Божья девушка по вызову. Воспоминания женщины, прошедшей путь от монастыря до панели Рэй Карла
Настоятельница начала расспрашивать некоторых монахинь о том, как они выполняют правила и ведут религиозную жизнь. Сестра Бриджет, блестящий преподаватель истории, была знаменита своими новаторскими таблицами, и ее студенты демонстрировали прекрасные результаты. Эта ирландская монахиня в свои тридцать с небольшим являлась координатором обучения в школе и была вне себя, когда ее вынудили оставить свое отделение и классы. Я видела ее горе, когда по приказу главы ордена все сделанные ею таблицы порвали, а ей запретили возвращаться в школу. Сестра Бриджет была крайне возмущена, не понимая причины случившегося.
Внимание главы внезапно переключилось на меня. «Сестра Мэри Карла, – услышала я голос, прерываемый легкой отрыжкой от несварения, – о чем ты думаешь во время размышлений?»
Под влиянием охватившей меня паники ответ возник мгновенно. «Ни о чем», – выпалила я, краснея от всеобщего внимания и очевидной глупости произнесенного. Я отреагировала бездумно, продемонстрировав классическое отрицание, часто встречающееся в мыльных операх, которых я никогда не видела.
Настоятельница воспользовалась моей ошибкой. «Так я и думала», – сказала она, и в зале раздались смешки.
Я опустила голову, решив молчать. Меня настолько переполнили эмоции от этой внезапной нападки, что сознание оцепенело и я не смогла бы ничего сказать, даже если б очень захотела. Главе ордена не было интересно разговаривать с глупой сестрой, поэтому меня оставили в покое, и беседа о размышлениях продолжалась.
После этого я четко осознала сомнительную природу трансов, в которые так легко впадала. К примеру, читая книгу, я могла так увлечься, что переставала понимать, где нахожусь. Это продолжалось достаточное время, и, чтобы пробудить меня, требовались определенные усилия.
НА МОЮ долю выпало особое поручение. Самым необычным было то, что глава ордена сама дала мне инструкции. Мы с сестрой Энджелой слушали ее вместе, и я была в восторге от возможности поближе рассмотреть «орангутанга». Сходство было столь поразительным, что я мгновенно погрузилась в размышления, и негромкие инструкции растворились в мечтах и бесконечных сериях прерывающих слова отрыжек. Я решила, что не слишком разумно просить главу ордена повторить сказанное; кроме того, мне казалось, что она намеренно проглотила половину слов, чтобы мы не смогли ничего понять. Ее внушающее трепет присутствие было единственным, что осталось у меня в памяти после той встречи.
Я надеялась, что сестра Энджела слушала внимательнее и лучше поняла указания. Мне запомнилось лишь то, что я должна собрать помидоры и раздать их, а сестре Энджеле надлежало мне помогать. Нужно было обойти пять мест, включая детскую школу-интернат. Сказала ли нам глава, сколько людей было в каждом доме, чтобы мы распределили помидоры поровну? Я не могла вспомнить ничего, кроме ее бормотания о «туда» и «сюда».
Собирать спелые помидоры с энергичной сестрой Энджелой (мы знали друг друга со времен кандидатства) было настоящим удовольствием. Нас опьянял запах листьев, касавшихся одежды. Я снимала помидор с куста, оставляя в центре ножку (эту часть инструкции я помнила!), и у меня в ладони оказывался блестящий красный шар, каждый раз казавшийся настоящим чудом. Теплицы хранили в себе таинственность и теплый солнечный свет.
Наши холщовые сумки были нагружены добычей, и тут возникли первые сложности. «Сестра Энджела, – сказала я, – как ты думаешь, сколько людей сейчас проживает в «Стелла Марис»? Ты знаешь, сколько их в доме заместительницы? А сколько в других домах?» Увы, это она знала не лучше меня, а потому мы сделали приблизительные подсчеты и отправились радовать население монастыря своими подарками. Разумеется, никто от наших помидоров не отказался!
Мы занимались помидорами примерно две недели, после чего узнали, что делаем совсем не то, что от нас требовалось. Об этом глава ордена заявила на всеобщем собрании. Саркастическим тоном она описала общине нашу глупость, закончив следующими словами: «Не было ни причины, ни смысла в том, что они сделали. Раздача помидоров показала полное отсутствие здравого мышления».
Не было ли это затеяно лишь для того, чтобы выставить нас в дурном свете? Я не знала. Сестра Энджела не обратила на происшествие особого внимания – она была живой монахиней, всегда улыбалась, имела доброе сердце и не страдала из-за отсутствия особых интеллектуальных способностей, легко относясь к различным неприятностям и происшествиям. Я же почти отчаялась, мрачно подумав, что в этом ордене смирения единственный способ получить надежную работу сейчас или в будущем (что являлось реальным признаком высокой оценки) – это произвести впечатление на его главу.
Нас с сестрой Энджелой освободили от обязанности собирать помидоры.
ЭТО БЫЛО время Второго Ватиканского собора и восстановления дружественных отношений между церквями.
В январе 1959 года, через три месяца после своего прихода на пост, который он занимал довольно короткое время, Папа Иоанн XXIII созвал Ватиканский собор. Дело оказалось непростым: собор не открывался до октября 1962 года, и даже тогда большая часть работы Папы Иоанна не была закончена, продолжившись после его смерти.
История того, как он расправлялся с махинациями интригующей, кичливой курии, представляет собой захватывающее чтение. Дух Папы Иоанна смог избежать ловушки консервативного мышления. В результате возникло знаменитое ныне движение Aggiornomento; в примерном переводе это означает «модернизация».
Теперь мы изучали библейские исследования англиканской церкви (католики не слишком увлекались Священной книгой после того, как ее напечатал Генрих VIII). За библейские чтения отвечала мать Клэр, и она решительно справлялась с нашим потрясением от новых сведений.
«Конечно же у Иисуса могли быть братья!»
«Понятно, что Он не мог родиться 25 декабря, поскольку в это время года в окрестностях Вифлеема слишком холодно, и овцы не могут оставаться снаружи. Волхвы с Востока, возможно, являются лишь символами, как и их подарки – золото, благовония и мирра».
Нам представляли совершенно невероятные возможности.
«Иисус мог быть внебрачным сыном римского солдата, и потому Иосиф так тревожился относительно того, будет побита камнями обещанная ему жена или нет. Это объясняет, почему Иисус тайно воспитывался ессеями и учился на священника, позже предав их и открыв людям секреты здоровья и другие запретные знания».
Какое потрясающее предположение! Это были свидетельства откровенной смелости, от которой католическая церковь отказалась, когда великий дух Папы Иоанна покинул землю, а его чересчур прыткий преемник умер после тридцати трех дней правления. После этого политики папской курии снова водворяли на место римского папы своих марионеток.
Интересно, что некоторые Спутницы Иисуса проявляли в то время такую же открытость, однако движение вперед замедлилось и в конце концов прекратилось. К примеру, ирландские ВСИ предпочитали строго соблюдать традиции, придерживаясь того, что с незапамятных времен казалось им наиболее подходящим.
Неожиданно мне поручили совершенно иной вид работы. Как-то раз меня остановила в коридоре мать Мэри Джон. «Сестра Карла, та сестра, что обычно готовит комнату священника к завтраку и накрывает на стол после службы, заболела. Не могла бы ты заняться этим, пока она отсутствует?»
Я заметила, что это была просьба, а не приказ, и с радостью согласилась. Меня удивило такое поручение, поскольку я не считала, что обладаю изящными манерами, какие нужны, чтобы прислуживать за столом. Что ж, надо ловить момент, а потому я решительно и даже с некоторой самоуверенностью взялась за дело.
Для этой работы требовалось две женщины: одна сестра на кухне собирала еду на поднос, а другая накрывала на стол. Нашу задачу облегчало то, что каждый день все было одинаковым: одна и та же пища, ножи, посуда, салфетки и последовательность действий. Менялись только цветы в небольшой вазе. Лучшей частью работы был поиск какого-нибудь маленького цветка из пышного сада для украшения стола.
Я носила поднос, и поначалу все шло замечательно, за исключением того, что я оказалась не готова к возможности разговора со священником. На той неделе священник оказался общительным, и ему, должно быть, хотелось познакомиться с новой сестрой. Он завел легкую светскую беседу, что было с его стороны не слишком хорошо, поскольку он должен был знать о правиле молчания, распространяющемся на монахинь третьей категории. Я отвечала вежливо и кратко; так прошла целая неделя. Больная сестра, которую я заменяла, не просила вернуть ее на прежнее место или еще не оправилась, а потому я продолжала работать и во вторую неделю. Священники менялись, но обычно они были сдержанными, вежливыми и непривлекательными.
Тем не менее однажды все рухнуло. Один ирландский священник начал задавать мне вопросы о том, чем я собираюсь сегодня заниматься и почему я в Англии. Такое человечное и дружелюбное обращение привело меня в замешательство, но я и не думала спрашивать совета у наставниц. Однажды утром я не удержалась и рассказала ему старую шутку об автомобиле «Роллс Канардли». Первым пошутил священник, и я решила, что будет вполне уместно рассказать ему что-нибудь в ответ.
«У моего отца был «Роллс Канардли», – сказала я, с удовольствием предвкушая грядущий финал. – Он легко съезжал с горы, но с трудом забирался наверх!»[1]
Хохот священника достиг всех соседних помещений. Глава ордена завтракала в комнате неподалеку, а потому тем же утром мать Мэри Джон вызвала меня к себе. Как обычно, я опустилась на колени и выслушала выговор. В мои обязанности не входило рассказывать анекдоты, заявили мне, и это является серьезным нарушением правила молчания. Таким образом, меня отстраняли от работы официантки.
