Норвежская рулетка для русских леди и джентльменов Копсова Наталья

Глава 37

Итак, местом моего последующего обитания, уже шестым по счету за последние шестьдесят дней, если туда засчитать и зимний пляж в Сандвике, и комнату матери и ребенка, и разведывательную базу в виде шикарной лесной дачи, именуемым санаторием для профилактики и излечения нервных болезней, был комплекс аккуратненьких, крашенных беленьким домишек из дерева, построенных где-то сразу после или чуть-чуть до Второй мировой войны и уютно сидящих на высоких живописных цоколях из серых булыжников. Правда, я сразу заметила, что некоторые из домиков и гаражи были сложены из белого кирпича и оштукатурены. Они явно пристраивались не слишком давно, но были здорово стилизованы под остальные постройки за исключением своих квадратных по форме окон в алюминиевых рамах и без форточек. Все корпуса между собой соединялись современными стеклянными галереями-переходами.

Сам неврологический санаторий располагался как бы на высоком холме в центре небольшого не то лесочка, не то рощи, а где-то на горизонте слева, на фоне вечереющего фиолетово-багряными всплесками неба чернел изящно-строгий шпиль весьма красивой протестантской церкви. Мимо этой церкви с предельно ухоженным и аккуратным кладбищем вокруг мы проехали чуть-чуть раньше. Я запомнила: там как раз начинался поворот с указателем на Аскер Бадс. Где-то чуть поодаль, за прямыми стволами-знаками совсем отстраненных от суеты жизни зимних деревьев виднелась некрупная, обледенело-сизая скала с массивной каменно-бревенчатой мельницей при ней, возраст постройки которой я бы оценила лет в сто пятьдесят – двести, а еще слышался ровный гул, видно, незамерзающего и в холодный сезон года водопада. С первой секунды здесь становилось предельно ясно, что падающая вода – это единственное, что слегка будоражит тихое, сонное, несуетливое и неторопливое существование-созерцание всех без исключения обитателей данной обители. Мне этот звук – сам ритм показался приятным и напоминающим о вечном и несуетном мире.

По всей видимости, приведение нервного или депрессивного человека в состояние медитативности является главной задачей норвежской медицины, потому как уже на второй минуте пребывания, даже просто стоя возле здания клиники, пациенты типа меня начинали с облегчением ощущать, что половина проблем из их муторных или, наоборот, тоскливых жизней становилась им абсолютно «до фонаря».

Вместе с шофером такси мы с редкостным душевным умиротворением торжественно поднялись по широким, деревянным, вовсе не скользким ступенькам на высокое крыльцо под крутым белым козырьком, где он уверенно нажал на кнопку антикварного бронзового звоночка в виде дремлющей морды гривастого льва. Дверь почти сразу отворила приятная, приветливая и улыбчивая женщина лет сорока. На ней был вовсе не белый халат, как я уверенно ожидала, но пастельных бежево-розоватых тонов брючный костюм из хорошего магазина, розовая же блузочка-футболочка с треугольничком из стразов и легкий переливчатый газовый шарфик на шее. Вместе мы зашли в тепло полукруглой уютной гостиной со стилизованной под старинное плетение кружевной мебелью из соломы, акварельными пейзажами гор и лесов и чьими-то старыми фотографиями по стенам, а также целой тучей домашних растений и даже пальмами в синих мозаичных кадках.

Принимающая дама охотно расписалась на чеке таксиста, и он удалился прочь, забыв попрощаться с остающимися, – видимо, настолько тут умиротворился и погрузился в собственную суть, хотя, может, был просто-напросто невежлив. Дама с той же милой, видимо, никогда не сходящей с ее губ улыбкой повернулась ко мне, я еще раз на всякий случай вежливо с ней поздоровалась и вручила ей пластиковую папку с необходимыми бумагами, ранее полученную от сакс-бехандлера.

– Очень рада приветствовать вас, Вероника, в нашем Аскер Бадс. Уверена – вам у нас понравится. В санатории царит приятная дружеская атмосфера, проходят реабилитацию чудесные, необыкновенно добрые пациенты, работает опытный квалифицированный медперсонал. Меня зовут Хельга, в санатории я главная медсестра. Давайте мы выделим вам комнату в нашем центральном корпусе, это как раз где вы находитесь прямо сейчас. В центральном корпусе расположены диет-кафетерий, тренажерный зал, два массажных кабинета, парная и сухая сауны, недавно пристроены бассейн и джакузи, так что здесь, Вероника, думаю, вам будет удобнее всего. Согласны? Вот и чудесно. Все оборудование у нас новейшее и по последнему слову техники. Также должна вас информировать, что завтраки длятся у нас с шести до половины девятого, обед – он же ленч – с двенадцати до пятнадцати, а ужин – с восемнадцати до двадцати. Мы практикуем буфетную систему питания – приходите в указанные часы и выбираете желаемые блюда. Удобно, не правда ли?

Я в очередной раз молчаливо кивнула в качестве ответа. Вообще-то на самом деле я бы предпочла поселиться в одном из более отдаленных и современных корпусов, чтобы, как говорится, быть «подальше от начальства и шут с ней, с кухней». К тому же те корпуса были гораздо ближе расположены и к живописной, почти сказочной мельнице, и к бурлящему природному водопадику, однако ни о чем для себя просить я не стала. Сама себе не смогла бы объяснить причины, вроде по всему чувствовала, что на просьбу мою с готовностью и более, чем семидесяти процентной вероятностью исполнения откликнутся. То ли тут, в санатории, лень так сильно по мне растеклась, то ли не хотелось создавать своим появлением особой суеты в таком смиренном мирке, а только на все вопросы я кротко и согласно сразу же кивала в ответ.

Предельно любезная старшая сестра-хозяйка все с той же неизменно сияющей и мягкой улыбкой проводила меня до выделенной комнаты, быстренько указала, где там расположены выключатели света, регуляторы батарей, стенные встроенные шкафы и вход в санузел, вручила ключ, изящным движением пальчиков что-то вычеркнула в своем блокнотике и удалилась с наилучшими пожеланиями. Итого, вся процедура заняла не более пятнадцати минут, совсем как в обычной гостинице. Если вдруг захочется что-то уточнить или увидеть, надо только обратиться, – медперсонал всегда рад помочь своим пациентам.

Постель была аккуратно застелена и готова к приему больного, белые полотенца и белый же халат махровой выделки лежали на стуле рядом, а сама небольшая комнатка, к которой примыкала снежно-кафельная душевая с туалетом, в точности соответствовала какой-нибудь стандартной скандинавской трех-четырехзвездочной гостинице. В Скандинавии даже пятизвездочные номера весьма просты по дизайну, но все всегда стерильно чистое – мне близок такой подход. Палево-светлые стены украшали три скромных постера с изображением цветов, вставленных в самые обычные белые рамочки – вот и все оформительские изыски.

Я навзничь рухнула на новую кровать сразу же, едва лишь успела снять шубу. Наверное, напряжение последних дней многократно превысило мои полуугасшие жизненные силы, так что последующие три часа я провела, лежа в полных сумерках, бестолково вглядываясь в неясные очертания потолка.

Ни о чем совершенно не думалось, но и не спалось. Неизвестно, куда подевались все ощущения, видимо, я сумела дойти до такой степени то ли усталости, то ли мозгового истощения, что подобные состояния, наверное, ближе к смерти, чем к жизни. Все стало совсем все равно: ничто больше не раздражало, не волновало, не привлекало и не отталкивало. Мир словно бы на время, а может, навсегда провалился в бездонные тартарары, что, кстати заметить, неплохо расслабляет. Тогда, возможно, даже быть мертвым – чувство, само по себе не лишенное некоей приятности и желанности.

Через какое-то время вдруг пробудилось первое желание. Захотелось, чтобы сейчас наступило лето и стало бы светло-светло, и солнечные зайчики заиграли бы на стенах, и по ярко-золотому потолку ползала бы одинокая пчелка или, на худой конец, мушка, а я бы могла ее наблюдать. Вспомнилось, что в далеком теперь детстве, лет двадцать или больше тому назад, именно так я лежала и со всем возможным вниманием следила за столь загадочной, исполненной тайного значения, непостижимо удивительной жизнью то ли пчелы, то ли мухи.

Далее на ум пришла мысль о санаторном режиме, поэтому свой первый ужин в Аскер Баде я пропустила абсолютно сознательно. Мне до отвращения не хотелось никого видеть, а тем более поддерживать вежливую беседу. Обо мне, слава Богу, никто не вспомнил. Особо деликатные и внимательные или, напротив, не особо озадаченные долгом норвежские медики в дверь не стучали, никуда не звали, не волокли насильно и не пытались привлечь.

Около десяти часов вечера я уговорила себя подняться, включила в комнате свет и задернула светлые полотняные шторки на окне, очень похожем на дачные своими небольшими квадратиками-рамками числом восемь. Валяющуюся бесхозно на стуле шубу, так до боли сейчас похожую на бессильного, сломленного браконьерами волчишку, встряхнула и повесила на вешалку в стенной шкаф. Из карманчика своей большой спортивной сумки извлекла красивенькую палехскую шкатулочку со своими самыми первыми сережками-капельками из небесно-голубой, точь-в-точь под цвет моих тогдашних детских глаз, бирюзы. То был подарок от мамы на мое одиннадцатилетие, и в принципе было гораздо правильнее иметь в ушах мой всегдашний талисман – «кусочек неба», чем раздражать окружающих тупо сверкающими диамантами – трехгодичной давности презентом впавшего в окончательное варварство мужа! Да кто я сейчас такая во всем блеске своих драгоценностей, а главное, где?! Бриллиантовую подвеску Руне я безжалостно отцепила, оставив на шее лишь цепочку-змейку самого минималистского вида, чтобы в глаза не бросалась, а из всех колец оставила на руке лишь одно все с той же скромной бирюзой.

Вместе со шкатулкой из кармана сумочки неожиданно выпал вчетверо сложенный лист плотной писчей бумаги отменного качества и слегка песочного оттенка. Странно, как он мог там оказаться, ничего подобного я лично в свою сумку не клала… Ах, да это письмо!.. Неужели…

С щемящей сердце грустинкой, как если бы то было послание от недавно умершего человека, с неудержимым дрожанием враз ослабевших пальцев развернула загадочный листок. То были два стихотворения, сочиненные, очевидно, к нашему окончательному расставанию и написанные так хорошо мне знакомым размашистым и щедрым почерком Николая.

И совсем-совсем последние его строки на оборотной стороне бумаги. Название они имели исключительно подходящее к тому, что с нами случилось: «Последнее прикосновение к тебе». Только сейчас я обратила внимание, что Николай свои произведения всегда озаглавливал, а раньше почему-то не задумывалась…

Надо же, оказывается, влюбленный поэт ночь не спал, а писал мне, своей Прекрасной Даме, прощальные сонеты, совсем как в романтическую эпоху Серебряного века. Как же все-таки неимоверно пошла, и приземленна, и прагматична современная суетливая жизнь! Теперь я приговорена во всем таком прозябать до конца дней своих: в липких рекламах, грязных газетных сплетнях, дутых телевизионных кумирах, и ничего возвышенного… И ничего, ничего хорошего у меня больше не будет! И никто, никто не станет специально ради меня доставать то нежно-терпкое, но и дерзкое «Киндзмараули» – вино, любимое не только мной, но и самим Сталиным Иосифом Виссарионовичем. Никто больше не напоит меня до состояния безудержного веселья, «когда смешинка в рот попадает», великим коктейлем «Огни Москвы» – абсолютно гениальной, на мой испорченный вкус, мешаниной водки с шампанским. Неужели же когда-то я умела так отчаянно хохотать?!

