Князь оборотней Волынская Илона
— Шаман Канда-а, — Калтащ презрительно оттопырила розовую губу. — Слабенький беленький шаманчик — как он может такую большую беду устроить?
— Да какую большую! — хмыкнул Хадамаха. — На маленьком кусочке тайги племена передрались! Одного нормального стражницкого участка хватит здешнюю беду разогнать!
— Ты так думае-ешь? — ехидно протянула Калтащ. — Это у тебя таежная точка зрения! Знаешь, что про вас в городах говорят? От Столицы до Магга-Данна! Мапа, Амба, крылатые — вы теперь модная тема! Говорят, вы великие охотники… быстрые, стремительные, вся дичь в лесу — ваша!
Хадамаха не спешил польщенно улыбаться — слова Калтащ звучали как-то настораживающе.
— Так что рядом с вами стойбища людей вымирают от голода! — закончила Калтащ. — Вы сильные, могучие, в вас влюбляются все девушки… а в первую же свадебную Ночь вы их пожираете, сопя, чавкая и брызгая кровью! Уже даже несколько песен-олонхо и историй-тэлунгу сочинить успели. — И Калтащ нараспев проговорила: — «И сказал женщине ее муж-медведь: уж сколько я тебя кормлю, когда же ты пополнеешь? И поняла женщина, что дурное ее муж задумал — съесть ее хочет!»
— Может, ему просто полненькие нравились? — буркнул Хадамаха.
— Девки городские вовсе с ума посходили, в каждом встречном видят «мрачного незнакомца из Ночи, жаждущего впиться клыками в ее нежную шейку»! — по-старушечьи ворчливо объявила Калтащ.
Хадамаха снова ощупал горло. У него вот не шейка и не нежная — а впились!
— А их папаши закупают медвежьи капканы и ставят на двери и окна. Количество попавшихся в те капканы приказчиков, ухажеров и просто собак не поддается счету. Еще вас на совете Храма обсуждают. Пока на Малом, но дело может дойти и до Большого.
— Жрицы тоже хотят, чтобы мы им впились? В какое-нибудь особенно мягкое место? — осведомился Хадамаха.
— Жрицы интересуются, кто додумался признать вас с людьми равными. Вы ж Храм не уважаете, потому как Огнем не пользуетесь — все сырым жрете!
— В городах по всему Сивиру говорят то же самое, что здесь говорит Канда! — твердо сказал Хадамаха.
— Ты уже поминал эту дурость! — недовольно мотнула косой Калтащ. — Кто он такой, Канда? Со мной Седна перестала разговаривать, а ведь мы были подругами! Теперь она не хочет даже слушать, я не удивлюсь, если попытается меня утопить, не сказав и слова! Это ее какой-то жалкий Канда так настроил? Я бы не удивилась, если б сам Донгар… Но Канда?!
— Пришли дети Седны, Тэму, — наконец выдавил Хадамаха. — Им велели убить Донгара.
— У Седны мозгов как у ее любимых медуз! — едко сообщила Калтащ. — Даже Донгару, чтобы взбаламутить и землю, и ее Океан, потребовалось бы не меньше чем двенадцатое посвящение.
— Что такое двенадцатое посвящение? — быстро спросил Хадамаха.
— То, чего Донгар никогда не должен проходить, — очень серьезно сказала Калтащ. — Белые так высоко подняться не могут. А черные после такого не могут остаться людьми. Все человеческое в них сгорает. Двенадцатое посвящение — чистая сила, какую ни верхним, ни нижним духам не одолеть, да только ни люди, ни звери таким шаманам тоже больше не нужны. Эрлик Нижнего мира — милый и добрый мальчик рядом с «черной шаманской костью» двенадцатого посвящения. В прошлый раз… — Калтащ зябко обхватила себя руками за плечи. — В прошлый раз я даже не смогла пробиться! Он камлал на моей земле, но земля молчала, точно мертвая, сколько я ее ни звала. Он камлал в кругу костров, но Огонь не откликнулся на зов Най…
…Бубен стучал. Гром его отдавался в ушах то нестерпимым грохотом марширующих полчищ, то тихим гулом крови в ушах. Шаман плясал в перекрестье костров — и Пламя бушевало, ярилось, рвалось, как пес с привязи… но не смело и коснуться кружащегося в танце шамана. Тяжелый медвежий плащ, казалось, хотел сорваться с плеч и бежать, но на деле мог лишь покорно следовать за шаманом, вздымая пургу из сухих холодных снежинок и горячих Огненных искр. Танец шамана завьюживал поляну, сплетаясь вокруг брошенного в снег связанного человека. Человек боролся отчаянно — извивался на снегу, пытаясь растянуть тугие путы, выгибался, норовя дотянуться зубами до кожаных ремней на лодыжках.
