Саквояж со светлым будущим Устинова Татьяна

— Позвольте, а где же первые лица? — под нос себе вопросил Весник. — Какого рожна мы тут толкались полдня, если нас с ними даже не познакомят!

— Сдались они тебе, — пробормотал Веселовский, — от знакомств такого уровня никакого толка не будет. Это все равно что с президентом знакомиться.

— А мне нравится, — сказал Весник и захохотал, — с президентом я бы не прочь познакомиться!

— Вот если бы ты с ним в одном полку служил или по даче соседствовал, тогда да! А так…

— Тиш-ше! — прошипел Родионов, которого раздражал телевизионный ведущий. — Хозяйка речь будет говорить.

Стол был накрыт по всем правилам, и фарфор был что надо — может, взаймы попросили в каком-нибудь из екатерининских дворцов? Или потемкинских на худой конец? И гости были рассажены по ранжиру, так что Маша Вепренцева оказалась в некотором отдалении от всех и немного за колонной, зато ее сын получил место рядом с Мишей Кольцовым, очевидно, в ознаменование того, что хозяева вполне готовы предоставить олигархову сыну посильное развлечение.

Зато Лиду Поклонную посадили между Весником и Родионовым, и пиар-директор немедленно принялся комически за ней ухаживать, а она, бедная, все принимала за чистую монету и кокетничала напропалую.

Тут— то и выяснилось, что ни Тимофея Ильича, ни Бориса Дмитриевича за столом нет и, по всей видимости, не будет. Катерина Кольцова казалась безмятежной, как майский полдень, слушала, что говорит ей Стас Головко, кивала и посмеивалась, и, похоже, отсутствием супруга нисколько не тяготилась.

Сильвестр и Миша Кольцов усердно ели и наперегонки пили газированную воду, которая в обычной жизни Сильвестру редко перепадала. Маша считала ее крайне вредной и почти никогда не покупала.

Дама с косой вокруг головы по имени Надежда, по слухам, жена будущего президента, тоже была абсолютно спокойна и с аппетитом поедала утиную ножку. Зато Олеся ничего не ела, раскапывала вилкой блюда, которые подносил незаметный и деятельный официант, и в рот ничего не брала.

Дмитрий Родионов пребывал в крайнем раздражении. Даже издалека Маша чувствовала это раздражение, как будто от Родионова искрило во все стороны. У Весника было обиженное лицо, как у мальчика, которому весь день обещали новый грузовик или конструктор, да так и не дали, а Веселовский, казалось, надо всеми смеется.

Ужин был роскошный, и Маша незаметно для себя так наелась, что ее немедленно потянуло в сон, и приходилось делать над собой усилия, чтобы не начать клевать носом. С ней никто не разговаривал, и не на что было отвлечься, и как только стало прилично, она выбралась из-за стола — официант молниеносным и неслышным движением отодвинул стул, — чтобы посетить дамскую комнату.

Хоть бы умыться, может, полегчает?

Вчера она встала в полшестого, чтобы к началу седьмого быть готовой к работе и по телефону проконтролировать «вставание» Родионова, который просыпался очень тяжело, капризничал, засыпал снова и в результате всегда опаздывал. Сильвестра тоже надо было поднимать, чесать ему спинку, щекотать, дуть в ушко, потому что он всегда спал так крепко и растолкать его было еще сложнее, чем Родионова.

Маша щекотала, чесала, подпихивала, целовала заспанную розовую щеку, от которой все еще пахло ребенком, делала массаж, а сын только на мгновение открывал бессмысленные шоколадные глаза, таращил их и говорил: «Мам, я уже встаю, встаю, мам!» — и засыпал опять.

Под конец процедуры утренней побудки они почти поссорились — так он ее задерживал. Но все равно Родионов опоздал еще больше. Маша с Сильвестром вышли к ожидавшей их машине минут на двадцать раньше его. Она нервничала, потому что с утра был запланирован прямой эфир и опаздывать было никак нельзя, звонила ему и в номер, и на мобильный, он злился, и утро вышло ужасным.

Сегодняшнее утро тоже было не подарок, и теперь она хотела спать так, что боялась, что на самом деле заснет лицом в салате.

Мирослава Цуганг-Степченко, поэтесса, будет счастлива.