Никто не станет с таким чудным вдохновением рассказывать столько замечательных историй. Ну, например, ту, где великий грузинский художник Николай Пиросманишвили однажды взял да и завалил от пламенной любви и душевной щедрости всю центральную площадь Тбилиси и даже прилегающие к ней улицы ярко-красными розами в честь своей возлюбленной актрисы. Как раз об этом, произошедшем еще до Первой мировой войны событии много лет спустя один из любимейших Колиных поэтов Вознесенский написал стихи для дивной песни о любви «Миллион алых роз». «Когда-нибудь я усыплю розами лестницу в доме, где ты будешь жить! Ты какой цвет лепестков предпочитаешь? Неужели оранжевый?» – на полном серьезе обещал мне Николай.

Никто теперь и не подумает специально для меня создавать праздник из банальных до зубовного скрежета, таких серых будней, а Коленька много раз повторял, что армянский мужчина обязан долгом своим святым почитать умение организовать праздник женщинам, детям и гостям. Вдруг он здесь – «персона нон грата»! Боже мой, какие же это норвежские глупость и несправедливость! Как быть насчет Алены? Ей Бог судья – в конце концов она просто-напросто одинокая, измотанная и неприкаянная бабья душа, несмотря на все свои стервозные выкрутасы, прагматические происки и поиски практического смысла в жизни. Она тоже ищет своего счастья в жизни, в том варианте, в котором понимает… Мне лично кажется: добром Алена не кончит и на что-нибудь рано или поздно нарвется, хотя я могу и ошибаться, как показывает практика, с точностью до наоборот…

А я?! Никому до меня больше нет никакого дела. Жива я или мертва – все одно! Только Игоречек здесь еще и держит! Да мама, надеюсь, помнит…

Струйки горячей соли обожгли щеки. Как в гейзере, во мне поднялась и забурлила непереносимая жалость к себе и собственной, так окончательно и бесповоротно испорченной жизни – одному ныне большому «разбитому корыту». Где я теперь? Кто я теперь?

Несколько секунд спустя в виде дополнительного наказания накатилась пульсирующая волна боли в горле и начался удушливый спазматический кашель. Казалось, – закашляюсь до смерти, но едва отпустило, подчиняясь внезапному импульсу, я стремительно откопала в своей дымчато-серой, заполненной неимоверным барахлом дамской сумочке записную книжечку и одну нормально пишущую авторучку и лишь за несколько кратких мгновений накропала немного неуклюжий, подростковый какой-то стих:

Прочтя сие творение, я разревелась несказанно. Мне серьезно померещилось, что душа оклеветанного норвежскими газетами поэта вернулась обратно сюда, в Норвегию, и вселилась в меня на недолгие минуты. В тягостной тоске, в отчаянном сумраке сознания упала я на постель в надежде хоть ненадолго отключиться от несправедливой и тупой жизни, от бесполезного будущего, в которое я вовсе не стремилась и где ничего хорошего меня точно не ожидало.

В общем и целом я оказалась права: последующие два с половиной месяца провела в этом Аскер Баде, словно «ежик в тумане».

В самом начале пребывания в санатории, несмотря на предпринимаемые, достаточно многочисленные терапевтические процедуры, как то: когнитивную (вроде именно так этот «стон» у нас в Аскер Баде «песней» зовется) терапию, рациональную терапию, трансактный и гипноанализ, телесно-ориентировочные, психодинамические и еще какие-то методы, мне в целом делалось все хуже и хуже. Меня словно бы заколдовали – сглазили, хотя никакие конкретные болезни в никаких конкретных органах, к счастью, обнаружены не были. Моя психическая подавленность с каждым днем разрасталась и в итоге сделалась донельзя жуткой, подобной безостановочному скольжению по ледяной горке в вонючее и топкое болото, в коем гнездилось все инфернальное зло этого и остальных миров. Я сама стала себя бояться: скольжение в беспросветное отчаяние в любую минуту грозило превратиться в свободное падение с ускорением. Я начала пуще смерти опасаться докатиться до «точки невозвращения». Два года назад вообразить бы не смогла подобный ад, как правильно писал Александр Сергеевич Пушкин: «Не дай нам Бог сойти с ума, уж лучше посох и сума».

Что-либо делать в таких состояниях не было никакой силушки-моченьки и казалось полнейшей бессмыслицей. Иногда я предпринимала кое-какие попытки с собой справиться – включала автоматизм и целеустремленность всегдашней профессиональной отличницы, но помогало ненадолго. Любая еда теперь часто казалась лишь безвкусной резиной. Время – тягучей и плотной шиной в полурасплавленном состоянии и с запахом дегтя.

Все вокруг стало совсем ненастоящим, больше похожим на выплюнутую жвачку и ни в чем, ни в чем не находила я ни солнца, ни луны, ни звезд. В моем индивидуальном восприятии куда-то окончательно пропал свет. Зато через день – уколы острым шилом в сердце, а еще память любила ужалить тонким, пронзительно острым жалом в горло. Несчастное горло иногда корчилось и корежилось, но ничего не могло поделать; иногда же меня сильно рвало, а потом чуть отпускало.

За окном только снег, снег. Бесконечный снег. А после был дождь, дождь. Такой же бесконечный и бессмысленный дождь. В моей комнатенке все время стояла густая, плотная, почти материально осязаемая и, словно старая бронза, тяжелая духота. От духоты противно кружилась голова, но хотя я пробовала часто открывать окно и проветривать удушливый смрад, ничто не помогало. Особенно неохотно нагибалось тело: в такие моменты на несколько неподвижно зависших секунд становилось темно в глазах, их заливало чем-то горячим и липким, а веки становилось не разомкнуть.

Внутренний, не видимый глазу огонь неизъяснимой тревоги и мучительной боязни будущего жадно пожирал мои внутренности, во всяком случае я так интуитивно себе то воображала. Иногда явственное ощущение того, что я сижу в темном и узком гробу живая, но без всякой надежды из него выбраться, заставляло желать более легкой смерти. К тому же в темных углах сего гроба стал мне рисоваться клыкастый и мерзкий до отвращения лик. Если с кабаньего рыла ободрать щетину, приделать бычьи рога и огромные кривые уши, то портрет его как раз и представится. Ушастый и рогатый так и норовил прижаться к моим губам с поцелуем, и, надо признаться, иногда ему это удавалось, но до чего же меня возмущало его тупое самодовольство, считающее себя самой высшей и всемогущей силой на свете. После таких мерзких моментов я запиралась в ванной комнате, посильнее включала воду и истерически рыдала. Почему так скрытно? А мне совсем не хотелось, чтобы местные психологи проведали про мои одинокие истерики и безумные состояния; я им не доверяла.

Острая до болезненности интуиция в моменты просветления подсказывала, что тем либо иным способом я должна постараться произвести на всех приятное впечатление; что за мной ежечасно, хотя и ненавязчиво наблюдают и все проявления характера и нрава фиксируют; что тем или иным боком дикие фантазии и несуразные рыдания могут сильно мне навредить; что я могу очутиться в числе тяжелых пациентов в месте куда более специализированном, чем нынешнее.

Вот потому запирала я себя изнутри на «семь чугунных замков», а когда появлялась «на люди», то натягивала на бледную усохшую физиономию миловидную и не лишенную легкого налета интеллектуального флера маску мягкой грусти и без нее за дверью своей одинокой обители не рисковала показаться. Никогда я не была до конца откровенна ни с одним из всех достаточно милых или такими представляющимися аскербадсовских психологов, психоневрологов и психоаналитиков. Жизнь научила тщательнейшим образом взвешивать каждое слово в разговоре не только с персоналом, но и с другими находящимися на излечении лицами.

Не дай Бог, муж или его адвокат сумеют прознать про специфику моего нынешнего места проживания, то будет для меня самой великой вселенской катастрофой, настоящим концом света! Вот кто со стопроцентной уверенностью использует подобный факт против несчастной матери. Потому ни с кем и никогда не стану я больше откровенничать, никому я не должна больше доверять – надо стараться всегда «держать рот на замке, а ухо востро», с тихой скромностью, а тем более, когда никто ничего не спрашивает. Зачем смешные люди пытаются кому-то что-то объяснять, если «молчание – золото» и так легко «сойти за умного»? Кто кого слушает в этом суетном мире? Кто здесь кем интересуется, кроме самих себя и своих преходящих и тленных, с точки зрения вечности, проблем? Что есть по сути вся наша никчемная, суетливая, по большей части пустая и фальшивая жизнь? Кому такое нужно? Начинаешь с того, что тебе бирку привязывают к руке, а кончаешь тем – что к ноге. Два самых важных события, которых точно не избежит никто их живущих, а остальное слишком условно и не необходимо.

Как в кошмарном сне душа моя быстро скатывалась в бессмысленный вселенский хаос и торопливо прогрессировала к полному и завершающему раздрыгу-развалу, однако мысли о сыне, учеба и предписанные врачами таблетки группы CCPU (это когда пациент не способен умереть, сколько бы препаратов ни заглотил одновременно!): сипромил, сероксад, ситалопрам и синсенг все же худо-бедно, но позволяли хоть как-то выносить нескончаемую жизненную муку и поддерживали психический аппарат на плаву.

«Дорогая моя Майечка!

Больше полугода прошло с тех пор, как мы почти каждый день имели возможность встречаться с тобой. Мне стало казаться, что Москва на самом деле была лишь в моих грезах.

Теперь сижу я, такая одинокая и всеми на свете позабытая, в норвежских заснеженных лесах-полях. Норвегия – страна богатая, сытая, ухоженная и безопасная, но такая от меня далекая-предалекая и холодная-прехолодная. Но в любом случае именно норвежцы мне пытались помочь, чем тронули почти до слез. Ведь ничего подобного от них я ничуть не ожидала, искренне думала, что все люди здесь, как мраморные парковые скульптуры.

Прошлой ночью снился мне странный, верно, не к добру сон.

Косматая, одетая в разноцветные лохмотья, но молодая ведьма, именующая меня любимой подруженькой, прямо на моих глазах зарезала у большого костра черного петуха, а его кровь дала выпить пушистому черному коту. Кот сразу же принялся раздуваться в размерах – увеличился раза в три, замурлыкал от удовольствия и подошел ко мне ластиться-тереться. Я тому была рада, так как сама и являлась владелицей того огромного, ростом с пантеру, котяры и даже внешне выглядела похожей на всклокоченную колдунью. Может быть, ты примерно знаешь, к чему подобное может сниться? Так неспокойно на сердце!

Творится что-то весьма странное в моей нынешней жизни. Иногда кажется, что это вовсе и не жизнь, а бред воспаленного воображения.

А впереди меня ждет очередной этап «войны адвокатов», наверное, дело окончится судом. Обратилась к юристу вынужденно, так как супруг наотрез отказывается отдать мне ребенка для совместного проживания с матерью. В январе он мне еще и угрожал, что вместе с сыном переедет из Норвегии куда-то еще. Его слова привели меня в неописуемый ужас, и я обратилась к норвежским властям с просьбой о защите. Они должны останавливать его на границе всякий раз, когда он будет пытаться пересечь ее в компании с моим мальчиком. Выезжать за рубеж с ребенком Вадим теперь может лишь с моего письменного разрешения, то же самое касается и меня. Мужчины и женщины здесь равноправны по отношению к детям, один супруг, согласно закону, не имеет никаких преимуществ перед другим, определяемых половыми признаками. Тут – не Россия.

Моя основная проблема перед битвой за сына то, что я пока не имею работы и, соответственно, устойчивых средств даже к собственному существованию. Найти иностранцу достойную работу достаточно сложно, в первую очередь необходимо очень основательно выучить язык, что само по себе требует уйму времени и сил. Пока продолжаю настойчиво ходить на компьютерные курсы. Лекции читаются на норвежском, но установочные программы – английские, и по-английски сдаем экзамены – конечно же, так мне гораздо легче. Учусь по-прежнему каждый день с девяти до трех, потом можно остаться на дополнительное машинное время и попрактиковаться. То ли от адской смеси иностранных языков, а может, от постоянной концентрации сразу и зрения, и мозгов или же просто заедает суровая депрессия, но иногда по вечерам адски болит голова, мерещатся всякие ужасы и чувствую себя, как в мышеловке.