— Бам! — танец закрутился кольцом, сходясь к одной точке. Торбаза шамана властно притопнули у головы связанного. Мгновение они смотрели друг другу в глаза: друзья, почти братья, соратники, великие бойцы… Неистовое Алое пламя в глазах накрепко связанного Черного Кузнеца утонуло в беспредельной тьме, глядящей сквозь глазницы Черного Шамана. В руке шамана сверкающей рыбкой блеснул нож… горло кузнеца прочертила алая полоса. Тело его выгнулось дугой… и тут же кровь — поток, река, водопад крови! — хлынула, пропитывая снег и лед. И, отделяясь от кровавого льда, чудовищные алые твари взмыли наперерез летящим жрицам. Торжествующе рокотал бубен, и остывало тело на снегу, медленно угасал, таял Алый огонь в мертвых глазах…
…Хадамаха отнял дрожащие руки от лица. Глаза Первого Кузнеца, так похожие на глаза Хакмара: дерзкие, решительные, чуть насмешливые, с усталостью и печалью, затаенной в самой глубине зрачков, глядели на него сквозь прошедшее тысячедневье.
— Он… не мог! Не может! Донгар… Наш Донгар совсем не такой! А… Тогда… Тысячу Дней назад у него было это проклятое посвящение? — спросил Хадамаха.
— Аякчан остановила его на десятом, — негромко сказала Калтащ. — Сейчас у него почти седьмое — он очень быстро растет. Самое большое, что можно, — девятое. Следи, Хадамаха! Если Донгару захочется больше силы… — она не договорила, покачала головой. — Остановить его сможет только очень большая война. Кровью нальются облака, Огонь прокатится по всей земле, Пламя пожрет леса, вскипят и высохнут реки… — Она перестала шептать и раскачиваться, жалобно поглядев на Хадамаху. — Может, это и есть та беда, которую я чувствую?
— Ты чувствуешь беду сейчас, а сейчас у Донгара никакого посвящения нет, — обнимая ее за плечи, успокаивающе сказал Хадамаха. — И не будет — ведь я же здесь, я не дам! Мы во всем разберемся, не бойся, малыш, моя прекрасная девочка, никто-никто тебя не обидит, а кто попробует, того я лапой… — он бормотал еще какие-то глупости, укачивая Калтащ, как маленькую.
Вдалеке весело и задорно заиграла музыка. Хадамаха отстранил от себя зареванное личико Калтащ, вытер ей слезы кончиками пальцев.
— Пойдем, потанцуем?
— Донгар узнает, — шмыгнула носом она. — Про бабушку Калтащ кричать начнет, что в моем возрасте плясать поздно… — Она хихикнула сквозь слезы, представив Черного Шамана, от которого ждала выжигающей землю войны, в праведном возмущении от ее недостойного поведения.
— А мы ему по шее! — весело предложил Хадамаха, поднимаясь сам и помогая Калтащ встать. На мгновение снова закружилась голова, его повело в сторону… но тут же и отпустило, наоборот, он почувствовал необычайный прилив сил.
— Ты как? — сжимая его руки в своих, смущенно спросила Калтащ.
— Лучше всех! — совершенно искренне ответил Хадамаха. Лес больше не был мертвым! Исчезли белесые лишайники, чернота оставила древесные стволы, а на ветках пробивались нежные, мягонькие молодые иголочки! Он поглядел на выросшую прямо у него под головой пышную подушку ярко-зеленого мха и вдруг выпалил: — А давай поженимся!
— Что, здесь? — Калтащ тоже посмотрела на мшистую подушку и начала краснеть.
— Там! — Хадамаха махнул рукой туда, где звенела музыка и рокотал праздник. — Там три вождя племен — найдется, кому поженить. Мне уже четырнадцать Дней исполнилось, по всем законам могу жену взять.
— Нет, я не могу, — пытаясь отнять руки у Хадамахи, забормотала Калтащ.
— Я же не заставлю тебя у меня в берлоге сидеть и рукавицы шить! — возмутился Хадамаха.
— Я хорошо шью! — возразила Калтащ.
— Я знаю! Захочешь — будешь шить, захочешь — мух плодить и вообще заниматься своими духовными делами! — клятвенно пообещал Хадамаха.
— Я все равно не могу, — закрасневшись, вздохнула Калтащ.
— Не хочешь?
— Хочу, — низко опуская голову, одними губами шепнула Калтащ. — Но… Шаман Канда приближается к Буровой. Я задержала его, насколько смогла. Чтобы мы могли поговорить.
— Да, — кивнул Хадамаха, и пальцы его на запястьях Калтащ невольно разжались. — Я… должен идти. Иначе все, что мы задумали, пеплом пойдет.
— Иди. Иди, мой медвежий вожак.
— Я не вожак.
Она только усмехнулась — загадочно и знающе:
— Мне везет на вожаков. Хоть бы один певец-олонхо попался или резчик по кости…
— Не в этой жизни, — строго предупредил Хадамаха. Еще поглядел на нее — маленькую и ладную, стоящую под сенью молодых сосен, — кивнул и пошел.
Она снова налетела сзади, закружила, завертела, обхватила руками за плечи — и он почувствовал на губах ее губы, мягкие, пахнущие летом и земляникой, а ее медно-золотые волосы щекотали ему нос, мягкие и пушистые, как облачко.
Свиток 42,
где на праздник приходят еще люди и становится еще веселее
Они что, нечестно дрались? — подозрительно разглядывая Хадамахину физиономию, спросил отец.
