Норвежская рулетка для русских леди и джентльменов Копсова Наталья

Глава 45

На кладбищах все всегда случается ровно в полночь, потому как вся нечистая сила отличается страшной пунктуальностью: и Вий, и вампиры-вурдалаки, и призрак кладбищенского сторожа, и дух Нетелфилды, и черные псы, и синий монах, и мертвая рука до полуночи мирно спят в своих трухлявых гробах или, если кому особо повезло – в каменных саркофагах, зато с двенадцати ночи они гуляют-развлекаются как могут и умеют до третьих петухов или до первых лучей солнца в тех крупных городах, где никаких петухов давно нет. Вообще-то справиться с привидениями можно, если их не бояться и особо с ними не миндальничать. Прежде всего следует твердо потребовать, чтобы они себя четко назвали по имени и доложили, на какие дела способны. Так, кажется… Да, так, ведь я читала… На надгробный камень следует положить монетку и в темпе румбы начать танцевать вокруг. Если во время танца обойти могилу ровно семь раз, то живущий внутри нее призрак непременно себя обнаружит, протянув свою ледяную, костлявую, туманно-призрачную руку синевато-зеленоватого цвета за монеткой, так как деньги нужны всем и лишними нигде не бывают.

Тут следует монетку быстренько подхватить себе обратно и ласковым голосом спросить у мертвеца защиту за денежку. Вурдалаки – самые противные, глупые и необразованные из всех обитателей инферно, обожают выкопать и тут же обглодать любой человеческий труп, даже совершенно несвежий и давным-давно захороненный. Ни в чем они не проявляют ни вкуса ни меры, a потому являются самой настоящей чернью загробного мира. Все остальные их слегка презирают и, уважая себя, никогда не здороваются. В некоторых кладбищенских монументах обитают «прожорливые демоны». Если тень случайного прохожего упадет на один из таких камней, то живущий в нем демон с маленьким и кривым огненно-красным телом, огромными львиными зубами и гнусавым комариным писком начнет регулярно приходить к человеку ночами и высасывать из него душу, пока тот не умрет. В местах, где регулярно появляются обитатели потустороннего царства, как правило, ощущается необычный холод, однако не такой, как просто зимний, а скорее становится очень промерзло, сыро и склизко, как в пору поздней осени, когда ничего не стоит простудиться. Так получается лишь оттого, что все виды призраков без исключения поддерживают свое образное существование путем отыскания и поглощения любых видов энергии окружающей среды, в том числе и живых людей, но вот кошек они не могут.

На нашем кладбище все опасные надгробные камни я знаю наперечет и удивляюсь, почему взрослые их не чувствуют. При входе на наше Пятницкое кладбище, прямо у самых ворот или на первом же перекрестке с центральной аллеи, чаще всего перед наступлением грозы, хотя бы до того ничто не предвещает непогоду, можно встретить четкий призрак пожилой цыганки, кутающейся в изодранную цветную шаль. Иногда ради спортивного интереса она пытается торговать полузавядшими венками и цветами, а однажды мама купила у нее какие-то семена.

Ко мне эта мертвая цыганка относилась исключительно хорошо и ласково, несколько раз предлагала погадать по ладони, а деньги брать отказывалась – только копеечку на память. Так же, как и я, она любила гулять по нашему кладбищу и находила его уютным. Цыганка рассказывала, что ее погребли в роскошном красном платье с двумя алыми розами: одна в волосах, другая – в руках. Потом один молодой солдатик из Афганистана как ее увидел, так сразу же предложил перелечь в свой просторный свинцовый гроб. Хотя он нравился не слишком, ей было жаль парнишку, у которого при жизни еще не было ни одной девушки, и потому она согласилась. Все время лежать в земле на самом деле скучно, вот поэтому она, Жасмин, время от времени скитается среди живых, и случается, что выпадают даже веселые часы. Ей, например, нравится с детьми болтать, потому что дети видят мертвых и умеют их понимать. Моя мама, и особенно бабушка, строго-настрого запретили отходить от них на кладбище так, чтобы они совсем теряли меня из виду, и с кем-то незнакомым здесь вести беседы, но не всегда я их слушалась.

Еще я твердо знаю, что если выкопать из могилы и присвоить себе какую-либо часть тела покойника, то его призрак станет обязанным тебе служить до тех пор, пока не вернешь обратно похищенную часть. Если же самовольно, чисто ради корысти взять с могилы что-нибудь мертвецу оставленное и подаренное, например цветы, еду или венок – то это просто глупо. Служить тебе он тогда не будет, зато начнет мелко пакостить, например насылать всякие хвори, болезни, неприятности и даже несчастья. Хотя такое зависит от прижизненного характера покойника; есть вероятность, что он ничего делать не станет и никак себя не проявит, если человек был добрый, щедрый, спокойный и миролюбивый.

По ночам на кладбище мерцает множество перемещающихся голубых огоньков – это крошечные добрые призраки умерших младенчиков.

Надо бы мне еще найти и вдосталь напиться сладкого молочного коктейля, пока есть такая возможность! Вдруг она у меня есть в самый последний раз…

За круглый латунный пятак с изображением герба в виде снопа колосьев я доехала до станции метро «ВДНХ», а неподалеку от центрального входа на выставку пересела в трамвай, идущий в нужном направлении, но платить за проезд не стала. Через несколько остановок по Крестовскому мосту я уже подъезжала почти к самым воротам кладбища, где с миром покоились бабушкины родители и ее младшая сестра. Предстоит ли и мне ночью к ним присоединиться? А как это обычно происходит? И легкий морозец пробежал у меня по шее и между лопатками.

Быстрым шагом я прошла мимо так хорошо знакомой церкви Вознесения Божьей матери и, свернув с главной аллеи на первую боковую, через несколько шагов оказалась у цели.

От покраски нашего дачного домика у мамы осталась банка желтой краски, поэтому наши могилка и ограда были выкрашены как-то по-пляжному ярко, привлекательно и задорно, отчего напоминали о жарком лете. Я вообще-то до сих пор немало удивляюсь, почему это могильники, памятники, склепы, плиты, надгробия и кладбищенские ограды всегда должны быть таких скучных и тоскливых, часто до безобразия противных тонов. Кому такое может нравиться, неужели умершим? Да не может быть!

Вот если бы раскрасить все это угрюмое хозяйство в разные нормальные, приятные глазу цвета: розовые, голубые, салатовые, персиковые, сиреневые и песочные, то насколько бы приятнее здесь сделалось бы всем. Зачем же взрослые люди так беспредельно лицемерят: гнетущими, мрачными красками неизвестно кому показывают-доказывают свою глубокую, якобы в вечные времена неутолимую скорбь? А ведь верно подмечено кем-то из классиков, что чем реже с любовью вспоминают и посещают ушедших родных, тем более наглядно стараются продемонстрировать случайным равнодушным прохожим свою вечную память.

Маленькой девочке Нике всегда было особенно интересно бесцельно шататься по аллеям покоя и скорби, разглядывать портреты покойных и читать пожелания их родственников, потому-то я отлично знала, чьи слова скорбящих чего стоят, даже несмотря на дороговизну и тяжесть поставленных ими мемориальных тумб и монументов или истерические всхлипы выбитых в камне прощальных напутствий. Тогда я еще умела чувствовать, что чувствовали бедные, всеми позабытые покойники, лежащие под всем этим безвкусным спудом.

А не лучше ли позволить и усопшим, и прохожим просто радоваться несравненному многоцветью этого мира?

Я уселась на нетесаную, почерневшую от дождей скамеечку, слегка откинулась назад, поудобнее привалилась спиной к соседней стелле из черного мрамора и устремила глаза к почти овальному просвету голубого неба над головой. Маленький кусочек изумительного бирюзового цвета высоко-высоко над головой, весь в дружеском сплетении кудреватых ветвей-рук, слал мне сверху свой добрый лучистый привет.

Стояло самое начало сентября: то самое обычно теплое, золотистое, милое сердцу бабье лето. Задумчиво кланялись еще цветущей земле белые лилии, притихли-притаились в кладбищенской траве светло-сиреневые колокольчики; узорчатые ласковые тени от вековых лип и кленов украшениями лежали на вросших в траву надгробиях.

Меня окружал лес каменных, гранитных и мраморных камней всевозможных форм и размеров; чугунные и стальные ограды вокруг большинства могильников; целое поле разноразмерных крестов и, куда только не падал взгляд, великое многоцветье искусственных цветов или венков из них же.

Тут всегда маленькие неудобные скамеечки, тут всегда ласкающая прохладная тень. Вековечная тайна покоя, несуетности и умиротворения хранится в таких местах, и ее влекущий легкий шепот доносит до ушей неспешный свежий ветерок. «Сила человека иссякает в час испытаний. Но есть сила, которая и слабых готовит к битве. Безмолвное спокойствие – вот имя этой силы!» – кажется, так говорила Джоанна Бэйли, а может, кто-то другой. Кажется, так готовили себя к испытаниям герои Фенимора Купера, Джека Лондона и Майн Рида.

Странно, но когда такая великая тишина льется в человеческое сердце, то невольно высыхают слезы, где-то далеко за горизонтом растворяются обиды и кроткое трепетное блаженство охватывает все твое существо. Боже мой, а действительно, почему такое беспредельное счастье вдруг пронизывает человека в спокойном и великодушном безмолвии?!

Мой созерцательный взор остановился на супертрудолюбивом, озабоченном важным делом тигровом мохначе, прилетевшем собирать нектар. С досадой, с сердитым ворчливым жужжанием полетел он прочь от мертвой сердцевины роскошной, но пластмассовой розы. Мертвое – оно всегда есть только мертвое и для жизни бесполезное, хотя все искусственное и ненастоящее своей яростно бьющей не в бровь, а в глаз пышностью или яркостью чаще всего во много раз превосходит все истинное и действительное. Вот я вижу, что даже трудяга шмель ошибся. А так почему-то только белоснежные бабочки-капустницы девичьими стайками кружились над еще зелеными холмиками, да большой черный ворон косил блестящим глазом-бусиной то на меня, то на пустынную тропу аллеи, гордо восседая на высоком, еще дореволюционном и похожем на большую печь монументе в честь купца первой гильдии Петра Григорьевича Похлеванова.