Серьезной проблемой для Вадима, думаю, должен стать тот факт, что жены (если только они не сумасшедшие) не убегают от хороших мужей на улицу в чужих странах в чем попало и без ничего. Моя адвокатша, мощная, как танк, норвежская валькирия, собирается настаивать, что муж обязан по закону поддерживать мать-иностранку и ребенка, пока данная особа, то есть я, нормально не выучит норвежский язык и не закончит курсы компьютерной переподготовки, так как за семь лет она во многом утратила свою инженерную квалификацию. На что будет особо упирать адвокат противоположной стороны – не имею понятия.

Плохо, что у меня на руках нет ни единого документа, даже свидетельства о рождении собственного сына – ни о каких нужных бумагах я не думала, когда уходила. Да в самом страшном сне несколько месяцев назад я не смогла бы вообразить себе подобное, ведь с Вадимом мы вместе прожили четырнадцать лет. Родители Вадима полностью на стороне сына и поддерживают абсолютно все его решения.

Будущее мое настолько туманно и неясно, что я чрезвычайно его опасаюсь и мечтаю дожить до лета чисто физически, а при этом еще умом не тронуться. Так хочется заснуть без всяких сновидений, а потом открыть глаза – за окном лето, и все несчастное и плохое навсегда позади.

Ах, боюсь, что не пересечь мне в целости минное поле собственной жизни!

Прошу твоего прощения за сумбурность изложения и, пожалуйста, пиши мне.

В моих нынешних обстоятельствах человеку как воздух нужна искренняя дружеская поддержка. Передавай от меня привет и пожелания здоровья своей уважаемой маме.

Крепко тебя целую, твоя Ника».

Глава 38

На второй день моего пребывания в психоневрологическом санатории в столовой самообслуживания повстречала я весь примерный контингент лечащихся в подобных местах от хронических неврозов, психозов и острых депрессивных состояний. Большая часть пациентов находилась в возрастной группе лет около сорока пяти – пятидесяти, из чего я сделала вывод, что тяжесть прожитого времени начинает особенно сильно давить человека именно в данном возрасте. Попадались отдельные, вида замкнутого и меланхоличного юноши и девушки едва-едва из подростковой зелени, то есть не старше восемнадцати-двадцати. Как чуть позже дошли до меня подробности из обязательных в любых коллективах слухов обо всех и обо всем, молодежь сильно пострадала от семейного и детского неблагополучия с последующим наложением стресса от незадавшейся межполовой любви. В результате детских психологических травм взрослая личная жизнь у людей обычно не задается, что весьма естественный и логичный, на мой посторонний и немедицинский взгляд, факт.

В санаторном наличии имелись три вечно оживленные, громко хохочущие, много жестикулирующие и почти безостановочно щебечущие всякую чепуху молодые женщины несколько моложе меня. Вскоре про себя я стала именовать их «феечками». Это случилось после того, как однажды за столом девушки вдруг разразились таким буйным хохотом, что нечаянно опрокинули на себя два только что взятых подноса с горячими блюдами, мне же сразу пришел на ум каждому ребенку известный стишок:

В столь цветущем трио молодая шведка приходила в себя от проблем семейной жизни с мужем-наркоманом, молодая бразилианка – с мужем-садистом, а их норвежская подруга – с отцом-алкоголиком. Развеселые, шумные, во всегдашнем приподнятом настроении и с пританцовывающей походкой пациентки создали у меня впечатление лиц, находящихся на последней стадии излечения, а их поведение – конечную цель норвежской психиатрии. Все-таки «феечки» вносили интересный, хотя и странный диссонанс в молчаливую отрешенность остальных клиентов санатория.

Время от времени появлялись и вскоре опять неизвестно куда пропадали еще какое-то мрачные личности с потухшими взглядами. Сама же я превратилась в как бы противоположность самой себе, то есть стала «тиха, как украинская ночь», и утратила почти всякое любопытство к людям и миру. Теперь люди начали казаться мне до зубовного скрежета скучными и в большинстве своем до крайности примитивными. Общаться здесь мне ни с кем совершенно не хотелось, хотя как-то раз хорватка Бранка ни с того ни с сего со мной разоткровенничалась, вдруг поведала часть своей жизненной истории. Минут на сорок я вынырнула из толстой скорлупы собственного эгоцентризма и даже подумала: «Вот у человека вышло страшнее, чем у меня. Такое мне бы не перенести и вовсе!» Хорошо помню: сделалось ужасно стыдно за свои слабость и безволие, но что же тут поделаешь – не всем дано родиться сильными людьми и выдающимися личностями.

Бранка родилась и жила в небольшом боснийском городке Бугоене, и когда случилась кровавая гражданская междоусобица между мусульманами, хорватами-католиками и православными сербами, она как раз «кстати» оказалась беременна своим первым ребенком. Срок рожать подошел в жарком апреле, когда ее родная земля задрожала от взрывов, всполохов огня и перепуганных криков охваченных паникой соседей. Сербы и хорваты наступали на город с разных сторон, и местные городские власти начали срочную эвакуацию до смерти напуганного рассказами своих газет и радио об их обоюдных зверствах среди населения. Вдосталь наслушавшись тех, леденящих кровь и останавливающих дыхание историй, как озверевшие солдаты вспарывают животы беременным женщинам, а грудных младенцев отнимают и живьем поджаривают на кострах на глазах обезумевших от горя матерей, Бранка как раз начала рожать. Растерянный отец повез ее в городской родильный дом. Внимательно слушая эту смуглолицую, черноволосую и кудрявую, с утомленными и печальными нежно-зелеными глазами под прямыми стрельчатыми ресницами женщину, я вообразила себе обстановку того, совсем уже пустого, разоренного провинциального госпиталя, из которого растащили все, что физически можно было уволочь, и мороз пошел по моей коже.

Единственной живой душой, обнаруженной в заброшенной больнице, оказалась юная, начальством своим позабытая студентка-практикантка, оставленная там на дежурство еще с прошлой ночи. Так вот эти две мужественные, совсем еще молодые женщины под разрывы бомб и вой канонады около двенадцати часов, полностью отрешившись от недоброго и опасного мира вокруг, помогали появиться на этот сумасшедший свет девочке Миррочке. Только потом они обнаружили, что за время родов почти половина госпитальных стен оказалась снесенной с лица земли.

– Твоя история, Бранка, удивительно напоминает мне другую, описанную в «Унесенных ветром». Твои роды – прямо как роды в Атланте, охваченной огнем Гражданской войны. Странно, наверное, пережить подобное наяву… – повторила я, наверное, раз пять за время монолога собеседницы. – А что же случилось со всеми вами потом? Как ты оказалась в Норвегии?

– Мне и самой пережитое кажется сном, поэтому совсем не могу спать – мучают кошмары. Чуть только глаза закрою и забудусь – так на меня, кричащую от нестерпимой боли или же держащую крохотную дочку в руках, начинают падать бесчисленные кирпичные стены. Сплю раз в три дня, да и то только по часу-полтора, – ответила вновь застекленевшая лицом Бранка, окончательно замкнулась и поскорее от меня отошла.

Больше мы почти не общались, хорватка так же, как и я, избегала контактов с окружением, но при встречах всегда пытались хотя бы улыбнуться друг другу: все-таки обе были славянками по крови, волею судеб оказавшимися в Скандинавии.

Снова и снова я тонула в собственном глухом омуте мыслей и эмоций, ничего при этом вокруг себя не видя, не слыша, не замечая…

Почему, ну почему Вадим стал таким? Когда, в какой момент времени у нас все разладилось? Как же так случилось, что я не заметила, прохлопала, упустила начало конца? Почему мне стало так напряженно с мужем, так неуютно? Я начала опасаться его необузданных реакций на любые мои поступки и слова. А уж последний год в семье мне стали устраиваться почти непрекращающиеся скандалы, ежедневно приходилось терпеть придирки и несправедливое унижение.

Критика словами, да чтобы побольнее; потом молчаливое сумрачное недовольство, опять хлесткая критика… Да никакой человек не способен долго терпеть столько несправедливых придирок и колкостей, сколько их вынесла я! Да я вытерпела то, чему названья нет! А за что? За что мне такая горькая судьбина? И почему? Почему я не могла спокойно, без придумывания идиотских «легенд» куда-нибудь пойти, заняться своими делами, встретиться с подругой? Вадим заявлял, что ничего хорошего я не заслуживаю и должна стараться лучше… Боже, какая глупость! А ведь верила… Почему мы перестали вместе куда-либо выходить из дома: в кино, на концерт, в театр? Почему мне стало с ним так плохо? Почему он выпил из меня всю радость жизни? Я ведь теперь совсем трухлявая внутри, просто ходячая оболочка или зомби; сдувшийся бывший воздушный шарик – ныне бесформенная, высокая, всеми позабытая мумия в саркофаге.

Много лет я отдавала себя ему так полно, радостно, без остатка. В моей жизни он был центром, и было так изумительно, счастливо, хорошо думать, что у меня есть он, Вадим. Сейчас даже невозможно вообразить, а ведь когда-то я пребывала в абсолютной уверенности, что однажды соберу всех наших друзей на серебряную свадьбу, а там – и на золотую с бриллиантовой. Нет, ничего, ничего теперь больше не будет! Почему я не способна позабыть те дни, когда мы были вместе и безумно счастливы? А он помнит? Конечно же, нет…

Года три назад в наших отношениях с Вадимом появилось нечто нехорошее, нечто враждебное и жестокое, опасное и беспощадное. Вдруг Вадим стал ко мне безжалостен; ко мне – своей жене, любящей его всем сердцем, ко мне, Веронике – женщине с романтическими и высокими к нему чувствами, благородными о нем мыслями, с полной ему преданностью и покладистостью.

«Я тебя, милая, научу быть хорошей женушкой. Каждое свое «нет» будешь вспоминать до конца дней. Не надо тут передо мной воображать себя Жанной д’Арк на костре, мне тебя ничуть не жаль!» – с ласковой угрозой в голосе информировал меня муж. Вадим наловчился быть мастером ударов по самым моим чувствительным местам. Каждое обращенное ко мне мужнино слово наносило глубокий, точно рассчитанный удар; потом те раны болезненно кровоточили и непрерывно ныли. Хотя удары и были словесные, а раны – виртуальные, чувствовались они как обычные телесные. Рубцы мои заживать не успевали, потому что вскоре мужем наносились новые и новые. О, как хорошо я осознала, во что в конце концов превращался солдат в старорежимной русской армии, получивший тысячу ударов прутьями в виде штрафа: в окровавленный, вздувшийся кусок сырого мяса. Вот именно такой, а еще не так давно бравый, бесстрашный и куражистый молоденький солдатик умирает сейчас внутри меня и вместе со мной. К этому в нагрузку невидимый, но гигантский и склизкий на ощупь спрут обволок и тело мое, и бессильную душу стальными щупальцами-присосками и утягивает в холодную, мглистую пучину, чтобы там в клочки разодрать и сожрать хотя бы и мертвую.

Стою я с внутренней стороны меня по самое горло в вязкой, пурпурного цвета кровушке, совсем скоро станет она мне по самые ноздри, потом еще чуть выше, и не станет Вероники: захлебнусь и прощай, «ку-ку» родные мамочка, и сын, и Аскер Бад, и Норвегия.

Когда все смутные ассоциации, как траурные осы, роящиеся в переполненном ими мозгу, на мгновение вдруг замерли, а потом разом скрестились на черной мысли о скорой гибели, желудок среагировал, и меня почти наизнанку вывернуло в белокафельном санаторском клозете.

Совсем еще недавно в виде комплимента мне поэтичный по натуре Николай рассуждал примерно так: вот, мол, у большинства женщин характеры лунные, причем зачастую то вовсе не романтические весенние диски почти ювелирной работы, но печальные и ущербные рожки накануне затяжного сезона дождей, зато у вечно смеющейся Вероники темперамент и характер всегда и несмотря ни на что солнечно-майский, как у большинства здоровых детей, и такие же по-детски широко распахнутые навстречу миру доверчивые глаза. Эх, видел бы Коленька меня сейчас тут – открестился бы от собственных слов!

В Аскер Баде моим оздоровлением особо занималась клинический психолог Марит: по-мужски коротко стриженная, темноволосая, достаточно дружелюбная, смирная, всегда немного скучноватая и, в моем понимании, совершенно никакая и как женщина, и как специалист особа примерно лет сорока. Честно говоря, мне на каждой встрече с ней вспоминалось крылатое выражение собственной бабушки о подобных людях: «Ни с чем пирог!», а про себя я с сожалением думала, что вот если бы мне вместо этой «бледной человеческой тени» выделили другого врача – умницу и профессионала, дела пошли бы куда успешнее. Никаких попыток поменять свою тифозно-стриженую, остреньким носиком похожую на птицу сойку докторшу я сознательно не предпринимала – зачем просто так наживать лишних недоброжелателей, хотя нам всем не раз говорили, например та же старшая медсестра Хельга, что пациенту для возвращения уверенности в себе и в жизни важно чувствовать личное внутреннее взаимодействие, ощутить правильную «химию», заиметь глубокий персональный контакт со своим лечащим врачом, и их, докторов, можно и нужно менять. Надо-то всего лишь написать стандартное заявление на имя главврача и отдать, допустим, старшей медсестре…

Нет, все же докторица может не на шутку обидеться, и неизвестно, как это мне «отпоется» чуть позже, а так ничего особенно плохого она, в принципе, не делает.

Ну, подумаешь, создает она у меня впечатление, что все эти многочисленные терапии, процедуры и анализы по сути – одна и та же наукообразная ерундистика; ну и что? Может, оно в самом деле так и есть, но кто о том признается прямо и честно… Единственное, что меня жутко разозлило и обидело, так это когда в самую первую нашу встречу дамочка предположила у меня начальную фазу алкогольной зависимости. Я так «со смыслом» на нее тогда посмотрела тяжелым своим взглядом, что она сразу же стушевалась и кротко умолкла.

Наши с Марит свидания всегда проходили на редкость стандартно: я ложилась на кушетку, а она мне задавала разные, по большей части идиотские вопросы. Вопросы всегда примерно одни и те же, я в свою очередь бубнила ту же самую, заранее мной скомпонованную, банальную и скучную по сравнению с действительными событиями, до дрожи тоскливую историю типа: что-то муж сделался невыносимо ревнив, поэтому пришлось от него убежать; выхода не было, и пришлось сначала пожить на улице, а потом у подруги; пыталась найти работу, но безуспешно; очнулась здесь, у вас в Аскер Баде – тут мне нравится, удрать из вашего «рая» нет и в мыслях. Получался просто новейший рассказ про дальнейшие путешествия Колобка.

Марит по обыкновению своему садилась где-то позади и, похоже, сладко там кемарила, слушая нудные россказни клиентов. В конце сеансов она неизменно из раза в раз повторяла, что меня по-женски понимает и сочувствует: вот так очутиться в совсем чужой стране без работы, без жилья, без денег, без родственников, без нормального знания языка – это, конечно, лихо.

По прошествии какого-то времени докторица решила применить ко мне эндогенно-антидепрессионный подход. Это когда корни внутренних душевных переживаний и внешних жизненных неудач ищут и находят в воспоминаниях о, по определению, «золотой поре жизни» – то есть о детстве. Так она принялась подробно «пытать» меня о родителях, их стиле жизни, убеждениях, воспитательных методах и моих с ними взаимоотношениях.

Счастливица Марит настолько была изумлена, узнав от меня так много нового, интересного и для себя неожиданного, а также сильно расширив горизонты собственных представлений, что твердо решила вставить мою бабушку и ее воспитательные методы в свою почти готовую к публикации научную статью. Заодно ко всему в гипнотерапии и в гипноанализе моя врачиха почитала себя за редкостную «доку» – то была самая кульминация ее сеансов, когда ей то было не лень.

– Так, теперь напоследок приступаем к расслабляющей гипнотерапии, – бесцветным своим голосом начинала она мне привычные монотонные верещания на тему расслабления. – Почувствуем, как все тело наполняет свинцовая неподъемная тяжесть. Тяжесть разливается по рукам, ногам, по животу и груди. Тяжело дышать, невозможно шевельнуть даже пальцем, свинцовая голова. А сейчас в пальчике левой руки появляется свет и тепло. Пальцы теплеют, теплеют, теплеют окончательно. Ладонь медленно погружается в ванну с почти горячей водой, вот она вся целиком опущена. Теперь пошевели пальцами. Им все легче и легче двигаться… Они становятся прозрачными, совсем прозрачными, почти невидимыми. Затем левая нога, начиная с бедра, постепенно светлеет, светлеет, теряет очертания и окончательно растворяется в пространстве…

Мои ощущения, как назло, по большей части были прямо противоположными указаниям терапевтши. Так, вместо свинцовой тяжести вдруг возникала певучая легкость ласточки, а вместо легкости – полная придавленность могильной плитой из гранита высшего качества; заместо расслабления в теплой ванне – случайное падение в прохладные, стремительные струи бурного горного водопада; вместо приятных покалываний в левой ладони – интенсивные и неприятные ощущения в стопе и щиколотке правой ноги.

Если гипнотизерша меня спрашивала, то я искренне и чуть-чуть недоумевая делилась с ней истинными чувственными впечатлениями, однако Марит уверенно заявляла, что так оно лучше и моя психологическая реабилитация прогрессирует прямо на ее глазах.

– А теперь представь себя крохотной-крохотной букашечкой. Посмотри вверх на окружающую тебя травку и начинай медленно расти до неба…

Я покорно вздыхала и тут же превращалась в свирепого тираннозавра в доисторическом папоротниковом лесу, сильно мечтающего отобедать вкусной и здоровой врачихой.

Одновременно с индивидуальными сеансами гипноанализа пришлось начать посещать и групповые, так как моя психологиня вдруг сочла, что общение с такими же, как я, должно помочь мне восстановиться.

Кстати сказать, Марит, как выяснилось чуть позже, вообще оказалась большой энтузиасткой групповых терапий и группового общения, поэтому отбояриться от оных под благовидным предлогом мне удалось лишь после четвертой посиделки и уже у другого врача. Там каждый из шести клиентов в виде первоначального знакомства с остальными должен был обязательно поделиться слезливой историей своего стресса, а все ему коллективно сочувствовали и выражали понимание; потом опять каждый из участников докладывал группе в подробностях, о чем он думал-переживал в течение данного дня, остальные же вновь и вновь сочувствовали и понимали. Нуднейшее занятие! Мы разучивали какие-то стишки типа мантр на норвежском языке, сравнивали результаты ответов на некие глупейшие тесты Берна (что такое тебе мерещится в абсолютно бесформенных цветных и бесцветных пятнах и пятнышках на карточках-картиночках, на что я полюбила отвечать: «кружка пива») и все в таком же духе, плане и разрезе.

Во время тех совместных терапий я поняла лишь одно, а именно: закончив жизнь в нашем материально тяжелом имманентном мире, не всякий сможет пролезть в мир трансцендентный, но зато запросто способен оказаться в неприятном подвешенном состоянии. О своем внезапном прозрении я объявила громко вслух. Народ, похоже, напугался не на шутку, но зато мне разрешили перейти на режим абсолютно свободных посещений. Ах, не нужно, не нужно ничему удивляться, дорога Ника! Ведь ты сама, своей рукой подписала все бумаги, шалунья этакая! Уж тут-то тебя вылечат точно…

На мой вконец измученный душевными неурядицами и оттого чрезвычайно пессимистический взгляд на все сущее была в этом санатории приятная изюминка в виде наличия двух поистине замечательных массажных кресел, массажно-струевой ванны с солярием при ней и трех душевых кабинетов с разноуровневыми водными потоками, а если по науке – то многоструйными контрастными душами Шарко. Я действительно старалась применять оборудование «как можно более эффективно в благородном деле сражения с нервными болезнями и патологически-депрессивными состояниями» – так нас медперсонал инструктировал.

По мне лучшей терапевтической процедурой из всех возможных была та, при которой сам, когда пожелаешь, ложишься в массивное черное кресло, сам себе регулируешь режим воздействия, от мягких поглаживаний и легких покатываний до будь здоров мощных встрясок; жмешь желаемый код позиции тела от почти вертикальной до ниже, чем горизонтальная (это когда ноги оказываются чуть выше головы). А самое мое любимое устройство – это когда выбираешь градус усиления давления на определенную часть туловища и разницу скоростей; я, например, впадала в нирвану при одновременном массировании шеи, поясницы и икроножных мышц. Процесс лично меня здорово и развлекал и позволял на время отвлечься от глубоких, но неконструктивных эмоциональных истерик и внутреннего самоедского занудства. Естественно, оно же логично, что измученной дурными мыслями Нике желалось пребывать в восстановительном центре в гордом и полном одиночестве, а потому, к большому моему сожалению, ходить туда приходилось в самое непопулярное время: или ранним утром, или поздним вечером.

Помимо водных и массажных процедур существовал еще один фактор, что держал на плаву и не позволял выпасть в окончательный жизненный осадок в царстве ада – то была моя поистине сумасшедшая учеба.

Во-первых, лекции и компьютер отвлекали от непереносимых дум о несложившейся женской судьбе; во-вторых, я любила учиться чему-то новому и умела это делать; в-третьих, было увлекательно получить еще один диплом о высшем образовании; в-четвертых, преподаватели меня хвалили, потому что экзамены у меня получалось сдавать лучше всех в группе (сама я считала это простым следствием своего сильного английского языка, наши мальчики казались мне гораздо более способными); в-пятых, мне лично было бы приятно именоваться впредь системным инженером и более-менее разбираться в машинах и программах; а в-шестых, и основных: в моменты самых страшных своих раздумий хваталась я за учебники, как утопающий за соломинку, и с головой старалась погрузиться в довольно непростые объяснения и терминологию. Собственным опытом могу подтвердить, что даже самой гениальной, не моей, голове невероятно сложно одновременно концентрироваться на двух различных темах: неразрешимая дилемма, почему муж начал столь жестоко со мной обходиться, отчего совсем разлюбил и что я такого плохого в жизни сделала, отчего в итоге она сложилась так никудышно, и вопросы имплементации и администрирования сетевой инфраструктуры с трехчасовыми экзаменами на имеющем особую специфику американском английском сочетались, прямо скажем, туго. В учебе же я всегда была солнечный свет и отменно хороша; ведь с самого раннего детства меня учили только одному, а именно: постоянно, много и плодотворно учиться, учиться, учиться в соответствии с заветами Владимира Ильича Ленина. Зато вот с мужчинами правильно общаться никто не учил, и как с мужем жить так, чтобы и выжить, и нажить здоровья, добра и счастья, тоже. Кому теперь в жесткой прессингующей реальности нужны такие, как я, девочки-книжницы-дурочки, отлично знающие Овидия, Вергилия и Сократа в пересказах Платона трехтысячелетней давности…

Глава 39

С началом весны все же стали наступать недолгие периоды просветления в моем душевном аду, когда любовь к окружающему миру вдруг вспыхивала с прежней силой. В такие минуты, минуты столь долгожданного и искреннего, подобно восходу солнца после снежной ночной бури затишья, я принималась думать, что вот родись я чуть-чуть умнее, то и из меня бы что-нибудь хорошее да и вышло бы на радость окружающему миру. Существо мое словно бы замирало, и печаль, мягкая и ностальгическая – даже приятная, ласково укутывала с головы до ног сиреневой, как пух невесомой шалью, и так незаметно подступали тихие кружевные сумерки моих одиноких вечеров, а с ними неслышной поступью пушистой дымчатой кошечки входила в меня умиротворяющая нежность к чему-то навек утраченному и невозвратимому. Лишь в эти редкие благословенные мгновения переставала я остро желать стать кем угодно другим, только бы не самой собой; ведь с наступлением этой странной внутренней пустоты привычная боль в человеке растворяется, но приходит полная слабость и полное спокойствие, что ощущается даже больше, чем счастье.

Однажды я совсем тихонько сидела себе на по-летнему ярком цветастеньком диванчике под разлапистым гибридом пальмы с драценой и с позабытым уже душевным подъемом наблюдала по одному из русских каналов очередную серию «Роксоланы – пленницы султана». Перипетии гаремной жизни, страстей и любви чрезвычайно меня увлекали и примерно на час регулярно освобождали от поднадоевших пессимистических дум о перипетиях собственной бездарной жизни. В самих размышлениях на тему, что я еще хоть в гарем, по счастью, не угодила, содержалось много позитивного, а клинические психологи как раз советовали стараться как можно чаще думать позитивно. Ко всем прочим радостям нервно-патологического оздоровления наш санаторий предоставлял своей клиентуре возможность смотреть бесчисленные каналы спутникового телевидения на всевозможных языках. Но опять же, видно, в природе не существует ни одной бочки меда без хотя бы чайной ложки дегтя, ввиду чего переключаться на русскоговорящие каналы я себе позволяла, только когда никто другой не претендовал на просмотр телевизионных программ. К счастью, «Роксолану» начинали демонстрировать в четыре часа по местному времени, когда большинство лечащихся лиц благополучно пребывали в послеобеденной дреме. За просмотром любимого драматического сериала все более и более я укреплялась во мнении насчет себя, что сама-то я женщина недалекая и неумная, правильно вести и ставить себя с мужчинами не умею, а вот рождаются же на свет такие необыкновенные волевые женщины и сильные личности, как русская (нет, теперь украинская) королева Турции. Умеют некоторые женщины правильно себя поставить даже в условиях острой гаремной конкуренции, на нее муж-султан почти молился и ловил каждое сказанное ею слово. В отличие от меня, современной эмансипе, жила Роксолана Хурем в мусульманском Средневековье, а в гарем попала всего лишь в возрасте шестнадцати лет.

И тут, как назло, на веранде культурного отдыха возникла одна тучная пожилая фигура с двойным именем Кари-Грета и немецкой фамилией Мюллер. Я нервно посмотрела на часы, до окончания серии оставалось целых восемнадцать минут. Добродушно улыбнувшись, я о том мило проинформировала дородную Грету-Кари, явно сюда спустившуюся с намерением узнать новости с Немецкой волны. Мадам Мюллер некогда посещала ту же психотерапевтическую группу, что и я, поэтому, чтобы не показаться невежливой, надо было конформистски перекинуться с ней хотя бы парой ничего не значащих фраз. Я знала, что она немка, хотя и родившаяся в Норвегии, но сентиментально и выспренно гордившаяся своим немецким произношением, и решила ей немного польстить.

– Какая же у вас фамилия необыкновенная, интересная и, наверное, в Германии популярная. Даже сам шеф гестапо, загадочный и легендарный Генрих Мюллер, имел точно такую же. Все русские смотрели замечательный фильм о нем – по моему мнению, лучшую художественную ленту, когда-либо снятую в бывшем СССР.

– Только, ради Бога, он был не Генрих и не Хенрих, а Хайриш – как это принято в Баварии. А что, в России вашей о нем вспоминают?

– Да не только помнят, но и любят, и уважают. Уже больше тридцати лет он является одной из самых популярных, можно сказать, культовых личностей. Папаша Мюллер – один из главных героев самого лучшего советского телесериала о работе разведчиков в годы Второй мировой войны.

– Ну, и каков он, Хайриш Мюллер, в русском знаменитом фильме? Верно, отъявленный садист, злодей и мерзавец.

– Нет, он, наоборот, очень умен и необычайно прозорлив. Этакий симпатяга-душка начальник и почти друг лучшего из русских разведчиков, работающего в шестом, а потом в четвертом управлениях германского рейха. «Семнадцать мгновений весны» – фильм действительно замечательный и вовсе не примитивный.

– Уважал вашего разведчика, говоришь? Да, в принципе такое могло случиться. Отец действительно уважал воспитанных, выдержанных и внутренне сильных интеллектуалов и всегда ставил их жизни выше жизней остальных, потому как был убежден, что именно такие люди больше всего приносят пользы миру и Богу. Можно сказать, он всю жизнь придерживался философских взглядов Фридриха Ницше, хотя в то же время до конца дней своих оставался ревностно верующим ортодоксальным католиком. Нет, все-таки я не права, мужчинам отец никогда особо не доверял и потому ничьим лучшим другом никогда не был. Если уж говорить о какой-то там дружбе или приятельстве, то Вальтер Шелленберг был единственным в его окружении, кого он считал равным себе по интеллекту. Хотя та же королева парижской моды Коко Шанель к месту и не к месту именовала того же Шелленберга самым элегантным и умным мужчиной Европы. Француженка была в него влюблена, как кошка, однако папа – далеко не мадмуазель Габриэль, в смысле – не восторженная модистка, и его разные пустяки вовсе не трогали.

А вот с вашими засланными в тыл врага шпионами, естественно, с теми, которые заслуживали отдельных бесед с самим всесильным шефом немецкой тайной полиции, папа обращался свободно, уважительно и на равных.

– Извините, Грета, если я вас правильно понимаю на неродном для меня языке, вы утверждаете, что являетесь родной дочерью, так сказать, шефа гестапо во времена правления Гитлера?

«Вот так люди «приезжают» окончательно! – изумленно подумала я про себя. – Неужели санаторно-курортное лечение в Аскер Баде так доводит? А следующая ступень – нормальный норвежский сумасшедший дом? Интересно, чьей дочерью к концу пребывания здесь я себя воображу; наверняка ни больше, ни меньше, чем Рабиндраната Тагора».

– Да, это правда, и я горжусь быть его дочерью. Люди понятия не имеют, каким же замечательным, совсем необыкновенным человеком на самом деле являлся Хайриш Мюллер, зато с легкостью берутся обо всем судить. А что ты скажешь, если я признаюсь тебе, что несколько раз встречалась со своим родным отцом и мы имели с ним долгие откровенные беседы…

– А сколько же вам было лет во время войны?

Мадам Мюллер бросила на меня чуть насмешливый взгляд своих пронзительно серьезных серых глаз и скептически усмехнулась.

– Отец умер в возрасте семидесяти трех лет в Ватикане, и встречались мы с ним уже после войны, а сама я родилась в июне сорок четвертого, хотя в норвежской метрике значится сорок шестой год.

Я имею сразу два свидетельства о рождении, где в раннем, немецком от сорок четвертого года меня зовут Гретой и я немка, а в более позднем я уже норвежка Кари, хорошо, что день рождения совпадает.

Я несколько растерялась, не знала, как следует отнестись к сказанному. Потому слегка пространно спросила самозваную дочь гестаповского головы:

– А здесь вы что делаете? Я имею в виду в Норвегии?

Грета еще раз внимательно посмотрела мне в лицо, и на этот раз мне пришелся по душе проницательный и твердый взгляд ее, если приглядеться повнимательнее, больших умных глаз стального цвета. Чуть помолчав, она ответила:

– Вижу, ты не вполне мне веришь, и меня то ничуть не удивляет. Ну что же, твой гаремный сериал как раз окончился, и, если желаешь, мы можем зайти в мою «святую обитель» и там кое-что посмотреть на предмет, не побоюсь утверждать, самого загадочного из исчезновений, оставленных в истории Второй мировой войны. Никто, даже хваленая еврейская «Моссад», до сих пор не знает, что же в конце концов сталось с шефом гестапо, куда он пропал в самом конце войны, жив или мертв. Но я-то все знаю точно и могу тебе, Вероника, признаться, что, оказывается, весьма приятно ощущать себя человеком, который имеет правильный ответ на одну из великих мировых парадигм. Время от времени меня прямо-таки раздувает от гордости, и это заметно, не правда ли? Поэтому норвежцы здесь меня не очень-то жалуют, считают замкнутой, эксцентричной и себе на уме.

После этакого приглашения я как-то сразу, помимо воли, зажглась любопытством, и даже в одном этом состоял положительный эффект моего общения с этой не по возрасту экзальтированной немкой. Все лучше для здоровья слушать истории про приключения матерого гестаповца, чем проводить часы собственного досуга в ванной, воя на зависть целой волчьей стае, если бы только серые разбойники имели шанс меня услышать.

Комнатка «мюллеровской дочери», как я окрестила ее про себя, была почти в точности похожа на мою, если бы не множество совершенно экзотических и роскошных, пышных и ухоженных цветов и растений в прехорошеньких разноцветных горшочках, отчего стандартный интерьер преобразился в так радующий взор входящего чудесный райский сад.

Скромно присев на самый краешек стула, я занялась разглядыванием больших фотопортретов на стене: очень внимательно изучала черты мальчика лет четырнадцати (про то, что Грета имеет подростка-сына и двух взрослых дочерей, мне было известно и раньше) и сравнивала его молодое лицо с лицом моложавого темноволосого мужчины в немецкой форме, висящим рядом. Трудно было бы не признать, что эти две черно-белые фотографии почти идентичны. Если бы лично мне сказали, что вот этот человек в юности, а это – он же в более зрелом возрасте, я бы ничуть не усомнилась. Видно, специально Грета увешала-уставила свою комнату и цветными и черно-белыми фото своего Рихарда. И зачем только она назвала сына именем Вагнера? Такой фанатке отца-гестаповца, по моему мнению, следовало бы дать имя мальчику в память деда.

Тем временем моя новая приятельница по психосанаторию принялась бережно извлекать на свет Божий из строго коричневой кожаной, похожей на аналогичные в какой-нибудь канцелярии германского рейха, папки журналы, письма и документы. Журналы оказались шведским «Домашним временем» и норвежским «Мы мужчины», а бумаги по большей части были напечатаны на немецком и итальянском, коими я вовсе не владела. Я осторожно взяла в руки привлекший мое внимание, слегка пожелтевший от времени документ, который удивил меня красивым готическим шрифтом, к тому же в ручном исполнении. Документ имел регистрационный номер 1701 и датировался вторым мая 1900 года; поскольку ничего другого в бумаге я самостоятельно понять не смогла, пришлось спросить о том Грету.

– Ты смотришь свидетельство о рождении отца, выписанное в католическом соборе Мюнхена.

Тем временем немка раскладывала на кровати передо мной свое бумажное хозяйство, а закончив, державным царским жестом раскрыла оба журнала на тех страницах, где она красовалась в обнимку с портретом все того же серьезного, еще молодого человека с крепко сжатым, узким ртом в обмундировании, украшенном лишь строгим белым воротничком и нацистским высшим наградным крестом. Я раньше не знала, как гестаповский шеф выглядел в действительности, и подумала, что на самом-то деле реальный Мюллер был куда больше похож на интеллектуального красавчика актера Тихонова в роли советского офицера разведки, чем на пожилого душку Броневого, создавшего такой запоминающийся образ самого «серого кардинала» германской империи. История Третьего рейха и гитлеровской верхушки никогда не была моим «коньком», и, если признаться честно, кроме того, что видела в фильме, ничего о них не знала; наверное, поэтому рассказ немецкой Гретхен о ее замечательном пап выслушала с нескрываемым увлечением и с пылающими щеками, что придало моей собеседнице в свою очередь немало дополнительного энтузиазма.

– Конечно же, ты знаешь, что еврей Симон Визенталь – этот «великий» информатор «Моссада», утверждал о моем отце? – степенно начала Грета изложение своей особой точки зрения на события более чем полувековой давности.

– Сразу извиняюсь перед вами, Грета, за свою малую осведомленность в данных вопросах, но я впервые слышу о Визентале.

– Ну и слава Богу! То даже очень хорошо!

– А что такое он утверждает?

– Еще в 1961 году Визенталь написал, что гестапо Мюллера можно заловить во время его визитов в разные страны к многочисленным любовницам. На самом же деле отец встречался со своими детьми, со мной, к примеру; он был превосходным отцом и редким человеком: добрым, любящим, заботливым. А со всеми своими женщинами Хайриш Мюллер в отличие от большинства пустых голов в брюках имел по-настоящему теплые, дружеские и полные понимания отношения даже после того, как с ними расставался. Женщин папа уважал куда более мужчин.

Мужчинам отец не очень доверял, говорил: «Если женщина убеждена, что любит, и не хочет назвать чье-то имя, то никакая пытка в мире ее не заставит и не сломит. Зато уж если она горит желанием отомстить, если с ней кто подло поступил, то глупый свин может сразу ставить крест на своей судьбе». Только женщины имели шансы стать ему друзьями, а мужчин отец слегка презирал за слабость, тупость, самодовольство и упертость; верь мне – Хайриш-Баварец был нечеловечески проницателен и умел оставаться совершенно хладнокровным в любых ситуациях, а кипение человеческих страстей казалось ему чуждым, но забавным обстоятельством жизни.

А еще мой дорогой папа отличался необыкновенной честностью и твердостью характера. К примеру, он напрочь, хотя тактично, отказался участвовать в подделывании генеалогий неугодных Гимлеру и Канарису высших военачальников немецкой армии, будто бы у тех в жилах течет скрытая капелька еврейской крови. Непосредственные начальники тогда сильно на отца давили, но в итоге пришлось им заниматься грязными фальшивками лично. Представь, как ему бывало сложно!

– Грета, но почему тут, в статьях и интервью, нигде не написано, что вы когда-либо с отцом виделись лично или же знали о его местопребывании? – спросила я озадаченно, перед тем успев полистать и быстренько пробежать глазами по статьям.

– Да ты, верно, смеешься надо мной! Я не верю детской наивности во взрослых людях. Ты, иностранка, пробовала когда-нибудь получить в Норвегии работу?

В ответ я только кротко и грустно вздохнула.

– Если кто-то в этой стране дознался бы о моих встречах с одним из главных, по их, норвежцев, недалекому разумению, нацистских преступников, а хотя бы и с родным отцом, то меня здесь подвергли бы такой обструкции… Вплоть до тюрьмы… Они бы меня со света сжили бы… Тем более немце терпеть не могут. Нет, с норвежцами этими бесчувственными надо держать ухо востро и никогда лишнего им не говорить. Отец считал, что норвежцы в массе своей весьма уперты, несговорчивы и не поддаются никакому переубеждению, хотя некоторые необыкновенно смелы и мужественны – принадлежат к героическому типу личностей. Зато русский стиль и самих русских папа, берусь утверждать, уважал и даже любил, в первую очередь, конечно, девушек ваших. Невоспитанных, примитивных коммунистов и, особенно, лицемерных жидов терпеть не мог, это правда, но многие русские из тех, что ему в гестапо попадались, нравились и оставили о себе самое хорошее впечатление. Мне помнится, папа говорил, что в начале 44-го личным приказом навсегда прекратил все контрразведывательные операции против вашей великой страны.

Я на то ничего не сказала: зрительные образы обстоятельств пребывания несчастных людей в смертельно опасной гестаповской мышеловке и воображение их при этом мук и переживаний меня, чувствительную натуру, здорово оглушили. Грета совершенно не уловила эмоциональных переживаний своей собеседницы и потому охотно продолжила свое повествование:

– Вообрази себе, моя милая, у папы даже случилась одна большая русская любовь, не помню точно, как ее звали, но вроде бы Мария Виноградов, хотя в гестапо она попала под именем немки Эрны Эйлер. Это абсолютная неправда, что Хайриш Мюллер любил применять к людям изощренные методы воздействия. На самом деле он физические пытки терпеть не мог, считал их полным примитивом и старался при подобном не присутствовать. Ну, если только в самых крайних случаях, по прямому указу Гиммлера. Папе же было куда больше по душе интеллектуальное противостояние с сильным морально противником, а допросы он любил сравнивать с шахматной игрой.

Иногда и по девять-десять часов, не отлучаясь ни на одну минуту и не давая собеседнику малейшего перерыва для анализа сказанного, беседовал отец с подозреваемыми только особо высокого, специального разряда и назначения. А другими он просто не занимался. Его задачей было вовсе не сломать человека и превратить того в слабоумного идиота, но переиграть соперника психологически. Вот так однажды русская девушка-радистка и связная, специально присланная в Берлин из Москвы: белокурая, подлинная, природная красавица с ярко-лазоревыми очами (а подделок любых и мелких ухищрений и во внешности и в характере человеческом папа Хайриш не терпел и тогда-то действительно мог сделаться даже очень жестким, но никогда – по-настоящему жестоким), к тому же – редкостная умница, долго пыталась морочить ему голову своим совершенным немецким произношением и точными описаниями немецкого города, в котором отродясь не бывала. Ни в чем не призналась, ни в одной детали не ошиблась, никого не назвала и держалась в гестапо, в этом чистилище души человеческой, с редкостным женским достоинством. Проблема же ее была в том, что еще до заброса в Германию и абвер, и гестапо располагали всеми сведениями и знали о ее миссии гораздо больше, чем она сама. Долго ею любуясь, отец в конце концов от души похвалил девушку за стойкость и мужество, а потом все сам доложил: кто она и откуда, а девушка в ответ лишь сильно побледнела, как бледнеют готовые принять смерть люди, и больше слова не произнесла. Ей всего лишь шел двадцать второй год.

– Что же с ней потом сделали?

– А что с ней делать? Никакой новой информации она дать не могла в принципе, и отец распорядился ее отвезти на свою загородную виллу. Девушке же честно и прямо сказал, что теперь военная ее миссия окончена, она должна хорошенько отдохнуть и прийти в чувство, забыть все кошмары и почувствовать себя любимой и желанной женщиной. Папа любил бывать щедрым и тогда действительно просто купал возлюбленных в подарках, цветах и шампанском.

Мне сразу же вспомнился «бородатый», но смешной анекдот: шагает наш разведчик-герой Штирлиц коридорами гестапо. Навстречу ему идет бледная русская радистка Кэт. Два здоровенных эсэсовца тащат за ней тяжеленные чемоданы. «В отпуск едет, небось, к морю загорать!» – завистливо думает обычно невозмутимый Штирлиц. Где-то в семидесятых, сразу же после выхода «Семнадцати мгновений весны» на экран, эта шутка облетела весь огромный Советский Союз. Неужели же анекдоты – иногда правда!

– О, уж поверь мне, Хайриш Мюллер – мой отец отлично умел ухаживать за женщинами и делать их счастливыми. Марии вашей он редкий рояль купил заранее, еще во время ее допросов в его Управлении, так как сумел выяснить, что до войны она училась в Консерватории в Москве. Да девушка все никак не верила, пока сама воочию не убедилась, что все – чистая правда. Отец эту Марию любил, мне кажется, больше других своих женщин, особенно после того, как она родила ему девочку. К тому же эта русская отличалась редкой интеллигентностью и никогда ни о чем не просила. Только один-единственный раз убедила организовать побег из гестапо двум русским юношам из своей команды. Отца тронула ее просьба – убежали оба: один вроде бы при перевозке из Берлинского офиса гестапо в тюрьму, а другого, насколько я знаю, отправили в Пражское отделение, и он скрылся уже оттуда.

Ты себе можешь такое вообразить: сбежать из гестапо? Да пока отец там работал, любые побеги и другие проколы были полностью исключены, ведь он был абсолютный профессионал. Непрофессионализм Хайриш Мюллер презирал еще больше, чем хитрых, жадных и опустившихся жидов. Кстати, хочу спросить, через ваше русское посольство нельзя ли попытаться разыскать мою полурусскую сестру? Вдруг она пробовала контактировать каких-нибудь родственников после вашей перестройки?

– Понятия не имею, Грета. Я в посольские сферы не особо вхожа, и те, с кем я там была немножко знакома, уже уехали. А ты знаешь, где сейчас живет та русская разведчица?

– К сожалению, нет. Сама хочу попробовать ее найти. Знаю только, что в самом конце войны отец сделал ей американский паспорт, и она с дочерью уехала в США. Это все, сам папа позже не сумел выяснить их дальнейшую судьбу, хотя вначале не ожидал с этим каких-либо трудностей, тем более в Америке. А так я встречалась с другими детьми своего отца.

Его официальный сын в Германии – человек вежливый и любезный. А итальянская дочь по имени Мария – так просто настоящая стерва. Даже говорить ни с кем не пожелала, захлопнула дверь перед съемочной группой, а послевоенные фотографии отца отказалась показывать наотрез. Ты же знаешь, Вероника, что при современных компьютерных технологиях, имея фотопортрет, ничего не стоит идентифицировать человека; так она специально противится установлению личности отца. Заявила нам, что ей противно будет считать себя дочерью нацистского преступника. К сожалению, слишком многие люди не хотят смотреть правде в глаза, предпочитают прожить всю свою жизнь в бессмысленных и глупых иллюзиях, то есть как бы проспать…

– Я что-то не совсем понимаю про эту историю с фото…

– Хорошо, я сейчас найду видеокассету и покажу тебе снятый в Италии фильм, тогда сама все увидишь и поймешь. Шведский режиссер Лассе Велдеборн из Гетеборга сделал фильм о моей поездке в Ватикан и на могилу отца для шведского телевизионного канала ТВ-1.

С этими словами Грета немного порылась и извлекла из тумбочки видеокассету, потом жестом пригласила меня на выход из своей комнаты.

К сожалению, телевизор в зимнем мини-саду был плотно оккупирован группой других нервных и депрессивных товарищей, так что оставалось лишь посетовать на них про себя и отложить просмотр фильма о послевоенной судьбе гестаповского главы до лучших времен. Я горячо пообещала Грете попросить у своего сынишки принести мне DVD-диск с нашим русским фильмом, в котором ее обожаемый папа Мюллер выступает одним из главных действующих лиц, и вызвалась стать добровольным переводчиком с русского на английский. Моя развитая интуиция в тот же миг поощрила меня подсказкой, что интерес к вышеупомянутым темам – самое правильное времяпрепровождение в санаториях типа нашего. Немка моя вдруг сильно расстроилась:

– Вот не зря отец так уважал и ценил русских. Такие хорошие, теплые, душевные люди; совсем не то что эти асфальтовым катком утрамбованные норвежцы. Уверена больше чем на сто процентов: ты бы необыкновенно понравилась папе Хайришу, если бы имела шанс познакомиться с ним поближе!

От таких словечек у меня побежали по коже ледяные мурашки. Ой, не надо… Не надо мне подобных пожеланий! Мне с лихвой хватило «веселеньких» знакомств – в себя не могу прийти!

Меж тем Грета с энтузиазмом продолжала рассказывать о любимом папочке:

– Хайриш Мюллер необыкновенно хорошо и внимательно относился к нравящимся ему женщинам. Вот никто ни за что не поверит и не представит, что он любил и умел сам лично делать дамам красивые прически; даже гордился тем, что мог бы конкурировать с профессиональными парикмахерами. Понимал толк в женских нарядах и украшениях, еще обожал музыку и изобразительное искусство и собирал…

Я еще раз невольно содрогнулась.

– Любил сам делать девушкам прически? Мой бывший супруг любил делать мне прически, хотя всегда выглядит так серьезно, что в подобное хобби почти невозможно поверить. А в каком месяце родился ваш уважаемый папа?

– Да неужели же ты, Вероника, не знаешь? Хайриш Мюллер родился 28 апреля 1900 года.

– Ой, я так и знала. Вадим тоже родился 28 апреля, и подобное странное увлечение дамскими волосами и прическами записано в гороскопе мужчин Тельцов, потому что Телец – это знак Венеры, древнеримской богини любви, красоты и женственности, любящей искусство, золото и все роскошное.