Я не расстроилась – в любом случае, то веселое утро вряд ли повторится. Проблема состояла в том, что теперь эта работа целиком легла на плечи моей напарницы, а ей одной было сложно проделать все гладко и правильно. Я видела, как она носилась по столовой с ножами и посудой, затем с подносом, полным еды, не имея возможности позавтракать и освобождаясь, когда все уже остыло.
Это продолжалось несколько дней, пока мать Мэри Джон не отозвала меня в сторону и не намекнула, что если я извинюсь, то получу свою работу назад. Что? Сама мысль об этом была настолько абсурдна, что я категорически отказалась. «Нет, спасибо, я не вернусь на эту работу». Если я тогда была недостаточно хороша, то осталась такой и сейчас и то, что другая сестра выбивается из сил, меня не волнует. Возможно, это было какое-то странное испытание, но я от всей души была готова его провалить!
ПРИБЛИЖАЛОСЬ Рождество, а также снежные тучи и уют натопленной комнаты отдыха. В течение шести недель Рождественского поста мы выбирали для себя дополнительные испытания, которые легко придумать, если вы страдаете от холода. Однако для всех нас приготовили единое испытание, согласно которому чай к завтраку подавался холодным. Это уже готовое испытание, объяснили нам. Еще хуже оказалось то, что решила за обедом глава ордена: вообще никакого чая на всем протяжении поста – это именно то, что нам требуется.
Я чувствовала, как вокруг поднимается волна недовольства: особенно возмутилась ответственная за прачечную рабочая сестра, которой год за годом отказывали в просьбе использовать для полоскания горячую воду. «Мы же все заболеем!» – воскликнула она.
И она оказалась права – у сестер начали проявляться все признаки синдрома отмены. Через неделю к всеобщему облегчению все вернулось на круги своя. Все к горячему чаю очень привыкли. Насколько же мы были заурядными, несмотря на все грандиозные идеи, связанные с жизнью без привязанности.
В день Рождества мы с надеждой предвкушали начало празднования. Длительные службы в церкви закончились, и все набились в комнату отдыха, разглядывая лежащие на столе многочисленные пакетики со сладостями, дожидаясь главу ордена, чтобы пожелать ей счастливого Рождества и, наконец, заняться своими шоколадками, мятными конфетами и леденцами.
Глава ордена очень боялась, что мы слишком многое принимаем как должное. Мать Клэр влетела в комнату коршуном и смела со стола все пакетики. Сладости исчезли, и вошла глава, водрузив свое грузное тело в кресло, стоявшее у стола, положив одну руку на колено и выставив вперед предплечье, – ну чистый король горы!
«Иисус, – сказала она (пауза), – родился в холодной овчарне (пауза), а мы (пауза) – Его Спутницы. Любовь к сладкому – не самый лучший способ отметить Рождество!» Созданный ею образ был безупречным и впечатляющим. Оглядев собравшихся в зале сестер, она добавила: «В мире много голодных людей. Давайте сегодня подумаем о них».
Вот такие претензии на абсолютную мудрость, такие прямолинейные способы утверждения собственной истины много лет вызывали к ней особое уважение. Требовалась сила, чтобы не скрывать подобные убеждения, и определенный талант, чтобы навязывать их людям. Она говорила мягко, настойчиво, с многочисленными паузами и заговорщицкими полуулыбками, глядя на всех знающими глазами. Она заставляла вас поверить: если вы не понимаете ее слов, значит, вы попросту глупы. Маленькие замкнутые коллективы – такие, как наш, – служили ей объектами для тренировок.
ЗИМА была временем простуд и гриппа. Некоторое время я помогала больным, а затем и сама свалилась с чем-то непонятным. У меня начался такой жар, что молодую сестру поставили присматривать за мной и давать в определенное время лекарства. Она явно беспокоилась не о своей работе, а о чем-то другом. Я лежала с закрытыми глазами, но чувствовала ее беспокойство. Наконец, она не выдержала.
«Слушай, – настойчиво произнесла она, – может, ты сама примешь эти таблетки?» – и указала время, в которое это надо было сделать. В бреду мне показалось вполне реальным, что в положенный срок я смогу принять лекарства, и я ответила: «Да». Однако спустя некоторое время я уже не помнила, что принимала, а что нет. Действительно ли я проглотила таблетки или мне это только кажется? Когда мне было сказано выпить лекарство? Я решила принять те таблетки, что лежали передо мной на тарелке. Моя помощница, как мне тогда показалось, вернулась буквально через минуту и пришла в ужас. Почему я не смотрела на часы, хотела бы она знать. Она вновь убежала, очень возбужденная, но я быстро уснула.
Я проснулась, когда мне понадобилось в туалет. Стояла глухая ночь, вокруг была кромешная тьма. Я не могла разобраться, где что находится, но помнила расположение уборных, поэтому на ощупь выбралась из спальни в коридор и отправилась дальше. В туалете я попыталась включить свет, но света не было. Я пошла в следующий туалет и попробовала зажечь свет там, и снова безуспешно. Наверное, произошла авария или перегорели все лампочки, решила я. Так или иначе, воспользовавшись уборной, я вернулась в постель и снова заснула. Проснувшись и открыв глаза, я снова ничего не увидела. Мир был черным, но по доносившимся звукам мне стало ясно, что наступил день. Чем бы ни были эти таблетки, они меня ослепили.
Кто-то пришел и начал расспрашивать меня о лекарстве, потом выговорил за то, что я оказалась столь глупа, и оставил в одиночестве. Я не знала, останусь ли слепой навсегда, и странным образом смирилась с тем, что может произойти. Много дней я просыпалась в темноте, определяя по звукам, день уже наступил или ночь.
Однажды ранним утром мои глаза снова – хоть и довольно смутно – увидели окружающий мир. Организм пошел на поправку. Я попросила какую-нибудь работу, которую можно выполнять в постели, пока выздоравливаю, – чистить картофель, яблоки или лущить горох. Замечательные теплицы в саду давали урожай овощей круглый год.
Сестра, допустившая ошибку, пришла извиниться – это был ее долг, – и на этом все кончилось. Так или иначе, я восприняла свою болезнь как передышку от ежедневных стрессов.
ПОЗЖЕ в тот год у меня прекратились месячные. Я не слишком беспокоилась, пережив подобное и в Дженаццано. Встав на колени у кресла матери Винифред и глядя в ее широкое лицо, я робко призналась в своей проблеме. «Преподобная, – начала я застенчиво, – у меня не было менструации уже четыре месяца». Она заметно вздрогнула, а потом проговорила с той решительностью, что свойственна лжи: «Сестра Карла, это совершенно ничего не значит». Но для сестер в «Стелла Марис» все, конечно, было далеко не так.
Мать Мэри Джон живо откликнулась на сообщение от ответственной за белье, что я пять месяцев не заказываю санитарные прокладки, и вызвала меня к себе в кабинет. Там вместе с заведующей бельевой она устроила мне настоящий допрос.
«Где ты бываешь, сестра?»
Бываю? Да нигде я не бываю. Следователи пристально смотрели на меня. Атмосфера накалялась.
Мать Мэри Джон, наконец, уточнила. «Ты когда-нибудь ходила в деревню, сестра?»
«Нет, ни разу не ходила. Зачем?»
Она явно испытала облегчение и отправила меня к врачу, которая пришла к выводу, что я страдаю от недостатка железа, и выписала мне таблетки. Очень скоро месячные вернулись, и «все наладилось». Лишь годы спустя я поняла причину их тревоги: они решили, что я беременна! Это была совершенно нелепое предположение, но я улыбнулась своим выводам: если подозревали меня, подобное, безусловно, происходило и раньше.
Я ЖИЛА в «Стелла Марис» уже девять месяцев, когда в районе началась эпидемия гриппа, сопровождающегося жестоким поносом. Немало сестер стало жертвами микробов, но я потребовала к себе куда больше внимания. Обычная процедура общения с врачом велась посредством письменных сообщений, которые складывали в коробочку. Это работало хорошо, если врач забирал записки регулярно или если в деле не было срочности.
Когда, наконец, колики в животе добрались и до меня, я положила в коробку записку с описанием своих симптомов и стала ждать ответа. Я знала, что это глупо и даже неправильно – чем быстрее мной займутся, тем лучше, – но мне хотелось показать, что установленная система и правило молчания не предполагают возможности говорить что-либо вслух и напрямую. В конце концов, меня охватила злость.
Большую часть дня я провела в туалете или в его окрестностях. Была Пасха, и резиденцию переполнили посетители: повсюду царила невероятная суета, связанная с пасхальными церемониями. Я не ходила на молитвы, не появилась к обеду, но никто меня не искал.
Туалеты в «Стелла Марис» привлекали меня изображениями, которые я различала в узорах на сосновых дверях и стенах, подобно тому как облака иногда принимают знакомые формы. Я видела рычащего волка, дракона, нимфу, несколько лиц, деревья – самые разные образы, скрытые в древесных морщинах. Во время посещения уборной я восхищалась животными и феями, проступающими на сосновых досках, а потом решила нарисовать то, что вижу, и захватила в туалет свой альбом. И тогда случилось нечто невероятное: животные и феи исчезли! Это было очень странно – я видела их, а в следующее мгновение, когда я хотела их зарисовать, они пропадали, хотя я опускала глаза буквально на секунду. Они будто играли со мной в прятки. Я почувствовала себя очень глупо; возможно, в тот момент у меня уже была высокая температура.
Спазмы в животе усилились, и я часами шагала взад-вперед по пустынным коридорам и комнатам, пока все находились в храме. Внезапно появилась встревоженная и разгневанная сестра-врач. Наконец, спустя целых два дня, она получила мою записку и не могла поверить, что я попросту не зашла к ней и все не рассказала. Мы отправились в ближайшую комнату, где она расспросила меня о симптомах, а затем велела подождать ее. Вернулась она с матерью Клэр, у которой глаза были расширены от ужаса, и в результате меня немедленно изолировали в Нолле.