За спинами официантов Маша Вепренцева пробралась в коридор и некоторое время постояла в затруднении, раздумывая, какую именно дверь открыть.

Беда с этими дверьми. Хочешь попасть в одно место, а попадаешь почему-то в другое.

Заветная дверь нашлась в конце коридора. Маша зыркнула по сторонам, распахнула ее и поняла, что помещение занято.

Жена будущего президента оглянулась и посторонилась. Маша постояла на пороге. Она ужасно стеснялась, когда приходилось… делить с кем-то дамскую комнату. Ну, вот такая она застенчивая уродилась. Хуже не было момента, чем во время или после ужина отправляться «попудрить носик».

Кто его придумал, этот носик, будь он неладен.

Иногда она выжидала, делая вид, что рассматривает обои или предметы ресторанного антуража, если дело происходило в ресторане, как правило, в изобилии понатыканные неподалеку от дамской комнаты. Иногда делала вид, что ей нужно позвонить, и звонила, одновременно пристально наблюдая за вожделенной дверью, не покажется ли из нее кто.

Если показывался, Маша моментально влетала внутрь, проскакивала в кабинку и запиралась на засов. Только бы никто ее не видел.

Проскочить не удалось.

Надежда выходить и не думала — поправляла перед зеркалом прическу. Коса была хороша. Надежда тоже.

Покорившись судьбе, Маша вошла и уставилась на себя в зеркало. А ну как и впрямь попудрить носик? И она тоскливо оглянулась по сторонам в поисках пудреницы. Сумочки у нее, разумеется, с собой не было.

— Если вам что-нибудь нужно, — прощебетала красавица, — то вон там в шкафчике, за пуфиком, все есть. Мирослава Макаровна позаботилась.

Маша согласно помычала. Очень хорошо, что Мирослава Макаровна позаботилась.

Надежда в последний раз осмотрела свою прическу и принялась изучать губы.

Маша на всякий случай изучила свои, а потом мраморную столешницу.

Каррарский мрамор всегда наводил ее на мысль об анатомическом театре, даже такой роскошный, как этот.

— У них такой сказочный стол, — поделилась с ней Надежда, поджала губы и покатала их одну об другую — растерла помаду. Что-то показалось ей лишним, и она стала осторожно снимать перламутровую розовость ватной палочкой, вытянутой из серебряного стаканчика, очевидно, специально предназначенного для палочек. — Я всегда раньше объедалась!

— Вы?! — не поверила истомившаяся ожиданием Маша. — Вы так хорошо выглядите.

Это была истинная правда, а не просто профессиональная вежливость, продиктованная ее положением. Маша Вепренцева всегда была безукоризненно вежлива.

— Спасибо, — согласилась Надежда. Ватная палочка полетела в другое серебряное ведерко, очевидно, для мусора. — Я стараюсь. Хотя, знаете, я была такая обжора!… Лопала круассаны, пармскую ветчину и утку в сливках. В сливках, можете себе представить!

Вот что удивительно — она говорила это искренне. То есть совершенно. То есть абсолютно.

— А потом впадала в депрессию и корила себя, когда любимая юбка не сходилась.

Эти ощущения были очень понятны и близки Маше, поэтому она позволила себе посочувствовать:

— Ужасно.

— Было бы ужасно, если бы мой личный врач не порекомендовал мне ксеникал! — провозгласила Надежда, выхватила из сумки блескучую пластмассовую штучку с капсулами и помахала у Маши перед носом. Маша проследила за ней глазами. — Только им и спаслась.

— От чего? — простодушно спросила Маша. — От утки?

— И от утки, и от торта. Боже, Машенька, милая, подайте мне стаканчик, он на стойке за вашей спиной.

Милая Машенька подала стаканчик и вздохнула. Дело с места не двигалось. Надежда уходить явно не собиралась.

Она выдавила на ладонь продолговатую капсулу, налила из бутылки воды, проглотила, как будто совершая некое священнодействие, и замерла.

Маша, позабыв про вожделенную дверь, наблюдала за ней с интересом.

— Ну вот, — удовлетворенно сказала Надежда и выдохнула. — Теперь все в порядке.

— А что такое этот ксеникал? Вы таблетку выпили, да?

— Машенька, ну кто же нынче не знает про ксеникал?! Это абсолютно волшебное средство! Я скинула с его помощью пятнадцать кэгэ, а теперь просто поддерживаю вес. Другого такого нет! Вот смотрите!

Маша внимательно изучила блескучую обертку.

— Достаточно одной капсулы, — жарким шепотом сообщила Надежда, — и ксеникал не дает части жира всосаться. Клянусь вам! Но объедаться на ночь все равно не стоит. И вы знаете, Машенька, у меня просто поменялось ощущение жизни — я совсем не хочу жирного. Теперь мой девиз — здоровый образ жизни. И все благодаря ксеникалу.

— А можно мне?…

Надежда сделала серьезное лицо.

— Машенька, конечно, можно. Вы сходите к врачу, и он вам выпишет. Клянусь, это волшебный, волшебный препарат!

Маша пообещала себе, что немедленно по возвращении в Москву отправится к эндокринологу и выпишет себе ксеникал. Чтобы уж быть спокойной. Чтобы никакой десерт был не страшен. Или шашлык. Или кусок ветчины.

Да все, что угодно!

Она похудеет — не как-нибудь, а по-настоящему похудеет, так, чтобы носить обтягивающие джинсики и короткую блузочку, вроде той, что была на Олесе, и поразит воображение Родионова.

И тогда он наконец поймет, что лучше ее все равно не сыщешь, что только с ней он и может быть счастлив, что вдвоем они — сила, и не только на переговорах!…

Ведь никто никогда не любил тебя так, как я.

Надежда Головко еще раз напоследок оглядела себя в зеркале, сделала Маше ручкой — игривое движение пальцами — и вышла.

Маша проводила ее глазами.

Собственное отражение в волшебном стекле по сравнению с Надеждой показалось ей блеклым, словно выцветшим, — может, потому, что она никогда не красилась? — и сейчас она пожалела об этом. Зачем-то вытащила ватную палочку из специального стаканчика и провела ею по глазам. Зря провела. От ваты глаза сразу же невыносимо зачесались. Маша потерла веки.

Слава богу, день кончается, и уже завтра они уедут в Киев, и визит пойдет своей чередой, и будет много интересных встреч, жары, умных разговоров, и, может быть, удастся съездить на Днепр, который она так мечтала посмотреть!…

Маша порассматривала палочку, заглянула под столешницу каррарского мрамора и нажала педальку серебряного ведерка. Крышка откинулась. Маша рассеянно кинула туда палочку и проводила ее глазами. Потом посмотрела на раковину и вспомнила кровь и нож.

Что происходит в этом доме?!

Какие темные дела творятся вокруг и кто их творит?!

И вообще — что это может значить?!

Нож, кровь, странные разговоры, ссоры, угрозы, шантаж?!

Может, кто-то из гостей последователь культа вуду и в раковине совершалось жертвоприношение? Кого там положено приносить в жертву? Черного петуха?

Подумав про культ, Маша вдруг перепугалась, и еще одна странность припомнилась ей — кто-то же звонил ей, звонил накануне их отъезда и приказывал Воздвиженскому оставаться в Москве и так отвратительно угрожал ее детям!… Воздвиженский не остался в Москве, поехал в Киев, и Сильвестр сейчас с ними, господи помилуй!… Сильвестр с ними, а Лерка в безопасности на даче Валентина Маркова.

Маша не то что позабыла об этом, но как будто, переложив заботу на чужие плечи, перестала об этом думать. Плечи были марковские, и в том, что на эти самые плечи можно воздвигнуть все, что угодно, и проблема не просто решится, но и перестанет существовать, у нее не было никаких сомнений.

Может, все это как-то связано?! Но что — все?

Как предполагаемый культ вуду может быть связан со звонками московского сумасшедшего, который угрожал ей и требовал, чтобы Родионов не ездил в Киев?! Как окровавленный нож может быть связан с торопливым разговором Лиды Поклонной со Стасом Головко? И как Лида и Стас вообще связаны между собой?! А красавец актер? А Матвей Рессель, который не отходит от парочки ни на шаг, словно боится чего-то? И почему весь день пьет Казимир Цуганг-Степченко? Или он просто-напросто алкоголик, который не может не напиваться, даже когда принимает у себя на даче будущего президента, от которого вскорости будет зависеть все — тендеры, акцизы, поставки, закупки, налоги?!

И еще всякие подозрительные обстоятельства припомнились ей.

Зачем Весник полетел с ними в Киев? Почему Марков настаивал на знакомстве Воздвиженского и Кольцова? Почему утверждалось, что это именно Кольцов хочет познакомиться, хотя он даже не вышел к гостям? Почему так нарочито, почти публично, поссорились Стас Головко и девушка Олеся? Откуда взялся Веселовский, который за день до отъезда ни слова не сказал о том, что сам собирается в Киев?

И в конце концов — если не брать за рабочую гипотезу культ вуду! — откуда кровь, нож и прочие атрибуты классического детектива?! Только трупа не хватает!

Или кто-то играет с ними в детектив, специально придумывая сюжет?!

Маша вернулась в зал с намерением немедленно поделиться с Родионовым своими мыслями и обнаружила, что за время ее отсутствия произошли некоторые изменения.

Сильвестр и Михаил Кольцов играли в бильярд за широкими раздвижными дверями, которые вели в соседнюю «залу». Там были сплошь зеленое сукно, молочные лампы и латунные решетки.

Вся остальная компания продолжала сидеть за столом, лишь только Аркадий Воздвиженский неловко стоял возле стула, а рядом господствовал Тимофей Кольцов.

Он не стоял, не возвышался, а именно господствовал, и высоченный Родионов как будто уменьшился в росте, съежился и стал похож на распространителя газеты «Искра», которого отчитывает городовой.

Маша подошла к ним.

Знаменитый писатель, увидев ее, страшно обрадовался, словно давно ждал подкрепления и оно наконец пришло.

— Маша, это Тимофей Ильич Кольцов. А это Маша Вепренцева, моя… помощница.

— Мы знакомы, — громко сказал олигарх, — по бассейну.

Мирослава Цуганг-Степченко страдальчески подняла брови и посмотрела на Лиду, та, в свою очередь, посмотрела на Надежду, а Надежда — на Катерину Кольцову. Катерина же смотрела исключительно на огурец, который приготовилась съесть.

— Ваш сын, — сообщил олигарх писателю, — отлично плавает. Они меня сегодня там уморили, в этом бассейне!

Неизвестно, что произошло в этот момент в голове у великого детективщика, но только он почему-то не стал объяснять великому политику, что Сильвестр вовсе не его сын, а сын Машин! Писатель улыбнулся неубедительной отцовской улыбкой и даже руками несколько повел, как бы говоря — ну что ж с них возьмешь, дети, они такие!…

Маша от изумления открыла и закрыла рот.

— Я с удовольствием читаю ваши романы, — продолжал рокотать политик, — жена начала, а я… поддержал инициативу.

Жена иронически хмыкнула на заднем плане, но муж не обратил на нее никакого внимания.

— Из меня, вообще-то говоря, чтец плохой, я все больше по документам специалист разным… — Тут он улыбнулся обаятельной улыбкой гиены, признающейся в том, что она, гиена, большой гурман, не всякие трупы уважает, а только трупы свеженькие, к примеру, или, наоборот, тухленькие! — Но мне нравится иногда… просто так почитать. Вот просто так, чтоб голову не грузило!

Жена опять хмыкнула, и Маша быстро глянула в ее сторону. Глянула и не увидела — от волнения.

— Мне больше всего нравится, что вы глупостей не пишете.

— Глупостей? — переспросил Воздвиженский.

— Ну да. Глупостей не пишете. Мне нравится. Вы же не пишете про ментов или про бандитов!

— А почему про ментов или бандитов означает… глупость?

— Да потому что, кто про это пишет, ничего в этом не понимает! — Олигарх опять улыбнулся, и опять радостной гиеньей улыбкой. — Я минут двадцать посмотрел кино-то это, потом плюнул и не стал смотреть! Расстроился даже. Маразм сплошной. А у вас никакого маразма нету. Мне нравится, как вы пишете. И еще Маринина нравится, а так больше никто.

Наверное, никто и никогда не хвалил писателя Родионова за то, что в его книгах «нет маразма», а если бы кому-то пришло в голову похвалить, от шутника мокрого места не осталось бы — Родионов умел быть резким. Но Кольцова он слушал смирно, как ученик воскресной школы — пономаря, звонящего в колокол.

— И про людей вы хорошо понимаете. Как это у вас, у писателей, так получается, все как-то на месте и в одну линию выведено, а я на бумаге двух слов связать не мог!

— Не может, — подтвердила Катерина Кольцова.

Она дожевала свой огурец, вытерла салфеткой пальцы, поднялась и подошла к ним. Подойдя, она взяла мужа под руку, и вдруг оказалось, что они замечательная пара, что изумительно выглядят вместе, словно родились специально для того, чтобы стоять вот так, под руку друг с другом, и Маша даже вздохнула тихонько. Расстроилась.

Мясистым мужицким пальцем Тимофей Кольцов тихонько поглаживал запястье своей герцогини, и от этого его движения на Машу Вепренцеву вдруг накатило смущение. Девичья стыдливость ее одолела, как будто олигарх с супругой показывали стриптиз, хотя ничего подобного они вроде бы не делали.

Кажется, нечто похожее одолело и Родионова, потому что у него вдруг напряглись скулы, и он сердито посмотрел на Машу. Он всегда сердился именно на нее, если его что-то смущало или задевало, даже если происходящее к ней никакого отношения не имело.

— Мы хотели завтра вашего ребенка забрать в Лавру, — сказала Катерина Кольцова. — У нас экскурсионная программа. В кои-то веки приехали в такой дивный город, надо хоть что-нибудь посмотреть!…

— Мне некогда смотреть, — отрезал Кольцов, — вы смотрите, если вам надо.

— Да мы тебя и не приглашаем! — утешила его Катерина. — Мы ребенка приглашаем, Сильвестра. Отпустите его с нами?

— Спасибо вам большое, — начала Маша, — это очень приятно и очень неожиданно для нас, но…

— Ну конечно, отпустим, — перебил ее Родионов. — У нас очень плотная программа, а он с удовольствием с вами съездит.

Маша отчетливо всхрюкнула, никто не обратил на нее внимания.

— Мы хотели еще на днепровские кручи. Нам сказали, что это где-то по той же дороге, что и Конча-Заспа.

— Что такое Конча-Заспа? — удивился Кольцов.

— Это то место, где мы сейчас, Тим, — охотно объяснила его жена, — вот по этой же дороге, только чуть дальше, мне водитель говорил.

Общество им внимало, стараясь не упустить ни единого слова. Один только Весник делал вид, что Тимофей Кольцов его не интересует, продолжал с энтузиазмом жевать и даже говорил что-то на ухо Веселовскому.

— Так что мы в первой половине дня в Лавру, а потом на кручи. Мы бы взяли Сильвестра на целый день, если вы не возражаете.

— Кать, отстань от них, — посоветовал Кольцов, — ты же видишь, у них свои планы!

— У нас разве планы? — осведомился Родионов у Маши.

— Я… не знаю.

— Они не знают, Кать.

— С нами ваш мальчик будет в полной безопасности!

— Я знаю, знаю! — вскричала Маша Вепренцева.

— Она знает, Кать!

Он играет, поняла Маша. Он опять играет со своей женой в игру под названием любовь.

В эту игру играют четверо, вспомнилось ей. Пятый все время выбрасывает.

Нет, неправильно. В эту игру играют двое, и один из них все время старается переиграть другого.

Нет, не переиграть. Это как-то слишком… похоже на спорт.

В эту игру играют двое, и одному все время интересно поражать воображение другого. Удивлять. Заставлять его смеяться, или возмущаться, или удивленно ахать.

Мне это знакомо. Собственно, именно я это и придумала. Мне все время нужно поражать его воображение — тем, что я лучше всех вожу машину, или веду переговоры, или общаюсь с прессой, или варю кофе, или выбираю ковры под одобрительное кивание усатого турка-эфенди в белоснежной рубахе и очках.

Меня все время тянет сделать что-то такое, чего он не сможет забыть или на что обязательно обратит внимание, что-то особенное, эдакое, доказать, как много он теряет, не обращая на меня внимания! Как много он потеряет, когда я вдруг перестану выделывать вокруг него все эти пируэты и пассы, когда вдруг мне станет неинтересно, и не подозревает он, бедный, что ему в тот момент тоже станет значительно менее интересно!