— Кто? — удивился Хадамаха.
— Тигры, с которыми ты за девчонку сцепился. У тебя полморды — сплошной синяк, лапой так не врежешь! Так разве что пешней, которой лунки во льду колем.
— Ни с кем я не дрался. Девчонка косой хлестнула.
— У нее что, коса — из железа плетена? — ужаснулся старый вожак, глядя на багровеющий на скуле сына кровоподтек.
— Из золота с медью, — рассеянно отозвался Хадамаха и еще раз оглянулся на покинутый лес. Лес зеленел. Радостно, торжествующе, выбрасывая пучками ярко-зеленые иглы на ветках сосен и покрывая землю островками мха. Хотелось вернуться обратно, пусть даже там уже нет Калтащ, завалиться на пушистый мох и мечтать, бездумно глядя в нависающий полог ветвей и вдыхая полной грудью воздух, сладкий и ломкий, как лед с черникой.
Праздник бушевал. Хакмар палил в мишень вместе с тиграми — лук не был его настоящим оружием, и промахивался он так же часто, как и попадал. Каждый промах сопровождался ехидным хихиканьем тигриц, Хакмар озверел не хуже любого медведя, выхватил из перекрестных ножен на груди отобранные у Тэму длинные ножи и принялся метать их в мишень, очерчивая на туго натянутой шкуре силуэт косатки. Тэму бросили дуться за отобранные ножи, зато уволокли Хакмара на площадку для соревнований, требуя немедленного возмещения за позорное поражение в стойбище. Судя по свисту Хакмарова меча, азартным крикам и хохоту толпящихся у площадки тигров и медведей, с возмещением не вышло — Тэму полной ложкой кушали новое позорище. Осмелевшие девчонки насели на Донгара, требуя, чтобы черный шаман шел с ними в хоровод. Донгар отбивался, словно его свежевать собрались, наконец яростно плюнул, вытащил из вещевого мешка странный инструмент — небольшой, похожий на птицу с вытянутой шеей и натянутыми вдоль этой шеи и живота струнами. Подсел к музыкантам… мелодия, ломкая и нежная, похожая на капель, шепот ветра, рокот пробуждающейся реки, поплыла над вырубкой. Музыканты смущенно остановились, вслушиваясь. Дувший в перышко крылатый после недолгой паузы засвистел снова, подхватывая и оттеняя мелодию струн. Потом и барабанщик тихо и мягко отстучал ритм на полом бревне, наполняя мелодию объемом. Девчонки не отрывали глаз от тонких, точно от постоянного истощения, пальцев Донгара, бережно перебирающего струны, норовя бесшумно, чтобы не прервать мелодии, подползти к ногам шамана.
Тигрице Тасхе сейчас лучше быть здесь, а то ведь уведут шамана! И неизвестной Нямке тоже явиться бы не помешало, авось вдвоем отобьются.
— Он ей написал. Нямке, — возникая за плечом, шепнул даже не запыхавшийся после схватки с Тэму Хакмар. — Аякчан письмо отсылала, я видел.
Хадамаха досадливо хмыкнул:
— Не, так быстро Нямка сюда не успеет, придется самим шамана выручать! — И решительно направился к музыкантам.
Мелодия взвилась высоким дрожащим звуком, вырвавшим дружное «ах!» у девчонок, — и стихла. Прежде чем Хадамаха успел добраться до Донгара, рядом возникла другая фигура… Сутулая спина, заметная лысина, пробивающаяся сквозь поредевшие темные волосы, и такое же худое скуластое лицо с вечно впалыми щеками, как у Донгара. Достопочтенный жрец Губ-Кин-тойон чуть покачивался, видно, посиделки с отцом, Сероперым и бочонком араки не прошли даром. С трудом свел глаза на Донгаре и слегка заплетающимся языком выдал:
— Ну хоть что-то, оказывается, вы умеете делать полезное! Не понимаю только, зачем вы колотите в свой примитивный бубен, если вы такой прекрасный музыкант! — похлопал Донгара по плечу и, пошатываясь, убрел прочь.
Хадамаха стремительно проскочил мимо подбирающихся к Донгару девчонок:
— В одном он прав: играешь и правда здорово!
— Все шаманы играют, — откликнулся Донгар, перебирая струны. — Я вот — на «соплюхе». — Он заметил удивление Хадамахи и чуть усмехнулся, поглаживая свой диковинный инструмент. — Это — тор-сопль-юх, «соплюха». Меня с детства в нашем селении сопливым-слюнявым дразнили, вот я от злости и выучился. Только никогда раньше на людях не играл. Даже для мамы с братом. — Поднял голову и тоскливо посмотрел вслед жрецу.
Хадамаха кивнул: теперь его слышал отец. Даже не знающий, что отец. И заслуживает ли такой отец — слышать?
— Еще поиграешь? — неловко спросил он.
— Поиграю — это поможет, — кивнул Донгар. — Ты иди встречай Канду, нечего такой гнуси без присмотра по тайге шататься.
Хадамаха тоже кивнул — черный шаман ничего не делает без смысла, даже на «соплюхе» не играет.