Нолл периодически служил монастырю гостиницей, но большую часть времени стоял пустым. Это четырехэтажное здание с винтовой лестницей, выстроенное из красного кирпича, находилось дальше всех других построек от главного особняка. Оно напоминало одно из тех высоких, загадочных строений, которые описывают в историях о призраках; каждый последующий этаж был меньше предыдущего, а маленькая комната на верхнем этаже вмещала только три кровати. Я должна была спать именно там, в комнате, больше похожей на чердак, где не было на окнах занавесок. Света тоже не было: лампочка уже давно перегорела, и никто не побеспокоился ее заменить. Впрочем, по ночам там было не слишком темно. Маяк на Северном Мысе регулярно освещал комнату надоедливым лучом.
В этом одиноком месте я оказалась единственной живой душой. Выходы на нижний этаж всегда были закрыты. Трижды в день послушница оставляла по ту сторону двери поднос с едой, иногда чистое белье. Однажды за анализом стула зашла врач, потом раз в два дня их начала забирать молчаливая сестра. Мне ни разу не сказали о результатах, зато под чайной чашкой на подносе периодически оставляли письменные приказы: «Вымой все лестницы», «Сегодня ничего не делай» или «Оставайся в постели», а однажды мать Мэри Джон интересовалась, не нужны ли мне какие-нибудь книги. Это говорило о том, что она хотя бы знает, где я нахожусь, и не забыла обо мне. Со мной была книга о жизни основательницы ордена, биография святой Терезы Авильской и устав. Я не знала, о чем просить, когда мне предоставляли выбор. Попросить какой-нибудь роман мне и в голову не пришло. В результате я получила жизнеописания святых.
Недели проходили, будто во сне. Понос давно исчез, но я невероятно ослабла. Мне так хотелось есть! Я могла бы съесть в три раза больше еды, чем мне оставляли под дверью.
Я понимала, что единственный человек, обладающий хотя бы крупицей веры в мою искренность, это я сама. Чувство было болезненным, но я привыкла подчиняться происходящему, видя в этом Божью волю. Я не рыдала, не жаловалась, никогда не проверяла дверь, чтобы посмотреть, могу ли я выйти или убежать. Я была абсолютно и пугающе послушна. Возможно, я позволила бы главе ордена убить меня или сделать с собой что-нибудь ужасное. Это не повлияло бы на мою невозмутимость.
Наконец, наступил день, когда мне сказали, что я могу вернуться в общину. Словно дух, я должна была покинуть пристанище теней, свой призрачный дом и вернуться в страну живых. Мир изменился. Всё казалось чересчур ярким! Все двигались слишком быстро! Мать Мэри Джон объяснила, что у меня подозревали заразную болезнь, но теперь опасность миновала. Судя по календарю, я провела в изоляции шесть недель.
Я невероятно похудела, запястья были прозрачными, от меня остались кожа да кости. Мне требовался ЖИР! На следующее утро – в воскресенье, когда нам давали бекон, – я отослала свою тарелку за добавкой, прошептав: «Сок, пожалуйста». Меня не поняли, но я могла бы вылизать поднос дочиста, так я жаждала подливки.
Наступило время отдыха. Голоса казались мне настоящей музыкой! Я присоединялась ко всем разговорам, шутила, смеялась и была удивлена, услышав, что мать Мэри Джон, следившая за происходящим, попросила меня высказываться больше. Она давала мне возможность поговорить! Этот жест глубоко меня тронул.
Теперь я лучше приспособилась переносить боль, а также делать любые глупости ради послушания. Странное казалось мне нормальным. Я слышала нелепые приказы, даже если они таковыми не были, и то и дело неправильно понимала указания. Я обувалась в большие резиновые сапоги, выходя на улицу той дождливой весной, и как-то раз отправилась вокруг дома, когда мне прямым текстом сказали этого не делать. Я утратила способность к критической оценке и совсем из-за этого не тревожилась.
Наконец, меня вызвала к себе мать Мэри Джон. Мы расположились в уютном уединении комнаты отдыха. Она глянула на меня поверх очков, и я увидела в ее карих глазах не гнев, а легкое беспокойство.
«Скоро мне надо будет подать отчет обо всех монахинях третьей категории, – начала она. – Что я должна сказать о тебе преподобной главе ордена? Что ты глупа?»
Я чувствовала, что это не злость. Она ворчала на меня, понуждая меня помочь самой себе. Внутри меня рос безудержный смех. Он возник от понимания, что передо мной сидит человек, который заботится обо мне, напоминает, что Бог меня любит и все в порядке. Волна расслабления прошла по моему телу, совсем лишив рассудка.
«Да! Верно! Так и скажите!» Я засмеялась, но постаралась подавить смех. «Нет! Пожалуйста, не говорите ей этого!» И все же не смогла удержаться. «О нет! – сказала я уже в припадке смеха. – Я с ума сейчас сойду!»
А потом я произнесла абсолютную правду: «Мне все равно, что думает обо мне глава!» – и рассмеялась еще сильнее. Наставница смотрела на меня с недоумением, с сочувствием и даже с некоторым весельем, но потом огонек в ее глазах пропал, и она отвернулась. Конечно же она понимала, что с подобным отношением к делу далеко я не продвинусь. Я была одновременно нормальной и безумной. Внутри меня бурлило чистое, буйное, как свобода, веселье и безрассудство, свойственное тем, кого приговорили к смерти.
Я не знала, что будущее мое уже решено. Выглядело все так, будто я недостаточно профессиональна, чтобы вернуться работать в Австралию, но дело было в том, что из-за моего голландского паспорта в Австралии я была иностранкой. После четырех лет жизни в другой стране я должна была повторно приехать туда в качестве переселенца. Я не знала об этой ситуации – никто мне о ней не сказал, – и это дало главе ордена возможность проверить на мне свою технику разрушения эго.
Меня вызвали прямо к ней. Ее большие глаза с презрением следили за тем, как я нервно опускаюсь на колени. С удивлением я заметила, что глаза были серыми и водянистыми, а во взгляде читалось возникающее при виде меня непонимание. Будь я проницательней, я могла бы заметить в них сочувствие, но эти глаза были столь обманчивы, что могли обмануть любого, даже приближенного к главе ордена человека.
«Ты не поедешь в Австралию». Это прозвучало как тюремный приговор. «Мы не можем вернуть тебя такой, – она потерла ладонь одной морщинистой руки о другую. – Ты поедешь в Брюссель, где будешь учиться у матери Жозефины».
Я прикусила губу, чтобы не расплакаться. Другие австралийки должны были отбыть домой в течение следующего месяца. Я буду скучать по ним и по свободной обстановке на борту корабля. К тому же имя матери Жозефины вселило в мое сердце печаль; она была энергичной, амбициозной, умной и целеустремленной ирландкой.
Когда плющ на стенах начал менять цвет, мои австралийские сестры оставили Броудстейрс и отбыли на родину. Счастливицы отплывали из английского лета навстречу лету австралийскому. С нового учебного года они начнут преподавать. Прощание было быстрым и невеселым. Никто не мог понять причин, по которым меня оставляли, и никто не знал, как долго я пробуду в Европе. У нас не было принято задавать вопросы.
Зима кошмаров
ОДИНОКИЙ ПАРОМ перевез нас из Дувра в Кале; там мы с моей новой настоятельницей сели в грязный серый поезд и отправились в Брюссель. Всю дорогу мы ехали молча, что казалось до странности неприличным, потому что мать Жозефина была воплощением утонченности. Возможно, она о чем-то глубоко задумалась.
Преподобная была необычной женщиной. В то время когда мы познакомились, ей уже исполнилось сорок лет: это была хорошо сложенная ирландка с очень бледным, но красивым округлым лицом. Многих людей бледность не красила, однако матери Жозефине она очень шла, наделяя ее правильные черты лица неземной красотой и придавая ей обманчивый налет болезненности. Наиболее заметной ее чертой были полные подвижные розовые губы. Они будто напрашивались на поцелуй! Я была уверена, что ее жертва в виде обета безбрачия оказалась гораздо больше моей: она могла бы иметь поистине феноменальный успех в светском обществе! Когда она открывала рот, вас завораживала магия ее ирландского говора, пробуждавшего смутные сны о кельтских ведьмах, эльфах и феях. Благодаря очкам ее выразительные глаза казались еще больше и, как считали некоторые недалекие люди, с которыми она общалась, выглядели невинно.
Однако мать Жозефина не была ни наивной, ни болезненной. Она могла бы стать успешным политиком, если б в шестидесятые годы женщины интересовались политикой. Во времена Маргарет Тэтчер она легко смогла бы довести до совершенства свой женский ум, стратегические способности и словесную гибкость, а также украсить любой прием естественной красотой и ирландским обаянием. Мать Жозефина применяла все эти качества ради выживания монастыря.
Будучи прирожденным психологом, она научилась использовать людей, не теряя к ним сочувствия.
Монастырь Монжуа был огромным. Его невероятный фасад простирался вдоль авеню Монжуа, а примыкающая собственность, Лоншамп и Ле Шато, смотрели на другую улицу. Содержать эти древние трехэтажные сооружения стоило немалых денег. В зимнее время огромные помещения отапливались только благодаря пожертвованиям одного из брюссельских богачей. Счета за топливо были чудовищными, поскольку в течение всей зимы во внутренних помещениях на трех этажах поддерживалась постоянная температура в двадцать градусов выше нуля. В монастырской школе занимались примерно девятьсот учащихся, живущих в Монжуа постоянно, и множество учеников, приходящих ежедневно. Все в жилых помещениях было огромным: спальни, столовая, классы, коридоры, даже храм. Потолки были столь высокими, что окна располагались выше человеческого роста ради соблюдения пропорций.