Жить станет неинтересно. Все станет неинтересно.

В один прекрасный день ты скажешь или сделаешь что-то, чего я не смогу пережить. Или… простить. Да, простить. Например, по телефону очередной своей подружке скажешь ты: «Я тебя люблю» — и все. Мне этого будет достаточно. Мне станет неинтересно.

Нет, возможно, мы останемся коллегами и даже, может быть, командой, дай бог здоровья всем журналистам, введшим в обиход это замечательное слово!

Я удобна тебе для работы. Ты платишь мне зарплату. Полное равновесие.

Я больше не буду прислушиваться к твоим шагам в кабинете, улавливать твое душевное состояние, определять по носу, в каком ты настроении, спал ли, работал ли или опять полночи промаялся бессонницей и еще полночи прокурил, думая унылые ночные мысли! Я перестану смотреть тебе в рот, откладывать «на потом» важные вопросы, которые мне нужно обсудить непременно с тобой, пересказывать тебе содержание вчерашнего фильма, когда в машине ты ноешь: «Ну, поговори со мной!» Я перестану упиваться ожиданием радостных перемен или предстоящих интересных и важных дел вроде Невского книжного форума в Питере, ведь я так люблю поехать с тобой куда-нибудь, совершенно неважно куда, в Питер или в Париж!… Я даже вытащу из твоей машины все свои вещи — темные очки, салфетки, медвежонка на веревочке, «Орбит сладкая мята» и запасные туфли, припасенные на тот случай, если отвалится каблук. Вытащу, чтобы в твоей жизни не осталось моего личного присутствия, вытащу, чтобы не нашла их та, другая, которой ты так опрометчиво сказал в телефон, что любишь!…

И ты останешься один. Нет, может быть, и не один, но уж точно — без меня, без моего мира, без того, что сейчас кажется таким привычным и само собой разумеющимся, а потому неважным и постоянным.

Куда же оно денется, если это так просто и понятно и не может быть по-другому?!

— Ма-ам, — протянул рядом Сильвестр, стараясь говорить басом, — ну можно?…

Сгоряча, да еще под пристальными взглядами олигарха и его жены, Маша Вепренцева разрешила своему сыну поездку и на кручи, и в Лавру, и этот вопрос, слава богу, был снят с повестки дня.

Книжки, чтобы подписать олигарху, у Воздвиженского не оказалось, и он начал было вздергивать брови и улыбаться неприятной улыбкой, но Весник вдруг, как фокусник из шляпы, вытащил откуда-то последний роман детективного гения и отодвинул стул, и подошел, и подал книгу, и, таким образом, оказался включенным в «особый» круг, и Родионов быстро познакомил его с Кольцовым.

Маша чувствовала некоторое разочарование — вот за этим и приезжали?! Ради этой одной минуты, когда Кольцов слегка похвалил Воздвиженского за то, что тот «глупостей не пишет», а Весник оказался «готов к услугам» и «на высоте положения» и тоже добился своей цели — знакомства с олигархом! И все?! Сейчас все разойдутся по своим спальням — те, которые их найдут, конечно, потому что некоторые, как выяснилось, ничего такого найти решительно не могут! — утром будет завтрак и разъезд гостей. И все?! Все?!

Позвольте, а еще был обещан кандидат в украинские батьки! Он куда девался?! Ждали, ждали моржа, а объявилась только его половина! Нет, не то чтобы половина, этот тоже вполне целый, но второй-то где?!

Спросить было не у кого, не у Мирославы же спрашивать, на самом-то деле! Тимофей Ильич десерт проигнорировал, ушел, за ним убралась его охрана, а жена осталась. Она тоже посидела за столом не слишком долго и ушла в бильярдную, светившуюся молочным светом и отливавшую зеленым сукном, где Михаил и Сильвестр продолжали бурно гонять шары, так что до столовой долетал деревянный треск от сталкивающихся киев.

Мирослава подсела к Лиде Поклонной, Олеся разговаривала с Надеждой Головко. Ни Стаса, ни Веселовского не было видно, а Весник с Родионовым методично пили виски — кто кого перепьет.

