Саквояж со светлым будущим Устинова Татьяна

Супруги Поклонные оглянулись, и у красотки, как у тигрицы, зрачки стали поперек.

— Кто это? — спросил Андрей Поклонный брезгливо.

— Горничная какого-то писаки. Зачем он ее сюда притащил, уму непостижимо!…

— Я секретарь Аркадия Воздвиженского, — неизвестно зачем сказала совершенно пунцовая Маша Вепренцева. От невыносимого жара, которым горело все лицо, на глаза еще и слезы навернулись. Маша знала, что стоит ей только моргнуть, и они покатятся по щекам, поэтому она все время смотрела в разные стороны, только чтобы не моргать.

— А по-моему, вы журналистка и вынюхиваете сенсации, — твердо сказал Рессель. — Вот что, голубушка, никаких вам тут сенсаций не будет. Ясненько?

— Я не журналистка!

— А этот крендель с Первого канала, который к вам как к родной бросился? Он тоже не журналист и на Первом канале не работает, да?

Маша Вепренцева даже не сразу поняла, о ком речь.

— Да нет, вряд ли журналистка, — задумчиво произнес Андрей Поклонный, — не похожа.

— Она все вынюхивает, — выговорила Лида Поклонная с отвращением, — она все вынюхивает и везде шныряет. Дрянь!

Тут, видно, в игру включились какие-то силы, о которых Маша ничего не знала и еще даже не успела догадаться.

Андрей лениво поставил свой бокал на столик и сказал каким-то ненатуральным, измененным, театральным голосом:

— А мне она нравится. Очень милая девушка. Девушка, а девушка, как вас зовут? Федя?

Матвей Рессель прямо с газона, переступив низкий подоконник, шагнул в комнату, задел штору, которая сухо затрещала, и с досадой выдернул ткань из-под ботинка.

— Значит, так, — начал он угрожающе, — никакая она не милая девушка, и мы с ней никаких дел иметь не можем. — Это, по всей видимости, относилось к Андрею. — Вы сейчас же исчезаете из нашего поля зрения и больше к нам не приближаетесь. Ясненько? — А это относилось к Маше.

Маша кивнула. Объясняться с ними было совершенно бесполезно. Они не стали бы ее слушать, а если бы и выслушали, все равно не поверили бы.

— Если я хоть в одном издании прочту про сегодняшнюю вечеринку, дорогая, я сам приеду и порежу тебя на продольные полоски, — на ухо ей интимно сказал Рессель. — Нет, лучше на поперечные. На поперечные полоски.

И тут Маша, которую внезапно все это стало забавлять, тоже очень интимно спросила у него, даже с некоторым придыханием спросила:

— Почему?

Он не понял.

— Что почему?

— Почему лучше на поперечные?

Что такое, в конце концов! Она здесь по приглашению, вон Весник похохатывает, и Веселовский стреляет по сторонам глазами, как пить дать ее ищет, и Родионов злится — все нормально, жизнь прекрасна, и наплевать ей на звезд и их продюсеров!

— На поперечные лучше потому, что больше выйдет, — хмуро сказал Рессель, — и давайте, давайте отсюда!…

И Маша пошла, а они — все трое — провожали ее глазами, и она вдруг вернулась.

Из— за них и их штучек она забыла, зачем отправилась искать этого самого Ресселя!

— Между прочим, я вас искала, — сказала она ему почти что весело. Слезы куда-то исчезли, должно быть, жар со щек их высушил. — Вы мне совершенно заморочили голову.

— Мы не даем интервью, — сразу заявил Рессель, а Лида Поклонная прошептала очень громко:

— Идиотка.

— Отлично, — согласилась Маша. — Мне не надо интервью. Я хотела у вас узнать, кто вон та дама с косой. Почему-то нам ее не представили.

Лида захохотала оскорбительным русалочьим смехом, но Маша не обратила на нее внимания.

Рессель вытаращил глаза. Маша не отрываясь смотрела на него, неизвестно почему чувствуя свою победу, полную победу, хотя ничего такого не происходило: Лида по-прежнему смеялась оскорбительным смехом, а Андрей был совершенно безучастен, как человек, которому безумно надоело все.

— Которая с косой? — переспросил Рессель и оглянулся.

— Это она про Наденьку, — подсказала Лида, — господи, надо же быть такой идиоткой!…

— Перестань, — резко прервал ее Рессель, и странно было, что так резко. — Если вы про ту даму…

— Именно про нее.

— Это Надежда Головко, жена Бориса, который вот-вот должен приехать, — несколько растерянно объяснил продюсер. — Борис Дмитриевич Головко…

— Я знаю, кандидат в украинские президенты, — быстро договорила Маша. — Спасибо вам большое, вы все очень милые люди.

И она обогнула столик с напитками и пошла «к своим», туда, где хохотал Весник, злился Родионов и стрелял глазами Веселовский.

Она шла, чувствовала, как взгляды актеров и продюсера сверлят ей затылок — в-ж-ж, в-ж-ж, поворачивается сверло, — и гадала, что могут означать все эти странности.

Плачущая за деревьями Лида, угрозы незнакомца, которым оказался Стас Головко, окровавленный нож в раковине, который затем исчез, и еще какая-то жажда крови, о которой только что говорил своей жене знаменитый актер Андрей Поклонный, и в придачу какие-то три дня сроку, который он получил, и кажется, Лида в кустах тоже говорила что-то о сроках.

Может, у них долги?…

— Дмитрий Андреевич, это Надежда Головко, жена Бориса Головко. С ним должен был встретиться наш Кольцов.

— Какой это ваш?…

Маша промолчала.

— Что они там тебе наговорили?

Видел, поняла Маша. Все видел.

Объясняться или жаловаться ей не хотелось.

Она не могла бы это объяснить, но для него она всегда должна оставаться самой-самой: самой умной, самой приспособленной, самой деловой, самой хваткой. Самый хороший секретарь, самый ловкий водитель, самый незаменимый помощник, и кофе тоже варит лучше всех! Пожаловаться — значит признаться в том, что она слаба. Маша ненавидела, когда он замечал ее слабости или страхи.

Слишком опасно. Слишком горячо.

Не может и не должно быть никаких иллюзий. Он узнает, чего она страшится, о чем жалеет, что не дает ей уснуть в три часа ночи, и использует все это против нее.

Все, что вы скажете, может быть использовано против вас!

Так уже было однажды, и до сих пор оно еще живо, и до сих пор еще ничего не обошлось, и каждый звонок по-прежнему тревога — вдруг это наказание, а вдруг это оно, прошлое, вызывает ее из телефонного аппарата?! Самое ужасное, что из-за ее дурацкой доверчивости в это оказались втянуты дети!… И когда Сильвестр задерживается после шестого урока и ноет, что хочет поиграть с Димкой в волейбол, а Леркин детский сад в полном составе отправляется на утренник в Дом детского творчества, неконтролируемая тревога подло впивается в сознание и сосет, как пиявка, разбухая и заслоняя собой белый свет. А вдруг?… Вдруг именно во время волейбола или утренника случится то, чего ты больше всего боишься и что в какой-то момент тебе не удалось предотвратить?!

Родионов ничего этого не мог знать и спрашивал только «из интереса», и поэтому Маша не стала ему ничего объяснять.

Сильвестр Иевлев маячил за французским окном, зайти не решился и только делал знаки, пытаясь привлечь ее внимание. Он был красный, облизывал губы, одна штанина задрана, а волосы стоят дыбом.

Маша в ответ тоже сделала ему некий знак, который означал «подожди, я сейчас!», и Сильвестр в ответ принялся энергично жестикулировать. Маша ничего не поняла. Она почти не слушала, о чем говорят Родионов и Веселовский, опять про романы, кажется, и про страсть или про ревность, что ли!… В первый раз за годы безупречной службы ей было наплевать на умные разговоры и на явное неудовольствие шефа, который так и не получил книг «на подпись».