Во время дозволенного перерыва для общения в столовой меня представили и в соответствии со скромным статусом посадили рядом с рабочими сестрами. В конце концов, я еще не занималась преподавательской деятельностью и не имела «репутации». Я ее и не хотела иметь, однако подобное мнение было ошибочным: люди, способные создавать себе репутацию, были полезны и высоко ценились церковной системой. Я же чувствовала себя не в своей тарелке, когда дело доходило до подобных игр. Оставалось лишь надеяться, что мне удастся убедить всех и каждого в своих добрых намерениях и продемонстрировать пока еще нигде не проверенные способности преподавателя.
МОНАСТЫРЬ Монжуа предлагал новую и довольно смелую услугу: образование для детей богатых американских бизнесменов. Семьи американцев не хотели, чтобы их дети сталкивались с глубокими и зачастую жестокими бельгийскими предрассудками. (Американцы – иностранные выскочки, которые считают, что знают больше нашего, и отнимают у нас деловые возможности.) Посылая детей в специально организованную для них школу, американцы только усугубляли социальную отчужденность, а мать Жозефина должна была успокаивать раздраженных бельгийских покровителей, проделывая это со свойственным ей изяществом и дипломатией.
Школа Сент-Джон, как ее называли, включала в себя все начальные классы, но ей самой попросту не хватало места. Мне доверили обучать детей труду. Материалы для занятий и детских работ хранить было негде, кроме как на полках, занятых книгами, и те очень часто оказывались на полу.
Амбиции матери Жозефины отражались в ее требованиях, согласно которым дети должны были хорошо учиться, и особенно это касалось труда. В конце концов, рукотворные предметы были чем-то осязаемым. Координация у пятилетнего ребенка развита не столь хорошо, как у девятилетнего, но почему бы не помочь детям расширять свои возможности? Дети превратились в сырье для монастырской машины по созданию репутации, а я в любом случае прибыла для испытаний, так что не имело значения, выполнимо мое задание или нет.
В результате я много работы делала сама, бесконечно пытаясь исправить неизбежные ошибки малышей. В то же время мне становилось ясно, что американские дети обладают неустрашимостью, в корне отличаясь этим от австралийских, английских и бельгийских детей. У них была уверенность в себе, что казалось удивительным и обнадеживающим. Они были открыты, разговорчивы, общительны и не привыкли приходить в класс молча, как учили всех нас. Я втайне надеялась, что от них никогда не потребуют соответствия таким деспотическим правилам.
Нет необходимости говорить, что я не имела ничего общего с управлением. Я даже не была классным руководителем. Молодая сестра Стефан, худая, сообразительная ирландка-директриса, несомненно, получила резюме, выставлявшее меня не в лучшем свете. У нее была бессознательная привычка презрительно кривить тонкие губы, вскидывать подбородок и не обращать внимания на то, что я говорю. Невозможность содержать материалы для труда и детские работы в порядке давала ей отличный шанс делать мне выговоры. В конце концов, я положила все предметы в коробки и разместила их в передней части класса, у официального места учителя, где по ним точно не будут ходить.
Слишком мелочно будет рассказывать, что все мои старания фактически саботировались. Надоедливая критика сестры Стефан воспринималась мной как постоянные притеснения. Я здесь, чтобы проходить испытания, но как в такой обстановке я смогу их пройти? Наконец, я сдалась и решила смириться с происходящим.
К моему немалому удивлению, меня попросили преподавать английский язык. Обучение в Манчестере включало обязательное преподавание английского, поэтому задание казалось достаточно честным. Я не смогла найти учебный план, поэтому спешно сама придумала несколько уроков. Мне нравилась поставленная передо мной задача, но все довольно быстро закончилось во время внезапной проверки матери Жозефины. На доске я написала глагол «to eat» («есть»). Прошлое время выглядело как «ate»: «Этим утром она ела яблоко».
И тут прямо перед всем классом мне заявили, что я ошибаюсь. На правильном английском «ate» следует писать как «eat», настаивала мать Жозефина. Я вежливо возразила, но она не сдавалась.
«Сестра, возможно, в ходе своего обучения вы что-то пропустили, поскольку английский не ваш родной язык. Пожалуйста, исправьте свою ошибку».
Она наблюдала, как я меняю «ate» на «eat». В тот момент я променяла еще немного своей честности на смирение, а вместе с честностью и самоуважение. До сих пор я не знаю, была ли мать Жозефина просто педантичной, поскольку «eat» является устаревшей формой причастия прошедшего времени, или то было испытанием, имевшим целью узнать, сдамся я или буду сопротивляться. В любом случае, английский язык я больше не преподавала.
Убежденность главы ордена в том, что для Австралии я недостаточно хороша, и было причиной, по которой, как мне сказали, я находилась в Монжуа, словно на курсах повышения квалификации. Поэтому я готовилась к довольно жесткому обращению. Будь у меня другой стиль мышления, и опыт был бы другим. Скорее всего, меня бы не притесняли и не относились ко мне как к глупому ничтожеству. Если б мы с матерью Жозефиной хоть раз смогли поговорить по-человечески, кто знает, как изменилась бы моя жизнь в руководимом ею монастыре.
ОДНАЖДЫ мать Жозефина отослала меня с глаз долой на улицу. Я подстерегла ее, когда она покидала столовую, в отчаянном желании поговорить. Я была в Монжуа больше месяца и еще ни разу не беседовала наедине ни со своей настоятельницей, ни с кем бы то ни было еще. Казалось, я вообще не имею никакого значения. Она отправила меня прогуляться, решив так попросту избавиться от моего присутствия. На улице стоял холодный зимний день, по небу плыли хмурые тучи. Я надела перчатки (в них внезапно обнаружились дырки, словно прогрызенные невидимой молью) и пошла на площадку для отдыха. Я не спросила, как долго мне надо гулять, и не собиралась возвращаться, пока не получу такой приказ. Но как я могла ожидать, что мать Жозефина, под началом которой находилась тысяча человек, запомнит, что послала меня на холод? Я упрямо не желала вернуться и узнать, не хватит ли мне гулять? В результате я упорно бродила по двору пять часов подряд до самых сумерек, и, возможно, ходила бы целую ночь в ожидании того, что настоятельница, наконец, признает свое неблагоразумие.
«Сестра!» Я очнулась от настойчивого голоса молодой монахини, со всех ног бегущей ко мне. «Мать Жозефина передает вам, что вы можете вернуться». Она подошла ближе и заглянула в мое замерзшее лицо. «Я увидела вас из окна, – объяснила она, – и спросила мать Жозефину, что вы делаете так долго на холоде, а теперь еще и в темноте». Мать Жозефина всего секунду выглядела озадаченной, но потом промолвила лишь одно: «Можете выйти и позвать ее».
На следующий день у меня поднялась температура, что было неудивительно после столь длительного пребывания на холоде. Втайне я испытала облегчение, поскольку решила, что смогу отдохнуть от работы. Меня послали к врачу на прием и, если потребуется, за лекарствами. К моему удивлению, она сказала, что у меня нет температуры! Я была потрясена: лоб и щеки горели, сухие губы потрескались. Я осмелилась спросить, не сломан ли градусник, но от меня грубо отмахнулись. Ей приказали не обращать внимания на мои просьбы? Не было ли это частью наказания?
Я стояла у врачебного кабинета, не зная, что делать дальше. Врач занималась своими делами, и я набралась храбрости попросить у нее еще раз измерить мою температуру. Она неохотно согласилась, но результат оказался тем же – температура в порядке. Я подумала: может, моя температура ниже, чем у других людей, и ее подъем показался врачу нормальным уровнем? Не получив ни сочувствия, ни лекарств, я испытала неодолимое желание забраться под одеяло и уснуть. У меня быстро развилась тяжелая простуда, из-за чего мне запретили общаться с остальными и на три дня освободили от преподавания, но остаться в кровати не позволили.
МОИ РОДИТЕЛИ отправились в Голландию и по пути решили увидеться со мной в Бельгии. Это было замечательно. Меня переполняли радостные эмоции от возможности снова их увидеть, и они тоже были счастливы нашей встрече. «Как ты, Карла?» – спросила мать, пристально глядя мне в глаза. Я медлила с ответом. Мне хотелось отбросить все условности и рассказать, как плохо здесь живется, но лицо мое оставалось спокойным. Я все еще была преданна ордену и никогда не выносила сор из избы.
Мать Жозефина проявила чрезвычайное гостеприимство, будто мои родители были королевскими особами. Их угостили чаем с печеньем и провели по монастырю, завершилась экскурсия в церкви. Впрочем, жилые помещения монахинь и место, где спит их дочь, им не показали. Если бы это случилось, отцу бы понравился матрас из конского волоса. Тем временем мне очень хотелось поведать им все без прикрас о своей здешней жизни. Возникло жгучее желание, чтобы они увезли меня домой. Как и в шестилетнем возрасте, мне хотелось, чтобы родители обняли меня и дали понять, что любят. Ничего подобного не случилось, когда мне было шесть, ничего не произошло и в Бельгии. Наконец, наступило время прощания, и они уехали.
РОЖДЕСТВЕНСКИМ утром я проснулась в своей спальне на последнем этаже и бросила взгляд из крошечного окна на косые крыши домов: в то предрассветное время все вокруг покрывал снег. Это было волшебное утро. Я пробила корку льда в тазу с водой и умылась.
Днем самые молодые сестры общины долго убирали снег с широких мощеных дорожек перед монастырем. Большими лопатами и жесткими метлами мы сбрасывали снег в водосток. Около дюжины монахинь работали на улице более трех часов.