Мирославин «чоловик» с трудом донес себя до бархатной оттоманки, с трудом уселся, с трудом собрал лицо в кулак, придал ему некое выражение и сидел с этим самым выражением совершенно один. Нестор показался, обвел глазами «залу» и исчез. Андрей Поклонный все разговаривал по телефону, а Рессель следил за ним, то ли брезгливо, то ли с раздражением, трудно было понять.

Маше позвонила Ольга Иванова, глава киевского представительства, и стала объяснять что-то про завтрашний день, кто кого и где встречает, а Маша от усталости и напряжения, в котором провела весь этот длинный и не слишком удачный день, ее почти не слушала.

Кажется, Ольга быстро поняла, что Маша не слушает, потому что вдруг сказала:

— Маш, ты что, спишь?

— А?

— Бэ! Ты спишь, что ли?

Маша потерла лоб:

— Я что-то устала, Оль, — сказала она так, чтобы никто не услышал.

Никто не должен был знать, что Маша Вепренцева может устать, как простая смертная! Она не простая, она самая лучшая, и Аркадий Воздвиженский должен об этом все время помнить, даже если она сегодня так и не смогла найти ему книжку на подпись!

— День такой, — согласилась Ольга, — и у меня все вверх дном, хотя здесь-то сегодня все просто, вас нет, и я только два раза съездила в книжный магазин, где Воздвиженский завтра автографы раздает, и в кафе «Бабуин».

— Бабуин? — не поняла Маша.

— Та это такое местечко чудненькое, — запела Ольга, моментально переходя на малороссийский распевный ритм, — та тебе там понравится, Манечка!… Это кафе такое литературное, тебе Табакова должна была рассказать! Там как будто коммунальная квартира, а на самом деле несколько зал, одна большая, а остальные поменьше!

— Залы?

— Ну да, да, залы! Там мы будем после телепередачи, там же у нас и кофе-брейк, кофейный перерыв, значит, и после перерыва у нас там еще встреча с литературной общественностью, но это уже не слишком долго. Если ты скажешь, я Виталика попрошу, он вас на Днепр в перерыве свезет, пока я на радио позвоню!

Виталиком звали водителя.

— Ольга, — взмолилась Маша, — я ничего не помню, а книжка записная у меня в портфеле, а портфель непонятно где! Давай мы завтра все обсудим, а? Сил у меня нет.

— Та ни у кого нет, — сказала Иванова, — а все потому, что с полдня дождь хлещет. И влажность дикая, как у субтропиках!

— У каких субтропиках?

— Ах, боже ж мой, есть такая климатическая зона — субтропики!

— Ольга, — подозрительно спросила Маша Вепренцева, — ты надо мной смеешься, да?

— Ну конечно, — успокоила ее Ольга, — ты что-то, мать, устала, видно. И дождь у нас с трех часов не переставая льет, вот давление и скачет!

— А у нас нет дождя.

— Да что ты говоришь? А у нас как из ведра хлещет. Ладно, отдыхай, Манечка. Отдыхай, а завтра договоримся обо всем, ладненько?

«Хотелось бы мне знать, — думала Маша Вепренцева, волочась по лестнице, — где именно я стану отдыхать, если я понятия не имею, где моя комната!»

Очень хотелось спать, может быть, еще и потому, что весь день была жара, ее Маша переносила хуже, чем холод. Она шла по лестнице и мечтала сразу же завалиться спать, и знала, что не завалится. Следовало сделать еще несколько звонков, ванну принять, а также непременно поухаживать за собой на сон грядущий.

Немного крема на веки, немного на подбородок и непременно, непременно похлопать себя, чтобы на шее не нарастал жир, крем от трещин на пятки, а то летом замучаешься, и самой главной составляющей ухода были таблетки под скользким названием асклезан, и их следовало пить «от вен». Маша, как все молодые женщины, очень переживала за свои ноги и страшилась грядущего варикозного расширения, и потому практиковала таблетку каждый день, с тех пор, как врач в поликлинике сказал ей, что этот самый асклезан и есть самое верное средство.

Так что сразу не завалишься, надо хоть Сильвестра положить — он на ходу спит!

