Однокурсники Боборыкин Петр

*****

В первое воскресенье июля в Веред-Ха-Галил прибыли волонтеры, желающие пожить в кибуце, и Джейсон перебрался в небольшое бунгало, предназначенное специально для них. Это были молодые люди из Скандинавии, Франции, Великобритании, а также из США и Канады. Почти все приехавшие были младше Джейсона. И как ни странно, многие из них оказались христианами.

Подъем у них был в пять утра, и до восьми все безропотно трудились на грядках. Затем, после завтрака, когда постоянные члены кибуца возвращались в поле, волонтеры шли в аудиторию, где их обучали элементарным языковым навыкам. Джейсон хоть и чувствовал себя рядом с ними стариком, но тоже ходил на занятия.

А вечерами, когда все веселились от души, он обычно возился в гараже — чинил и приводил в порядок автотранспортные средства, принадлежащие кибуцу. Так некогда приятное увлечение превратилось в необходимое занятие. Оно отвлекало от мыслей.

Поскольку жители этого кибуца не были набожными иудеями, то по субботам они вместе с волонтерами набивались в свой старенький автобус и отправлялись в бесчисленные экскурсии по ухабистым проселочным дорогам.

Ева, как преподаватель английского языка, отвечала за содержательную часть этих поездок. Конечной целью одной из них была горная крепость Масада, возвышающаяся над Мертвым морем. Здесь в первом веке нашей эры немногочисленный отряд евреев-зелотов удерживал двухлетнюю осаду римских легионов. Когда осажденные поняли, что силы на исходе и враг вот-вот их одолеет, они предпочли покончить с собой, лишь бы не становиться рабами.

Ева сделала краткое вступление, в то время как археологи — в том числе сотни волонтеров, приехавших на лето, — продолжали вести раскопки.

— Эти руины, дошедшие со времен древнего Израиля, — начала она, — стали для нас вдохновляющим символом. Символом нашей решимости никогда не сдаваться ни одному угнетателю.

Джейсон посмотрел из-за крепостных стен на равнину, простиравшуюся внизу, и представил себе, каково это было для горстки зелотов видеть перед собой огромную, неумолимо надвигающуюся армию из вооруженных до зубов солдат. Черт возьми, это ж сколько отваги нужно было иметь, подумал он.

Но ведь отступать-то им было некуда.

И если после Масады все вернулись в приподнятом настроении, то следующая поездка произвела тяжелое впечатление.

Они посетили Яд ва-Шем, мемориал в Иерусалиме, посвященный памяти шести миллионов евреев, уничтоженных в нацистских концлагерях в годы Второй мировой войны.

На полу в затемненном помещении были установлены дощечки с названиями огромного количества концентрационных лагерей, в которых уничтожались жертвы холокоста. Масштабы человеческой трагедии оказались настолько чудовищными, что осмыслить ее было почти невозможно.

Язычок пламени Вечного огня, зажженного в память о несчастных мучениках, казался прискорбно небольшим. И в то же время неугасимым и ярким.

На обратном пути Ева нарушила серьезное молчание, царившее в автобусе, и вернулась к этой теме.

— По сравнению с великим множеством погибших, нас мало — но мы здесь, чтобы хранить этот огонь, — сказала она. — И вряд ли кто-то способен понять значение этой страны для нас, пока не увидит то, что мы увидели сегодня.

Галилейское море переливалось в лучах заходящего солнца по мере того, как автобусное путешествие близилось к своему завершению. Почти час все ехали молча. Затем один из американских волонтеров, Джонатан, заговорил:

— Знаешь, Ева, мне не дает покоя одна мысль. Всякий раз, когда по возвращении домой я разговариваю о холокосте со своими друзьями неевреями, они задают мне один и тот же вопрос: почему люди так покорно шли в газовые камеры? Почему они не сопротивлялись?

Среди пассажиров автобуса возникло небольшое движение: все обернулись к Еве, чтобы услышать ее ответ.

— Были и такие, кто сопротивлялся, Джонатан. Как, например, смелые повстанцы в варшавском гетто — они дали настоящий бой нацистам и стояли до самого конца. Правда, таких храбрецов было мало. И этому есть объяснение. Когда мир узнал — и, поверь мне, узнали все, включая вашего президента Рузвельта, — что Гитлер намерен уничтожить всех евреев Европы, другие страны не спешили распахивать перед ними двери и предлагать им убежище. Напротив, я могла бы рассказать тебе немало ужасных историй, как разворачивали в море грузовые суда с беженцами на борту и отправляли назад, в Германию. И когда евреи поняли, что во всем мире для них нет места, многие отчаялись. У них не было желания бороться, ибо они не знали, ради чего стоит это делать.