Несколько дней спустя снова пошел снег. Он слегка подтаял, затем замерз, и нас послали счищать наледь, вооружив солью и ломами. Мимо нас прошла пожилая чета. Если бы только я не подняла глаз и не поймала взгляд старика! Словно подпав под действие какого-то проклятия, он посмотрел на меня, неожиданно поскользнулся и всем телом рухнул на лед. Он застонал от боли, жена помогла ему подняться. Никто из нас не заговорил с ним и не бросился на помощь – правило молчания отдаляло нас от людей, запрещая любые проявления человечности.
Пансионеры разъехались по домам на рождественские каникулы, и вся община на три дня погрузилась в размышления, как это было принято по праздникам. Для руководства этим процессом был нанят священник-иезуит, дважды в день вдохновенно читавший в храме проповеди. Это была отличная возможность улучшить мой французский. Бог знает, каково было злополучному священнику с энтузиазмом рассуждать перед группой женщин, сидевших неподвижно и из притворной стыдливости даже не смотревших на него. Бросая на священника редкие взгляды, я поняла, что его, должно быть, просили не смотреть сестрам в глаза, и вместо этого он адресовал свои речи статуям и стенам в задней части церкви.
В рождественские каникулы я начала писать родителям письмо. Это было единственное письмо, которое я сумела отослать им за шесть месяцев пребывания в Монжуа. Чтобы его закончить, потребовалось больше восьми недель, поскольку, как это ни странно, каждый раз, когда я просила бумагу, мне давали только один лист, и, прежде чем рассматривалась каждая (письменная) заявка, проходил не один день. Почтовую бумагу хранила сварливая и непривлекательная из-за недостатка гормонов монахиня. Кажется, она считала своей обязанностью не давать мне бумагу, конверт и марку, превратив этот процесс в молчаливую и мучительную эпопею.
Мать заметила, что четырехстраничное письмо было датировано двадцать шестым декабря, но не приходило к ней до марта. Этот факт, а также собственно содержание письма вызвали у матери беспокойство относительно моего благополучия. Я восхищаюсь ею за такую проницательность, поскольку письмо было достаточно оптимистичным. Тревогу она почувствовала, когда прочитала замечание о недавнем процессе размышлений: «Знаешь, можно быть несчастной, жалкой, одинокой и бедной, как церковная мышь, и тем не менее все равно испытывать счастье, потому что Господь всегда с тобой».
Мать начала выяснять, почему я не вернулась в Австралию вместе с другими сестрами. Она адресовала свои вопросы настоятельнице в Дженаццано, настаивая, чтобы та написала в Англию. Через некоторое время она встала в позу и жестко потребовала ответов, чувствуя, что что-то идет неправильно. Именно мать способствовала тому, что я уехала из Брюсселя, но, прежде чем это случилось, прошло еще два месяца.
КАК РАЗ в то время одной из учениц понадобились уроки английского языка, поскольку она собиралась вскоре отправиться в Англию. Меня спросили, не желаю ли я стать ее учителем, и я с удовольствием согласилась. Когда родители девушки поинтересовались, сколько я возьму – будто я имела какое-то представление о бельгийской валюте или о стоимости часа преподавания, – я ответила: «Немного», – и это все, что они смогли выудить из меня за последующие недели.
Девушке было около шестнадцати лет, и мы отлично сработались. Она объясняла мне тонкости французского языка, и я не чувствовала себя в проигрыше. Мы занимались в маленькой музыкальной комнате, где пахло тиковым деревом, из которого были сделаны панели. В комнате был обычный скрипучий пол и окна ниже уровня плеч, выходившие на уличную площадку. Учеба шла хорошо, и с каждым днем крепло мое чувство собственного достоинства, поскольку рядом находился человек, выражавший только признательность. Это было очень здорово. Когда настало время уезжать, а я и не думала уточнять свою зарплату, отец девушки перечислил монастырю довольно крупную сумму. Сестра, отвечающая за финансы, публично объявила в столовой о щедром подарке, признав мой вклад. Неожиданно я приобрела некоторый вес в этом месте, что оказалось очень приятно. Я так никогда и не узнала, сколько денег заработала для монастыря.
После этого небольшого происшествия что-то во мне изменилось. Мои отношения с общиной не претерпели изменений – по-прежнему все были погружены в работу и большую часть дня казались невидимыми в огромном здании, – но я начала общаться с рабочими сестрами, стремясь укрепить недавно возникшее ощущение того, что я тоже человек.
В отличие от монахинь-преподавателей, рабочие сестры представляли собой гораздо более сплоченный коллектив. Они работали в прачечной, готовили еду и мыли посуду. Когда у меня была такая возможность, я присоединялась к ним после еды, помогая вытирать тарелки. Мне нравилось их общество, в котором чувствовалась определенная независимость и уверенность в себе. Они были простыми, добрыми, безответными и преданными женщинами, за одним-единственным исключением.
Одна монахиня любила поговорить, высказываясь при любой возможности, хотя рабочих сестер не должно быть видно и слышно. Максимум, что они могли, это иногда рассказать анекдот; от их недалекого с точки зрения окружающих ума не ждали ничего, кроме рабского соблюдения тишины. Все рабочие сестры безропотно принимали свой невысокий статус, за исключением Болтушки – сестры Патрис. Сестра Патрис умела говорить правду, приводя в замешательство мать Жозефину и ее советниц. Она легко спорила с ними, не подчинялась указаниям замолчать. Я считала ее веселой, дерзкой, отважной, глупой и светлой. Она умела рассеивать безусловное почтение к настоятельнице, доминировавшее в монастыре, и спускала всех с небес на землю.
Однажды сестра Патрис заявила: по ее мнению, девочкам дают плохую пищу. Мать Жозефина пытается сэкономить на продуктах. Вскоре после этого в столовой старших учениц возник конфликт: они заявили, что поданная еда собачья и они ее есть не будут. Момент был очень неприятным. Мать Жозефина должна была улаживать инцидент, используя все свои таланты. Бурю утихомирили, как это случалось всегда, но ее легко можно было избежать, если бы начальство вовремя прислушалось к мудрому и честному замечанию возмущенной рабочей сестры.
Я начала понимать суть товарищеских отношений среди рабочих сестер – это и был секрет их выживания в потогонной системе монастыря. Все они являлись выходцами из фламандских крестьянских семей и привыкли к тяжелой работе. Они понимали, что жизнь по ту сторону монастырских стен была бы не лучше, а, скорее всего, хуже. Здесь, по крайней мере, они были в безопасности, а на старости лет за ними присмотрят, если это понадобится. В те дни не иметь мужа казалось не такой уж плохой идеей: сообразительная женщина вполне могла предпочесть жизнь в монастыре. Я хорошо узнала этих сестер, и они были далеко не наивны.
Одна из них, сестра Элен, все время держалась в тени. У нее было лицо с тонкими, ангельскими чертами, в ее слегка раскосых спокойных глазах пряталась улыбка. Я никогда не слышала, чтобы она говорила; либо она была верна правилу молчания, либо испытывала какие-то трудности с речью. Но, судя по всему, она по этому поводу не переживала. Сестра Элен была бальзамом для моей души – от нее исходило ощущение покоя и доброты. Иногда она спокойно смотрела на меня, и горечь из моего сердца исчезала.
Я обнаружила круг людей, к которому могла отнести и себя. Судя по всему, они понимали, что хоть я и являюсь гостьей-преподавателем, но не занимаю в монастырской иерархии сколько– нибудь значимое место, будучи молодой и уязвимой. Они доверяли мне и дали понять, что поддерживают меня.
Однажды сестра Элен показала мне нечто странное и удивительное. Она поманила меня и открыла шкафчик для хозяйственных принадлежностей. Там я увидела спрятанную в углу статуэтку чернокожей Мадонны. От одного ее вида волосы у меня на голове встали дыбом. В этой Мадонне крылась странная энергия; ее черты были резкими, некрасивыми и несладкими, а лаковая поверхность блестела так, что создавалось впечатление, будто ее лицо и ребенок на руках вспотели.
Почему эта статуэтка была спрятана в шкафу, а не стояла на почетном месте со многими другими святыми изображениями, например с Пражским Младенцем Иисусом, святой Филоме– ной, святым Антонием, святым Иосифом и различными Богоматерями? Почему сестра показала мне ее в такой тайне? Она внимательно следила за моим лицом, и я понимала, что эта статуэтка чем-то отличается от остальных или обладает непонятным влиянием. Теперь мне кажется, что причина, возможно, была связана с расой. Черная Мадонна! Я слышала об одной такой в России, где тайное движение католиков бросало вызов официальной коммунистической идеологии, но русские были не похожи на остальной мир – их боялись, поскольку они подрывали все мыслимые основы. Испанцы тоже чтили черную Санта Марию в Монсеррат, но тогда я о ней не знала, как, полагаю, и все живущие в суеверной и недалекой Бельгии шестидесятых.
Я настолько полюбила эту статуэтку, что подумывала ее украсть. Когда я смотрела на нее, спрятанную в темном шкафу, будто она являлась злом просто потому, что была другой, на глаза у меня выступали слезы. Должно быть, в моем положении было много общего с ее судьбой, символически желая спасти себя, украв статуэтку. К сожалению, я не считала, что у меня есть на это право, и оставила Мадонну на месте. Сейчас, по прошествии многих лет, я часто думаю, что же с ней стало.
ОДНАЖДЫ я шла по скрипучим доскам коридора, когда на моем пути встала мать Жозефина. Будучи ниже ростом, она смотрела на меня снизу вверх. На ее лице застыло выражение, которое я не смогла понять.
«Сестра Карла, я прошу прощения…» – начала она.
«Ничего страшного», – быстро сказала я, желая помочь ей высказаться.
Мать Жозефина подавила возникшее раздражение. Она начала снова: «Я прошу прощения…»
И снова я перебила ее, испытывая странное паническое волнение. Настоятельница сдалась и ушла. Я была потрясена. Возможно, она хотела признать свою вину? Или пыталась что-то возместить? Этого я так никогда и не узнала. Я не дала ей возможности повиниться, что не принесло ни мне, ни ей ничего хорошего, но так оно и было.
