Каменный ангел Цветаева Марина

Голос, как клубок дыма — слабый, невнятный. Потом в нем слышится отчаяние.

— Судно! Пожалста, судно…

Эльва Жардин вытягивает свою морщинистую шею, как старый матрос, высматривающий землю.

— Вот те на. И где же у нас медсестра? Сестра! Ау! Миссис Доберайнер просит судно!

— Сейчас, — невозмутимо отвечает сестра, находящаяся где-то поблизости. — Уже иду.

— Вы бы поторапливались, — говорит Эльва Жардин, — а не то понатворим мы тут делов.

Приходит медсестра, сдвигает занавески. Вид у нее уставший.

— Персонала сегодня не хватает, и как назло всем до одного нужно судно. Немудрено к кому-нибудь не успеть. Ну вот, миссис Доберайнер.

— Danke vielmals. Tausend Dank. Sie haben ein gutes Herz[22].

Эльва Жардин выбирается из кровати:

— Попробую-ка я до туалета на своих двоих доковылять.

Медсестра выглядывает из-за занавески:

— Погодите, миссис Жардин. Я помогу.

— Сама справлюсь. Вот, видите? Вроде получается!

— Молодец. Ну что, сами?

— Ежели что, я вас крикну, не волнуйтесь.

Согбенная, она уходит, ступая шатко и придерживая руками живот.

Медсестра заканчивает с миссис Доберайнер.

— Как вы, миссис Шипли?

— Сегодня, пожалуй, получше. Недавно выпила таблетку, и сейчас все неплохо. А скоро она выписывается, эта миссис Жардин?

— Она-то? — Медсестра, кажется, удивлена. — Совсем не скоро. Пока еще только одну операцию сделали. А чтоб вылечиться, еще две нужно, и то если ее вообще можно вылечить.

— А что с ней? Чем она болеет?

— Да много чем, — неопределенно отвечает медсестра, как будто жалея, что вообще что-то мне рассказала. — Не берите в голову. Лучше отдыхайте, хорошо?

— Да-да. Буду отдыхать. Больше я сейчас все равно ни на что не гожусь.

— Не надо так настраиваться, — говорит она.

Уже у двери она оборачивается:

— Может, вам судно, пока я здесь?

— Нет, спасибо. До туалета я легко дойду сама.

— Даже не думайте, — она, кажется, возмущена. — Вам нельзя.

— Но я же могу. Запросто. Если уж это крохотное создание может, я-то чем хуже?

— Нельзя, — говорит медсестра. — Это не одно и то же. Вам вставать не разрешается.

Неужели у меня все еще хуже, чем у Эльвы Жардин, этого хиленького гнома?

— Меня же скоро выпишут? Мне уже намного лучше. Скоро уже домой?

— Посмотрим. А сейчас — отдыхайте.

— Отдохну я сами знаете где.

— Не надо так настраиваться, — повторяет она.

— Надо смотреть в будущее с оптимизмом, вы хотите сказать?

— Именно, — отвечает она.

Она смотрит на меня в удивлении, как будто не может понять причину моего горького смешка. Затем пожимает плечами и уходит. Эльва Жардин возвращается и усаживается на стул рядом со мной.

— Поболтаем? — предлагает она и тут же набрасывается на меня, как крохотный ястреб. — Сильно болит, дорогая?

— Ну… болит. То хуже, то лучше.

— Понимаю. Ну так вот, если совсем невмоготу, вы бузите. Тут не пошумишь, так и ничего не получишь. Главное — все говорить доктору на обходе. Без его свиста вам даже аспирину не дадут, понимаете? Без разрешения и головы не помыть. Тут, милочка, хочешь жить — умей вертеться. Я здесь уж три месяца как. Меня ж к операции этой много недель готовили.

— Три месяца? Так долго?

— Разве ж это долго? Миссис Доберайнер, та вообще здесь семь месяцев торчит. Бедняга, все никак не отмучится. Тут одна санитарочка есть — такая крепенькая, она еще сок разносит, помните? Так вот, она немка. Она и рассказала мне, что говорит миссис Доберайнер, когда не поет эту свою песню.

— И что же?

— Молится о смерти, — сообщает миссис Жардин мерзким голоском, в котором слышится радостное предвкушение моего ужаса. Она откидывается на спинку, складывает ручонки и смотри на меня в ожидании моей реакции.

— Я бы так не смогла, уж не знаю как вы, — говорит она. — Хотя, конечно, все может быть. Ну а главная по молитвам у нас миссис Рейли. День и ночь молится.