И прошелестел, меня почти не задевая, короткий грибной дождик.

Прячущаяся в деревьях уютная часовенка из красного кирпича, стекающая из крана на пересечении аллей тоненькая серебристая струйка воды, редкие вечерние посетители с торжественными букетами в руках – в таком заторможенном состояния просидела несколько долгих часов. Тут вдруг обратила внимание на мне неизвестные, всегда очень крупные кладбищенские ягоды, заманчиво краснеющие в густой мураве, решительно нарвала горсть и сразу же резко кинула ягоды в рот. Они оказались немного кислыми, но то было для меня пустое. Строго-настрого всегда запрещала мне бабушка что-либо подбирать или уносить с кладбища, уж тем более класть в рот, но сейчас все ее запреты отменялись навсегда.

Подняв глаза с ягод, я впервые обратила внимание и удивилась тому, как же всегда много на русских кладбищах могил совсем молодых ребят и девушек. Вот здесь со мной рядом целая плеяда: семнадцать лет – Максим, девятнадцать – Никита, пятнадцать – Андрей, пятнадцать – Леночка, шестнадцать – Катя, тринадцать – Ванечка, двадцать один – Леонид, еще раз двадцать один – еще один Андрей. Ах, опять я принялась думать, как не бережны, не добры и не ласковы взрослые к своим детям, пока те живы. Зато теперь плачут-рыдают, возводят гранитные стелы и мраморные статуи!

Сильно похолодало, солнце почти совсем скрылось, и страшное ощущение полной безысходности, собственной одинокости, ненужности и заброшенности острой болью вернулось в грудь и в виски. Меня начало затягивать в бездонный, абсолютно черный омут глухого детского отчаяния. Я больше не смогла себя сдерживать и зарыдала так же неудержимо, как всесокрушающее десятибалльное землетрясение или как завинчивается смертельный песчаный смерч.

Моя тетя Клава, миленькая тетя Клава, зачем же ты умерла? Ведь ты была такая добрая, такая ласковая, ты так любила меня. Если бы ты не ушла в сырую землю прошлым холодным летом, не сидела бы сейчас твоя ясноглазая Никушечка-резвушечка в этом промозглом, свинцово давящем, страшном месте и не готовила бы себя к жестокой и жуткой смерти. Все говорили, что я так на тебя похожа; гораздо больше, чем на свою родную бабушку – твою старшую сестру, и больше, чем на маму и на отца. Ах, все вокруг уверяли, что у нас с тобой – одно лицо, волосы и характер. Ты бы меня приютила в своей квартире, накормила бы чем-нибудь вкусненьким, напоила бы чаем с малиновым вареньем, закутала бы в бежевую, тонкую, красивую и теплую итальянскую шаль с кистями, и все как-нибудь бы да наладилось. У тебя не было своих детей, ты гордилась мной и все мне прощала. Зачем же ты так неожиданно ушла, как ты могла меня так бросить?! Сделай же что-нибудь, разве теперь ты совсем не чувствуешь, что твой резвунчик пропадает! Ну, пожалуйста, так не оставь меня здесь одну! Спаси меня, добрая тетя Клава! Приди и спаси отсюда!

Как-то странно затрепетали красноватые листочки молоденьких кленов в отдалении, медленно зашевелились голубые метелочки высоких пышных трав вокруг фигурки каменного ангелочка; зато все вокруг, наоборот, испуганно затихло в неумолимом дотоле процессе погружения в туманные и сизые, уже совсем по-осеннему стылые сумерки. Я вздрогнула всем телом и насторожилась, еще плотнее прижав к голове обостренно чуткие ушки. Однако нет, никого кроме меня на кладбище уже не было. Давно сидят дома все живые родственники погребенных, оставив их перед лицом вечного безмолвия. Живые включили торшеры и телевизоры, пьют чай и разговаривают, а я осталась здесь совсем-совсем одна. Не живая и не мертвая! Как же холодно!

Но нет, со мной был тот скульптурный ангелочек: превеселенький, с лукавой улыбкой на полненьких каменных губках, игриво приложивший к щечке в ямочках пухленький пальчик. Он совершенно не годился в компанию вечно скорбящих, вечно печальных кладбищенских украшений. Он изначально задумывался как явно парковая скульптура: резвый языческий амурчик – греко-римский бог любви, но чьим-то желанием оказался установленным здесь. У амура слегка отбит кончик носика и совсем отбита правая рука, но, похоже, его самого это ничуть не огорчало. Кто же захотел иметь такого веселого ангела над вечным покоем? Неужели же это сами родители того умершего в самый канун Первой мировой войны мальчика: полуторагодовалого Гоги Церетели. Я подошла к могилке малыша поближе. А вот и сам Гога: розовое, фарфоровое и уже изрядно поцарапанное фото давно вышедшей из моды овальной формы очаровательного, кудрявого и пухленького мальчика Гоги (Георгия), так никогда и не ставшего взрослым, было вкраплено в постамент ангела. До чего же удивительно читать, что на самом деле этот прелестный ребенок на целых семь лет старше моей бабушки. И может статься, даже хорошо ему оттого, что он умер рано, а то ведь все равно бы погиб на какой-нибудь войне и не имел бы ни каменного ангела, ни фотографии, ни цветов, и родные понятия бы не имели, где он похоронен.

Запоздалый, непонятно откуда взявшийся лучик розоватого цвета, пройдя сквозь зыбкую, темную, уже сонную листву упал на губы каменного мальчика. Поток теплого воздуха мягко пошевелил мои волосы. Губки ангела дрогнули и начали бесшумно раскрываться в еще большей улыбке, а глазки… глазки… Каменные веки медленно-медленно поднялись, и огромные карие, с блестящими голубоватыми белками, совершенно живые глаза задорно посмотрели прямо мне в лицо. Я зачарованно придвинула свои губы к устам мальчика, предельно завороженная его дивно влекущим взглядом, и крепко его поцеловала. Мой язык ощутил вкус пломбира… Чья-то большая сильная рука уверенно, но необычайно мягко легла на мое плечо…

Тело мое вздрогнуло от неожиданности, однако и тени страха в душе не возникло, а, наоборот, и по груди, и в животе разлился удивительный покой, уверенная радость и любопытный интерес. Достаточно настороженно, низко голову наклоня, я обернулась, хотя никто меня не торопил.

– В девять часов вечера, милый ребенок, кладбищенские ворота запираются. На кладбище никого, кроме тебя, не осталось. Настала пора идти домой, милая девочка.

Рядом со мной стоял спокойный, довольно молодой батюшка в длинной черной рясе и кремово-бежевом пиджаке. У него была кудреватая русая бородка клинышком и удивительно голубые, как кусочек летнего неба, глаза. Если бы сейчас был день, а не вечер, то я бы могла подумать, что небесная синева просто-напросто просвечивает сквозь его лицо.

– Но мне больше некуда идти. Я пришла сюда, потому что собиралась здесь остаться на ночь.

– Так тут похоронены твои родители, милая моя отроковица? Как, дитятко, тебя зовут?

Голос этого священника прямо струился почти физически ощутимыми вибрациями светлого и ласкового сочувствия, доброты и внимания, а сам он будто бы волнообразно излучал нежно-золотистое сияние. Казалось, где-то глубоко внутри в нем скрыта специальная энергетическая машинка или лазер. Мне не вспомнилось, когда другие взрослые люди вызывали во мне подобные чувства; вот те же самые собаки, лошади, кошки, даже быки, даже свинки – это да, но люди – разве что иногда мама и теперь уже давно – тетя Клава…

Дольше я не смогла выдерживать его жалости и повторно залилась слезами, сбивчиво рассказывая ему про себя все. У священника нашлось время выслушать меня до конца, никуда не торопясь.

А после отец Климент взял меня за руку и, крепко держа (или это я так крепко за него держалась?), повел меня с кладбища прочь. Он остановился лишь для того, чтобы запереть старинные витые створы тяжелым черным ключом, каких я никогда прежде не видывала. Я смирно осталась стоять рядышком, как вдруг совершенно явственно увидела, как за оградой на перекрестке трех аллей знакомая цыганка, весело попыхивая трубкой, задорно помахала мне на прощанье кончиком своей цветастой шали. Как же это я ее сегодня раньше не приметила? Самым уголком глаза я покосилась на занимающегося воротами батюшку, но вскоре поняла, что скорее всего ввиду занятости делом цыганку за оградой всего шагах в десяти от нас он просто не видит.

Отец Климент подвел и посадил меня в свою почти совсем новую «Ладу» цвета «белой ночи» – автомобиль моего папы был точно того же цвета, и только тут я ощутила всю смертельную усталость прошедшего дня. Великое напряжение в момент схлынуло одной могучей волной; тело наливалось совершенно чугунной, однако при всем том теплой тяжестью и отказывалось сколько-нибудь шевелиться; глаза слипались, как клеем смазанные; голова сделалась совсем пустой, как аналогичный горшок Винни-Пуха, и я начала просто проваливаться в глубокую, дальнюю и синюю дрему без всяких сновидений. Смутно припоминается лишь то легкое удивление, что батюшка привез меня не на квартиру, а в скрывавшийся в самой сердцевине лабиринта из высоченных современных многоквартирных башен большой деревянный дом с высоким резным крыльцом, хотя мы доехали до него очень быстро и, следовательно, по-прежнему находились почти в центре Москвы, а не за городом. Помню, удивило, что в той семье оказалось много детей: то ли четверо, то ли пятеро. Его матушка попыталась меня накормить, но я хотела лишь лечь спать и потому съела лишь один вкусный и теплый пирожок с капустой и грибами.