СОВЕРШЕННО неожиданно благодаря настойчивым требованиям матери вернуть меня в Австралию – иначе она приедет за мной сама! – мне сообщили, что я уезжаю. Возбужденная мать Жозефина явилась ко мне сообщить, что я немедленно, на следующее же утро, направляюсь в Броудстейрс. Не было времени найти мне замену – я должна была уехать срочно: таков приказ главы ордена. В действиях матери Жозефины наблюдалась несвойственная ей поспешность, а сама она казалась болезненно бледной. Я была встревожена, смущена и приятно удивлена, но времени на эмоции, прощания и тому подобные вещи попросту не было. Мой паспорт был теперь в порядке, оставаясь у матери Жозефины. Чемодан достали из кладовой, и я быстро собрала вещи.
Мы встали затемно, в четыре утра. Я заставила себя съесть холодную кашу и незрелый банан, натянула жалкие перчатки с дырами, и мы с настоятельницей отправились на такси в порт.
Снова я оказалась на пароме, на этот раз путешествуя из Ос– тенда до Дувра в компании каких-то фермеров. Они сочувственно отнеслись к своим спутницам, выглядевшим не лучшим образом.
Мы сидели, слегка покачиваясь на волнах, и тут мать Жозефина протянула мне какую-то книжку. Это оказалась небольшая брошюра под названием «Как укрепить свою волю». В ней содержалось много популярных советов о том, как закалить волю; советы в то время я восприняла буквально, особенно потому, что эту брошюру дала мне настоятельница. Я решила, что она выбрала ее специально, чтобы мне помочь. Я была очень благодарна и даже подумала, что мать Жозефина делится со мной своими секретами – возможно, одним из принципов ее жизненной личной стратегии. Намек на то, что у меня слабая воля, не имел значения.
Я хранила эту брошюру несколько лет. С каждым упражнением – например, читателю советовалось медленно разорвать десять листов бумаги на сотню клочков, – я старалась вызвать в себе ощущение сильной воли. Казалось, именно это мне и нужно: управлять своими чувствами. Железная воля матери Жозефины превратилась для меня в модель, воплощая в себе отчаянную надежду на возможность самоконтроля, в конечном итоге рухнувшую. Однако в те годы она помогала мне оставаться непреклонным стоиком, какие бы испытания боги или Бог мне ни посылали. Я хотела, чтобы было так. Однако боги или Бог припасли для меня совсем другое.
В ЛОНДОНСКОМ монастыре я встретила сестру, с которой мне предстояло плыть в Австралию. Сестра Мэриан только что окончила курсы повышения квалификации в «Стелла Марис». Она была интровертом, всегда настороже и предпочитала помалкивать, даже если правила не запрещали беседовать, например, во время путешествия.
Наше путешествие в Мельбурн прошло без приключений. Молчаливая сестра Мэриан с головой погрузилась в чтение, и молчание она нарушила лишь однажды, когда мы покинули корабль во время остановки в Калькутте, чтобы найти иезуитский монастырь и исповедаться.
Впервые увидев индусов, я была глубоко впечатлена. С корабля я наблюдала за маленькой группой детей, танцевавших на улице вместе с учителем. Меня очаровали изящество и легкость их движений. Когда мы сошли на берег, нас встретила женщина, рукопожатие которой я запомнила навсегда из-за его плавности и женственности. В нем ощущалось ровное течение Ганга, мягкие ветра ее родной страны, природа всего, что обладает естественной грацией. Индианка тепло, но застенчиво улыбнулась, и я опустила любопытный взгляд, чтобы ее не смущать.
С сестрой Мэриан мы отправились в долгий поход к монастырю. Казалось, в голове у нее карта, и она шла так уверенно, будто бывала здесь не раз. Очевидно, ей подробно объяснили дорогу, как лучше добраться до монастыря и как вести себя в незнакомом окружении. Все, что мне оставалось, это следовать за ней. В дороге мы молчали, не обращая внимания на стайки детей, сопровождавших нас и просивших денег. Они не видели в нас монахинь – откуда им было об этом знать. Одежда и цвет кожи указывали на то, что мы иностранцы. В трущобах Калькутты я замечала лежащих без движения людей, то ли пьяных, то ли спящих, то ли мертвых. Я видела мух, облепивших мясо, висевшее в уличных торговых палатках. Вокруг мелькало множество лиц, картины жизни индусов, мгновенно запечатлевающиеся в сознании.
Наконец, мы добрались до монастырского оазиса, где нас сердечно приветствовал местный священник. Сестра Мэриан, наконец, подала голос и завязала разговор, что было хорошо, поскольку я к тому времени почти забыла, как вести нормальную беседу.
Мы оказались в прохладной комнате, где нас угостили чашкой чая, лучше которого мне никогда не доводилось пробовать. Не знаю, что именно сыграло здесь свою роль: жара, настоящий цейлонский чай или то, что напиток заботливо приготовил накрывавший на стол молодой священник. Возможно, дело было в уникальном сочетании всех этих факторов. Очевидной была лишь симпатия молодого служителя, очаровавшего меня своим прикосновением, когда он пожимал мне руку. Между нами проскочила искра, возникла мгновенная связь, и я радостно улыбнулась, глядя в его молодое, сияющее лицо. Он был искренне рад тому, что чай мне понравился.
Нас привели к исповедальням в небольшом холодном храме, наполненном ароматом сладких благовоний. Сама исповедь оказалась невероятно унизительной. Лично познакомившись со старшим священником, теперь я должна была предстать перед ним в худшем свете. Чувствуя, как сжимается сердце, я сказала, что у меня были сексуальные фантазии, быстро добавив, что были и мысли о непослушании – они не так отвратительны, как сексуальные чувства… Все это выглядело невероятно постыдно. Почему такой прекрасный день надо портить подобными откровениями? В конце концов, игра шла в одни ворота: исповедник никому из нас не доверил свои тайные мысли! Впрочем, священники никогда официально не каялись в своих грехах перед женщинами.
Прощаясь, мы с молодым священником снова пожали друг другу руки. Мужская ладонь тепло и решительно обхватила мою кисть. Тремя годами позже он оказался в Австралии и хотел повидаться со мной. Однако в то время меня в монастыре не было, и о его визите я узнала лишь месяцы спустя, когда никто уже не мог вспомнить ни его имени, ни того, откуда он прибыл. Это один из тех странных случаев, что наводят меня на мысль: а не было ли суждено нам встретиться? Но если так, почему мы так и не увидели друг друга? Что бы изменилось, если б мы встретились вновь?
И почему люди думают о таких вещах?
Добро пожаловать домой
МОЕ ЛИЦО стало бледным от долгой зимы, но теперь мать знала, что я снова в Австралии и со мной будет все в порядке, даже несмотря на то, что зима здесь только начиналась. Когда родители пришли со мной встретиться, на лице матери отражалось ее ликование. Отец тоже улыбался от радости. Однако я не задержалась в Дженаццано. Не теряя времени, мне следовало отправляться в сельскую школу. На дворе была середина 1965 года.
Нас с сестрой Мэриан отвезли на машине в небольшой сонный городок Беналла в Виктории, где была одна католическая церковь и две школы по соседству, за которыми присматривал наш орден.
Тот день – первый в новом для меня обществе одиннадцати монахинь-преподавателей и одной рабочей сестры – был шансом начать новую жизнь, жизнь плодотворную и без прошлого; по крайней мере, мне так представлялось. В общине я знала только двух человек: сестру Анну, ушедшую в монастырь на год позже меня, и сестру Мадлен, которая была на год старше. Обеим я могла доверять. Сестра Мэриан была моей спутницей на корабле, но это короткое время не считалось. Настоятельница никогда меня раньше не видела.
Разумеется, существовали отчеты, способные повлиять на формирование мнения о неизвестном и еще ничем не зарекомендовавшем себя в новой общине человеке, и такой доклад прибыл раньше меня. Предвкушая новый позитивный виток в своей монашеской жизни, я совсем забыла об этом.
Первое же вечернее собрание за общим столом в гостиной, включавшее некоторые объявления практического характера, преподобная мать Клэр закончила следующими словами: «Нужен тот, кто взял бы на себя обязанность будить нас в пять тридцать утра. Есть добровольцы?» Я увидела в этом возможность быть полезной и проявить исполнительность. «Да, есть», – быстро сказала я и удивилась, почему мое предложение не было принято немедленно. Преподобная мать Клэр сочувственно улыбнулась – но не мне, – а потом обратилась ко всем присутствующим: «Хорошо, сестра Мэри Карла получит колокольчик. Теперь мы можем ожидать всего чего угодно».
Сердце мое упало. Зачем она это сказала? В комнате послышались тихие, мягкие смешки. Все поняли шутку, которая, очевидно, основывалась на информации обо мне, полученной до моего приезда. Репутация молодой монахини была для преподобной матери не слишком важна. Она не проявляла намеренную жестокость, просто на нее давила ответственность за выполнение обязанностей, которые она не совсем готова была исполнять. Я расстроилась, но поняла, что теперь должна отлично выполнять свою работу.
МОНАСТЫРЬ раскинулся на небольшой территории в двухстах километрах к северу от Мельбурна, в глубине страны. Зимы там оказались довольно морозными. На своде над парадным входом была вырезана каменная Богоматерь. Перед главным зданием был приличный сад, в котором машина могла сделать полный разворот, а позади монастыря располагалась площадка для школьников, овощные грядки и курятник. Немногочисленность общины способствовала дружескому общению; красота открытых, светлых комнат усиливала чувство дома и успокаивала. После неуютных жилых помещений Дженаццано такая перемена казалась превосходной.