Ее беспокоила жестикуляция Сильвестра и то, что он маячит на лужайке без всякого «прикрытия» — никого из Кольцовых не было видно. Ее беспокоил упорный, как будто прилипший к ней взгляд Матвея Ресселя и странное поведение красотки Лиды. Ее отвращение к «секретарше» и «прислуге» казалось чрезмерным, ибо Лида все же не была столбовой дворянкой, а Маша дворовой девушкой, которую застигли в хозяйских покоях, когда она примеряла на себя фамильные бриллианты! Машу беспокоил нож в раковине — не столько он сам, сколько его загадочное исчезновение. Ее беспокоил Андрей Поклонный, который ненавидел свою жену. И Мирослава беспокоила, потому что могла в любую минуту выставить ее из-за стола, или еще как-то унизить, или — еще ужасней! — унизить Сильвестра.

И внезапный приезд Веселовского беспокоил ее, и его невразумительное объяснение, как он тут оказался.

Странно, что больше никто не беспокоился.

С отсутствующим видом она еще постояла возле «своих», а потом стала галсами продвигаться в сторону французских окон, за которыми маячил совершенно изведшийся от ожидания Сильвестр.

— Ты переодел трусы? — спросила Маша, выйдя к детям на лужайку.

Он стрельнул по сторонам сердитыми глазами, не слышал ли кто, а потом воскликнул с возмущением:

— Мама!

— Переодел или нет?

— Да, да, переодел! Мам, а можно мне с Михой в Лавру?

Маша чуть не упала.

— Куда тебе можно?!

Вот, он так и знал! Он так и знал, что мать что-нибудь придумает и скажет, что нельзя! Он даже старался себя подготовить и говорил себе, что еще ничего не решено, и вообще ему навряд ли разрешат, и… и… он ведь обещал матери, что станет помогать ей в работе, но ему так хотелось куда-нибудь поехать с новым приятелем и его родителями! Сильвестр Иевлев толком и не знал, что это за Лавра такая, и представлялся ему Аполлон на крыше Большого театра — наверное, оттого, что тот был в лавровом венке!…

— Мам, — заговорил он, очень убедительно тараща шоколадные глаза, — ну Миха едет в эту самую Лавру, а мне, мне можно?

— Нет, нельзя, — сказала Маша растерянно. — Господи, что ты придумал! Они тебя что, приглашали?!

— Ну конечно! — с досадой на мать, что она думает, будто он собирается без приглашения, ответил Сильвестр и правой кроссовкой почесал левую щиколотку, отчего на некоторое время остался без точки опоры и стал падать. Маша его поддержала. — Они мне сказали, хочешь с нами в Лавру, а я говорю, что маму спрошу, а они говорят, что пожалуйста, спрашивай, а я спрашиваю, это далеко, а они говорят, что в Киеве все близко, потому что это город такой!…

— Ой, боже мой, — сказала Маша, как будто Сильвестра не приглашали в Киево-Печерскую лавру, а забирали в армию.

Какой-то шум за спиной неожиданно отвлек ее от осмысления новой проблемы, и она оглянулась.

Из кустов, сквозь которые она сама давеча проломилась при большом стечении зрителей, выскочила «дивчина» Олеся и понеслась прямо на них с Сильвестром. Следом за ней несся Стас Головко.

— Мам, чего это они, а?…

Маша быстро взяла Сильвестра за руку и задвинула его себе за спину, откуда он моментально выдвинулся и, наоборот, занял позицию впереди матери.

Вообще «дивчина» Стаса была очень похожа на самого Стаса, просто удивительно даже. У нее были длинные волосы с выгоревшими на концах прядями, очень милое личико, сужавшееся к подбородку, гладкая кожа и в пупке бриллиант. Для того чтобы бриллиант был виден, пуговки на блузке кончались задолго до пупка, примерно сразу под грудью. Грудь была аппетитна, но не слишком сдобна, все как следует.