Вроде бы я им зачем-то стала говорить, что я пионерка и член совета дружины своей школы, а совсем скоро стану комсомолкой и как я тем горжусь. Меня уложили на высокую, всю в кружевах и с запахом лаванды постель; я подобные кровати видела только в фильмах про деревню. Постельное белье было сильно накрахмаленным и оттого жестким. Совсем последним проблеском сознания стало страстное желание услышать бабушкин голос, рассказывающий на ночь сказку. Боже мой, как же я успела соскучиться по ее ежевечерним волшебным рассказам! Как мне их сейчас не хватает! Ах, как же я хочу очутиться у себя дома в своей собственной мягкой постельке и прижать к себе, и прижаться самой к своему любимому серенькому зайчику Тепе.

Потом, неизвестно каким образом, я вдруг очутилась на руках у мамы. Она сильно плакала и осыпала мое лицо поцелуями (я слизала несколько соленых и теплых слезинок с ее щек), а стоящий в дверях священник и бабушка о чем-то тихо беседовали. Да, когда-то очень, очень давно это было так!

По небу Норвегии щедро разливалась предвечерняя дымка оттенка теплого топленого молока. Уже начали зажигаться – чуть пугливо трепетать огоньки света в примогильных фонариках… А ведь могилки маленького Гоги, равно как и каменного ангелочка, больше не существует. Наверное, я – самая последняя из живущих, кто еще помнит, что такой малыш когда-то родился на этот свет, и кто чувствует, что его тельце все еще покоится на том же месте. Но теперь бедняжке приходится соседствовать с каким-то крутым, мордатым мафиози. А на месте ангела лежит грандиозная плита из ослепительно-черного гранита, на ней стоит стела в виде куска Кремлевской стены, а на ее фоне самодовольно высится плечистый монумент с удивительно дебильным выражением лица (то ли он на самом деле такую физию имел при жизни, то ли скульптор схалтурил) в двубортном костюме.

Примерно через год я вновь сильно повздорила со своей строгой воспитательницей и опять убежала из дома ей, крутонравной, назло. Это произошло после того, как она несколько раз подряд заявила мне: «А здесь, внученька, твоего пока ничего нет, и поэтому все не для тебя. Вот пойди и сама заработай…» Ух, как жутко я была на нее зла, действительно «демон – а не ребенок».

В тот свой побег я наткнулась на также сбежавших из дома и таких же, как я, неприкаянных братика и сестричку примерно на год и на два помоложе меня.

Родители их были беспробудными пьяницами и в сердцах частенько желали своим собственным детям пропасть пропадом. Некий мужчина вида помятого и подозрительного, но заявивший, что он режиссер-телевизионщик, специализирующийся на фильмах про детей, начал нас троих уговаривать пойти к нему жить. Брат с сестрой согласились очень скоро, потому что он щедро угостил нас пирожными и конфетами. Лично мне он не понравился. Я до сих пор не терплю в людях сладострастного облизывания губ с противным причмокиванием и пусканием слюней, бегающих припухших глаз и мелкого подрагивания пальцев, желающих во что бы то ни стало тебя коснуться и ощупать.

Как маньяки-садисты безошибочным внутренним чутьем подбирают себе несчастные жертвы, сознательно или бессознательно ищущие себе наказания, страданий или гибели, так нечто свирепое внутри меня, наверное, частица крови моей родной бабушки, страстно возжелало отыскать в большом городе подобного изувера и примерно его наказать, чтоб впредь неповадно было. Не поднимая глаз, чтобы не выдать их абсолютно волчьего (я-то знала точно, я чувствовала!) голодного огонька, я тоже согласилась пойти вместе со всеми. Мерзкому мужику (как я теперь понимаю, он фотографировал и снимал кустарные порнофильмы с участием детей) досталось «на орехи» после одной небольшой, но для него неожиданной и ловкой моей выходки. И тех малолетних братишку с сестренкой и других возможных будущих детишек-жертв я наверняка спасла, чем до сих пор немало горжусь. Подробности того самосуда вспоминать не люблю, что-то меня до сих пор блокирует.

Я действительно иногда умела быть безжалостной. Особого выбора у меня не было – во что бы то ни стало надо было научиться скрывать свою безмерную нежность к миру, от которой меня иногда бросало то в дрожь, то в слезы. Три высокие чистые страсти странными методами, а сумела-таки влить в мое сердце бабушка Таисия Андриановна: страсть к свободе, к искусству и к любви. Им-то я и покоряюсь на своем жизненном веку…

Я слегка поежилась от предвечерней свежести, поднялась со скамеечки и направила неверные стопы свои к санаторию-профилакторию. Сразу подумалось: «Сегодня перед сном надо будет заскочить к Грете, а то уже третий день виделись с ней лишь издали или мимоходом». А по дороге в голове осенним листопадом зачем-то прошелестела грустная, одинокая и болезненная до острого холодка в груди мыслишка: «А как, оказывается, были правы родители Вадима, когда внушали сыну, что я девушка из неспокойной, безотцовской и оттого наверняка со скрытыми неблагополучиями семьи. В принципе я такая и есть, с этим и придется уйти в могилу – самый настоящий луч тьмы в этом светлом царстве, так выразился бы обожаемый мною гений Венечка Ерофеев. Вот!» И медленные слезы сами собой заструились по моим озябшим щекам.

Глава 46

Я, по своему обыкновению, тихонечко поскреблась в дверь Гретиной комнаты. Немка громко, голосом резким и четким, по-английски сказала: «Да, войдите!»

Моя германская подруга сидела на кровати и то ли шила, то ли штопала что-то очень и очень объемное цвета розово-серого и в серебре. В комнате ее сильно пахло чем-то невероятно сладким, несколько напоминающим запах в церквях во время богослужений. На мое появление в комнате она практически никак не отреагировала, продолжала так сосредоточенно орудовать иголкой с ниткой, как будто бы это было самым важным делом ее жизни. А я, весьма удивленная таким прохладным приемом, так и осталась стоять возле двери, растерянно переминаясь с ноги на ногу.

– Вот решила сшить гардины в дом своей старшей дочери… Я завтра уезжаю отсюда в Швецию, Вероника!

Минут через пять молчания она наконец-то решила меня проинформировать и снова сосредоточенно углубилась в свое рукоделие.

– Да как же так?!

Я сделала широкий шаг вперед и прямо так с ходу опустилась на близстоящий стул, чуть было не промахнувшись мимо него.

– Как же так, а я ничего не знала. Так прямо завтра?

– Да, завтра в пять утра.

Грета сказала, как отрезала, совсем непривычным для меня, сухим и жестким тоном. Через минуту она слегка смягчилась и снизошла добавить гораздо более мягко:

– Первое время будем с Рихардом жить в доме Анны, моей старшей дочери. Потом опять начну работать и куплю нам с сыном собственную квартиру в Гетеборге.

Потом она опять надолго замолчала, словно позабыв о моем присутствии. Я даже не знала что и думать! Внезапно, будто вспомнив нечто весьма важное или занимательное, немка сильно оживилась, порозовела лицом и заблестела на меня близорукими серыми глазами-окошками в смешных старомодных очках.

– Да, кстати, ты читала в сегодняшнем «Афтенпостене» статью о новом витке «лососевой войны» России с Норвегией? – с малоясным для меня воодушевлением обратилась ко мне Грета, сдвигая с глаз на макушку свои большие и круглые, очень похожие на глаза стрекоз очки. – Как забавно: ваши в очередной раз отказались закупать норвежскую рыбу и выставили жесткий ультиматум бедным норвежцам на соответствие их рыбных заводов новым русским стандартам по переработке и хранению улова. Что-то тут явно не то: вначале милые твои соотечественники нашли в невинном норвежском лососе столько тяжелых металлов, что вообще было непонятно, как он мог плавать в море и не тонуть; затем они обнаружили поддельные сертификаты качества рыбного сырья; теперь вот стандарты норвежские устарели… Я сама что думаю: я раньше читала, что русские желали собственный рыбный завод строить на Свалбарде, норвежцы были очень даже «за» и планы русских с энтузиазмом одобрили; но потом почему-то решили начать «тянуть резину». Теперь ваши крутые ребята им, видно, мстят как могут. Любопытно было бы узнать, почему это русским так важна та рыбная фабрика. Ты ничего про то, случайно, не слышала?

– Грета, милая, газеты норвежские я теперь очень редко читаю, мало чего хорошего они пишут, на мой взгляд. Но если бы и читала их каждый день, то историями о «металлических» лососях и проблемах с рыбными фабриками точно пренебрегла бы. Что мне до них!? Думаю, мы с тобой способны найти гораздо более интересные, душевные и глубокие темы для обсуждения, а они все и без нас разберутся и со своей рыбой, и с заводом.

Еще минут пять помолчав (как-то странно не клеился сегодняшний разговор), немецкая фрау вдруг объявила четким и правильным, но совершенно бесстрастным голосом хорошего диктора:

– Шведское телевидение в лице Лассе Велдеборна разыскало-таки мою настоящую мать в Штатах. Послезавтра буду с ней встречаться, а они будут снимать.

– Я рада за тебя, Грета, – растерянно ответила я. – Представляю, как ты счастлива! Вы ведь столько лет не встречались…

– Ну, уж не будь совсем наивной девочкой, Вероника! Уже более полувека прошло, как мы с матерью не виделись. Я смутно ее помню. Да и она меня наверняка. Маме Анне почти восемьдесят. Теперь главное, чтобы эти чересчур шустрые телевизионщики не довели бы старушку до шока своими идиотскими расспросами, ведь для них это просто очередное коммерческо-развлекательное шоу. Они и есть настоящие дети дьявола. Вот!

Грета вновь надолго замолчала и стала подробно всматриваться в только что выработанную ею на бахроме нитяную строчку. Я же продолжала сидеть на стуле около нее, как потерянная. Я была совсем ей чужая, нет, даже хуже: меня как будто бы совсем не существовало и не присутствовало в ее комнате. Будто бы я сделалась невидимым и прозрачным воздухом. А может быть, ты и сделалась, а, Вероника?

– А как же я, Грета? А что со мной? – наконец решилась спросить я. Боже мой, как тихо и печально прозвучал мой собственный голос.

– Как же ты?.. А ты так: если хочешь, чтобы мир вокруг стал хоть чуть-чуть похожим на тебя – а у человека нет и не может быть никакой иной цели, – щедро отдай этому миру все, чем владеешь. Эти слова сказал сам святой Франциск. Вот и ты просто делись: делись добротой, энергией, знаниями, умением, талантом, улыбкой, красотой, деньгами. Всем делись – всем дари, вот тогда твоя жизнь станет богаче и интересней. Я знаю – то напряжение, в котором ты живешь постоянно, пересиливая свои страхи, делая их по возможности незаметными для окружающих, отбирает много сил. Но победа над ними уже сейчас проявляет и воспитывает в тебе такую ни с чем иным не сравнимую внутреннюю силу, которая самим человеком едва ли осознается, но всегда ощущается всеми другими в его присутствии.

– Да какие там знания-умения, энергия и внутренняя сила, Грета? Какие таланты и деньги? Да у меня ничего нет! Я беднее церковной мыши и живу на норвежское пособие для нищих. И не в моем психологическом и душевном состоянии расточать вокруг неискренние улыбки. А до твоих святых Моник, Терез, Августинов и Францисков лично мне, если признаться совсем честно, далеко – как до неба, если не дальше. Никогда, даже отдаленно, мне не сделаться похожей на них и бесполезно пытаться. Еще я хотела бы спросить тебя…

– Не надо все воспринимать так примитивно, Вероника. Богатство – это ведь просто стиль существования, это скорее процесс, это свойство, это неотъемлемое личное качество – точно такое же, как ум, красота или талант. Это, наконец, просто энергия души. Например, никогда не бойся растратить любовь. Чем больше будешь ее отдавать, тем больше тебе лично и достанется. И постарайся строить свою жизнь, как великолепный белокаменный храм, предназначенный Богу, – вот тогда тебе будет не стыдно заглянуть ей прямо в лицо. Слаб духом и низок человек, если он мечется по жизни в поисках виноватых. Запомни, Вероника, никогда не надо думать, что жизнь…

– Грета! – решительно перебила я ее морализаторство, теряя всякое терпение. – На прощание скажи мне правду: удалось Гитлеру бежать из осажденного Берлина и подставить вместо себя двойника или он действительно покончил с собой в бункере. Ведь отец тебе об этом наверняка рассказывал. Если кто-то и мог устроить побег для фюрера, так это точно был Генрих Мюллер и никто другой!

Достаточно часто немкины излюбленные сентенции религиозно-экзальтированного характера казались мне рассказами не к месту и слегка раздражали, а иногда даже выводили из себя. Зато я хорошо знала, что ее в принципе довольно легко переключить на другую излюбленную тему, а именно: на небывалую незаурядность горячо любимого папы.

– Хорошо! – Запнувшись на полуслове и чуть-чуть помедлив, она заглотнула мою примитивную «наживку». – Ладно, скажу, что сама знаю. Мне он, Вероника, ответил так: «Адольф сейчас на небесах изучает «Капитал» Маркса. Сейчас изучает на иврите, а затем изучит на идише. А позже он возьмется за «Талмуд» на языке оригинала. То есть он в Раю с евреями». Хайриш Мюллер, моя дорогая, с самого начала знал, что Гитлер страдает психическими аффектациями, и никогда не делал на Адольфа слишком серьезной ставки. Глупость и недалекая примитивность никогда не были самыми сильными качествами моего отца.

– Так, значит, в бункере наши нашли обгорелый труп настоящего Гитлера? Так он настолько оказался силен духом, что даже не сделал попытки скрыться? Я этому не верю!

– Это ты уж сама думай, девочка. Да, чуть не забыла! Я на прощание и память приготовила тебе подарки.

Наконец-то Грета оторвалась от своего шитья, поднялась с кровати и достала с полки древнего вида маленькую бархатную коробочку бордового цвета с залысинками. Коробочке, которую она протянула мне, было на вид никак не меньше пятидесяти лет.

Я с огромным удовольствием (Ох, до чего же я обожаю подарки! Тем более что мне уже «лет сто» никто ничего не дарил) ее сразу же открыла и, ойкнув от радости, извлекла на свет маленький золотой кулончик в виде солнцеворота, но не нацистского, а закрученного в противоположную сторону, с шестью лапками и голубым эмалевым глазом посередине. А еще там же нашлось тоненькое, но удивительно изящное колечко в виде трех переплетенных змеек.

– Такой солнцеворот – это древний тотем огнепоклонников Персии. Означает солнечное процветание, изобильное счастье и цветущее раскрытие в полноте всех жизненных сил и устремлений, – между тем довольным голосом повествовала стоящая рядом со мной дарительница. – А три змейки – персидский женский символ соединенных в абсолютной гармонии мудрости, терпимости и надежды.

Я не стала расспрашивать, что именно имели в виду персы, нарекая змею символом женских надежд, а быстренько отцепила с шеи подвеску, еще Руне подаренную, и продела во вполне современную цепочку белого золота новый подарок – мистический знак людей доантичных времен. Потом попросила Грету помочь застегнуть замочек.

– Тут для тебя я приготовила набор постельного белья. Будешь теперь спать как принцесса.

С этими словами добрая и щедрая женщина протянула мне завернутый в блестящую подарочную бумагу небесно-голубого цвета и одновременно весь в бумажных розах и лентах пакет.

Там я обнаружила шелковые, солнечно-сияющие, в золотых полосах пододеяльник, простыню, наволочку и коротенький халатик. В порыве самых искренних чувств я обняла свою попечительницу, крепко прижавшись к ней и телом и лицом. Грета осталась недвижимой и как бы безучастной к моим пылким объятиям. Она лишь подставила мне для поцелуя свою неожиданно холодную, как будто из морозильника, щеку, да и то как бы даже нехотя.

– Ну, ладно, ладно, милая девочка. Сейчас поздно, а мне завтра рано вставать. Прощай, Вероника!

– До свидания, Грета. Огромное спасибо за подарок и за все! Счастливого тебе пути. А давай я тебе стану писать на адрес твоей старшей дочери? Его-то ты ведь знаешь и можешь мне написать прямо сейчас. И потом, от Осло до Гетеборга всего несколько часов езды на поезде или автобусе, так я могу приехать тебя навестить.

– Прощай, Вероника, и помни: «Бог всегда видит правду сердца». И постарайся никогда не иметь дела с людьми, которые заставляют тебя чувствовать себя виноватой.

С этими словами она заперла за мной дверь своей комнаты.

«Эх, зря я не спросила, на что в образе змеи надеялись древние персианки. Может быть, женщина должна быть мудрой – как змея, терпеливой – как змея, ловкой – как змея и, как змея, никогда не терять надежды. Но отчего же как змеи? Неужели мы – такие опасные создания? – раздумывала я по пути к себе, радостно любуясь ярко сверкающим под сиренево-холодноватыми переливами света неоновых ламп Аскер Бада обручем на безымянном пальчике своей правой руки. Тут меня остановила-осенила внезапная мысль. А ведь бедная одинокая душа Греты днем и ночью поэтизирует образ шефа гестапо, воображает, как отец невероятно ее любил; сама, наверное, сочиняет о нем всевозможные легенды. Этим и живет! О, как я ее понимаю…

Глава 47

В самом деле случается так, что сны-дремы ночные приходятся абсолютно, как говорится, «в руку» и становятся явью, хотя и в несколько «перпендикулярной» плоскости. Сама раньше читала об этом, но особо никогда не верила и не задумывалась. А тут вдруг… Руслан. Мне так изумительно хорошо и сладко спалось в ночь с пятницы на субботу. И сон снился расчудесный: будто бы я опять во Вронницах, нашем зимнем студенческом лагере, вместе со всеми своими милыми друзьями юности. Даже чудная моя Майка – школьная подружка во сне тоже была со мной, как и много-много лет тому назад на самом деле.

В качестве суперактивного члена институтского комитета комсомола и Ленинской стипендиатки нашего института я сумела выбить путевку и для своей лучшей подруги; тем более что влюбленный в нее по уши Марат в качестве профорга нашего курса очень в этом деле посодействовал.

Во сне все мои чувства обострились до крайнего предела. Я снова очутилась в самой счастливой поре своей жизни и просто купалась в волнах золотого студенческого веселья, как наяву.

– Ну и кто из вас, девчонки, отгадает мою загадку? – кричал нам темный, высоченный силуэт Руслана на фоне по-сказочному зачарованного, по-волшебному охрусталенного, для пущей красоты слегка припудренного беленькими, пушистенькими, холодненькими снежинками и залитого поздне-январским лимонно-серебристым светом леса. – Глупый пингвин робко прячет…

О, как ослепительная яркость бледно-голубого неба высоко над нашими головами и бодрящая морозность воздуха проясняли и взор, и дух, и мысли.

– Тело жирное в утесах! – безудержно резвясь, отвечала раскрасневшаяся на морозце, слегка растрепавшаяся темными и пышными кудрями своими Майя, тут же со вскриком «Ах!» бухаясь с обледенелого пригорка и застревая длинной синей лыжей в расщелине старого пня.

– Оружие, документы, акваланг… Прячет в тех же утесах, – громко веселилась я и тут же всем телом впечатывалась в по-королевски роскошный сугроб цвета белой ночи, но еще сохраняющий нежнейший розовый флер студеного зимнего утра.

– Ну тогда уж сразу заначку от супруги! – в положении лежа еще более закатывалась от смеха лучшая подружка.

– Все не так, девушки. Не можете угадать! Правильный ответ на загадку такой:

Теперь с вас, дорогие раскрасавицы, причитается крупный штраф.

– А штраф в каком виде? – завизжали мы с Маечкой одновременно.

– В каком виде это я вам в нашем корпусе подробно опишу. Вон там ба-а-льшие поклонники ваших неисчислимых прелестей вас потеряли и со всех ног, вернее лыж, несутся сюда. Стало быть, соревнование закончилось…

И то странно, что даже запахи мне снились, да так явственно…

Все девчонки тогда любили душиться модными польскими духами «Может быть!». Кстати говоря, неплохой был запах, ничуть не хуже запахов сильно разрекламированных французских духов. А я к тому же частенько пользовалась подаренными бабушкой, ее любимыми «Красной Москвой»; подаренными мамой, ее любимыми «Мажи Нуар» (по-русски «Черной магией») и подаренными маминой лучшей подругой, добрейшей редакторшей тетей Олей, «Майским ландышем». Запах ландышей, моих самых обожаемых цветов, до сих пор люблю больше прочих, а французские «Флер ди Наиссансе» напоминают те, советские, «Майский ландыш». Именно в глубоком сне я уловила и легко различила все мельчайшие оттенки и нюансы каждого из запахов так, как никогда до того наяву. Хотя во все поездки я всегда возила с собой разные флакончики по той простой причине, что и доныне терпеть не могу каждый день использовать один и тот же аромат. По мне, так нет ничего более скучного!

Женский запах, как и одежда, должны подходить не только строго к случаю, но и под настроение данного текущего дня. Можно себе вообразить, чем и как на самом деле благоухала наша девичья комната, если некоторые барышни, втихаря от строгих преподавателей кафедры физкультуры и физвоспитания, к тому же покуривали под одеялами. В палате же нас было шестеро.

Но мне-то снился аромат неповторимо божественный: дивная смесь запахов моря, леса, спелых темно-бордовых вишен, зеленых «антоновских» яблок, свежего альпийского ветра, веселого ромашкового поля, совсем недавно скошенной и собранной в гордые стога травы. Мне причудилась настоящая симфония благоуханий. Так и только так должно благоухать и пахнуть в настоящем райском саду!

Каждый вечер играли мы с нашими мальчиками в самые разнообразные и преувлекательнейшие игры, в «кис-мяу», к примеру, или «бутылочку». Однако про нас не стоит думать что-то плохое, ибо наши невинные студенческие развлечения имели мало общего с порнографическими забавами нынешнего юношества.

Зеленая бутылочка крутилась по кругу и выбирала, с кем целоваться тому, кто ее вращает, и только. Смешно, что когда вращать бутылочку выпадало Вадиму, она каким-то непостижимым образом почти всегда останавливалась на мне. Интересно, как это он только ухитрялся?

Правила «кис-мяу» были куда более изощренными: водящий отворачивался от остальных, а в это время помощник показывал пальцем на каждого участника. Наконец водящий или водящая говорили «мяу», и на кого в тот момент показывал палец, того и нужно было целовать. Тогда помощник спрашивал у водящего: «А какой цвет?» Белый у нас означал воздушный поцелуй, желтый – поцелуй ладони, зеленый – руки, голубой – в шею, розовый – в щеку, красный – в губы. Правда, только девочки называли разные цвета, а ребята сразу говорили красный, и было нам до рези в животе каждый раз смешно, когда девушке надлежало поцеловать мужскую руку или парням предстояло лобзать друг друга. Еще кто-нибудь иногда шутил – черный, хотя в нашей игре черный вовсе ничего не означал, ну, может быть, слегка намекал…

Кроме того, мы с девчонками наряжались в разнообразные фантазийные наряды, созданные из полотенец, занавесок, любых других подходящих к случаю шмоток из наших же чемоданов, а один раз – даже из запасного Красного Знамени с серпом и молотом из лагерной Ленинской комнаты. На головах друг друга мы сооружали суперпрически, щедро увитые бусами, цепочками, кружевами и колготками; украшенные брошками из стекляруса, вилками из нержавейки и перьями каких-то птиц, скорее всего ворон. В таком экстравагантном виде нам нравилось демонстрировать себя мальчишкам в виде почетных призов.

«О, Пэри, дух пещеры, царица ночи, звезда всех морей и пустынь, владычица великих достоинств и прелестей, появись – о, Великолепная! Явись простому смертному во всей своей красе!» – каждый божий вечерок, часиков около шести, то есть примерно через минут сорок-час после полдника, начинал настойчиво гундосить чей-нибудь густой бас за дверью. И, согласно жребию, одна из нас должна была явиться в коридор для страстного поцелуя и последующего пылкого объятия в чем-то вроде ажурных чулок, кружевной скатерти вокруг бедер и короткого блестящего топика в виде, например, шарфика с модным тогда сверкающим люрексом. И с фантазийной прической, само собой, в виде вороньего гнезда… Эх, до чего же замечательными, полными забав и куража, были наши каникулы! Кстати сказать, такие экзотические появления юных дев были особенно любимы чеченцем Русланом.

А еще он, как и Вадим, обожал играть в «Монополию». Собирались чаще всего в нашей девичьей палате, но иногда и у мальчишек, и принимались за эту увлекательнейшую игру в главного собственника все вместе: шесть девочек и девять парней. В конце концов сражаться оставались неизменно двое: Руслан и Вадим, а остальные благополучно выбывали по ходу дела. Эти двое стояли «насмерть» и были готовы сражаться до победного конца за каждый магазин, казино, банк, дом, электростанцию и даже за самую малюсенькую водокачку, не дающую в игре почти никаких очков и процентов. Им просто сам принцип был невероятно важен.

В спортлагере, что естественно, юноши вечерами играли в шахматы, настольный теннис и бильярд, иногда уходили в морозную темень покататься на лыжах, в то время как девушки что-нибудь художественное тихо себе шили, вязали, читали, пели или болтали между собой. Но в половине восьмого все «как штык» собирались в нашей девичьей комнатке для веселых переодеваний.

По средам, пятницам и субботам отчего-то желающие казаться невероятно строгими, серьезными и авторитетными молодые учителя физкультуры устраивали дискотеку, где чаще всего включали «Саймона и Гарфункеля», «Юрайа Хип», «Квин», «Бони М», «АББУ» или им подобные хиты семидесятых.

С какой же удивительной, но мягкой силой прямо в танце Вадим прижимал меня, а рядом топчущийся почти на одном и том же месте Марат долго и упорно прижимал к себе совсем истомленную Майку, что-то нежное шепча ей на ухо и бережно сдувая с ее виска завиток почти синих волос. Прыгали по стенам и полу разноцветные мячики чувственных дискотечных огней; лились медленные, влекущие и зовущие в чьи-то объятия звуки; едва-едва двигались темные силуэты танцующих в обнимку пар. Ах, какая же изумительная духота в зале! Волшебная сладкая духота, так плавно перетекающая в упоительнейшую из всех существующих прохлад, в легкий и соблазнительный девичий смех, в доверчивый, еще полудетски наивный шепот; в молодые мужские, безумно жаркие и неустанно куда-то стремящиеся руки. Мою собственную открытую шею, словно тончайшим газовым шарфиком, неутомимо обвивало такое же обжигающе горячее, но в то же время неописуемо нежное дыхание партнера. И только Вера и Таня нарушали всеобщую дискотечную гармонию периодическими поросячьими взвизгиваниями, будто бы их сильно щекотали и тем самым здорово смешили остальных присутствующих. Две наши подружки всегда старались оставаться правильными и приличными девушками в любой сложившейся ситуации.

Кружащаяся совсем рядом Майя вдруг открыла глаза, в свете переменчивых огней, ярко блеснув крупными перламутровыми белками, и с шутливым грудным смешком тыльной стороной ладони заботливо вытерла пот со лба своего Маратика.

Вадим в очередной раз еще крепче притянул меня к себе. Я, ответно, тропической лианой обвила его крепкую шею, слегка игриво рассмеялась довольным смехом, с полузакрытыми глазами подтянулась на цыпочках и, как бы совсем невзначай, подставила губы для поцелуя. Вадим с расторопностью легендарного вампира, ни секундочки не медля, в них впился. Он целовал меня так долго, так неотрывно, так мучительно страстно, что я невольно застонала и слегка отпрянула назад.

– Ник, а давай пойдем с горки покатаемся. Мы с ребятами днем нашли там большое старое корыто и гоняли на нем вниз. Забавно получается и гораздо веселее, чем на обычных санках. Ночью наверняка будет еще интереснее и смешнее. Пойдешь, а Ник?

– Конечно, пойду. Классная идея! Только сначала забегу в жилой корпус переодеться; хотя бы свитер и брюки на себя натяну.

Десятью минутами позже (а Вадим терпеливо ждал, привалясь спиной к выкрашенной в ярко-салатовый цвет стенке), крепко взявшись за руки мы резво выбежали за околицу. Морозный, легкий и озорной воздух сразу до самого донышка наполнил дивной свежестью молодые наши груди. Роскошный, вкусно хрустящий, на диво голубой снежок совсем по-сказочному до самых линий горизонта во все стороны искрился-переливался щедрой россыпью бриллиантовой пыли. Темная и молчаливая, как тень отца Гамлета при самом первом своем явлении, стена леса в отдалении, казалось, настороженно и не очень-то одобрительно наблюдает за чересчур резвым студенческим ребячеством. Ну и пусть!

Мы бодренько раскопали наполовину занесенное снегом, некогда серебристо-металлическое, а теперь старое и ржавое корыто и, отчаянно дурачась и гогоча, поволокли его на гору вверх. Со скрежетом, грохотом и лихим свистом в ушах вскоре летели мы с ледяной горки. Хохочущая вместе с нами луна рыжим факелом пылала над нашими буйными головами, а из лагерного динамика вдруг понеслась песня:

Видно, начальник лагеря, наш главный физрук Слава Игнатьевич уже проснулся и пошел с обходом по вверенному хозяйству. Главный физруководитель любил и одобрял лишь сугубо отечественную эстраду, и все знали, что эстонская певица Анне Вески была в числе его главных фаворитов.

Примерно на четвертом крутом вираже реактивное корыто потеряло управление и перекувыркнулось вместе с нами несколько раз. А потом мы с Вадимом, прямо на части разрывались от хохота, стрелами индейцев-ирокезов пролетели добрый десяток метров и врезались прямехонько в самую макушку высокого сугроба.

Смешные и пушистые сиренево-алмазные хлопья снега изобильно посыпались на его и мои губы и лицо, и в рот попали и за шиворот. И был для нас тот снежок слаще меда и сахара. Внезапно музыка стихла, и вдруг сделалось невероятно тихо. Дискотека закончилась, до отбоя на сон осталось тридцать минут.

Мириады изумрудно-зеленоватых, таинственно мерцающих звездочек на беспредельном, абсолютно бескрайнем сегодняшним вечером, всеобъемлющем небосводе завлекали взгляды живых существ в черно-синие глубины вселенной обещанием легко выдать сразу все великие тайны мироздания.

Голубоватые стволы вековых деревьев словно оберегали божественный покой этого чудесного и мудрого мира. Нежная луна, теперь как круглоликая красавица невеста, укутанная в серебристо-синюю вуаль зимних ночных сумерек, застенчиво улыбалась со своих высот. Но вот она вдруг начала спускаться к нам все ниже, ниже, ниже…

– Ника, ты только посмотри, какой звездопад. Теперь самое время загадывать желания – они всенепременно сбудутся.

Совсем-совсем близко к моим губам склонилось лицо Вадима.

– Да нет, не может быть. Наверное, это просто спутники-сателлиты падают, – слегка кокетничая, ответила я.

– Ты лучше давай скорее загадывай. Спутники в верхних слоях атмосферы сгорают совершенно по-другому, да и не в таких невероятных количествах, – назидательно-забавным тоном отвечал мой друг.

Его необыкновенно блестящие глаза вплотную приблизились к моим и сделались совсем черными, как вулканическое стекло, – до таких почти невероятных размеров расширились зрачки. А в них, как в мистических зеркалах, отчетливо светилась моя, расплывающаяся от фонтанирующего веселья, от предвкушения великой радости, такая ярко-алая во все и вся бледнящих отсветах лунного света физиономия в живописной рамке из вакхических растрепанных кудрей. Совсем другая, более женственная и мягкая улыбка бабочкой опустилась на мои губы, и я задумалась над желанием…

А вокруг кружилась в вальсе и заключала нас в свои ласковые, драгоценные, мистические объятия такая чудесная, такая звездная и лунная, такая безветренная и морозная, такая влекуще упоительная ночь. Словно бы одна из тех, которые так неповторимо поэтично описывал Николай Васильевич Гоголь в своих «Вечерах на хуторе близ Диканьки». Никогда после ни я, ни Вадим так полно и до конца не сливались со всем существующим в мире, со всем существующим миром в единое целое. Учащенное наше дыхание вначале плавно превращалось в веселый морозный парок, а секундой позже становилось самой таинственной из всех загадок зимней ночи, тела струились инопланетным серебристым сиянием, голоса же стройно вливались в наполненную величественной музыкой сфер гармонию абсолютной тишины. Боже мой, сколько же в ней звучало разных, совершенно необыкновенных и чудесных голосов. Ночная тишь была полна чарующих рассказов о невероятном человеческом счастье. Оказывается, катание морозным зимним вечером с заснеженной горы на дребезжащем от старости корыте внезапно может оказаться чем-то неизмеримо большим, чем самый триумфальный въезд в Рим или даже в золотые райские врата!

– Я загадала. Я хочу летом поехать на Кубу в составе интернационального стройотряда. А ты, Вадим, а что задумал ты?

– А я задумал… Я хочу только тебя Ника! Мечтаю о… Я люблю тебя! Очень люблю… Давай поженимся?!

Я тихо, женственно рассмеялась, и Вадим, как умирающий в пустыне от жажды, но негаданно-нежданно обнаруживший журчащий источник с прозрачной родниковой водой, жадно припал к моим губам с действительно горящими будто бы настоящие угли пламенем, опаляющими лицо поцелуями.

Золотой звездный час хотя бы раз случается в жизни каждого человека. Как я только теперь понимаю, тогда как раз случился мой…

А потом мы вместе и наперегонки принялись собирать желуди, щедро рассыпанные вокруг. А дубы стояли в багрянце, словно то были клены. А мы все смеялись, смеялись, смеялись… Вроде бы уже настало лето, потому что повсюду, куда ни кинь взгляд, цвели веселые цветы, зеленели деревья, пели птицы и кудрявились мягкие пышные травы. Мир преобразился, став еще прекраснее, чем был раньше.

И тут я почему-то проснулась, хотя наступившее утро было субботним и будильник не звонил. Ах, ну зачем же я опять вернулась в это свое нынешнее бестолковое существование! Снова и снова к этим тупым, плаксивым, изнуряющим, кровососущим мыслям. Как же безумно жалко и невыносимо больно терять настоящую себя! Хоть бы еще чуточку того девятнадцатилетнего безудержного смеха, задора, свободы и беспредельного молодого счастья! Ведь в девятнадцать лет память не держит в подсознании неудачи и поражения детства – ты совсем плохо помнишь, как же больно бывает падать, быстро забываешь все плохое, веришь в счастливую судьбу и абсолютно ничего не боишься.

Вот до чего же жаль, что наш студенческий летний лагерь на Азовском море мне ни разу так и не снился. А ведь там было ничуть не хуже!

Глава 48

Да, редко, но метко случаются в жизни такие удивительные совпадения.

Вечером того же дня я по обыкновению пришла в нашу телевизионную стую (гостиную), чтобы понаблюдать дальнейшее развитие сложных гаремных отношений и смертельных интриг в «Роксолане – пленнице султана» и, по возможности, максимально отвлечься от тягот судьбы собственной. Сериал обычно приводил меня в хорошее настроение, потому что я бы сама подобных гаремных сражений точно бы не пережила, но по счастью мне и не приходилось в них участвовать. В стуе, слава тебе Господи, к моей неописуемой радости никого, кроме пальм в кадках, не наблюдалось, и я спокойно переключила телевизор на один из русских каналов. Перед сериалом демонстрировались новости дня; какая-то большая правительственная «шишка» в строгом темно-синем костюме при серебристом в синюю же полосочку галстуке разглагольствовал о чем-то вроде нового реформирования статей бюджета Российской Федерации на текущий год. Слишком сомнительные дела-делишки современных российских политиков меня ничуть не волновали, но повнимательнее приглядевшись к гладко выбритому лицу члена правительства, я не на шутку возбудилась и взволновалась. Я бы на огне смогла поклясться и горсть родной земли сжевать, что это был Руслан собственной персоной, но на экране в самом низу бежала строка: «Вениамин Маркович Круг – первый заместитель председателя Государственной думы Российской Федерации». Вот это фокус!!! Неужели же мне просто мерещится? Мой давнишний-предавнишний знакомец Руслан Шаранович Бусадов, оказывается, имеет двойника, как какой-нибудь Геринг. Причем они не только лицами и выражением на оных идентично совпадали, но и жестами, манерами и даже интонацией голосов. Как Руслан слегка тянул все слова на звуке «Е», точно так же выражался уважаемый Вениамин Маркович; как Руслан имел почти незаметный белый шрам над верхней губой, так его имел и нынешний заместитель председателя; как мой друг чеченец умел красиво и манерно, хотя и с чуточку насмешливой иронией изгибать левую орлиную бровь во время разговоров, так и его правительственный двойник изогнул ее аж трижды. Да в конце концов я Руслана прошлым летом, то есть всего девять месяцев назад, видела воочию, не он ли мне говорил:

Да он это, пусть меня хоть стреляют! Перед глазами откуда-то сверху, словно по мановению волшебной палочки, спустилась и зависла картинка – отрывок разговора в уютной Руслановой машине:

– Ну, не только русские, а, наверное, практически все европейские мужчины любят себя воображать вольными стрелками-орлами и более всего остального в жизни гордятся своей карьерой, свободой от всего остального и непривязанностью ни к чему – этакие «ветры в поле». У нас же, азиатов, собственная гордость. Нам важно ощущать, что есть те и то, о ком можно сказать «мои женщины», «мои дети», «мой дом», «моя земля», «моя Родина». На Востоке, на Кавказе важно держать свое слово до конца, и, несмотря ни на что, мужское начало выражается именно так.

– Тогда и Вадим тоже – азиат чистой воды, хотя и русский!

– Да, понимаешь ты его, скорее всего, правильно… Русские процентов на семь – десять – тоже восточные люди.

Нет, правда, правда, права моя интуиция. Руслан Шаранович Бусадов и Вениамин Маркович Круг – один и тот же человек!

Еще лет пятнадцать тому назад одним прекрасным днем я сама лично наблюдала, до чего же хорошо смотрится с экрана телевизора импозантный покоритель девичьих сердец Руслан Бусадов. Существовала тогда такая веселая телевизионная передача, носившая в народе название «Больше товаров, хороших и разных». Кажется, на самом деле она правильно именовалась «Больше народных товаров» или «Больше товаров для народа», а может, просто «Больше хороших товаров» и повествовала об успехах отечественной промышленности в деле производства предметов для семьи и дома, грандиозно облегчающих быт.

Как выяснилось чуть позже, я и остальные наши сокурсники с неподдельным изумлением имели однажды удовольствие лицезреть нашего геройского орла на какой-то скучной выставке бытовых приборов в окружении множества тучных теток – блондинок с обесцвеченными непременно до цвета платины волосами и, наоборот, костлявых старушек позднего пенсионного возраста с кошелками и авоськами в руках. Из представителей сильного пола там присутствовал лишь один черноокий красавец Руслан, так отчаянно похожий сразу и на героя «Мцыри», и на образ вселитературного героя-любовника из какой-нибудь «Новой Дельфиры». Больше чем на целую голову возвышался он над толпой пожилых дам. Ведущий программы сразу его выделил и попросил показать публике как можно нагляднее и последовательнее работу всех агрегатов: новой стиральной машины, пылесоса, кухонного комбайна, соковыжималки и утюга. Друг мой все выполнил правильно, неторопливо и с редким чувством, толком и расстановкой. Он уверенно продемонстрировал не только работу этой супертехники, но и свое благородное спокойствие, и чувство собственного достоинства, и бьющую не в бровь, а сразу в глаз женскому полу сексапильность. Правда, некоторые аппараты в процессе показа слегка заело, но ненадолго – наш Руслан все их недостатки списал своей фотогеничной внешностью и достойными манерами «мягкого мачо».