Около тридцати учениц школы были дочерьми фермеров, чьи дома находились слишком далеко, чтобы они могли ездить сюда ежедневно. Также здесь было несколько мальчиков – они приходили на учебу каждый день. Все спальни располагались наверху, и к ним вели две лестницы – одна, позади здания, была для учеников и для молодых или здоровых сестер, а вторая, прекрасно отполированная резная лестница рядом с входом в церковь, предназначалась только для настоятельницы и старших монахинь. Кроме Анны, Мадлен, Мэриан и меня, остальные монахини были среднего возраста или старше.
Сестра Мэриан была медиком, но присматривать за больными умели несколько сестер, тем самым отпадала необходимость в частом общении с докторами-мужчинами. Сестра Мадлен, невысокая приятная монахиня с округлыми, бледными щеками и кроткими глазами, обладала застенчивой улыбкой и мягким голосом. Она предпочитала отсиживаться в углу. Вместе с высокой, красивой сестрой Анной, которая казалась во всех отношениях крепче Мадлен, была талантливой швеей и отличным преподавателем английского языка, они стали моими друзьями. Благодаря нашему возрасту мы обладали свежестью восприятия и со временем вместе выступили против сил, не испытывавших доверия к молодости.
Поскольку я была новичком, моей задачей стало поддержание коридоров и комнаты отдыха в чистоте и порядке. В этом деле я была докой! Поскольку в колледже я преподавала труд, мне поручили – великолепное задание – придумывать темы для праздничных дней и готовить декорации. В один из праздников монастырь превратился в пчелиный улей: столовую в изобилии украсили пчелы, подвешенные к балкам на веревках, и каждый должен был выбрать карточку с посланием, начинающимся на «П»: «Поздравь близких» или «Пока не поздно». Затем возникла тема бабочек, а в следующий праздник столовая стала океаном, в котором плавали волшебные рыбы. Прямым следствием этих радостных занятий стало исчезновение запоров: после более чем десяти лет мой кишечник снова работал отлично. Я с удовольствием ощущала, что, наконец, приношу пользу.
УЗНАВ, что мне поручили преподавать нескольким классам искусство и труд, я пришла в восторг. Меня радовала возможность прямого человеческого общения и то, что я включаюсь в работу монастыря. Впрочем, классным руководителем меня так никогда и не сделали, не доверив ответственность за успехи конкретного класса. Мне не доверяли класс даже во время болезни кого-либо из учителей. Было ли это указание сверху? В любом случае, я старалась об этом не думать. Возможно, мне бы не помешало укрепить уверенность в себе, но психология поддержки не практиковалась в религиозной жизни. В результате этого скрытого непреклонного недоверия я так и не смогла полностью стать своей в общине, несмотря на свои лучшие побуждения и замечательное окружение.
Вскоре я поняла, что в Седжли меня не подготовили к ведению уроков в средней школе и не помогли обрести организационные навыки. Мы осваивали предмет (чему учить) и принципы обучения (как учатся дети). К счастью, у меня был некоторый опыт работы в школах Манчестера, где я наблюдала за профессиональными преподавателями и пыталась учить сама.
Все это было два года назад. Теперь мне нужно было учиться в процессе работы, и я с радостью взялась за дело. В конце концов, поддерживать дисциплину среди девочек-католиков было нетрудно. Они оказались такими пассивными! Обучая детей живописи, я никак не могла пробудить в них хотя бы слабое желание выразить себя в красках и цвете. Я принесла в класс магнитофон и включала вдохновляющую музыку, но ученицы бесстрастно смотрели на меня и так же бесстрастно выполняли задание. Это были практичные дочки фермеров, и их отношение к творчеству выражалось в словах «надеюсь, и так сойдет». Чем старше дети, тем ниже их способность к эксперименту. В результате я перешла к изучению палитры, и в конце года мы смогли провести яркую выставку.
Нашей рабочей сестрой в Беналле была маленькая женщина с заячьей губой, глаза которой хитро поблескивали за круглыми стеклами очков в металлической оправе. Сестра Антуанетта была уже немолода, но, несмотря на свой рост и средний возраст, бесстрашно бралась за любое дело. Она выполняла также обязанности повара и с особым стилем готовила еду для сестер и учеников. Родом из Ирландии, она очень скучала по дому, оказавшись в Австралии в двадцатилетнем возрасте. Оставаясь единственной рабочей сестрой, она была вдвойне одинока. Ее не допускали до обсуждения основных задач монастыря – управления школой-интернатом и приходской начальной школой. Она была просто рабочей лошадкой.
Мы с сестрой Антуанеттой стали добрыми друзьями. Я с удовольствием помогала ей на кухне. Однажды мы решили приготовить имбирное пиво. Рецепт казался обманчиво простым, и около восьми дней мы добавляли в сусло сахар и имбирь. Наконец, настало время разлить полученную жидкость по бутылкам, которые мы собирали, где только могли. Но это было только начало.
По прошествии нескольких недель во время завтрака спокойное течение наших мыслей прервал звук взрыва. Он донесся из кухонного подвала, и мне было достаточно одного взгляда на сестру Антуанетту, чтобы понять, что стряслось. Я увидела, как она беспомощно смотрит на мать-настоятельницу, однако огонек в ее глазах не погас.
Несколькими секундами позже, вслед за первым взрывом, раздался второй, а потом началась настоящая канонада. Завтрак продолжался в молчании, словно ничего не происходило. Все, что можно было сделать, это дождаться взрыва последней бутылки, после чего убрать осколки. Сестре Антуанетте не пришлось просить о помощи – все энергично взялись выносить битое стекло, порезавшее наши овощи и сыры и даже вонзившееся в стены. Работа оказалась не из легких. С тех пор мы больше никогда не пытались делать имбирное пиво, в том числе и потому, что получившийся напиток содержал алкоголь.
Я готова была сделать для сестры Антуанетты все, поскольку эта скромная, простая, дружелюбная женщина никого не судила. Обладая хорошим чувством юмора, она часто помогала мне смеяться над моими трудностями. Ближе к концу моего пребывания в монастыре она стала свидетелем того, как я все больше нервничаю, все больше отдаляясь от остальных. Но она всегда оказывалась рядом, всегда молилась за меня, и молилась искренне – ее сердце никогда никого не осуждало.
«Сестра, – сказала я однажды, когда у меня появилось немного свободного времени, – я помою окна на кухне».
«Не стоит об этом беспокоиться, – быстро проговорила сестра Антуанетта. – Окна грязные, потому что они слишком высоко и до них никто не отваживается добраться».
Это было правдой: окна располагались почти под потолком. Их не мыли годами, а к верхней половине, скорее всего, вообще ни разу не притрагивались, а потому кухня никогда не была чистой и блестящей, какой должна была быть.
Антуанетта знала, что невозможно остановить меня, если я задумала сделать доброе дело, если я загорелась какой-либо идеей, и только предупредила: «Будь осторожна, Карла». Она критически осмотрела деревянную лестницу, которую я втащила внутрь. «Эти ступеньки станут скользкими, если на них попадет вода. Не намочи их. И ни в коем случае не дотрагивайся до стенок горячего бака».
Я начала забираться наверх с ведром воды в одной руке и с тряпкой в другой. Глянув вниз, я увидела, что сестра Антуанетта молится за меня – подумать только! Слева, чуть ниже, был большой электрический бойлер, полный закипающей воды.
Я добралась почти до самого верха, как вдруг мой ботинок на блестящей кожаной подошве соскользнул со ступеньки. Ведро с грохотом упало на пол, за ним последовала и я, задев рукавом бойлер. Это чудо, что с бойлером ничего не случилось; я же ударилась боком о край большой стальной раковины.
Шум привлек внимание врача. Мое правое бедро опухло, на нем появились кровоподтеки. «Отправляйся в ванну и отмокни», – наказала сестра Мэриан в своей обычной манере.
Что ж, это было лучше, чем ничего, если вспомнить ее девиз: «В этом монастыре нет симулянтов!» Примочка из арники и даже разведенная в ванне английская соль могли бы улучшить мое состояние, но, увы, монастырские врачи больше не были знатоками трав. Врачевание с помощью лекарственных растений – некогда специализация монастырей, – пришло в упадок из-за нового почитания науки. Несколько дней я хромала, а потом заставила себя не обращать на боль внимания.
Однако уродливые бородавки на руках я не могла игнорировать. Когда-то мои руки были столь красивы, что сестра Мэриан сфотографировала их, а моя наставница, когда я была в кандидатках, часто любовалась ими, оказываясь рядом. Считалось, что мне об этом знать не нужно, но я знала, как люди ради собственного выживания учатся разбираться в мыслях окружающих. В глубине души мне это льстило, но от этого, разумеется, появилось и чувство вины, связанное с гордыней, и неизбежное самобичевание. Так у меня выросли бородавки: большой нарост появился на большом пальце левой руки и еще несколько – на других пальцах. Совсем не то, что нужно учителю, преподающему вышивание и труд, руки которого всегда на виду. Поэтому было решено, что их надо свести в больнице.
Больница в Беналле никогда прежде не принимала монахинь. Мне дали общий наркоз и сделали все необходимое. Возможно, анестезиолог решил, что монахине требуется больше наркоза, он перестарался, и я очень долго не просыпалась, а потом меня стошнило на пол. Лежавшая по соседству пациентка беспомощно наблюдала за тем, как я стараюсь сдерживаться, но у меня не получилось. Ко времени прибытия медсестры я снова потеряла сознание.
По возвращении меня назвали Спящей красавицей, а поскольку у меня были забинтованы руки, то меня на неделю освободили от работы. Во время отдыха надо мной посмеивались: «Сестра, ты не соблюдала правило молчания, пока была без сознания!»
«Что? Что я говорила?» Никто не ответил, и я покраснела, подумав, что я сказала нечто предосудительное, раз мне этого не повторили. Но что я могла сделать, кроме как отогнать неприятные мысли и присоединиться к общему смеху?