О, вот теперь-то я хорошо и наглядно представляла себе, как и какими приемами гестапо-Мюллер изводил беззащитных людей. Но что меня-то было истязать!? Я не разведчица, родилась лет на тридцать позже тех ужасных времен и подобной жизни себе никак не предполагала. Нет, правда, я же совсем никто, все равно ничего не знаю и не умею, так какая же польза кому была от моих-то мучений? За что мне выпал на долю подобный муж? Лучше бы действительно продолжал осыпать подарками!

Грета взглянула на меня с ироническим интересом и чуть усмехнулась, пожала плечами и покачала головой. Мы вновь вернулись в ее комнату, и там я, совершенно забыв о времени, выслушала следующую прелюбопытнейшую историю.

– Отец мой, которым я горжусь, несмотря кто что о том думает, по призванию своему был идеальнейший инспектор-криминалист. Ни одна мелочь, ни один малейший штрих, слово, взгляд или жест никогда не ускользали от его внимания, а как ревностный католик главными добродетелями человека он считал послушание, трудолюбие, последовательность и честное исполнение порученного дела. Он в самом деле являлся наиболее информированным и влиятельным человеком в Германии времени Третьего рейха, держал в своих руках и голове нити судеб огромного числа людей, но все свои действия обязательно согласовывал с Великой Церковью в Ватикане. Да, в сложившихся в те времена жестких обстоятельствах отец часто действовал как прагматик, но он никогда не был двуличным человеком, а, напротив, отличался интеллигентностью, прямотой, чистотой и неподкупностью перед лицом Бога. Хайриш никого не преследовал из личной мести и никогда не использовал власть в личных против кого-то целях. Во всей тогдашней Германии практически никто лучше его не играл на пианино и в шахматы, не рисовал и не разбирался в музыке, искусстве и литературе. Во всем, чем занимался, папочка мой был предельно компетентен.

Слезы необычайного умиления внезапно заблестели на глазах сентиментальной пожилой дамы, ей даже пришлось высморкаться. Я же чувствовала себя здорово ошарашенной неожиданным поворотом в событиях рутинного до того дня, никак не могла решить, стоит ли верить историям странной немки, и оттого, верно, окончательно затормозилась-заморозилась в своих реакциях, словах и поступках. То, чем она так доверительно со мной делилась, действительно с трудом поддавалось оценке столь далекого от истории нацизма человека, как я.

В 1931 году простому, но очень добросовестному и исполнительному, а потому подающему большие карьерные надежды следователю полицейского управления города Мюнхена было поручено наблюдать за лидерами национал-социалистической и коммунистической партий в Баварии, а также расследовать инциденты в результате частых стычек между этими двумя партиями. В 1934 году, когда Адольф Гитлер добился власти, бывшего полицейского инспектора по личному распоряжению фюрера пригласили возглавить новый отдел в Управлении тайной полиции города Берлина.

– Обрати внимание, моя милая! – тут Грета резко усилила звук собственного голоса и со значением потрясла в воздухе указательным пальцем правой руки. Я, дотоле задумчиво созерцавшая портреты деда и внука, чуть испуганно вздрогнула и сразу же сконцентрировала взгляд на танцующем в воздухе пальце. – Заметь, милочка, в 1937 году отец являлся начальником всей тайной полиции рейха, а членом НСДРП не был и вступать в нее не собирался. Когда приказом фюрера тайную полицию начали преобразовывать в Главное имперское управление безопасности, данный факт выяснился, и Адольф вызвал и лично спросил отца о причинах его невступления в их партию. Только тогда папа испросил себе тайное разрешение Ватикана на подобное вступление и получил его, а вместе с тем пришла ему индульгенция-прощение от Великой Церкви за все будущие невольные прегрешения. Уверяю тебя, если бы решение Церкви было бы другим, Хайриш Мюллер с легкостью отказался бы от высокой должности, однако именно Ватикан настоял на выполнении данной, тяжелой для любого верующего человека, миссии. Теперь, надеюсь, ты сама понимаешь, что же случилось на самом деле!

– Дорогая Грета, я вполне допускаю, что высшее ватиканское начальство очень даже желало иметь своего тайного адвента-разведчика в самой сердцевине новой, могущественной и агрессивной империи. Но чем можно объяснить персональный интерес и менторство самого Гитлера по отношению к рядовому следователю полиции, к тому же вовсе не нацисту по своим внутренним убеждениям? Это такая сильная взаимная симпатия между этими двумя возникла на фоне острой нехватки в полиции других хороших работников и, одновременно, преданных членов НСДРП? Нет, а по правде, они еще в Мюнхене так крепко сдружились?

– Нет, нет и нет, Вероника! Что ты, что ты! Разве я не говорила тебе, что отец с мужчинами принципиально не дружил – только поддерживал чисто деловые и практические отношения – уважительные и отстраненные. Тут совсем в другом дело. Ты знаешь, что в 1931 году, в канун самих выборов с собой покончила Адель, или Гели, как Адольф любил ее именовать, – любимая племянница Гитлера. Девушка выбросилась из окна дядиной квартиры и оставила предсмертное письмо, которое попало к следователю по делу, то есть к моему папе. Адель была совершенно безумно влюблена в родного дядю, что вовсе не было удивительным: очень многие женщины совершенно сходили по Адольфу с ума и даже попадали в психиатрические больницы. Гитлер обладал невероятным личным магнетизмом; просто заряжал своей энергией и уверенной властностью окружающее пространство, а перед таким не многие женщины способны устоять. Любая из них мечтала повеситься фюреру на шею и сделать для него все что угодно, кроме разве что одной русской актрисы. Но та была профессиональной кокеткой, обожала использовать мужчин, любила дорогие подарки. Вот эта, вроде бы дочь великого классика, являлась, наверное, единственной женщиной во всем Третьем рейхе, которая держала с Адольфом ласковую дистанцию и которой ему пришлось почти безрезультатно добиваться. Про нее, единственную из всех, можно сказать, что Гитлер был влюблен и вел себя романтически, но она его совсем не любила, хотя, может быть, просто смертельно боялась Сталина.

– Ольга Чехова была супругой племянника классика русской литературы Антона Павловича Чехова, но не его дочерью!

– Да это без разницы, хотя сама-то она, наполовину этническая немка, заявила, что дала личную клятву великому писателю никогда не менять фамилию Чехова на какую-либо другую. Не мог же Адольф – великий фюрер великой нации иметь жену с русской фамилией. Интересно совпадение, что примерно за пять лет до Ольги вдова Зигфрида Вагнера, сына Рихарда Вагнера и внука Ференца Листа, отказала Адольфу в законном браке, также сославшись на невозможность смены своей знаменитой фамилии. Лишь этих двух Гитлер счел подходящими в жены фюреру Великой Германии, и обе отказали…

– Надо же, фюрер нации, а желал жениться исключительно на женщине из знаменитой семьи, «золушек» себе никак не желал. Наверное, Гитлер сам в определенной мере чувствовал себя этакой «золушкой»?

Грета никак не отреагировала на мой полувопрос-полукомментарий и, сверкая воодушевленным взором, продолжала пылкое свой повествование. Я поняла, что она сильно соскучилась по более-менее заинтересованному в предмете слушателю.

– Когда Гитлер вступил в связь с отчаянно смешливой, здоровой и безумно ему преданной журналисткой Евой Браун, его племянница Гели буквально свихнулась и стала угрожать покончить с собой. Поэтому мой всегда немногословный и сдержанный отец в отличие от всей, не побоюсь сказать, тогдашней Германии был хорошо знаком с другой стороной всесильной и всевластной личности Адольфа: растерянной, неуверенной, волнующейся, испрашивающей себе совета и помощи. Папа всегда знал подлинные слабости и силу всех, с кем его сталкивала судьба, а о нем никто ничего не знал, да и до сих пор не знают – таковым было его жизненное кредо – кредо по-настоящему умного человека, не ищущего себе дешевой славы и не теряющего головы от сомнительных успехов. Его защищал Бог, и лишь перед самим Господом он счел бы себя подотчетным.

Без содействия отца и при огласке всей той истории с Адель сложно было бы Адольфу Гитлеру победить на выборах и в дальнейшем стать фюрером целой нации. Кстати, Ева Браун потом тоже несколько раз пыталась умереть и писала Адольфу предсмертные письма; что поделаешь: его обожали истеричные женщины, а он предпочитал прямо противоположный тип.

– Так, значит, Гитлер воспользовался родной племянницей, а «добрый» следователь полиции помог это скрыть лишь для того, чтобы поддержать чистоту морального имиджа лидера некоей скандальной партии?

– Редкий человек, милая моя, способен сравниться в принципиальности с Хайришем Мюллером. Это сейчас инцесты вошли в моду, а тогда люди были куда более добропорядочными в вопросах морали. Нет, Гитлер не вступал в сексуальную связь с дочерью сводной сестры, и именно потому она так безумно страдала. Она прямо и открыто предлагала себя дяде несколько раз, а он лишь отшучивался и дарил ей смешные детские подарки. Отец счел, что хотя Адольф боготворил юную племянницу, как родную дочь, он вел себя абсолютно честно и корректно по отношению к молоденькой родственнице, и потому был полностью на стороне Адольфа. То же самое следовало и из оставленного Гели письма, которое папа счел за лучшее просто уничтожить, дабы не множить лживые сплетни. Разве он был не прав?

Я сочла за лучшее промолчать, но про себя скептически хмыкнула при такой выспренности речей о добропорядочности людей, сумевших создать чуть ли не самую кровавую эпоху в истории человечества. Да как вообще можно рассуждать о правоте или неправоте человека, поспособствовавшего приходу к власти кровожадного молоха, легко загубившего жизни более чем пятидесяти миллионов из своих жертв и заставив страдать до конца земных дней другие пятьдесят миллионов; человека, эффективно помогавшего невротическому деспоту с замашками театральной примадонны получше организовать беспощадный мировой террор?! Секундой позже подумала, что современное человечество, несмотря на явные свои недостатки, все-таки немножечко получше и погуманнее тех железных сверхлюдей с полным отсутствием душевных человеческих качеств. Эта приятная мысль меня расслабила, и я стала уже совсем спокойно слушать дальше сдобренный горькой сиротской слезой рассказ невольной своей подруги по нервному санаторию.

Глава 40

Еще не поздним, лишь едва-едва стемнело, вечером 28 апреля 1945 года в форме майора немецкий ВВС Генрих, или Хайриш, как на том настаивала его якобы дочь Грета, Мюллер покинул осажденный Берлин на заранее подготовленном двухместном самолете, таким своеобразным способом отпраздновав свое сорокапятилетие. Ровно через два дня его бывший покровитель и бывший «Великий фюрер Германии» покончит с собой в берлинском подземном бункере.

– Великие сокровища мира в качестве будущего подарка Ватикану в тот самый день отец увез с собой, а среди них была даже сама Чаша Истины Святого Грааля и древко копья, которым, по библейскому преданию, Христа заколол милосердный римский солдат. Представь, я сама лично видела настоящие, а те, что в музеях, – искусные подделки, сделанные пражскими ювелирами по секретному приказу папы.

Трудно передать словами, как сильно я удивилась. О Чаше Грааля я когда-то в детстве читала в «Легендах о короле Артуре и рыцарях круглого стола», а потом в «Приключениях Индианы Джонса», но малейшего понятия не имела, что подобное могло иметь реальный прототип, хотя почему бы и нет: должен же был сын Бога из чего-то пить… Про святое копье мне довелось услышать вообще в первый раз, как и о милосердном солдате. Именно в силу стыда неосведомленности и боязни показаться совсем необразованной дурочкой я не решилась побольше расспросить о нацистских сокровищах, хотя в душе очень любопытствовала. Особенно хотелось узнать о Чаше Истины: правда ли, что если из нее выпить простой воды, то сразу станешь большим мудрецом и сразу все поймешь и об устройстве мира, и о своей индивидуальной судьбе? А им с папой не приходило в голову попробовать? Нет, не стану спрашивать: уж больно глупый, даже идиотский вопрос. А Грета меж тем вела повествование о послевоенной жизни гестаповского шефа дальше.