Она снова наклоняется ко мне и доверительно продолжает:

— Она думает, кроме нее, никто молиться не умеет. Забавно, правда? Зато она добрая. Последнюю рубаху отдаст. Мы с ней подружки. Я ее поддразниваю. Я, говорю, тоже молюсь, так и знайте, старая католичка. Она, конечно, вежливо улыбается, а сама не верит мне.

Она тихонько гогочет, а потом начинает петь:

Дальше она не поет.

— Это я так хулиганю. Что ж поделать, если иногда она меня выводит из себя. А все потому, что не расстаемся — так оно всегда и бывает. Том всегда этот гимн пел с такими словами, только еще хуже, ну, вы понимаете. Он никогда церковь не жаловал. А я не такая: для меня церковь — это вечное дыхание, вот как. Во Фрихолде я тридцать лет ходила в воскресную школу.

— Так вы из Фрихолда?

— Из него самого. Неужто вы про него слыхали?

Не подчиняясь разуму, сердце мое тает.

— Ну а как же? Я сама из Манаваки. А это всего двадцать пять миль от Фрихолда, верно?

— Что-то вроде того. Ну и дела. С Манаваки, говорите? Много кого я знала с Манаваки. Мы с Томом жили во Фрихолде на ферме. Семью Перлов знаете?

— Конечно. С Генри Перлом мы учились в одном классе. Очень хорошо их знаю.

— Чудеса, да и только! Старшенькая моей сестры — Дженис ее зовут — вышла за Боба Перла. Сын старика Генри, получается?

— Младший, кажется. У Генри было три сына. Надо же, как интересно. И как же поживает Боб?

— Вроде бы у него своя лавка во Фрихолде, если ничего не поменялось, — рассказывает она. — Все у него было чин чинарем. Четверо детишек у них. Сейчас я уже и не знаю толком, как там во Фрихолде дела. Сестра моя пять лет как померла.

— Я прекрасно знала Перлов. Хорошая, работящая семья.

— Ну Боб-то уж точно был работящий, что верно, то верно. Сестра моя больно его любила. Во Фрихолде поговаривали, что манавакские нос задирают, но про Боба такое ни в жисть никто не сказал. Золото мужик. Никогда от Фрихолда нос не воротил, а городок-то наш помельче Манаваки будет.

— Так вы говорите, у вас была ферма?

— Угу. А вы, поди, городская?

Как это ни глупо, я радуюсь тому, что она подумала про меня именно так.

— Как вам сказать… Не совсем. Я выросла в городе. Но у мужа была ферма.

— Вот как? А давно он умер?

— Давно.

— Тяжко вам, наверное, было, — говорит она. — Моя мать овдовела в тридцать лет. Разве ж это жизнь.

Наши взгляды встречаются. Я чувствую к этой женщине дружеское расположение.

— Он был очень крупным, — рассказываю я. — Силен, как вол. Борода черная, как вороново крыло. Красивый был мужчина, очень красивый.

— Иногда лучшие уходят первыми, — говорит она. — А что тут попишешь, судьба ваша такая. Мы с Томом везунчики. Ни разу в жизни не разлучались, пока я сюда не попала. Скряга он тот еще, Том-то мой, но за это ему, может, еще и спасибо сказать надо, иначе кто знает, где бы мы сейчас были.

Она наклоняется и смотрит мне в глаза.

— Силов у вас, похоже, маловато. Завтра как доктор придет, не забудьте попросить у него укольчик. Пока не попросите, шиш вы чего получите, уж поверьте мне на слово.

Я вынимаю руку из-под простыни и беру ее за тощую кисть.

— Не знаю, как вас и благодарить, миссис Жардин.

— Забудьте. Постарайтесь хорошо отдохнуть ночью. Если нужна будет медсестра, так вы меня будите, а уж я ее позову. Меня трудно не услышать. Я ж не знамо сколько лет пела в хоре при баптистской церкви во Фрихолде.

— Вы… — я не знаю, что хочу сказать и как мне это выразить. — Вы очень добры, миссис Жардин.

— Мы ж обои фермерши из прерий, нам надо держаться вместе. А давайте вы будете звать меня Эльвой? Мне так привычней.

— Меня зовут Агарь.

— Вот и ладненько, Агарь. Увидимся утром.

Сколько лет прошло с тех пор, как меня называли по имени? Она ковыляет к своей койке.