МНЕ ШЕЛ тридцать первый год, когда я узнала, вследствие чего появляются дети, и пятьдесят четыре, когда я поняла, почему фраза «от поцелуев беременеют» вызвала у меня – семнадцатилетней – живой образ семени, путешествующего вниз по горлу. Мои знания о сексе значительно расширились, когда монастырь, наконец, подчинился указанию епископа о правильном сексуальном образовании детей, следовавшему за реформами, начатыми Папой Иоанном XXIII.
Учить нас должен был отец Грегори, старший приходский священник, которого долго пытались убедить в этом монахини. Летом 1967 года нервный потеющий человек посетил монастырь, чтобы объяснить процесс зачатия перед полным залом учащихся. Я была преподавателем, поэтому мне позволили присутствовать.
Отец Грегори представил нам слайд статуи Давида работы Микеланджело. Изображение было затененным и неясным, поэтому нам было сложно понять, что такое яички, о которых говорит священник, и где они находятся. Может быть, внутри тела? И что такое мошонка? Одно было ясно: пенис располагался снаружи и должен был войти внутрь женских половых органов под названием влагалище, чтобы люди могли зачать ребенка.
Такая информация просто не могла быть правдой! Мысль об этом была столь неприличной, что мое сознание отказывалось ее принять. Оно дрогнуло, когда я осознала, что женщина для зачатия должна снять свои трусы, обнажиться перед мужчиной, который тоже должен раздеться, чтобы затем вонзить в нее свой пенис. Что за мерзкое слово! В любом случае, то, посредством чего он мочится, он должен ввести в женщину! Невероятно! Гнусно! Ничего удивительного, что Иисус предпочел родиться у девственницы, которая никогда не страдала от такого унижения!
Мой пылающий разум в отчаянии вцепился в то, что я узнала в семнадцать лет: беременеют от поцелуев! Возможно, священник ошибся. Взгляните, как он вспотел. Что-то явно было не так. К счастью, по рядам ходила коробочка для анонимных вопросов.
«Есть ли какие-то другие способы зачатия детей?»
В полутьме священник прочитал мой вопрос вслух. Сердце мое замерло. Вопрос выдавал невежество того, кто его задал, каким человеком, разумеется, я и была. Ответ оказался приговором, окончательным, бесповоротным и все расставляющим на свои места.
«Нет, это единственный известный способ, кроме случая непорочного зачатия».
Меня обманули! Я с гневом вспомнила сексуальное обучение сестры Энтони, но еще сильнее было сокрушительное чувство унижения и стыда. Стыда за свое невежество, за своих родителей, за всех родителей, которых теперь «разоблачили». Мне было стыдно при мысли о том, что по всему миру взрослым приходится совокупляться, чтобы произвести на свет детей, стыдно за опошленную красоту романтических отношений. Мысли, пронесшиеся в голове, угрожали буквально расплавить мой мозг. Одри Хепберн, Бинг Кросби, Грейс Келли — как вы могли это делать? Как может человек, кажущийся столь невинным, делать подобные вещи!
И тут встала мать одной из девочек. Женщина, которая «это делала». Когда я взглянула на нее, в голове не возникло вопроса: «Испортило ли это ее?» (я безоговорочно принимала это как факт), хотелось выяснить другое: «В чем именно проявляется испорченность?»
Женщине казалось около сорока лет, у нее были завитые волосы, и держалась она вполне уверенно. Ее нельзя было назвать симпатичной, и она не боялась выступать. Судя по всему, ее нисколько не смущала напряженная атмосфера в зале. «Вы не сказали, – обратилась она к священнику, – что сексуальный акт приносит большое удовольствие».
Тишина. Она продолжала: «Это не только чисто функциональное действие. Оно способно дарить наслаждение, а вы ни разу об этом не упомянули».
При этих словах я испытала еще большее потрясение. Казалось, что, сказав это, женщина предала всех взрослых. Она выдала их секрет, их тайну в зале, полном подростков. Это равносильно тому, чтобы во всеуслышание объявить детям, что Сан– та-Клауса не существует, – так она разрушала невинность.
Отец Грегори теребил в руках бумаги. Он молчал и даже не кивнул в подтверждение. Он не сказал «Разве?», что обязан был бы сделать, поскольку священник не должен знать о таких вещах. Возможно, кто-нибудь рассказал ему, он мог об этом прочесть… Мой мятущийся мозг суматошно искал оправдание для него. Разумеется, было важно, что священник не упомянул о чувственной стороне секса. Сам этот факт значил немало, проникнув в умы всех, кто сидел в переполненном душном маленьком помещении, и каждый интерпретировал его по-своему.
Эта женщина указала на основную причину, по которой секс порицали: он был извращенно приятен. Извращенно ли? Разумеется, иначе об удовольствии упомянули бы в первую очередь.
Конечно, Иисуса зачали не как остальных людей; он родился у девственницы, тела которой не касался пенис мужчины. Вывод был очевиден: зачатие оскверняется сексуальным сношением.
Люди еще не придумали, как рожать детей, не занимаясь сексом. Поскольку без секса сложно заселять землю (и таким образом укреплять влияние католической церкви), с сексуальной активностью каким-то образом надо мириться. Поэтому католическая церковь создала священный ритуал венчания, уступив человеческой слабости. Секс должен существовать строго ради целей воспроизводства. А церковь, вложившая столько энергии в одобрение боли, вряд ли может благословить удовольствие, даримое половым актом…
Лекция закончилась. Не рискуя смотреть в глаза ученицам и другим монахиням, я покинула зал и проскользнула в церковь.
Там я рухнула на колени, буквально окостенев от собственного чудовищного невежества. Я вопросительно посмотрела на дарохранительницу, но никакого просветления из спокойного пространства алтаря на меня не снизошло. Бог был совершенно равнодушен к моей проблеме: как вынести стыд?
«Да, я… хм… сотворил людей такими, но… по крайней мере, Мой Сын был рожден от Девы! Это все, что я мог поделать. Вы родились в первородном грехе. В конце концов, я послал Сына спасти вас от вашей греховности. Я сотворил искушение, но Адам и Ева должны были оказаться достаточно сильными, чтобы перед ним устоять. Слишком плохо, но теперь дело сделано. Иразве ты сама не выбросила буклет, который дала тебе мать в семнадцать лет? В твоем мире есть библиотеки – почему ты ни разу не взяла книгу о сексе?»
Верно, так оно и было. Кажется, я сознательно не хотела об этом ничего знать. Почему?
В последующие месяцы мне снилось много страстных снов, за которыми следовали скучные еженедельные исповеди. Кто знает, какие слова вылетали у меня изо рта в середине ночи? Неслучайно меня никогда не выбирали заведующей спальней, которая спит в общей комнате с ученицами. Но то, что вспыхнуло тем вечером, начало растапливать во мне какой-то лед, пробуждая чувства, которые с течением времени перестали казаться негативными.
По прошествии нескольких недель тон моих исповедей изменился. «Отец, я не думаю, что эти чувства греховны. Мне кажется, они естественны».
Священник вздохнул. Он не был готов высказывать какое-то мнение. «Думаю, этот вопрос тебе лучше обсудить с епископом», – осторожно ответил он.
Не так быстро, сестра
В 1965 ГОДУ главу нашего ордена в Англии неожиданно сместили в самый разгар бурных событий, о которых постарались нигде особо не говорить. Нам в Австралии сообщили, что она ушла со своего поста по состоянию здоровья. Несколько месяцев ВСИ жили без главы, а в следующем году этот пост заняла мать Рафаэль, ирландка, обладающая блестящим талантом налаживать контакты и великолепными организаторскими способностями. В ее задачу входило сдвинуть все с мертвой точки, что напоминало попытку превратить динозавра в газель. Маргарет Винчестер была главой ордена с 1948 года и оставалась на этом посту девятнадцать лет.
Когда в 1967 году бывшая глава ордена умерла, ее погребли так скромно, что я даже не могу точно вспомнить, когда прошла церемония. Я помню лишь шокирующее сообщение, сделанное преподобной матерью Клэр, после чего наша жизнь навсегда изменилась.
Нас попросили отложить вышивание и послушать особое объявление. Все знали, что случилось что-то серьезное, и в комнате воцарилась мертвая тишина. Мы сидели, опустив глаза и едва сдерживая напряжение.
«Объявление, которое я собираюсь сделать, является официальным публичным заявлением, – начала мать Клэр. Затем, прежде чем перейти к новостям, она произнесла строгим и решительным тоном: – Вы никогда не должны комментировать то, что сейчас услышите, в знак преданности покойной главе ордена, которую все мы чтим».
Мы едва могли поверить в то, что слышали, но ожидавшее нас известие было еще более поразительным.
«Маргарет Эллен Винчестер, – прочитала мать Клэр, – бывшая глава ордена Верных Спутниц Иисуса с 1948 по 1965 год, последние три года жизни страдала от психического расстройства. Вследствие этого помешательства невозможно приписать ей какую-либо форму злонамеренного умышленного причинения вреда».
Все глубоко вздохнули. Правильно ли мы расслышали? «Психическое расстройство»? Наша глава ордена – тяжелая душевнобольная и из-за этого не отвечает за свои действия? Я улыбнулась, глядя в пол и ощущая печальное удовольствие от слов, произнесенных в нашей небольшой обители. Напишут ли об этом официальные газеты? Но мое мысли забегали далеко вперед. События, связанные с правлением и смещением с должности мадам Винчестер, должны были храниться в тайне в архивах лондонской резиденции епископа. Подозреваю, что мать Клэр совершила ошибку, прочитав это объявление в общине. Насколько я знаю, ни в каком другом монастыре этого сообщения не читали и на орден не подавали в суд.
Читать бесплатно другие книги:
