызут, так массой задавят. Ну и масть редкостная, не без того.
Тигренок насупился.
— Так что байке про тигров из Верхнего мира многие верят, без шибко большой нужды к ним не лезут — думаешь, он чего такой отважный, без мамки по тайге шастать? — Хадамаха насмешливо поглядел на смутившегося тигренка. — А вот братья Биату не побоялись… небожителя за хвост ухватить. И напали-то как раз, когда Братец мой поблизости ошивался.
— Не знали они, однако? — предположил Донгар.
— Как же! — рыкнул Хадамаха. — Медведь медведя чует загодя! Отец говорит, хотели его из вожаков скинуть, а Мапа с Амба стравить. И чего? Ну сцепились бы два племени…
— Наши бы ваших побили! — запальчиво объявил тигренок.
— А ведь у нас тоже многие так думают. С молодым вожаком вроде старшего Биату могли и впрямь на тигров попереть — ну и полегли бы оба племени, разве детишки уцелели.
— А чего сами братья Биату говорят? — спросил Донгар.
— Ничего не знают, ничего не понимают — мечтали о подвигах и славе, делали что старший велел. — Хадамаха поморщился. — Он одежу добыл, оружие принес, он же и засаду на тигренка устроил.
— А если их по-другому поспрашивать? С Огоньком? — с кровожадной деловитостью предложила Аякчан.
— Не по закону, — буркнул Хадамаха.
— Зато по уму, — отрезала девушка.
Все-таки у жриц своеобразное представление об уме. Хадамаха вздохнул облегченно — из кустов вывалился некрупный молодой медведь и, шумно дыша, уселся поперек тропы. Порычал-пофыркал, Хадамаха кивнул в ответ, медведь, явно довольный, потрусил к стойбищу Мапа.
— Это чего было? — насторожился Хакмар.
— А-а… еще один внучок дедули Отсу. Они с дедом не ладят. Удивительно разумный молодой медведь растет! — похвалил Хадамаха.
— Мы тебя не о тлетворном влиянии деда Отсу на молодых медведей спрашиваем! — разозлилась Аякчан.
— По следу старшего Биату я его посылал! — буркнул Хадамаха — его подозрения подтверждались, это и радовало, и пугало. — В селение Биату пошел, к людям.
— Так в селении ж медведей терпеть не могут! — удивился Хакмар.
— К Канде он пошел, однако. К нему разные гости ходили, — разлепил губы Донгар. — Я не всех видел — пока Кандовых духов-тёс себе служить не заставил. А и потом — будто слеп я. Знаю, пришел к нему кто-то, а кто таков — увидать не могу.
— Погоди… Канда — белый шаман! Дневной! Как он мог Ночью тебя, черного, ослепить?
— А и не знаю я! — въедливо сообщил Донгар. — Белый он, то точно, а только непростой.
— Да чего там сложного! — равнодушно бросил Хакмар. — Сидит в своем ледяном доме, как паук в углу пещеры, и сеть плетет. Кого обобрать, кого ограбить, кого стравить, чтобы все богатства под себя подгрести, пока здешние племена между собой рубятся.
Хакмар помянул ограбления — Аякчан нервно обхватила себя руками за плечи. Наверняка подумала о сожженных охранниках обоза.
— Чтобы храмовая сестра по указке какого-то местного шамана жгла людей? — недоуменно пробормотала она. — Ну жгла еще ладно… Но по указке?
Здешняя храмовая сестра такая старая, что людей уже от пней небось не отличает, а шамана Канду — от лично Ее Снежности вместе со всем жреческим советом. Пока что все указывало на Канду. Кроме одного, пожалуй. Кто натравил на них дяргулей? За ошейником дяргуля торчал лоскут от рубахи Аякчан. И как его добыли, он тоже догадывался — и снова все указывало на Канду! Только одно заставляло сомневаться — твари Красного огня не по силам обыкновенному Дневному шаману!
— Хадамаха, а может, нам вернуться в тот городишко? — вдруг хищно промурлыкала Аякчан, неприятно напомнив девчонок-Амба. — Немножко Голубого пламени на крышу ледяного дома — и больше никаких похищенных тигрят, смены власти у медведей и завышенных цен на металл!
— А ежели продолжатся похищения и смены власти? Если на самом деле не Канда за этим стоит? — буркнул Хадамаха. Не говоря уж, что в доме, кроме Канды, люди есть. Про дочку шамана Хадамаха напоминать не стал. Подозревал, что для Аякчан дочка — еще один повод превратить ледяной дом в котелок супа!
— Продолжатся — будем точно знать, что это не Канда! — серьезно объявила Аякчан.
Методы Храмового расследования во всей красе: варить подозреваемых в кипятке, пока не найдется настоящий виновник.
— Давай сперва тигренка домой отведем и с Золотой переговорим, — мягко предложил Хадамаха.
— Ага, давайте меня отведем! Близко совсем, — по-кошачьи жмурясь, проурчал тигренок. — Мамой пахнет!
— Это ты просто соскучился, друг! — улыбнулась Аякчан. — Вот тебе и кажется.
Хадамаха замер. Он знал, что сейчас на него неприятно смотреть: лицо, оставаясь человеческим, вытянулось, приобретая сходство с медвежьей мордой, а нос, тоже пока еще человеческий, ходит ходуном, загребая запахи ноздрями, точно двумя ложками!
— Ничего ему не кажется! — рыкнул он. — А я еще думаю — как это тигрица до сих пор не проведала, где ее мелкий! А оно вот что… — И Хадамаха рванул сквозь подлесок, будто сам был каменным мячом, запущенным сильной рукой.
Свиток 25,
о том, как кошка птичку ловила, а медведь не давал
Кроны деревьев бурлили, как река на перекатах. Прошлодневные иголки сыпались вниз, качались ветки, точно в урагане. Плескались крылья, и жуткий клекот перекрывал бешеный рык, вопли боли и завывания неутоленной ярости. Бой кипел на земле, у корней деревьев, в ветвях и в воздухе тоже! Птицы, снежно-белые и угольно-черные, огромные, какими не бывают даже самые крупные орлы, с клекотом пикировали, атакуя мечущихся между стволов тигров. Удар! Птичьи когти сомкнулись на холке тигра, вспарывая желто-черную шкуру. Прыжок! Тигр изогнулся винтом, оставляя клочья кровавого мяса на когтях противника. Клацнули челюсти, смыкаясь на жилистой птичьей лапе. Птица заорала, долбанула клювом тигру по черепу — таким ударом можно расколоть камень! Яростно рычащий тигр не разомкнул зубов.
Клекот! Выставив когти, другая птица ринулась в атаку. Ревущая от злобы тигрица выметнулась сбоку, сшибла, противники покатились по земле, беспомощно полоскались изломанные крылья. Удар лапой! Черные, точно лакированные, перья, и клочья окровавленной рыжей шерсти, и алые брызги крови развернулись в воздухе, как фазаний хвост! Неистово молотя изодранными крыльями, еще одна птица рвалась вверх — прочь, прочь! Бурые потеки крови пятнали ее голубовато-белые перья, кровь текла по разбитому клюву. Мелькая меж ветвей, оранжевой молнией тигр несся вверх по дереву, во что бы то ни стало стараясь не упустить, догнать, добить… У корней дерева корчился другой тигр, и его изломанные ребера торчали сквозь разорванную шкуру. Клубки из сцепившихся бойцов перекатывались через него, не слыша и не замечая его дикий вой.
Р-рав! — сверкнуло, точно луч солнца выстрелил прямо из ствола сосны. Громадная золотистая тигрица оттолкнулась от ветки, распласталась в прыжке… и всей массой врезалась в парящего над схваткой крылатого гиганта. Громадный клюв ударил Золотую тигрицу в глаз, кровь хлынула, заливая морду, но тигрица уже всадила зубы в шею врага, ее когти драли ему брюхо. Распахнув крылья цвета Ночи, крылатый кружил на месте, как дятел молотя тигрицу клювом по голове, но она только глубже запускала в него когти. Крылатый метнулся вправо — бац! Тигрицу ударило о сосну. Метнулся влево — бац! Тигрица влетела в переплетение ветвей, острые сучья проткнули золотистую шкуру. Она отчаянно взвыла, чувствуя, что добыча вырывается, жесткие перья забивают ей пасть, не давая прорваться к горлу, собственная кровь заливает морду.