Сейчас волосы у нее развевались по ветру, как у сильфиды, по щекам катились слезы, и казалось, что вот-вот прямо на изумрудной лужайке, под чистым и теплым небом должна случиться ужасная сцена, как в кино — он настигнет ее, станет хватать за плечи, а она будет вырываться, хрипеть и закатывать глаза.

Кошмар на улице Вязов.

— Леся!

Она остановилась в двух шагах от Маши с Сильвестром и прижала к щекам кулаки.

— Не подходи ко мне, — сказала она очень тихо. — Не смей ко мне подходить.

Стас Головко послушно остановился.

— Мам, пойдем отсюда, — быстро проговорил Сильвестр.

— И больше никогда не смей разговаривать со мной, — продолжала «дивчина» все так же тихо. — Я сейчас же уеду.

— Ты не посмеешь.

Она отняла руки от щек и спросила, словно плюнула ему в лицо:

— Я не посмею?!

— Ты не можешь сейчас уехать, Леся!

— Я не могу?! После… после всего, что ты… сделал?!

— Леся!

— Мам, пойдем отсюда, а?

— И кто меня остановит?! Ты сам?! Или отдашь меня папочкиным псам?!

Стас сделал движение, и Леся отступила. Машу и ее сына она как будто не замечала.

Сильвестру все это страшно не нравилось. Он вообще не любил скандалов и криков и терпеть не мог, когда рядом орали и выясняли отношения. Еще он терпеть не мог, когда мать сердилась или — хуже того! — начинала на него ругаться. Он пугался и не знал, как жить дальше. От крика у него будто отшибало разум, и все мысли исчезали, кроме одной — убежать. Как можно быстрее и как можно дальше.

Стас сделал еще шаг и улыбнулся Маше и Сильвестру.

— Мы поссорились, — зачем-то сказал он. — Прощения просим!

— Поссорились?! — переспросила сильфида. — Мы поссорились?!

И она захохотала и затрясла головой, и кулаки у нее тоже затряслись, и Стас прыгнул, с силой обнял ее за плечи и повел прочь. Она вырывалась, брыкалась, но он ее не отпускал, и Леся перестала брыкаться и пошла, а Сильвестр с Машей смотрели им вслед.

— Чего они ругаются? — под нос себе сказал Сильвестр. — Вырасту, ни на кого не буду ругаться! Ни за что, никогда!

— Никогда не говори никогда, — произнес рядом Родионов. — Всегда говори всегда.

Маша с изумлением оглянулась.

Он подошел к ним и усмехнулся:

— Из-за чего такие страсти? Кто-нибудь вник?

Оказалось, что никто не вник.

— Ну что же так, — пожурил Родионов. — Нехорошо. Страсти кипят, а мы не в курсе дела.

— По-моему, он ее бросил, — проявил Сильвестр чудеса проницательности. — У нас в классе так часто бывает.

— Да ну? — удивился Родионов.

Маша сделала сыну козью рожу, но он ничего не заметил.

— Все время, — небрежно продолжал он. — В прошлом году Лиза Галкина бегала за Гариком, и тоже все рыдала и вот так волосами делала. — И он показал, как именно Галкина «делала волосами».

— А Гарик чего?

— А Гарик ничего! Сдалась она ему, эта Лизка! Мы вообще считаем, что это все ерунда!

— Что ерунда?

— Ну вот, любовь эта! Мы считаем, что только дуракам такое счастье надо, а нам-то зачем, нам не надо!…

— А вам — это кому?

— Кому, кому, парням, кому! У нас в классе все парни так считают!…

— Ох, и я так считаю, — признался Родионов. — Мне бы в ваш класс. Меня бы председателем совета дружины выбрали!

Про дружину Сильвестр ничего не понял, и Родионов сказал ему, что это оттого, что он еще молод, и Маша решила, что должна вмешаться:

— Я вам нужна, Дмитрий Андреевич?

— Да как тебе сказать, — Родионов посмотрел на нее и смешно почесал бровь, — да не особенно, в общем.