— Доброй ночи, миссис Рейли, — говорит она. — Хороших снов, дорогая.

— Господь с вами, — сквозь сон отвечает гора.

Но вот свет выключен, и воцарившаяся тьма гасит разговоры между койками. Каждая из нас проживает свою ночь; одурманенные лекарствами, мы погружаемся в полудрему и плаваем в полной темноте, иногда всплывая на поверхность, где слышны голоса. Если посмотреть на яркий свет, а потом закрыть глаза, можно увидеть лазоревые и алые штрихи на черном фоне. Так же и голоса: они как обрывки воспоминаний, написанные маслом на тени. Я уже не боюсь их, как раньше. Теперь я знаю, откуда они. С дальних коек до меня доходит лишь невнятное бормотание. Соседние я знаю по именам. Я все перебираю и перебираю имена в памяти, стараясь запомнить. Миссис Рейли, миссис Доберайнер, миссис Жардин. Не могу вспомнить имя последней. И ведь знала же. Ида? Эльвира? Мужа ее зовут Томом, и у них была ферма во Фрихолде. Не спится. Сознание путается, но боль не дает спать.

— Сестра…

Я зову снова и снова, и наконец она приходит. Ох, не хотят к нам спешить молодые девчонки.

— Лекарство… Дайте хоть что-нибудь. Болит… вот здесь…

— О Господи, — вздыхает она. — Могу дать вам еще таблеточку, но про укол доктор не распоряжался, вы уж извините.

Нужны мне ее показушные извинения.

— Если б вы знали…

— Мне правда жаль, — говорит она. — Но я не имею права…

— Нет вам до меня дела. Не у вас же болит. Ох, посмотрела бы я на вас…

Я и сама слышу упрек в своем голосе, и мне за него стыдно. Но остановиться я не в силах.

— Плевать вы хотели на меня…

Она приносит таблетку. Я выхватываю ее у нее из рук, как будто она ни за что не отдала бы ее по доброй воле. Она подает мне воды и уходит. Боль стихает, но теперь мне не дает покоя совесть.

— Сестра…

— Я здесь. Что случилось?

— Простите меня за грубость…

— Да ладно вам, — невозмутимо говорит она. — Не берите в голову. Я привыкла. Постарайтесь заснуть.

— Хорошо-хорошо, — мне хочется порадовать ее, сказать ей что-то приятное. — Я постараюсь.

Я то отключаюсь, то снова просыпаюсь. Голоса жалобно стучатся в мое сознание, как листья в оконное стекло.

Ни об чем не волнуйся, Том

Матерь Божия, молись о нас ныне и в час смерти нашей

Mein Gott, erlse mich[24]

Помнишь, Том? Я-то помню то времечко

Прости меня, что оскорбила Тебя, ибо я люблю

Erlse mich von meinen Schmerzen[25]

Брэм!

Последнее — почти крик. Только через некоторое время я осознаю, что крик был мой.

Я… где я? Мне надо в туалет, это единственное, что мне ясно. Где же этот чертов выключатель? И куда подевалась Дорис? Уже сколько ее зову, а от нее ни звука. Казалось бы, хоть ответить-то можно? Я стою у кровати и, держась за нее, продвигаюсь к выходу.

— Сестра! Сестра! — Кто это так пронзительно и испуганно кричит рядом со мной? — Скорей! Миссис Шипли вылезла из кровати.

Я стою посреди какого-то длинного прохода, а вокруг слышно ровное и шумное дыхание. Вдали свет. Надо идти на него.

— Скорей же, сестра. Она собралась на выход…

Сестра? Кто-то цокает ко мне. Я все вспоминаю.

— Куда же вы, миссис Шипли? Пойдемте, провожу вас обратно.

— Я просто хотела в туалет. Только и всего. Что в этом плохого?

— Все хорошо. Пойдемте со мной, я все сделаю. Берите меня под руку…

— Да не нужна мне ваша помощь… — Слабенькое раздражение в моем голосе совсем не передает всей моей ярости. — Я всегда все делаю сама.

— А вы разве никому в жизни руки не подавали? Теперь ваша очередь. Смотрите на это так. Настал ваш черед.

Она права. Нет причин чувствовать себя обязанной. Только многим ли за свою жизнь я протянула руку помощи? Вот в чем беда. Я помогала Дэниелу с правописанием. Мне оно давалось намного легче. Благодарности от него я не дождалась. Он обставлял все так, будто это он помогает мне, а не наоборот. Но отец верил мне, когда я ему рассказывала. Он знал, что Дэниел умом не блещет. Теперь я жалею, что рассказывала отцу. Но я ужасно злилась на брата: несправедливо, когда не получаешь должной благодарности за помощь.