— Ма-ма-а-а! — заорал внизу такой знакомый, единственно родной, самый главный голосишко…
Тигрица разжала пасть, выпуская горло врага:
— Белый-ррр! Иду-ррр!
Когти тигрицы прочертили глубокие борозды на груди крылатого, мгновенно налившиеся кровью, но крылатый уже освободился из хватки. Удар! Такого тигрица не ожидала. Земля была огромная и твердая, хищной кошке едва хватило сил собраться в комок, чтобы из нее не вышибло дух. Тигрица поднялась на подгибающихся лапах.
— Белый! — вертя слепою башкой, ревела она. Кровь из разбитой головы залила глаза, вопли и рев боя забили тонкий детский скулеж. — Белый!
Черная тень рухнула сверху, и страшный удар швырнул тигрицу на бок. Неистовая боль, как от удара охотничьим ножом, вспыхнула в груди, в боку, в лапе, крылья врага заслонили небо — и тигрица поняла: своего тигренка ей уже не найти. Тоскливый бессильный рев вырвался из ее груди… Клюв крылатого рванул к ней, как копье — в самое сердце!
— Ма-м-а-а! — крик тигренка сменился диким визгом…
А потом вспыхнул Огонь — слепящее Пламя цвета сапфира!
И злой девичий голос проорал:
— Зажарю!!! Отвали, кура-гриль!!!
Цепочка мельчайших Огоньков, похожих на низку ягод голубики, мчалась от корней дерева вверх по стволу, нагоняя взлетающего по ветвям тигра. Обогнала — и длинным языком Пламени взвилась меж ветвей, заставив громадного кота зашипеть, прижимая уши, и едва не грохнуться с дерева. Белая птица забила крыльями и, заложив крутой вираж, вильнула в сторону. Голубые Огоньки сверкали везде — разбегались по земле, мелькали среди веток, искристые костры вспыхивали под лапами тигров, заставляя их с воем метаться между деревьев, позабыв о своих крылатых противниках. Но птицам тоже было не до драки. Голубые Огоньки один за другим вспыхивали на кончиках их перьев. Это было фантастически красиво… и страшно.
«Я-то знаю, что такие Огоньки жрицы-фанатки на каждой игре в каменный мяч над медной площадкой развешивали, — меланхолично подумал Хадамаха. — Но тигры с крылатыми сейчас по всей тайге разбегутся-разлетятся — лови их потом!»
Точно подслушав его мысли, крылатые рванули вверх — осыпавшие их крылья Огонечки сверкали живым узором. Длинная ветка вдруг изогнулась и с силой хлестнула подлетающую птицу, отшвыривая ее назад. Две ветви сплелись, потом еще и еще, они перехлестывались между собой, тугой сетью отгораживая птиц от неба.
— Лунги леса, чьи руки как ветви, чьи пальцы как сучья… — бормотал Донгар. — Давайте остановим неразумных, задержим убегающих и поведем беседу… Амыр-менди айтыржыылы, Аржаан сугдан ижээлин, гэр… Будем здороваться дружно, будем пить целебную воду…
Вопя, как воронья стая, гигантские птицы бились под куполом ветвей, врезаясь друг в друга. Тигры метались между деревьев, пытаясь сбежать от гоняющихся за ними Голубых огоньков. Огоньки впивались тиграм в носы, жалили под хвосты, лопались под лапами, болезненно оглаживали бока — к запаху жженых перьев прибавилась вонь паленой шерсти. Но сбежать тиграм не удавалось. Деревья вокруг точно хоровод водили, не давая вырваться из замкнутого круга, в центре которого стоял черный шаман. Не обращая внимания ни на безумие на земле, ни на безумие в воздухе, волчком вертелись гигантская черная птица с широко распахнутыми крыльями и девушка с развевающимися голубыми волосами.