— А зачем тогда?…

— А затем тогда, что мне до смерти надоело это стояние на реке Угре, — сказал он сердито, — уже хорошо бы на горизонте объявились татары, побоище состоялось и все разошлись спать!

— А на Угре не было никакого побоища, — влез Сильвестр, — там, наоборот, все очень мирно было. Иван Третий сначала хана боялся, потому что до этого Тохтамыш всех разбил, но все-таки пошел на них. Они постояли и разошлись.

— Кто?!

— Ну, наши и ордынцы. Ахмат хана звали, что ли!… Он испугался, и они все убежали. Они переправиться хотели, но, когда наших увидели, не решились, а потом мороз ударил!

— Это уж как обычно, — согласился Родионов с удовольствием. — Наш мороз всем морозам мороз. Он просто так не ударяет. Всегда только по делу. Так что тут произошло?

— Мы не поняли, — призналась Маша. — Кажется, они поссорились. Так… всерьез поссорились.

— Такие молодые люди не ссорятся всерьез с такими молодыми девушками, — отрезал Родионов. — Этого просто быть не может.

— Вид у нее был… не очень, — сказала Маша задумчиво. — Совсем плохой.

— Все смятение чувств, — провозгласил Родионов. — Возьми меня в свой класс, Сильвестр!

Сильвестр деликатно промолчал.

— Есть охота, — заявил Родионов.

— И мне охота! — вступил Машин сын. — Мам, ну можно мне в Лавру эту, а?!

— Когда?

— Завтра. Михина мама сказала, что они с удовольствием меня прихватят, а Михин папа сказал, чтобы мы на него даже не рассчитывали. А его мама сказала, что мы и не рассчитываем, а Миха сказал, что он всегда их запугивает, а потом все равно приезжает.

— Это он о чем? — осведомился Родионов у Маши, и она поняла, что придется признаться.

В том, что ее сын собирается на экскурсию с семьей олигарха Кольцова. Только и всего.

Подумаешь, делов-то!…

Маша рассказывала, Сильвестр приплясывал рядом и время от времени вставлял реплики. Реплики были все больше про то, что он хочет есть и пить. Родионов молчал.

— Понятно, — произнес он, когда Маша замолчала. — То есть ты целый день живешь активной и насыщенной жизнью, один я, как дурак, стою в ампирном зале, а рядом со мной, как второй дурак, стоит Весник. Кстати, я так и не понял, зачем он с нами полетел.

Маша кивнула. Она тоже не очень поняла.

— И еще я не понял, откуда взялся Веселовский. Ты его не приглашала, часом?

— Вы что, Дмитрий Андреевич?!

— Это который «Звездный путь» ведет, да?! — завопил Сильвестр. — Ух ты! А можно мне на него посмотреть, а?

— А что такое «Звездный путь»? — не понял Родионов.

— Дмитрий Андреевич, это передача такая, ничего особенного!…

Сильвестр сделал нетерпеливый жест, затараторил, и все быстро объяснилось.

Это такая передача прикольная, объяснил Сильвестр Родионову, ее все смотрят!… Ну, туда берут всяких парней и девиц и учат их петь, танцевать, все за них голосуют, и за кого не проголосуют, тех отчисляют, а за кого проголосуют, те дальше поют, и еще концерты по пятницам, их тоже все смотрят! В прошлом году, когда все были на экскурсии на Воробьевых горах, объяснял Сильвестр, на лимузине подкатили «путейцы», и что там было!… Ужас что было, сказал Сильвестр. Их чуть не порвали. За автографами давились, с парапета прямо падали. Визжали, свистели, улюлюкали. Он, Сильвестр, подобными глупостями не увлекается, а у них в классе все увлекаются, а один мальчик все выпуски «Звездного пути» на видак записывает и смотрит каждый день. И концерты тоже. Особенно концерты. А Гарри Веселовский — это его так в эфире зовут, а на самом деле все знают, что он Игорь, — так вот, он самая большая знаменитость! Еще даже знаменитее, чем «путейцы», хоть и не танцует и не поет.