Неужели же это все-таки не он, в кто-то невероятно на него похожий? Хотя, насколько мне известно, у Руслана имеется несколько братьев, но все они вовсе с ним не близнецы. Когда-то я их сама встречала и надеюсь, что до сих пор живы. Летом я постеснялась спросить Руслана о братьях, а вдруг кто-нибудь из них погиб на этой бездарной бойне…

Пока я ломала голову над непостижимой загадкой сей идентичности личностей, официальный герой вместе с новым бюджетом самой территориально обширной страны мира уже пропали с экрана, а на его месте возникла златоволосая женщина-вамп, она же всевластная королева средневековой Турции Роксолана-Хурем.

На следующий день, в воскресенье, мы с моим любименьким, заброшенным родной матушкой ребенком Игоречком пошли в Сандвику-кино на новый американский рисованный фильм про пиратов, а потом в «Макдоналдс». В «Макдоналдсе» довольный сыночек уплел двойной бургер и после того вручил мне три письма: от мамы, от Майи и еще один большой конверт без обратного адреса, но на мое имя.

– Как у тебя дела, мой любимый котеночек? Как там папа? – тихим голосом спросила я, с виноватой нежностью глядя, как он за обе щеки теперь уминает еще и картофельные чипсы с кетчупом. Не кормит его отец, что ли?

– Да все хорошо и у меня, и у папы! А давай сегодня еще сходим на фильм про волков. Матиас и Андреас говорят, что очень интересный!

– А чем папа сейчас занимается?

– Да чем занимался, тем и сейчас занимается. Ну, он там читает, в сквош ходит играть, телевизор смотрит, музыку слушает. Слушай, ма-а-а, ну давай еще на про волков…

«Надо в понедельник адвокатше моей позвонить. Ничего она не делает по моему вопросу, куда-то пропала и вечно не на месте! Я все-таки буду твердо настаивать, чтобы Игорь жил со мной. Выпишусь же я когда-нибудь из Аскер Бада, найду же работу и жилье!» – печально и зло подумалось мне, а вслух сказала сыну:

– Да нет, солнышко. Я уже устала от кино, там душно, и мне второго фильма не выдержать. Давай лучше пойдем погуляем у моря, с тобой просто поболтаем и посмотрим на курган викингов. Лишь над выдающимися людьми, над самыми «благородными костями» в древности строили большие холмы, лишь над самыми смелыми и мужественными воздвигали каменные надгробья с руническим описанием их подвигов. Чтобы слава их была заметна и после смерти, на холмах и морских берегах поднимались в ветреное скандинавское небо гордые каменные стелы, а еще это были также навигационные знаки для путешественников. Хотя каменное надгробие уже исчезло, но мы посмотрим то, что осталось. А хорошо этим викингам лежать себе на высоком крутом берегу под шумящими над милым, родным им морским заливом соснами и любоваться на белокаменную Сандвику – издали так похожую на изящный рисунок, выполненный тушью. Когда я стану старенькой и умру, мне бы тоже было бы приятно очутиться на том же самом месте. Там так покойно и так хорошо…

– Но ты никогда не станешь старой, мамочка. И ты никогда не умрешь. Оставайся всегда такой молодой и красивой! Обещай мне!

– Да уж, как видно, придется! Тогда буду вечно загорать летом на вон том крутом высоком бережку под соснами и купаться в теплом море. И чем, спрашивается, мне не жизнь?!

Явившись вечером домой, вернее, в неврологический санаторий, я первым делом распечатала письмо от мамочки. Мама моя в последние два года вдруг неожиданно сильно увлеклась религией: начала регулярно ходить в церковь в Брюсовом переулке, дома в определенные часы молилась разным иконам, строго соблюдала посты, с невероятным запоем читала Библию и прочие религиозные книги. Наверное, потому ее письмо началось с каких-то религиозных сентенций:

«Никусечка моя, когда мать молится – ребенок в огне не горит и в воде не тонет. Пожалуйста, доченька, держи себя в руках по возможности и не печалься так горько. Ведь сильное уныние – самый тяжелый из всех семи великих грехов перед Богом; человек же, согласно Высшему замыслу, миром должен восхищаться и стараться его собой украсить. Бороться же с плохим невозможно с позиции грусти и лени. Следует очистить сердце от всякой печали и все тебе ниспосланное принимать со смирением и радостью. Начало же всех бед – гордость. Демоническая духовность, девочка моя, это такая особая внутренняя двойственность, когда доброе не делаю, потому что на мир обижена, зато думаю злое и одним этим уже делаю злое. Такая духовность вскармливает в человеке страстную, гневную, мятущуюся и мстительную душу; а со страстями своими человек обязан бороться. Пока же душа не придет и добровольно не встанет перед лицом Христа в светлом смирении и радостном покое, не будет ей избавления от страданий. Поэтому самые важные для человека качества – это кротость и благодарность. Ведь человеческая жизнь – это неустанный труд, развитие и преодоление, а вовсе не дом отдыха.

Любимая моя, ни с кем не спорь, никого ни в чем не вини, никому не завидуй. Будь смиренно мудрой и искренне желай блага всему сущему. Православная церковь, Никушка, считает, что супруги должны принимать друг друга такими, какие они есть, со всеми их достоинствами и недостатками. Не надо бы тебе, девочка моя, ни с кем судиться и посторонних людей в свои дела привлекать. Бог даст, и все обойдется по-хорошему».

На этой фразе все во мне прямо-таки взбунтовалось: «Да как она не разумеет! Неужели же я должна родного сына тихо и молча оставить отцу? Вот такого никогда не случится!»

В этот момент как будто наяву из угла комнаты зазвучал хрипловатый голос Греты Мюллер:

«Да не мог бы твой Вадим поступить иначе; ты пойми – ведь это цельный человеческий тип. По рассказам твоим кажется мне, что человек он честный, серьезный и несомненно добрый, но который ничего не уступит из своего характера и ничего не отдаст из своих убеждений. Но я тебя понимаю: сложно бывает за поступками различить самую суть человека, такое умение приходит лишь с возрастом».

Я вперила в белую стену бесконечно изумленный взор, но ничего особенного там так и не увидев, глубоко-преглубоко вздохнула по системе пранаяма-йоги и продолжила чтение долгожданной материнской весточки:

«Никусечка, золотая моя, всегда помни: мама твоя за тебя постоянно молится. Никусик, доченька, желаю тебе и Игорьку, чтобы над вами всегда светило солнце и пропали бы пасмурные дни из вашей жизни. Надеюсь, что так и случится. А еще желаю тебе нежности. Теперь представь себе, в нашем подъезде свет не горит и лифт не работает вот уже почти неделю, поэтому бедная бабушка…»

Далее на четырех страницах следовало описание бабушкиного здоровья, высказывания по этому поводу разных врачей, расписание домашних уколов, названия лекарств и сравнительные результаты различных анализов. В общем, там все было, как обычно.

Я оторвала глаза от бумаги и устремила в окно свой невеселый взор. Стемнело, поэтому в стекле, как в черном зеркале, отразились лишь мои слегка всклокоченные кудри и сильно задумчивое, чуть расплывчатое в электрической подсветке лицо.

Мама моя, Лидия Владимировна Селезнева, чрезвычайно грамотный, высокопрофессиональный редактор и специалист в семиотике, этимологии, морфологии и иже с ними родного русского языка, несомненно, была самой настоящей женщиной.

«Настоящая женщина, – любила время от времени повторять она с очаровательно женственной, самоиронично беззащитной улыбкой, – должна в течение своей жизни спилить дерево, разрушить дом и вырастить дочь, то есть сделать все прямо противоположное делам настоящего мужчины. Мне все такое удалось как будто бы неплохо!»

Вот теперь я и есть тот самый итог ее жизни – удачно разрушенная и спиленная дочь.

«Дачу нашу зимой ограбили: калитку совсем сломали, вырвали прямо вместе со столбами; в доме выбили все стекла и двери; украли лопаты и тяпки, большие оцинкованные корыта и бабушкины любимые керосинки. Я ей, конечно же, о том пока не говорю, а то она может сильно расстроиться», – таким интересным описанием мама закончила свое письмо.

Моя лучшая подруга Майечка Ковалевская прислала красивенькую объемную открыточку с золотым прописным титулом «Любимой подруге» и с еще более красивыми словами поддержки и выражением надежды на скорейшее и благополучнейшее завершение кризисного периода в моей жизни. «Всегда помню о тебе и о счастливейших днях, проведенных с тобой вместе, милая Ника», – писала она с нежной дружеской теплотой. Майечкины письма и ее разговорную речь всегда отличала чистота и прозрачная выразительность языка – первый признак высокого интеллекта и хорошего воспитания. К тому же подружка обладала прекрасными манерами, заботливейшим голоском, легчайшей походкой и цветущей кожей лица, о которых я только вздыхала и «по-белому» завидовала сколько себя помню.

«Вот Майечка – аристократка. А ты – будто бы на улице родилась, ничем тебя не исправишь!» – часто сетовала моя дорогая бабушка.

Я с сожалением вздохнула уже в который раз за сегодняшний вечер и, крепко сжав губы, распечатала странное третье письмо. Меня несколько настораживало, что оно без обратного адреса и со смазанным неясным штампом непонятной страны вместо марки, но послание, которое я обнаружила в желтом конверте формата А4, меня просто потрясло.

Лет восемь ничего не было слышно о Марате Ковалевском, бывшем Майином муже. После развода с Майкой он попал в больницу с обострением сразу и язвы, и цистита, где ему сделали операцию. В госпитале мы его несколько раз навещали. Потом он куда-то пропал, по слухам, опять женился, переехал в другой город и вроде как работу сменил – организовал какой-то бизнес. Вдруг нежданно-негаданно пришло от него персонально мне не просто письмо, а целый настоящий рассказ про меня же. Не описать, до чего я обрадовалась, сама удивилась: и в животе и по ногам плавно разлилось приятное, светлое, баюкающее тепло. Про меня никто никогда не писал историй, и вот надо же… Друг вернулся. Недаром снился всю предыдущую ночь. К первой странице была прилеплена желтенькая самоклеющаяся записка: «Привет, дорогая Вероника. Знаю, знаю, ты сейчас думаешь: «Здрасте пожалуйста, сколько лет, сколько зим… Решил на досуге заделаться писателем и свое самое первое произведение написал про тебя. Если не понравится, то заранее извини. Просто разорви и развей по ветру. Надеюсь совсем вскоре с тобой увидеться. Вечно тебе преданный друг, Марат Ковалевский».