— Лишь бы он не догадался, что ты живой…
— Не догадается. Я сделал кой-чего… Другой бы, может, и догадался, а Канда… — Донгар замотал головой, так что коса заскакала по плечам.
Хадамахе очень хотелось его расспросить, но он промолчал. Не дело в шаманские тайны медведем лезть — захочет, сам расскажет. Отступил на шаг, другой… и нырнул в подлесок, точно растворившись в сплетении ветвей.
Люди шли по тайге, как по Центральному ледяному бульвару, точно так же оскальзываясь, спотыкаясь и переговариваясь на ходу. Позвякивало оружие, скрипели доспехи стражников из пропитанной рыбьим клеем кожи. Человеческих охотников, что в прошлые Дни часто захаживали в стойбища Мапа, среди них не было. Не пошли с давних приятелей шкуры снимать. Но и не предупредили. А может, хотели, да не смогли — Канда мужик обстоятельный, уж коли решил кого до последней шкуры ободрать, помех не допустит.
— Доченька, ты только скажи, хвостатые твои точно все померли? — проныл за завесой ветвей смутно знакомый жалобный голос. — А то я их живых боюсь!
Умгум, старый знакомый, дедок с ковриком! Хадамаха раздвинул ветви, глядя на тропу. Дедок, уже без коврика, семенил рядом с Тасхой и старался заглянуть в глаза тигрице.
— Меня не боишься, дедушка? — по-кошачьи наклоняя голову к плечу, мурлыкнула Тасха.
— Не боится! — рядом с ней возник еще один старый знакомец — стражник Хуту. — Нашей маленькой домашней тигришке не других пугать, самой бы шкурку полосатую уберечь, чтобы на воротник не ободрали. — Он по-хозяйски облапил Тасху за плечи.
— Пусти! — тигрица вывернулась из-под руки наглого стражника. — Повторяю для непонятливых: родичи погибли в бою с крылатыми, совсем немного осталось, все больше тигрята. Биату велел передать, что стравил старого Эгулэ с его сынком Хадамахой. В племени свара, навряд ли хоть кто уцелеет!
— Никто не уцелеет! — облаченный в роскошный птичий плащ Канда появился рядом, точно из воздуха возник. — Как ученичка моего, Донгу, эта вот Амба с братом прибили, так и пошло крошилово! — И он захохотал, так что перья на его плаще запрыгали, точно Канда собирался взлететь.
— Может, врет она еще! — мрачно косясь на Тасху, буркнул Хуту. — Цену себе набивает, кошка полосатая!
— Не-е-ет! Не врет! — протянул Канда — губы его перекосила жуткая ухмылка, а один глаз безумно выпучился. — Знаешь, откуда знаю? — придвигаясь к Хуту, жутким шепотом спросил он. — Мне духи сказали!
— Ну да… — даже Хуту попятился под безумным взглядом белого шамана. — Ты шаман… вот они и сказали…
— То все молчали, молчали… — не обращая на его слова внимания, забормотал Канда. — И вдруг — заговорили! Значит, помер Донгу, как есть — помер!
— А… при чем тут Донгу? — еще больше растерялся Хуту.
— Не твое дело! — не хуже медведя рыкнул на него Канда и снова забормотал себе под нос: — Раз духи заговорили, нету Донгу. Кто ж чужих духов за просто так отпустит? Донгу нету, небось и остальные померли! Никого там нету!
Идущая рядом с ним Эльга тихо заплакала.
— Не реви! — прикрикнул шаман на дочь. — Не то обратно в стойбище отправлю. Вот не хотел же брать, навязалась на мою голову.
— Я должна знать! Вдруг господин южный мастер остался жив! — уронила слезу прекрасная госпожа Эльга и звучно шмыгнула выразительно-красным носом. — Он мог отбиться от страшных зверств этих зверей!
— Проверяй, проверяй… — буркнул Канда и двинулся вдоль людской цепочки. — Если и впрямь отбился — подстрелишь его! — поравнявшись с Хуту, шепнул Канда. — Не знаю, что горцам в наших местах занадобилось, но уж мне-то их человек здесь точно без надобности!
— Может, захватить? — шепотом откликнулся Хуту, сжимая пальцы в кулак, будто намеревался поймать Хакмара, как муху. — Да и поспрашивать… как следует… — он многозначительно коснулся оголовья ножа. — Все расскажет насчет их горских интересов!
— Захватит он… — Канда окинул Хуту презрительным взглядом. — Южного мечника! Дай Эндури, чтобы ты его с верхушки елки из лука подстрелить смог! А то ведь заметит и настрогает тебя ломтиками — вместе с елкой и луком твоим чурбанским!
— Я ж не говорю — драться с ним, — насупился Хуту. — Связать, как уснет.
— Так он тебе и уснет, чтобы ты его вязал!
— Мне — нет, а кому другому… — И Хуту покосился в сторону шаманской дочки.
Канда выразительно хмыкнул:
— Может, не такой ты и чурбан, каким на первый взгляд кажешься. Ладно, поглядим.
Хуту в ответ лишь усмехнулся и огладил нож.