Больше сил нет. Она укладывает меня в койку, накрывает простыней до самого подбородка. Я лежу, не шевелясь, и вдруг слышу голос соседки:

— Все хорошо, Агарь?

Я поворачиваюсь на бок, чтобы смотреть на нее, хотя в темноте все равно ничего не видно.

— Да, Эльва. Все хорошо.

— В общем, если забудете, я вам завтра напомню, чтоб попросили у доктора укол. С ним-то спать ловчее.

— Да-да, напомните, пожалуйста. Вообще-то я на память не жалуюсь, но иногда из головы вылетает…

— И не говорите, сама такая. Ну что, подружка, на боковую?

Я улыбаюсь. И незаметно засыпаю.

Наутро ко мне приходит доктор. Как его зовут? Я забыла, но спрашивать не стану.

— Ну, как мы сегодня? — вопрошает он.

Мы. Ну-ну.

— Не знаю, как вы, доктор, но мне, должна признать, немного лучше.

— Идем на поправку?

— Очевидно. — Зачем я вру? Меня вдруг страшно злит эта моя гордыня, это глупое притворство. — Болит… вот здесь. Особенно ночью. Вы даже не представляете…

Ненавидя свое хныканье, я отворачиваюс от него и вижу на соседней койке Эльву Жардин, которая отчаянно тычет прямым указательным пальцем в руку. Я вспоминаю.

— Вы же можете мне что-нибудь выписать?

Он кивает, ощупывает меня, затем слабенько, натужно улыбается, и я вижу, что его роль тоже не так проста.

— Конечно, могу. Не беспокойтесь, миссис Шипли. Я распоряжусь. Вам будет полегче.

Позже приходит Марвин — на этот раз с Дорис. И с цветами. Чудеса не прекращаются. И это не обычные садовые цветы. Розы из цветочной лавки, бледные бутоны, только-только начавшие распускаться, в зеленой стеклянной вазе, разбавленные пушистыми ветками аспарагуса.

— Ох, ну зачем же вы…

— Мы подумали, вам понравится, — говорит Дорис. — Цветы лучше всего поднимают настроение. Вот вам сорочки, розовая и голубая, все правильно? Одеколон и сеточки для волос. Хотите, причешу сейчас.

— Да, пожалуй. Ужасно надоели эти космы до плеч. Не терплю неопрятности.

— Как ты, мама? — спрашивает Марвин.

Какой глупый вопрос. Но я оправдываю его ожидания, ибо так проще.

— Ничего.

— Вчера получили весточку от Тины, — говорит Дорис.

— Как у нее дела?

Дорис вздыхает, втыкает последнюю шпильку мне в волосы, шумно падает на стул рядом с койкой. На ней серый шелковый костюм. Мне кажется, ей в нем жарко, да и вид у него помятый. Как это в ее духе — наряжаться ради посещения больницы. Букет на шляпе глупо кивает. Все ее шляпы ужасно безвкусны. Вечно пестрят искусственными цветами. Голова, что оранжерея, засаженная клубневыми бегониями и усыпанная лепестками всех оттенков розового: свежая плоть, румянец, кровь. Теперь я вижу: ее что-то тревожит.

— Что стряслось, Дорис, в конце концов? Тина заболела?

— Замуж она выходит, — говорит Дорис.

Я смеюсь от облегчения.

— Глядя на тебя, я уж подумала, что она ногу сломала. А что такого ужасного в замужестве? Кто у нас жених?

— Молоденький адвокат, пару месяцев знакомы. Нет, я верю, что он хороший парень и все такое, да и дела, Тина говорит, у него неплохо идут. Но она же только-только начала с ним встречаться.

— Подумаешь. Она не ребенок. Двадцать пять же ей?

— В сентябре двадцать семь стукнуло, — поправляет Дорис.

— Да хоть бы и шестьдесят ей было, ты бы волновалась за нее точно так же.

— Неправда, — говорит Дорис, поджав губы. — Мне кажется…

— Ну ладно вам, — вклинивается Марвин. — Не о чем тут спорить. Говорю тебе, Дорис, Тина взрослая, сама разберется.

— Да знаю я. Но все равно — так хочется, чтобы мы знали жениха.