Взлетные дорожки 28 апреля 1945 года были в полном порядке, налет союзников в тот вечер не случился, и вскоре пилот благополучно посадил машину вблизи швейцарской границы. Переодевшись в обычную гражданскую одежду, Мюллер с сотоварищем по побегу спокойно пешком пересекли границу и затем несколько месяцев, а именно до октября 45 года, прожили в нейтральной стране в домике у идиллического озера – частной собственности пилота, являющегося гражданином мирной консервативной Швейцарии. У шефа гестапо не возникло особых проблем с местными банками по поводу его личных вкладов и сбережений, да и с собой он предусмотрительно взял чемоданчик швейцарских франков. Папашу Мюллера отличала предельная во всем предусмотрительность.

Как только радостные волнения победителей слегка улеглись и начали они готовить Нюрнбергский процесс, группенфюрер СС, как преданный и ревностный католик, подался в Ватикан. По словам любящей дочери «серого кардинала» Третьего рейха, в те годы Ватикан был активно вовлечен в акции по укрыванию бывших нацистов. Таким образом, именно Ватикан в лице его тогдашнего епископа Алоиса Хюдала помог Мюллеру легализоваться.

На этом месте в общем-то интересной истории меня вдруг непреодолимо потянуло зевнуть, что я тайно и сделала, предварительно низко опустив голову и, как бы задумавшись о чем-то серьезном, прикрыв рукой рот и подбородок. Конечно же, вся история про Мюллера, чистая ли она правда или сочиненная в бредовом сне легенда, была увлекательна сама по себе, но меня неумолимо начало клонить в сон. Жаль, что малознакомого, по сути, человека нельзя по-простому и по-честному попросить перенести часть занимательного повествования на завтра. Ладно, потерплю, ведь в то же время хочется все узнать.

Итак, знаменитый своей загадочностью папаша Греты получил документы на имя поляка Франца Андреаса Каминского, якобы родившегося в 1903 году в тишайшем австрийском городке Граце. Тот любопытный факт, что ни в одном из церковных реестров города Граца никогда не регистрировалось рождение мальчика с таким именем, абсолютно ничему не помешало, хотя, согласно правилам, если в истинно католической семье родится ребенок, родители несут его в церковь в течение первых пяти дней. В общем, как Грета меня убедила, свидетельства о рождении Каминского просто не существует в природе.

В Риме бывший группенфюрер некоторое время преподавал в католической школе для мальчиков с подходящим к случаю названием «Анима», даже был там деканом. Затем он женился и после рождения очередной дочери купил небольшую виллу в так ему полюбившейся тихой Швейцарии, куда и переехал жить с семьей. В начале пятидесятых он вошел в контакт с «лучшими представителями американской демократии», то есть сотрудниками ЦРУ, которым по сходной цене продал в течение многих лет собиравшиеся им материалы о советской резидентуре за рубежом, о структуре, методах работы и организации разведки у русских. Грета, еще ярче запылав взором своих больших и выпуклых глаз, с гордостью принялась меня уверять, что вот «мою русскую разведывательную систему» отец ее знал более чем отменно и считался на Западе самым главным экспертом по ней. Я легко с немкой в том согласилась, тем более что сама о «русской системе» ровным счетом ничего не знала и скорее всего даже не отличу шпиона-диверсанта от пенька в лесу, чему имела хорошую возможность убедиться ранее.

За ценные сведения благодарные американцы якобы подарили Мюллеру-Каминскому роскошную белокаменную виллу на Вирджин Айленд – американском острове в Карибском море. Много всяких других событий там потом происходило, типа внезапной гибели под колесами автомашины итальянской супруги фиктивного поляка, но, по словам самой Греты, то были «дела мелкого семейного масштаба». В итоге новая знакомая меня практически убедила, что нацистский преступник и руководитель гестапо Генрих Мюллер тихо и мирно скончался у себя дома в окружении любимых собак, картин и книг по философии и истории искусств в 1973 году. Согласно его завещанию, он был похоронен на католическом кладбище Граца рядом с давно погибшей в римской катастрофе женой.

О себе и своей судьбе с помощью пары моих тонко наводящих вопросов немецкая дама немножко рассказала. Вопросы те я задавала будучи сильно усталой и как бы перекормленной информацией, но прервать сегодняшний момент истины мне было жаль.

Витающая по комнате, почти явственно ощутимая атмосфера откровенности очень редка в этом мире; ее легко разрушить, но тяжело, если не невозможно, восстановить. Грета же в текущие мгновения находилась в состоянии легкой горячности, и слова из нее текли прямо-таки полноводной рекой или лирической песней. Даже берусь утверждать: она невероятно была рада мне, как искренне интересующейся историей ее непростой судьбы слушательнице, что мне, признаюсь, весьма льстило. Видно, человек предельно изголодался по глубокому личному вниманию в четком, вежливом и ненапряженном, но слишком поверхностном режиме общения, практикуемом медперсоналом Аскер Бада. О своей жизни в Германии, где она находилась до четырех с половиной лет, Гретхен помнила мало чего конкретного, но по детским ощущениям считала тот период одним из самых счастливейших в жизни. Немецкий язык казался ей самым лучшим из существующих языков, и именно его она считала родным, хотя после переезда в Норвегию учила его лишь в обыкновенной норвежской школе.

Грета под именем Кари жила со своими, как она верила, бабушкой и дедушкой в небольшом рыбацком поселке неподалеку от города Олесунд. Пожилая норвежская пара были людьми очень добрыми, справедливыми и порядочными. Старого рыбака Кристиана Хейде весьма уважали не только в родном Олесунде, но и во всей Норвегии – он был известным своими убеждениями активистом коммунистической партии Норвегии. До сих пор, будучи немолодой женщиной, Грета хорошо помнила каждую морщинку на его сильно обветренном, но оттого еще более красивом, волевом и умном лице со спокойной приветливой улыбкой, с которой он каждый вечер, попыхивая неизменной трубкой, рассказывал девочке на сон грядущий героические норвежские саги…

– Трудно себе даже вообразить, каким исключительно честным, смелым и спокойным человеком был дед – теперь таких людей почти не встретить. Уверена, ты наверняка много раз видела копии знаменитого портрета старого норвежского рыбака…

Я утвердительно кивнула головой: последний раз я лицезрела портрет старика, находясь в самой сердцевине шпионского гнезда в компании опасного диверсанта-подрывника, то есть коротая вечер вместе с невинно пострадавшим поэтом Колей на вилле в лесу, принадлежащей его хорошему норвежскому другу. Ничего этого вслух, естественно, я не произнесла.

– …Такие легко встретить в любой туристической лавке. Так вот я иногда специально туда захожу, чтобы посмотреть на это суровое и нежное одновременно, гордое и смиренное перед невзгодами судьбы лицо; вглядываюсь в его прозрачно-синие, как морская гладь, такие кристально ясные, подобные солнечному свету глаза и ловлю себя на том, что начинаю мысленно разговаривать с дедом. Да, Вероника, мой дед Кристиан был невероятно силен, могуч и спокоен – настоящий викинг, вызывавший у всех окружающих невольное восхищение. Истинным исполином духа был дед, даже всегдашняя недоверчивость отца, его извечный профессиональный скептицизм относительно людей таял перед твердым спокойствием старого рыбака.

Грета ненадолго задумалась, мечтательно загляделась в некую воображаемую ею даль и вновь смахнула одинокую слезу, на этот раз по деду. Я тогда сочувственно коснулась Гретиной, лежащей на коленях кисти, потом чуть-чуть погладила ее вялые пальцы. Женщина благодарно ответила мне чуть заметным пожатием, глубоко вздохнула и продолжила воспоминания о детских годах.

Когда девочке по имени Кари исполнилось двенадцать лет, бабушка решила рассказать ей правду о родителях. Так она узнала, что на самом деле является дочерью одного из высших чинов СС в нацистской Германии по имени Генрих Мюллер, и в первый раз увидела фотографию отца. Лишь через год, после смерти мужа и незадолго до своей собственной старая женщина поведала о том пугающем дне на исходе зимы 1944 года, когда за симпатию и помощь русским военнопленным рыбака-коммуниста забрали немцы. Никто не надеялся, но через два месяца дед вернулся домой живой. Даже на обычно безжалостных гестаповцев произвели магическое впечатление его полная уверенность в своем праве помогать попавшим в беду людям, непоколебимая справедливость в понятиях, абсолютная выдержка в любых ситуациях, а также впечатляющая, по всем признакам исключительно арийская наружность. Рыбак вызвал к себе симпатию и уважение и у всякое видавшего, всесильного и всевластного шефа гестапо, и тот его запомнил.

Одна из дочерей старого рыбака официально была зарегистрирована матерью Греты-Кари. На самом деле она не желала иметь с приемной дочерью ничего общего и каждый раз при случайной встрече шипела: «Чтобы ты куда-нибудь провалилась отсюда, дьявольское отродье», а то и норовила ударить или ущипнуть. Маленькую девочку больно ранили такие слова и такое обращение, каждый раз она горько плакала, чем вызывала еще большее раздражение со стороны, как она считала, своей родной мамы. Много позже бабушка рассказала, что настоящей матерью Кари была восемнадцатилетняя немка по имени Анна, возлюбленная одного из самых влиятельных офицеров в нацистской Германии, но рожала она Грету в Норвегии. В возрасте шестнадцати лет моя новая знакомая осталась совершенно одна. Она выучилась на медицинскую сестру и дважды побывала замужем: один раз за шведом, другой – за норвежцем. Она имела трех детей: двух взрослых дочерей в Стокгольме и Гетеборге и сына-подростка в Осло. Признаюсь честно, теперь версия Греты обо всем происшедшим много лет назад в Германии стала казаться мне удивительно точной, логичной и правдивой.

– А что такое с вами случилось, Грета, что вы оказались в Аскер Баде? Если вопрос кажется вам некорректным, то извините меня и не отвечайте.

– После окончания войны норвежцы начали относиться к немецким детям хуже, чем к безродным собакам. О, да ты, оказывается, и не знаешь, что здесь родилось много немецких ребятишек! Почему? Норвежцы считались чистой арийской расой, и их женщины, если хотели получить хорошие деньги и постоянное продуктовое снабжение в нелегкие и голодные военные времена, могли родить ребенка от немца. Верь мне, очень многие красивые и белокурые норвежки были тому рады и совершенно добровольно соглашались. А после войны этих несчастных матерей насильно отделили от детей, обрили наголо и сослали в северные лагеря. Детишек же, плачущих и потерянных, отправили кого куда: младших – в детдома еще похуже любого военного концлагеря; тех же, кто достиг возраста девяти лет, разослали по норвежским крестьянским семьям в качестве рабов. Норвежцы издевались над обездоленными детьми так, как никаким нацистам не снилось: содержали в хлеву, не кормили совсем или давали только отбросы, били, насиловали, в лицо плевали… Горько об этом думать: люди могут поступать одинаково плохо вне зависимости от национальности. Эти бедные полунемецкие-полунорвежские дети оказались как бы вне закона, и многие из них умерли от голода, побоев и издевательств.

Мне, к сожалению, также довелось столкнуться с истинным норвежским отношением к таким, как я, когда бабушка с дедушкой умерли. Сейчас мы, организация бывших немецких детей, судимся с норвежским правительством и требуем денежную компенсацию и пенсии. Поэтому норвежцы никак меня любить-жаловать не могут, правду о себе слушать не желают и норовят заткнуть мне рот любыми средствами.

Однако сегодня я еле жива, Вероника, и больше не хочу ни о чем говорить. Теперь уже совсем поздно, и тебе, и мне пора спать.

Из цветника новой подруги я уходила далеко за полночь, полузасыпая прямо на ходу, но между тем не переставая размышлять о существовании необычных людей с преудивительнейшими судьбами. Неужели же все мне рассказанное – правда?

Глава 41

Страницы: «« « ... 910111213141516 » »»