Хадамаху передернуло. Не забыть рассказать кузнецу о планах стражничка. Пусть Хакмар этот ножик ему в такое место засунет… где никак ножа обнаружить не ожидаешь! Хадамаха неслышно скользил вдоль тропы — даже перекидываться надобности не было, топот множества ног начисто глушил легчайший шорох его одежды. Еще и Канда разорался:
— Шкуры снимать аккуратно — за испорченные ничего не получите!
— Я лучше всех со шкурами работаю, господин, спроси кого хочешь! — перед Кандой выскочила женщина. У пояса ее висели ножи и скребок для шкур. — Я за троих мужиков отработаю — только дай еды! Еды дай, дома дети голодные! — Стражники ухватили ее за локти и утащили, но ее вскрики еще долго были слышны.
Хадамаха неодобрительно поглядел на продвигающуюся к Буровой вереницу людей: тощих, измученных, уставших. Теперь что, им еще и сочувствовать: с голодухи приперлись с медвежат шкуры снимать?
— Ладно, помните мою доброту! — снисходительно махнул рукой Канда. — До Буровой доберемся, всех покормлю. — И с насмешливым удовольствием следил, как по тощим шеям людей точно шарики прокатываются — сглатывали, уже заранее мечтая о сытном ужине, первом за долгую Ночь. — Будете потом за еду всего вдвое должны.
Канда зашагал в начало колонны, на ходу бросив старому стражнику, дядьке Бата:
— Когда со жрецами закончим… отберешь из запасов Буровой все, что с душком, и поставишь ту бабу, пусть варит!
— С жрецов тоже станем шкурки снимать? — мрачно буркнул дядька Бата.
— Дай Эндури господам жрецам здоровья, разве ж можно? — замахал на него Канда. — На Буровой у нас дело ответственное, можно сказать, поручение храмовое! Содержать здешнюю Буровую Храм больше не желает, передумали в нашей глухомани Голубой огонь искать. Вот и повелела нам наша, местная, госпожа жрица Буровую прикрыть, а жрецов обратно отправить!
— Без припасов через тайгу?
— Не расплатились господа жрецы за припасы, значит, мои они, кому хочу, тому и скормлю! — отрезал Канда. — Я хоть самих господ жрецов в котле сварить не норовлю, как вот ты!
— Я? — аж шарахнулся дядька Бата.
— А кто ж? — вкрадчиво поинтересовался Канда. — Ты сказал, что со жрецов надо шкуры снять, разве нет?
— Так я ж того… пошутил!
— С Храмом не шутят, — прошипел Канда. Усмехнулся победно, глядя на раздавленного Бату, и отвернулся… наткнувшись взглядом на столь же неприятно усмехающуюся Тасху. — Чего лыбишься?
— Скажи своему чурбаку-стражнику, чтобы руки ко мне больше не тянул, а то разозлюсь, — все так же улыбаясь, бросила Тасха.
— Что мне до твоей злости? — буркнул Канда.
Неслышным тигриным шагом Тасха скользнула к нему и шепнула в ухо:
— Дяргулей твоих нету больше. Ежели я разозлюсь — кого за жрецами пошлешь, чтобы их отгрызенные головы в городе к ступенькам храма выкатить? На убитого шаманенка Храм может и наплевать, а за жрецов храмовницы сами моих уцелевших родичей в пепел пожгут. А славного Канду, мстителя тиграм-убийцам, наградят. И разбираться не станут, кто раньше помер: Мапа с Амба или жрецы с Буровой.
Неслышно следующий за ними Хадамаха аж задохнулся. Умна Тасха, ох, как умна, если про такое смогла догадаться. Надо уговорить Донгара ее в жены взять — иметь в соседнем стойбище такую умную тигрицу для всей тайги опасно. С ней только черный и справится.
— Дура ты. Колмасам, — сказал, будто выплюнул, Канда. — Нужна мне их награда! Эй, Хуту! Хочешь тигриную девчонку? Забирай! — И, схватив девушку за руку, швырнул ее Хуту.
Стражник глумливо рассмеялся, обхватывая девушку обеими руками. Тасха глухо вскрикнула… Хадамаха рванулся сквозь кусты ей на помощь. Заорал Хуту, закрывая лицо обеими руками. Пять длинных царапин, как ножевых разрезов, пересекли лоб и щеки, кровь текла сквозь стиснутые пальцы. С издевательским хохотом Тасха пронеслась мимо Канды — только подол парки мелькнул — и исчезла между стволами деревьев. И словно в насмешку со стороны Буровой грянула лихая плясовая — задорно звенели струны «соплюхи».
— Что там такое? — возмущенно вскинулся Канда — плясовую он ожидал услышать меньше всего. — Господа жрецы вприсядку по Буровой скачут? Стражники, за мной! — и ринулся сквозь густой подлесок к вырубке.
— Не нравится мне это! — обматывая физиономию стонущего Хуту берестяным бинтом, бормотал дядька Бата. Плясовая дерзко разносилась по тайге, стонали струны «соплюхи», будто заходились хохотом. — Убраться бы нам отсюда, а, люди?