— Тина, она разумная девочка, — говорю я. — Передайте ей…

А что я, собственно, могу ей сказать полезного? Она знает гораздо больше, чем знала я, когда выходила замуж. А если и не знает, разве ей расскажешь? Нечего мне сказать внучке. Вместо слов я тяну и кручу кольцо на правой руке, и вот наконец оно снято.

— Передай ей это, Дорис. Сапфир моей матери. Пусть Тина его носит.

У Дорис аж дыхание перехватывает:

— Ой… а вы точно решили, мама?

Она смотрит на меня такими глазами, что мне становится грустно, мне хочется отвернуться.

— Ну конечно. Мне-то оно на что? Давно надо было тебе его подарить. А я все расстаться не решалась. Как глупо. Жаль, что ты не поносила. Больше оно мне не нужно. Передай Тине.

— Мама… — У Марвина иногда очень громкий голос. — Ты уверена?

Я беззвучно киваю. К чему вся эта суета? Еще миг — и я отберу это несчастное кольцо, чтобы только они замолчали. Дорис бросает его в сумочку, как будто подумала ровно то же, что и я. Марвин переминается с ноги на ногу и прокашливается.

— Ах ты, чуть не забыл. Про палату я договорился. Сегодня тебя переселят в двухместную.

Укол, чувство утраты, как будто меня изгнали. Этого не объяснишь. Ему надо спасибо сказать. Я не могу вымолвить ни слова. Смотрю на него и чувствую, что глаза предательски намокли. Мне стыдно, я стараюсь сморгнуть слезы, но он уже их заметил.

— А что такое? Ты же хотела в двухместную? Говорила, спать не можешь.

— Да-да, все так. Просто привыкла уже. Оставили бы уже все как есть.

— Ну не знаю я, — удрученно говорит Марвин. — Даже и не знаю, что сказать. Тебя не поймешь. Все уже решено. Надо переезжать. Извини, конечно, но уже ничего не попишешь.

Я понимаю, что от этого никуда не деться. Он не виноват. Я и правда говорила, что хочу в двухместную палату. И, несмотря на это, все равно сержусь на него. Мог бы предвидеть, что я привыкну. Ему невдомек, что мнения могут меняться. Куда там, в его глазах это непорядок. Ни капли воображения. Зря я отдала им кольцо с сапфиром. Все равно не оценят. Для них это просто безделушка.

— Не усердствуй, Марвин. Не надо больше слов. Перееду я. Делайте со мной, что хотите. Вам же наплевать, куда меня поместят.

— О Господи, — говорит Марвин. — Что ни делай, все равно я плохой.

— Перееду я, сказала же.

— Вам там понравится, — вступает Дорис. — Вот увидите. Она в новом крыле.

— Это, конечно, радует, — огрызаюсь я. — Только нового крыла мне и не хватало для счастья.

— Бесполезно, Марв, — шепчет она. — Видишь же, всё бестолку. Пошло-поехало. Надо уходить.

Но он не уходит.

— Неужели ты не можешь четко сказать, чего хочешь, мама?

Я устала. Разбитое корыто.

— Мне все равно, Марвин. Совершенно все равно.

— Точно? — хмурится он.

— Точнее не бывает. Общая ли, двухместная — все равно.

— Ну ладно. Просто не хочется выглядеть идиотом — то одно попрошу, то другое…

— Понимаю. Иди, Марвин. Я устала.

Он уходит, а я переворачиваюсь на бок и закрываю глаза. Эльва Жардин, проходя мимо моей койки, на минуту останавливается. Я чувствую прикосновение грубой ткани ее сорочки. Глаз я не открываю.

— Спит, — шипит Эльва. — Вот и ладненько, это полезно.

Это последние ее слова, которые я слышу, ибо за мной приходят с большой каталкой, грузят на нее и увозят. Занавески Эльвы сдвинуты. Она уединилась там с медсестрой и, занятая каким-то таинственным ритуалом, не знает, что я уехала. Миссис Рейли, словно исполинский слизень в летаргическом сне, храпит из своей койки. Катясь по коридору, я слышу отголоски песни миссис Доберайнер, напоминающей комариный писк.

X

Мир стал еще меньше. Как быстро он сужается. Следующее жилище будет самым тесным.

— Следующее жилище будет самым тесным в моей жизни.

— Что? — рассеянно переспрашивает медсестра, поправляя мою подушку.

— Строго по моему размеру.

Она потрясена.

— Нельзя так говорить.

Страницы: «« « ... 7891011121314 » »»