Сильвестр остановился и перевел дух.

Мамин шеф смотрел на него с каким-то подозрительным интересом, а мама что-то искала в кармане, доставала то телефон, то какие-то бумажки ненужные и потом запихивала их обратно.

— Я не понял, — сказал удивившийся Сильвестр, — что такое-то?

— Ничего, — ответил Родионов, подумав, — просто я ничего не знал про… такую концептуальную передачу.

— Про какую? — не понял Сильвестр. — Мам, ну можно мне в Лавру, а?

— Завтра посмотрим, — сказала Маша, — а сейчас, по-моему, нужно решить, где ты будешь ужинать.

— Что значит — где? — не понял Родионов. — Разве он не будет ужинать с нами?

Маше не хотелось объясняться. Не любила она объяснений.

— Думаю, что это не очень удобно.

— Да ладно! — вдруг громко сказал Родионов. — Кому неудобно, тот пусть не ужинает, а нам удобно.

— А Миха где будет ужинать?

— Вот именно, — поддержал его Дмитрий Андреевич. — Где будет ужинать Миха, Марья Петровна?

— Я не знаю, — рассердилась Маша, — но я не могу оказаться в дурацком положении и поставить в такое положение ребенка!

— Мам, я не ребенок.

— Он не ребенок, слышите?

Маша решительно не могла понять, в чем причина веселья ее шефа.

— Значит, так, — подвел итог Родионов, — если мы приехали с ребенком, значит, ребенок будет с нами ужинать, с нами завтракать и, быть может, обедать тоже.

— Я не ребенок, — вступил Сильвестр, — и суп я не буду!

— Дмитрий Андреевич, я не знаю, как к этому отнесутся хозяева.

— А наплевать! — громко сказал Родионов. — Какая разница?! Ну, плохо отнесутся, ну, мы уедем.

— Куда? — не поняла Маша.

— В Киев, — объяснил Родионов. — В гостиницу «Премьер-Палас», на бульвар Шевченко. Мы там проживаем. Ты забыла?

Маша смотрела на него и молчала.

Мы уедем?! Мы уедем в Киев?! Мы уедем в гостиницу «Премьер-Палас»?!

Так не бывает. Так просто не может быть.

Мы — это когда работа, издательство, Марков, Весник, рекламные проекты и пиар-программы. Мы — это когда телевидение, пресса, командировки, журналисты. Мы — это когда рукопись, компьютер и «свари мне кофе».

Вне этого нет никаких «нас». Есть он — знаменитый писатель. Есть она — его секретарша.

У него есть звонки в трубке, меняющийся голос и фраза: «Я сам тебе позвоню!»

У нее есть Сильвестр с Леркой, мама-оптимистка, куча неглаженого белья и страх, что прошлое может вернуться.

Да, и еще она в него влюблена. Только и всего.

Родионов, кажется, наконец понял, что она на него смотрит, пожал плечами и неловко улыбнулся.

— Есть хочу, — буркнул он, — будут здесь кормить или не будут?

Ужин начался ровно в семь, и странно было, что к ужину не звонили в колокол и не стреляли из пушки — вполне могли бы.

Началось все с некоторой заминки. Пробежала Мирослава, подхватив двумя пальцами подол платья. Официанты стояли с каменными лицами. Лида Поклонная неторопливо отправилась следом за Мирославой и некоторое время не возвращалась. Мирославин «чоловик» все опрокидывал в себя стаканчики, только теперь жидкость была прозрачной — как пить дать перешел на горилку!

Маша думала про Лиду с Мирославой — неужели они подруги?!

— Нас решили не кормить, — тихо сказал рядом Родионов.

Весник негромко захохотал, а Веселовский покивал согласно.

— Как?! — перепугался Сильвестр. Есть ему хотелось все сильнее, а если не дадут еды, он вообще в обморок упадет! Интересно, у них тут есть «Макдоналдсы» или нет?