Хадамаха раздвинул ветки и высунулся на тропу.
— Поздно уже убираться, дядька, — доверительно сказал он. — Теперь уже только вперед!
Ветви раздвинулись с другой стороны тропы, и оттуда выглянул отец:
— Слыхали, чего сынок мой, Хадамаха, велит? Вот и шагайте!
Из кустов рядом с отцом торчала ухмыляющаяся морда Брата. На тропу позади людей с гибкостью ленты выскользнул тигр. Сверху раздался клекот крылатого. Людей и без него к Буровой подгонят — Хадамаха рванул к вырубке, боясь пропустить хоть миг занимательного зрелища.
Стражники сбились в кучку и даже выставили перед собой копья, точно собирались отбиваться. А парочки хоровода вприпрыжку с визгом неслись прямо на копья… легко разворачивались у самого острия — девчоночьи косы со свистом разлетались под самыми носами стражников и летели обратно в такт музыке. Среди танцующих неуклюже, но весело прыгали младшие жрецы Буровой. Старший жрец Губ-Кин, широко, прям по-медвежьи, распахнув объятья, надвигался на застывшего в ошеломлении Канду.
— А вот и вы! — с пьяным радушием вскричал жрец-тойон. — Вот только вас нам… ик… и не хватало! — и с этим двусмысленным заявлением облапил Канду за плечи, троекратно облобызав в обе щеки. — Но он так всем и сказал, что вы обязательно явитесь!
— Кто сказал? — пытаясь вывернуться из объятий жреца, прохрипел шаман.
— Так ученик ваш!
— А он что… живой? — вырвалось у Канды.
— Что ему сделается! — искренне заверил жрец, тыча в наяривающего на «соплюхе» Донгара. Тот весело помахал Канде. Из-за его плеча уже скалилась ехидная Тасха.
— И тигры, и медведи, и крылатые — все вас так ждут, так ждут!
Канда окинул взглядом запруженную народом вырубку и понял — ждут. Аж облизываются.
— Господин ма-астер! Господин Хакма-ар! — мимо, путаясь в подоле, пробежала его собственная дочь и вломилась в толпу, энергично пробиваясь к кому-то, видимому только ей. Толпа зашевелилась — кто-то столь же энергично пробивался прочь, сматываясь от счастливо визжащей госпожи Эльги.
— День-то какой, господин шаман! — довольно объявил жрец. — Большой, можно сказать, День! — Подумал и добавил: — А стражу зачем взяли? Раньше вроде не боялись по тайге ходить? У-у, а мешков-то сколько! — с любопытством разглядывая поваливших из леса мужиков под охраной тигров и медведей, протянул он. — За клюквой, что ли? Так вроде рано…
— У нас к вам поручение, господин жрец, — пробормотал Канда, растерянно оглядываясь на пляшущих разом Амба и Мапа. Все явно шло не по плану. — Мы тут все… от имени и по поручению. От имени жриц.
— Кто тут от нашего имени высказывается?
Полог наскоро собранного шалаша отлетел в сторону, и на вырубку шагнула… жрица.
Такая… всем жрицам жрица, что даже хоровод встал. Струна взвизгнула под пальцами Донгара. И даже Золотая, отлично знавшая, что она увидит, одобрительно рыкнула.
Легкий ветерок заставлял волноваться подол белоснежной длинной рубахи… то и дело приоткрывая высокие, до середины стройных бедер разрезы по бокам. Талию Аякчан стягивал шитый золотой и голубой ниткой пояс, такой широкий и плотный, что талия казалась неправдоподобно тонкой. Вышитые языки Голубого пламени, как настоящие, колыхались на рукавах и разбрасывали золотые искры блесток. Голубые волосы были тщательно уложены в похожую на корону прическу. Аякчан неспешно и горделиво скользила над вырубкой, так что не сразу и замечалось, что она не идет, а летит над землей. Ноги ее были босы, как и положено жрице, побеждающей любой холод Жаром внутреннего Огня. Вместо обычной меховой пелерины-сили на плечах колыхался плащ чистой сапфировой синевы, подбитый соболями, и пушистый мех окружал мягким облачком тонкое надменное личико.
Незнакомый молодой тигр длинно присвистнул, разглядывая плывущую по воздуху девушку:
— Да она красавица, эта жрица! Если ее под елками погулять пригласить — как думаешь, пойдет?
— Им вроде нельзя… — промямлил его приятель, но видно было, что и сам бы куда угодно пригласил голубоволосую красавицу.
— Нет, не пойдет! — вываливаясь из толпы, решительно рявкнул запыхавшийся Хакмар. — Вот конкретно ей — нельзя!
Парочка тигров настороженно покосились на Хакмара.
— Слышь, конкретный горец, а подраться за нее — слабо? Только без меча! — буркнул один.
— Вы тоже когти отстегнете и зубы вынете? — Хакмар любовно огладил клинок.
Тигры еще подумали… И сдались:
— Твоя взяла, горец! Но если ей с тобой гулять наскучит… Ради такой девчонки я и с твоим мечом встретиться рискну!