Сзади топал и сопел Сильвестр, изредка судорожно и во весь рот зевая. Он всегда держался до последнего, утверждал, что вовсе не хочет спать, что только младенцев укладывают так рано, таращил шоколадные глаза и все время восклицал: «Ну, мам!…» А потом у него словно кончался завод, и жить дальше он не мог решительно. В этот момент окончания завода его нужно было срочно пристраивать спать, потому что он приваливался к чему угодно — к стене, к дивану, к матери, некоторое время держался, а потом начинал ровно и глубоко дышать, укладывать голову, вытягивать длиннющие худые ноги с выпуклыми коленками, и добудиться его было совершенно невозможно.

Теперь он шел по лестнице следом за Машей и то и дело утыкался ей в спину, потому что сзади его подталкивал Родионов, ворча:

— Не спи, парень, не спи, замерзнешь!

А как можно не спать, когда глаза закрываются сами, и ноги странным образом задевают друг за друга, и в голове какой-то далекий и очень приятный гул, будто море шумит, и хоть одно важное дело так и осталось несделанным — чаю-то они не попили! — но все равно дневные заботы кончились, и все хорошо, так хорошо, что просто и не может быть лучше, и сейчас мы дойдем до постели, и мама накроет одеялом, и поцелует, и погладит, и на подушке еще останется ее запах, такой знакомый, такой важный, такой утешительный, что можно будет легко и радостно спать, спать, спать до самого утра, и день начнется чудесно, и все, все будет только чудесно…

— Стой! — приказал Родионов и придержал его за плечо.

Сильвестр глубоко вздохнул и привалился к нему. Этот человек был большим, намного больше матери, и очень твердым и теплым. Сильвестр повозил щекой, устраивая голову удобней.

Что это такое, почему люди не умеют спать стоя?!

— Парень! — сказал Родионов и придержал его, потому что Сильвестр начал валиться. — Парень, мы еще не дома! Твоя мать потеряла комнату и не знает, где вы живете!

— Чай завтра попьем, — пробормотал Сильвестр и опять потерся о Родионова, — три стакана…

— Кажется, здесь, Дмитрий Андреевич, — из конца коридора сказала озабоченная Маша. — По крайней мере, в прихожей мои саквояжи.

— Значит, и комната ваша.

Сильвестр все валился.

— Ах ты, боже мой! Вот нагулялся-то!…

— Извините, Дмитрий Андреевич!

— Иди ты в баню, — сказал Родионов сердито и подхватил Сильвестра на руки. — Дверь подержи.

— Дмитрий Андреевич, не надо, он же тяжелый!

— Сказано, в баню, значит, в баню, — шепотом сказал Родионов и втиснулся в дверь, — где кровать, Маша?! И свет зажги!

Она протиснулась следом за ним, нашарила выключатель. Раздался щелчок, свет залил комнату, и они увидели…

На полу, прямо посреди ковра, ничком лежал человек.

Одна рука у него была откинута в сторону, а вторую он прижимал к животу. Под ним было гигантское мокрое пятно, казавшееся на ковре абсолютно черным и только на светлом паркете ставшее красным.

Он был непоправимо, чудовищно, абсолютно мертв.

— Ерунда какая-то, — осторожно сказал Весник. — Просто чушь собачья! Как он там оказался?! Ну, ты же детективный гений, придумай что-нибудь!

— Да какой я тебе гений!

— А кто ж ты! Ты гений наш, а мы все простые смертные. Так что тебе и карты в руки.

— Илья, не приставай к Дмитрию Андреевичу, — тихо попросила Маша.

Маленькими глотками она пила кофе и заедала его почему-то куском черного хлеба, хотя на буфете всего было полно — и ветчина, и овсянка, и омлеты, и белая рыбка, и даже розовое от сытости сало, порезанное «скибочками», как говаривала Машина мать.

В столовой их было четверо — Весник, Родионов, Маша и Мирославин «чоловик», кажется, так и не пришедший в себя после вчерашних возлияний. Трудно даже сказать, осознал он ночное происшествие или оно благополучно осталось за гранью его измученного горилкой сознания. По крайней мере, никаких признаков понимания он не подавал, сидел в конце стола, отдельно от москвичей, уставившись остановившимся взором в угол и странно вывернув шею.

Вдалеке кто-то что-то громко говорил по-украински, разобрать было невозможно. Маша уже давно заметила, что при всей схожести украинская речь сильно отличается от русской и трудно что-либо понять, когда говорят быстро или на каком-нибудь специфическом диалекте.

— Кто мог его убить?