В зале присутствовали все, за исключением Тимофея Ильича Кольцова и Бориса Дмитриевича Головко. Миша Кольцов издалека строил Сильвестру рожи, но тот подачу не принимал — потому что перспектива остаться без ужина была ужасна и еще потому, что он так и не понял, отпустят его в Лавру или нет, и немного сердился на мать, а в Родионове почему-то чувствовал поддержку.

Девушка Олеся стояла возле Стаса, и по лицу ее было невозможно догадаться, что она полчаса назад так рыдала, и бежала, и вырывалась, и говорила, что немедленно уедет.

Матвей Рессель, прицепивший к петлице бутоньерку, стал еще более джентльменистым, но, несмотря на это, вид у него был иронический. Андрей Поклонный скучал и пытался кому-то позвонить, но, видимо, безуспешно, потому что он то и дело совал телефон в карман и через некоторое время выхватывал его снова. Надежда Головко, жена будущего президента, пила шампанское подле Катерины Кольцовой, ибо только они были здесь «первыми леди» и им сам бог велел держаться вместе. По крайней мере, Маша Вепренцева, не будучи первой леди, именно так поняла диспозицию. Нестор в черном костюме мыкался за шеренгой официантов, явно не зная, чем себя занять. Катерина Кольцова рассматривала стены, словно видела их в первый раз, и в лице у нее был сдержанный смех. Миша Кольцов корчил рожи Сильвестру Иевлеву. Сильвестр страдал из-за ужина.

Вернулась Лида, скользнула к Матвею, что-то пошептала и щепотью оттянула на груди блузку, будто охлаждая грудь.

— Что-то происходит, — сказал Весник, — что-то они мечутся!

Он ничего не знал про нож, про странные разговоры в кустах, про скандалы и кошмар на улице Вязов!

— Интересно, — продолжал Весник, показав глазами на Матвея с Лидой, — у них роман?

— Не похоже, — подал голос Веселовский. — Он просто большой человек в кинобизнесе. Он Поклонному работу дает!

— А у Поклонного нет работы?!

Андрей Поклонный был знаменит еще даже немножко больше, чем участники проекта «Звездный путь», которых «чуть не порвали» на Воробьевых горах одноклассники Сильвестра Иевлева и прочие праздношатающиеся. Он был талантлив и прекрасен, как бог Аполлон. Тот самый, что на Большом театре и в лавровом венце.

Нет, нет, он был талантлив и прекрасен, как Леонардо ди Каприо в кинофильме «Титаник», то есть значительно больше, чем бог Аполлон. Несмотря на «зрелые лета», он казался очень молодым и даже каким-то розоватым от молодости. Как и этот самый ди Каприо, Поклонный все играл таких романтических героев, что романтичней уж некуда, а метил почему-то в демоны. Хотелось ему быть похожим на Олега Меньшикова, он и одевался так же, и пиджак за плечо забрасывал шикарно, а все не выходило из него звезды мирового масштаба, а продолжался один только русский «Звездный путь»! Поклонницы визжат, автографы рвут из рук, на улице оборачиваются, в ресторан чуть не на руках вносят! И повторяют, повторяют, как он прекрасен, как гениален, как велик, и телефон разрывается от звона, все предлагают и предлагают роли, а он в интервью уже пару раз обмолвился, что хотел бы сыграть… нет, не Гамлета, это как-то старо, а вот князя Мышкина или отца Сергия хорошо бы!…

Маша Вепренцева актера Поклонного не очень любила. Был он, безусловно, мил, нежен, умел изобразить вальяжность, грусть, слезы страдания и страсти тоже ему удавались. Но почему-то везде он был до странности одинаков, настолько, что трудно было отличить одну роль от другой. Только по костюмам и удавалось. Если Андрей в шлафроке и панталонах, значит, исторические кино, а если в джинсах и футболке, значит, из современной жизни.

Но красив, красив, конечно! Тут уж ничего не попишешь!…

В зале произошло какое-то движение, и Мирослава пригласила всех ужинать. Пригласила крайне неуверенно, как будто сомневалась, стоит ли их всех кормить.