Аякчан тем временем доплыла до Канды и, глядя на него сверху вниз, поинтересовалась:
— Ну, чего ты тут хотел сказать от моего имени?
Свиток 43,
в котором все уговаривают шамана Канду камлать на новый Большой День, и он таки соглашается
Почему вы на нее так смотрите? — запыхавшаяся госпожа Эльга вывинтилась из толпы и вцепилась в рукав Хакмаровой куртки. — Вы не можете с ней гулять — она жрица и… это вы мне читали стихи! — Хакмар поглядел на нее виновато… и в то же время раздраженно:
— Только очень плохо воспитанный южанин, встретив прекрасную девушку, не скажет ей о ее красоте. И только очень плохо образованный южанин не найдет достойных красоты стихов.
— Стихи… — задумчиво повторил один из парней-тигров.
— Наверное, действуют, если самые симпатичные девчонки все достались этому горцу, — обиженно проворчал второй.
— А давайте я вас с ребятами познакомлю! — возрадовался Хакмар. — Парни, это прекрасная госпожа Эльга! Ей нравятся не только стихи, но и охотники!
— Мы охотники! — хором объявили тигры. — Хотите, расскажу, как в одиночку загрыз целое стадо оленей? А их вожака забил ударом хвоста промеж рогов! Если госпожа заглянет ко мне в гости, я покажу ей череп того оленя, разрубленный точно пополам. Будто топором, честное слово!
— Не слушайте его, госпожа! — в другое ухо Эльги рыкнул второй тигр. — Вот я истребил стадо диких кабанов одним своим рыком! Они все умерли от разрыва сердца. Мяса хватило на всю Ночь! — Он подумал немного и добавил: — А задними лапами я в то же самое время еще рыбы на уху наловил.
— Замолчите! — Эльга одарила тигров таким взглядом, что оба бесстрашных охотника отпрянули. — А вас, господин кузнец… Я ненавижу! Вы обманули меня, а теперь унижаете, заставляя разговаривать с этими… животными! — И, резко повернувшись, принялась зло протискиваться прочь.
Хакмар и тигры дружно хмыкнули: тигры — обиженно, Хакмар — с недоумением, но и с облегчением тоже.
— И вправду странные вещи с местными людьми творятся, — останавливаясь рядом с Хадамахой, буркнула Золотая. — Первый раз вижу, чтобы девчонке наши парни не понравились.
— Если бы только с местными… — вспоминая слова Калтащ, пробормотал Хадамаха. Люди по всему Сивиру теперь относились к его соплеменникам, точно шаман Канда: как к животным, невесть каким шаманством пробравшимся в мир людей.
— Как бы с сестричкой Алтын от того какой беды не приключилось, — хмыкнула Золотая и на изумленный взгляд Хадамахи клыкасто ухмыльнулась: — Тигрица Алтын-Арыг, с которой, как ты говоришь, дрался коготь к когтю, мне сестра. Старшая. Должна была возглавить племя, да только сказала, что это не для нее — быть самой главной тигрой на крохотном кусочке тайги, когда есть целый огромный Сивир! Отец ее тогда чуть не загрыз…
Хадамаха поморщился: ему тоже было мало крохотного кусочка тайги и хотелось весь Сивир под лапы. Но думать одинаково с Алтын-Арыг было неприятно: коготь к когтю они с тигрицей только под конец сюр-гудского дела дрались, а до того — коготь против когтя.
— Если б Алтын вернулась, может, и мы бы из долгов выпутались. Ты ж своих у Канды выкупил, — насмешливо блеснула глазами тигрица. — Вот и договаривайся с ним насчет камлания, раз медведи лучше всех устроились. — И тяжелый подзатыльник швырнул Хадамаху в первые ряды толпы.
Аякчан уставилась на Канду горячим, как растопленный чувал, взглядом:
— Или пока я странствовала, Храм новый закон издал, чтобы местные шаманчики наши Буровые закрывали, когда хотели?
— Разрешение… От госпожи местной жрицы… — извиваясь, как змея под рогатиной, начал Канда.
— Это? — брезгливо спросила Аякчан, кивая на свиточек бересты в кулаке Канды. Шаман попытался спрятать бересту за спину… Звякнуло. Плотная ледяная корка сковала запястье и пальцы Канды. Аякчан шевельнула бровью. Парочка младших жрецов с Буровой подскочила, с легким скрипом вытащила сверток из неподвижных пальцев Канды. Аякчан снова шевельнула бровью. Младший жрец опустился на одно колено и, развернув свиток, поднял его на вытянутых руках поближе к глазам жрицы.
— Во дает! — Хакмар в полном обалдении глядел, как юная мать-основательница Храма, презрительно оттопырив нижнюю губку, изучает представленный документ.
— «Делай, что хочешь, только дай поспать, наконец!» — громко прочитала Аякчан выжженные на бересте неровные строчки. — Может, ты с этой писулькой и храмы закрывать начнешь? — задушевно поинтересовалась она. — Главный столичный, например? Так Ее Снежности и скажешь: шагай отсюда, храм закрывается! Я, стойбищный шаман Канда, так решил!
— У нас не стойбище — город! — вякнул из-за спины Канды дедок без коврика.