Больше никакой информации о себе Марат не предоставил. В Москве ли он сейчас или где? Собирается в Норвегию в отпуск? Знает ли он, что со мной случилось и что с Вадимом я больше не живу? Где он собирается со мной увидеться и как скоро? Одни загадки! С этими мыслями я вздохнула полно и глубоко и принялась читать про себя любимую. Рассказ назывался романтично «Короткая повесть о несостоявшейся любви», и весь он был написан от руки почти женственно ясным, понятным и красивым почерком Марата. Надо же, и не лень было человеку.

Короткая повесть о несостоявшейся любви

«Мы все тогда были молодо неопытны, резки в суждениях и чрезвычайно влюбчивы. Достаточно было лишь одного неосторожного взгляда симпатичной студентки (студента), как чувство моментально вспыхивало. Через пару дней из искры возгоралось пламя, быстро разраставшееся в пожар. Увлеченный студент незаметно для себя мог прогулять даже семинар по научному коммунизму, что вело к потере стипендии. Все ожидали прихода «настоящей любви» и сознательно и подсознательно искали своего принца (принцессу).

Жизнь нашего института напоминала затянувшийся спектакль, где молодые неопытные актеры неумело разыгрывают спектакли в декорациях огромного зала ожидания. Иногда кому-то просто ждать становилось невмоготу, и возникало желание сменить персонажи и декорации. Некоторые горячие головы выходили из душного от надежд Зала сначала в фойе на «перекур», а затем и совсем на улицу, на свежий воздух, где было можно от всего «оторваться» и вздохнуть полной грудью.

Особо одаренные любительницы разнообразия к третьему курсу уже настолько хорошо овладевали навыками смены персонажей в своих комедиях, что вполне профессионально могли работать в фойе гостиниц. А самые отчаянные из студентов не успевали вовремя сдать сессию и вылетали из института буквально на асфальт… Мы же, среднестатистическое московское студенчество, просто учились, просто гуляли и просто ждали наступления на 130 % обещанного нам всем светлого будущего.

…Мне вспоминается полупустой трамвай с сияющими на солнце желтыми бортами, плывущий по ручьям весны конца восьмидесятых. Лишь мы с Вероникой вдвоем едем в бассейн на урок физкультуры. Физкультура была обязательным предметом, нас прямо-таки насильно заставляли посещать занятия. Подумать только, в бесплатно предоставляемом студентам бассейне дорожки часто были почти пусты, мы беспечно прогуливали. А зачем заботиться о здоровье, когда его и так девать некуда, казалось нам тогда.

В предвкушении прохлады бассейна, свободных движений плывущего тела, снятия усталости от занудных лекций мы с Вероникой ведем непринужденную беседу о том о сем. Я давно присматривался к Нике. Ее суперстройная спортивная фигура, ярко-синие озорные глаза с проказливыми чертиками в них и всегда живая, бойкая речь очень привлекали. Вместе с тем подчеркнутая самостоятельность суждений, некоторая вспыльчивость и излишняя самоуверенность настораживали. В ней слишком ярко проявлялась некая странная беспощадность, редко свойственная таким хорошеньким девушкам. Ника никогда никому не прощала не только низостей и пошлостей, но и разболтанности, недалекости и недостатка ума. Одним только словом, даже одним-единственным взглядом, совсем как мифическое существо Василиск, она умела легко «размазать по стенке» любого собеседника. С такими, как она, лично мне было и страшновато, словно на краю пропасти, когда опасаешься ненароком оступиться и камнем загреметь вниз, но в то же время до эйфории весело, как простому русскому казаку перед рубкой с каким-нибудь турком или татарином.

Мне припоминаются слова, сказанные одной из ее подруг-сокурсниц во время одной студенческой вечеринки: «Заметь, Маратик, парни, способные вскружить голову и взбудоражить воображение таких девушек, как наша Вероника, отчего-то всегда здорово смахивают на героев древнегреческих трагедий или суровых скандинавских саг про мстительных викингов. Все такие герои обязательно имеют какую-нибудь роковую черту, какой-нибудь загадочный изъян характера, что, впрочем, ничуть не мешает девчонкам ее склада стремиться к ним, словно бабочки к огню. А теперь попробуй оценить свои шансы на трезвую голову!»

Наш трамвай весело катился, позвякивая на поворотах и вторя нежному мелодичному голосу Ники, которая, будучи комсоргом нашего факультета, с энтузиазмом рассказывала что-то, как ей казалось, очень важное о жизни нашего института. Я был вынужден глубокомысленно отвечать и поддакивать, безуспешно пытаясь перевести беседу в более теплые тона, соответствующие расплескавшейся вокруг весне.

В раскрытые в первый раз после зимы окна трамвая врывались бесчисленные потоки мартовского воздуха, насыщенного парами тающего снега и едва уловимыми струями тепла от нагревающейся, оживающей земли.

Собственно, говорила в основном она. Увлеченная оказываемым ей вниманием, она прямо-таки захлебывалась рассказом. Фразы следовали одна за другой в безудержном галопе.

Утверждения моментально сменялись вопросами, на которые тут же выдавались ответы. Тезисы мгновенно превращались в антитезисы, а затем безостановочно в выводы. Следовали всесторонние разъяснения именно такой, единственно правильной постановки вопроса и единственно верного хода рассуждений. Я, уже несколько ошалелый, облегченно вздохнул, когда трамвай подкатил к стадиону «Октябрь», где проходили наши занятия.

Бултыхнувшись в воду, я мгновенно позабыл все заботы и переживания дня и полностью отдался голубовато-зеленой свежести бассейна. Сорок минут пролетели незаметно, появилась усталость, но вылезать еще не хотелось. Снизив темп, я расслабленно загребал руками, едва отталкиваясь от ставшей вдруг неподатливо тяжелой массы воды.

По соседней дорожке проплывала Вероника. Случайно я коснулся ее бархатистой, всегда слегка загорелой кожи… и мысли мои устремились по другому руслу. Она плавает как королева, думал я, как уверенно-неторопливо она выбрасывает вперед точеные руки, гордо неся голову над водой. Да и сама сложена недурно, линия бедра – как у русалки. Надо бы пригласить куда-нибудь такую девушку, например, в театр, что ли, мелькнула шаловливая мысль. Да прямо сегодня после бассейна, чего тянуть. Для начала лучше сходить в «Иллюзион» на хороший фильм, а уже затем в театр, например в «Ленком». В комитете комсомола у меня был приятель, и мне иногда оттуда перепадали билеты с «барского стола» на интересные постановки.

Тут прозвенел звонок, и тренер замахал руками «на выход». Я успел перехватить будто бы чего-то ожидающий прозрачно-русалочий взгляд и, уже подплывая к перилам, как бы нечаянно проговорился Веронике, что после бассейна собираюсь в «Иллюзион» на Милоша Формана, и пригласил ее составить мне компанию. Вроде бы она обрадовалась, и мы договорились встретиться в вестибюле.

Кто занимается плаванием, тот знает то волшебное состояние полузабытья и отрешенности, которое возникает под горячим душем после хорошей тренировки. Налитые свинцовой тяжестью мышцы сбрасывают напряжение, в голове ничем не заполненный вакуум готовится к приему новой информации. В блаженном состоянии как бы невесомости я вышел в вестибюль. «Что это ты так долго? Мы же уже опаздываем», – окликнула меня Ника. Только сейчас я вспомнил о своем приглашении. Даже совсем без косметики она была чудо как хороша!

Я жил недалеко от стадиона, и дорога домой после плавания обычно проходила у меня в спокойном созерцании окружающего, приведении в порядок планов на будущее и околофилософских размышлениях «о пройденном». Вероника, наоборот, как бы утроила свою энергию. Теперь она рассуждала о кино, театре и об искусстве вообще. Мне было сообщено, какие фильмы и спектакли она видела, на каких художественных выставках и вернисажах побывала, что ей там понравилось, а что нет. Мой вакуум в голове заполнился моментально. Я стал мучительно вспоминать фамилии режиссеров и художников, но только я успевал вспомнить название какого-нибудь спектакля или имя автора, как разговор, точнее монолог, шел совершенно о другом.

Окончательно выбитого из колеи, меня поджидала еще одна неожиданность. Около «Иллюзиона» стеной стояла разгоряченная толпа, в которой люди непрерывно переходили с места на место и спрашивали друг у друга лишний билетик. У нас тоже спросили, но билетов, естественно, мы не имели, а лишних – тем более. Сегодня давали фильм «Вальмон» о любовных утехах французской аристократии. Публика, в основном молодежь и подростки, съехалась со всей Москвы.

Вероника сразу же взяла инициативу в свои руки. «Ты иди к автобусной остановке, а я встану у перехода. Опрашивать всех!» – по-офицерски распорядилась она. Минут двадцать я болтался по остановке и спрашивал у ничего не понимающих, ехавших с работы пассажиров о лишних билетиках. Наконец, когда кто-то из них предложил мне свой проездной, я принял решение отправиться на поиски Саши.

Саша в те времена был известной «околоиллюзионной» личностью. Во-первых, он всегда имел любые дефицитные билеты, во-вторых, всегда находился слегка во хмелю, но никогда сильно, а в-третьих, знал наизусть не только имена и биографии всех выдающихся режиссеров и актеров мирового кинематографа любых лет, но и названия, годы выпуска на экраны и сюжеты всех мало-мальски стоящих фильмов, так что мог бы поспорить даже с самой Вероникой. Само собой, что при таких талантах Саша всегда оказывался в центре внимания. У него покупали билеты, с ним советовались, на что лучше сходить, вели интеллектуально-задушевные беседы о нашумевших фильмах и знаменитых режиссерах, приобщались к высотам мировой кинодраматургии. Словом, Саша вовсе не был банальным примелькавшимся спекулянтом при каком-нибудь дефиците.