— Айка с Донгаром отлично справились, — хладнокровно объявил Хакмар. — Чувствую себя лишним. — И он погладил рукоять меча.
— Я все-таки поучаствую. А то сделает Аякчан из этого крылатого куропатку, запеченную в перьях, — так и не узнаем, откуда они взялись и при чем тут вообще крылатые! — буркнул Хадамаха, вытаскивая из-под корней неплохих размеров булыжник. Маловат, конечно, да и вовсе не обкатан, не то что каменный мяч. Но плох тот игрок, что не сыграет хоть бы и поленом!
Пятидневный мальчишка с белой как снег шевелюрой, широко распахнув ручонки, бежал к золотой тигрице, огибая попадавшихся ему на пути тигров, перепрыгивая через бьющихся на земле раненых крылатых.
— Мамка-а-а! — с воплем Белый сиганул на шею матери и зарылся носом в пушистый золотой мех. Золотая тигрица ответила ревом… и вертящаяся меж деревьев безумная Нижнемирская карусель замерла — на один ничтожный, краткий миг.
Хадамаха размахнулся — булыжник вонзился меж ветвей, как игла в пробитую в шкуре дырку… и… Бум! Вмазал противнику Аякчан точно по клюву. Из горла громадной птицы вырвался клекочущий хрип, она кувыркнулась в воздухе и, задрав кверху лапы, рухнула наземь. Черные крылья распростерлись по окровавленной земле.
— И чем это вы, крылатые да хвостатые, тут занимаетесь? — грозно рыкнул Хадамаха. — Вы-то чего не поделили?
— Это я хотела бы знать… — раздался слабый женский голос. — Что здесь забыли медведи? У тигров к вам никаких дел нет!
У Хадамахи стала такая морда, точно это он получил собственным камнем по башке.
Свиток 26,
где крылатые не хотят дружить с хвостатыми
Это мамка моя! — обнимая за шею окровавленную женщину с золотыми, как Рассветный луч, волосами, прокричал Белый и гордо добавил: — Я ж говорил — она всех победит!
— Это точно… — выдохнул Донгар.
Даже в родной, во все стороны исхоженной тайге можно увидать кое-что новенькое, если в путь отправиться с настоящим шаманом. Хищно склонившиеся вокруг сражающихся деревья… одеревенели! Кто б про одеревеневшие деревья рассказал, Хадамаха первый на смех поднял, а тут… Деревья замерли в совершенно дурных позициях — каждое из них до боли напоминало ошарашенного до полной потери разумения шамана. Донгар окинул поле боя окончательно помраченным взглядом… а потом медленно опустился на корточки и уткнулся лицом в коленки, чтобы не видеть. Средь ветвей тех самых, одеревеневших, деревьев Хадамаха успел заметить множество блестящих глаз. Лесные лунги оказались не такими стеснительными, как страшный черный шаман.
Хакмар сохранял невозмутимость, но щеки стали красными, как после Огненной темницы!
— Хакмар, рот закрой — крылатый залетит! — предложил ему Хадамаха, разглядывая медленно приходящих в себя бойцов. Ему-то что, он привычный! Когда вечно то в шкуру влезаешь, то из шкуры вылезаешь, а иногда даже выскакиваешь, и то же самое делают все твои родичи и соседи — и не к такому привыкнешь! Правда, медведицы Мапа обычно стесняются, визжать начинают, прикрываться… А с тигриц что взять, все они кошки бесстыжие!
Выступая из-за стволов деревьев, ловко спускаясь с ветвей, поднимаясь с земли, их неторопливо окружали стройные гибкие девушки — и кровь из ран от клювов и когтей ярко алела на их обнаженных руках, плечах… животах. Других частях тела. Хадамаха хмыкнул — тигришки-бесстыжки это специально делают. Такой у них боевой прием: раз — и перекинулись, была тигрица в шкуре, стала… девица. В коже. Своей собственной. Пока противник, выпучив глаза и задыхаясь, пялится куда не следует, его — бац! Когтистой лапой по морде — и клыки в горло. Перекидываются тигры туда-сюда очень быстро!
Из-за того и вражда между Мапа и Амба не утихает. Медведям-то что, они как раз к соседкам со всей симпатией. Это медведицы тигриц поубивать готовы. И вовсе не лапой по морде, если кто не понял, такое медведицы и сами умеют.
— Все нормально, я ж тебе не дикарь стойбищный, — крупно сглатывая и отводя глаза, пробормотал Хакмар. — У нас в горных мастерских даже сама Таньчулпан с Чусовой… — голос его стал почтительным. — Для статуи Эйлик Мойлак эгеши, дочери небесного кузнеца Божинтоя, позировала… в купальном костюме.
— Тигры — они тоже купаться любят, — согласился Хадамаха.
Сверху спикировала Аякчан, и Хадамаха понял, что не только медведицы и тигрицы, все девчонки как одна делятся на бесстыжих и тех, кто их за ту бесстыжесть прибить готов.
— И не с-с-стыдно в таком виде — при ребенке? — словно сама была из змеиного рода, прошипела Аякчан, и глаза ее снова стали треугольными и пылающими, а волосы взвились, как Пламя костра.
— Это ты парня своего имеешь в виду? — в не залитом кровью глазу тигрицы мелькнуло веселье, и она поглядела именно на Хакмара. — А на вид так вполне взрослый мальчик — ишь, как пялится, глаз отвести не может!
— Не с-с-стоило мне тебя с-с-спасать, чтобы ты и твои девки тут голышом красовались! — Огненный шар в руке Аякчан запылал вовсе нестерпимо.
— Уж лучше голышом! — Целый глаз тигрицы сполна выразил презрение. — Тебе не кажется, что тебя эти лохмотья полнят, а, жрица?
Лицо Аякчан утратило всякое сходство с человеческим — раздвоенный язык заметался между искаженных губ, Огненный шар в руках разбух до размеров каменного мяча, топя все вокруг в голубом сиянии.
— Врежь ей, жрица, кошке драной! — заорала одна из позабытых всеми крылатых. Крылатым — им проще, свойство у них отличное — в любом облике крылья сохранять. Когда крылатые в людей перекидываются, руки-ноги появляются, а крылья — остаются. Торчат себе из-под лопаток. Улететь на них в человечьем теле не выйдет — тяжелое оно, а вот завернуться, как в плащ, после превращения удобно.
— Захлопни клюв, курица, пока я тебе остатки перьев не повыдергивала! — бросила через плечо Золотая тигрица.
Клекот крылатых заглушил даже гневные вопли Аякчан. Тигры дружно зарычали.
— А ну… Пр-р-рекратить! — накрыл тайгу медвежий рев, достойный самого Хозяина леса Дуэнте.
Уже изготовившиеся к схватке бойцы замерли.
— Какой горластый медвежонок! — пробормотала Золотая.
— Какой он тебе медвежонок — это Хадамаха! — вдруг обиделся тигренок и даже отстранился от мамки. — Он будет вожаком Мапа, как я — вожаком Амба, и мы с ним будем дружить, а не ругаться!
Хадамаха почувствовал, что вот теперь и он шалеет — в вожаки произвели!
— Если так дальше пойдет, ты вожаком станешь очень скоро, когда мамку в могилу сведешь! — немедленно огрызнулась Золотая.
Тигренок принялся возить ножонкой по земле.
— Ну ничего ж плохого не случилось… Чего? — ощетинился он, поймав выразительный взгляд Хадамахи. — Вовсе я мамке не вру — и нечего на меня так глядеть! Ну забрел я на охотничьи земли Мапа… — выпалил тигренок, с мужеством отчаяния глядя Золотой тигрице в глаза. — Но я не хотел! Нет, ну, хотел, конечно… Но ведь я же не нарочно! Ну или нарочно, но… Просто так вышло! Шло себе, шло… Глядь, а уже земли Мапа…
— Сознался! — изумленно расширила глаза Золотая тигрица. — Сам сознался, даже не выкручивался! Вот что значит мужская рука! — И она совершенно по-иному поглядела на Хадамаху. — В смысле — медвежья лапа.
— Меня Аякчан с Хадамахой почти сразу спасли! — завопил Белый тигренок, теперь уже косясь на Хадамаху в ужасе — видимо, боялся, чтобы от мамкиного восхищения грозной «медвежьей лапой» не пострадала одна маленькая тигриная попа. — Вот как я чуть в лесу на дереве не утонул, так и сразу!
Выражение лица у Золотой тигрицы стало… интересным.
— И в стойбище у медведей спрятали! — продолжал частить тигренок.
— От кого? — недобрым тоном поинтересовалась Золотая тигрица.
— Так от медведей же! — вскричал Белый тигренок. — Других… Которые плохие… А Хадамаха хороший! Ну, почти… Был бы совсем хороший, сперва бы на речку с ребятами пустил, а не сразу домой поволок.
Золотая тигрица зарычала. Она рычала и трясла головой, точно пытаясь вытрясти набившийся в уши сор. И вдруг спросила, почему-то с претензией глядя на Хадамаху:
— А почему я тогда точно знаю, что моего сына похитили крылатые и держат у себя в стойбище?
— Чего тут понимать… — раздался новый голос. Вожак крылатых пытался сесть, отталкиваясь от земли черным крылом. Руки у него были заняты — крепко держались за голову. — Мы, крылатые, прекрасные и благородные дети Великой птицы Кори, поэтому злобные пучки шерсти с когтями так и рады нас в чем-нибудь обвинить! — И с глубокой убежденностью кивнул. — Правильно мы на вас напасть решили!
— А-ш — ш! — Золотая тигрица оскалилась и зашипела.
— А почему вы на тигров напасть решили? — осторожно поинтересовался Хадамаха.
— Да потому, что Амба — злобные пучки шерсти с когтями! — возмущенно повторил вожак крылатых. — Разве можно такое терпеть?
Кутающаяся в белые перья красотка-крылатая скользнула ему за спину и что-то прошептала на ухо. Некоторое время на носатой физиономии вожака отражалась мыслительная работа, и наконец он равнодушно обронил:
— И еще их шаман убил нашего шамана.
— Как мог наш шаман убить вашего, если у нас нет шамана? — озадачилась Золотая тигрица.
— Вы, тигры, на что угодно способны! — взмахом крыла отмел возражения крылатый.
— А давайте мы где-нибудь спокойно сядем, может, выпьем чего, поедим и обговорим, кто тигренка украл, шамана убил, дичь прогнал… — вкрадчиво начал Хадамаха.
— Дичь прогнали вы, Мапа, из-за этого крылатым есть нечего! Вот Амба заклюем и на вас налет устроим, — без тени сомнений объявил крылатый. Его белокрылая спутница едва слышно курлыкнула, и он снисходительно объявил: — Но говорить мы согласны! Только скажите вот ей, что она не должна летать! — он ткнул крылом в сторону Аякчан.
— Почему? — возмутилась жрица.
— Потому что у тебя крыльев нет! Доступно для тупых жриц! — пояснил вожак крылатых.
— А не рано тебе на посиделки с выпивкой, медвежонок, который будет вожаком? — усмехнулась тигрица и поднялась во весь рост. Сидящий на корточках Донгар тихо застонал, и даже Хакмар торопливо отвел глаза. — Ладно уж… — обводя их насмешливым взором и остановившись на невозмутимой физиономии Хадамахи, обронила тигрица. — К нам в стойбище пойдем — близко это. Говорить будем. А уж стоит ли кормить вас, поить, я потом решу. Смотря до чего договоримся.
— Может, по дороге в стойбище на себя чего накинешь? — Голос Аякчан зазвенел. — Хоть тигриную шкурку, хоть штаны?
— Я могла бы сказать, что в таких штанах, как твои, я тебя к нашему стойбищу не подпущу — чтобы тигрята их вида не пугались. Могла бы сказать, что даже снимешь ты штаны — все едино глядеть не на что… Но! — тигрица подняла палец. — Мой тигренок говорит, ты его спасла. Поэтому добро пожаловать к Амба, юная жрица! — И Золотая тигрица поклонилась, скрывая насмешливый блеск глаз.
Свиток 27,