— И подати Храму вы тоже как город платите? — хищно возрадовалась жрица. — Вдвое больше?
Ответом ей было глубокое, прямо-таки мертвое молчание.
— Я так понимаю — нет. Будем жечь, — деловито заключила Аякчан. — За осквернение святыни.
— В чем осквернение-то? — заволновались в толпе.
— А в том, что подати — это святое! — ласково пояснила жрица.
— Не надо, госпожа жрица! — виденная Хадамахой баба прорвалась вперед, расталкивая локтями помрачневших людей. — Дети малые дома остались, пощадите! Скажи ей, шаман, что нам говорил! Городом мы для торговой выгоды назвались, чтобы с лесных брать побольше! Так-то мы подати платим, не сомневайтесь, госпожа жрица!
— А за торговлю? — усомнилась Аякчан. — Берете больше, значит, и в Храмовую казну должны больше.
Баба взвыла, понимая, что из этой ловушки не вырваться:
— Торгует только Канда! Мы тех богатств и не видели!
— Он торгует, вам гореть, — кивнула Аякчан. — Может, черный шаман ваш Канда? Кто б такое еще придумать мог? Сам Донгар Кайгал, которого Храм по всему Сивиру разыскивает?
Краем глаза Хадамаха подметил, как у Донгара вытянулось лицо. Точно так же вытянулось лицо Канды, и только дядька Бата усмехнулся злорадно.
— Черный, за укрывательство которого — сожжение на медленном Огне? — Баба оказалась сообразительной. — Он не черный, госпожа жрица, Эндури клянусь, детьми клянусь, мы его давно знаем, не черный он!
— Пусть докажет! — жрица многозначительно покатала на ладони шарик Огня. — Праздник Аны’о-дялы — Большой День — только белый камлать может.
— Не буду, — буркнул Канда.
Тишина, повисшая над вырубкой, была такая полная… даже кроны деревьев перестали качаться под ветром, вслушиваясь в слова шамана, который только что отказал жрице! Канда выглядел… странно. Только что корчился от ужаса, внимая прожигающим до костей словам всевластной жрицы. Теперь он выпрямился и глядел на Аякчан насмешливо — точно знал, что нет за ней силы Храма. Донгар встал, стряхивая с плеч маленькие, но цепкие ручки Тасхи, и начал пробиваться к Аякчан.
— Она ж нас сейчас сожжет! — глянув на нахмуренные брови Аякчан, завизжала баба.
— Какое мне дело до вас, — осклабился Канда. — Камлание — оно денег стоит, так и в законах Храма ясно сказано, а племена здешние еще за старое со мной не расплатились.
Пора. Хадамаха шагнул вперед. Аякчан без возражений скользнула к нему за спину и встала между Донгаром и Хакмаром. На чеканно-спокойном, как у ледяной статуи, лице жрицы читалось лишь высокомерное презрение к возомнившему о себе ничтожному шаману. Только под прикрытием собольего плаща она сильно сжала пальцы Хакмара и почувствовала ответное пожатие.
Хадамаха, по обычаю, низко поклонился шаману… и мешок на его плече увесисто звякнул, впечатываясь в землю у торбазов Канды.
— Просим очень белого шамана Канду приходить камлать к нам, праздник Аны’о-дялы — Большой День делать. Зверей в леса звать, рыбу в реки, оленей в стада, чтобы племена сыты были. Парней-девушек в хороводе сводить, чтобы свадьбы игрались, чтобы счастливые были. Души детей звать, чтобы росло племя. На жизнь и смерть гадать, чтобы знать, как племя уменьшится, скольких потеряем мы.
— Племени Мапа камлать буду — нет у вас передо мной долгов, заплатите по обычаю, — с явной неохотой пробурчал Канда. — И госпожа жрица увидит, что не черный я. А кто в долгу, как жрица в Огненном шелку, тому не камлаю. И женку мою пусть вернут! — потребовал он, безошибочно находя в толпе бескрылую девочку. — Я ей в чуме объясню, как от законно купившего ее мужа бегать!
Громадная фигура Брата выросла перед съежившейся девочкой, отгораживая ее от взгляда Канды.
— Как же им быть без камлания? — простодушно опечалился Хадамаха. — Если на Аны’о-дялы не камлать — пропадут вовсе в новом Дне Амба да крылатые.
— Настоящим людям больше места останется, — отрезал Канда. — Еще вы, Мапа, тут жить будете. — Тон его был сладенький, как свежий мед из улья, и так же напитан ядом, как пчелиное жало. Канда глянул на тигров и крылатых: поняли, кто жить останется, когда вы сгинете?
— В своем праве шаман — нет оплаты, нет камлания. Только и мы в своем праве: есть оплата — есть камлание. — И Хадамаха толчком ноги пододвинул мешок к Канде. Оскалил крупные желтые клыки. — Камлай давай! Твою младшую жену мы тоже забираем — на законно купленный развод!
— Это… что? — Канда настороженно поглядел на мешок.
Опасливо косясь на Хадамаху, стражник Хуту потянул завязки… Изнутри блеснуло.