На мгновение повисла тишина. А потом одна юная датчанка подняла руку и спросила:

— Как вы считаете, возможно ли, чтобы такое повторилось снова?

— Нет, — ответила Ева. — Никогда. И уверенность в этом мне придает то, что вы сейчас видите за окнами автобуса. Наконец-то у евреев есть собственная страна.

— Ну и речь ты сегодня толкнула, — заметил Джейсон, обращаясь к Еве, когда они пошли прогуляться после ужина.

Стоял поздний летний вечер, воздух был напоен терпким ароматом цветов.

— Ты понял, о чем я хотела сказать? — спросила она.

— Да, — ответил он. — Вообще-то ты меня огорчила.

— Чем же? — поинтересовалась она.

— Своим намеком, что евреев нигде не станут принимать, только здесь. Это совсем не то, чему меня учили.

— Извини, — ответила она, — но мои родные считались голландцами, как твои — американцами. Однако, едва началась война, мы на удивление быстро стали евреями и чужаками.

— Мой отец считает иначе.

Она взглянула на него и сказала тихо, но страстно:

— Значит, твой отец ничего не знает об истории своего народа.

И тут же добавила:

— Прости, наверное, это было невежливо с моей стороны.

— Да нет, все нормально, — искренне ответил он. — Но я с детства верил, будто Америка — особое место. Это страна, где все по-настоящему равны — как сказано в нашей Конституции.

— Ты и сейчас в это веришь?

— Да, — сказал он, на время позабыв о небольших неудачах, случавшихся с ним из-за его происхождения.

— Можно, я спрошу кое о чем?

— Разумеется.

— Ты сможешь когда-нибудь быть избран президентом Соединенных Штатов?

Он помедлил с ответом, а потом коротко ответил:

— Нет.

Она улыбнулась.

— Видишь, в чем разница: а президентом Израиля тебя могут избрать.

К середине августа Джейсон научился немного изъясняться на иврите. А еще у него накопилась целая пачка писем от родителей, в которых настойчиво повторялся один и тот же вопрос: когда же он намерен вернуться домой? Ответить на эти письма он так и не собрался, ибо до сих пор не сумел разобраться с собственными чувствами.

Действительно, есть ли у него желание вернуться в Школу права? Хочет ли он покинуть Израиль?

В конце концов он принял решение. Дождался глубокой ночи, когда больше вероятности связаться без особых помех со Штатами, и позвонил родителям.

— Знаете, — начал он бодрым голосом, стараясь говорить убедительно, — думаю, мне стоит отложить на некоторое время возвращение в университет.

— Сынок, — взмолился отец, — ты же никогда меня не подводил. Может, возьмешь себя в руки и сделаешь над собой усилие? Ведь у тебя впереди такое блестящее будущее.

— Послушай, папа, — терпеливо объяснял он, — я ведь уже взрослый. И хочу сам решать за себя.

— Джейсон, это несправедливо. Я же давал тебе все самое лучшее.

— Папа, ты действительно давал мне самое лучшее. Но я не уверен, что ты давал мне все.

Когда он повесил трубку и вышел из кабинета канцелярии, то увидел Еву, сидящую за одним из длинных столов в пустой столовой. Он подошел к ней и сел рядом.

— Хочешь лимонаду? — спросила она.

— Я бы лучше выпил пива.

Она сходила за бутылкой для него на кухню и снова села.

— Итак, кто победил?

— Мнения разделились, — ответил Джейсон. — Будем считать, обе стороны проиграли.

— Ты остаешься?

— По крайней мере, на ближайший год. К тому же я смог бы как следует освоить язык, правильно? Может, я бы даже стал израильским Джорджем Келлером.

— Не поняла. Кто такой Джордж Келлер?

— Один сумасшедший венгр и мой однокурсник по Гарварду.

— Судя по тому, что ты мне рассказывал до сих пор, все твои однокурсники — сумасшедшие.

— Так и есть, — улыбнулся он в ответ. — И доказательство тому — перед тобой, иначе почему бы я, первый маршал своего выпуска, потенциальный сенатор Соединенных Штатов, стал заниматься сбором апельсинов на севере небольшой ближневосточной страны.

— Наоборот, — сказала Ева весело, — это доказывает, что ты как раз очень даже нормальный.

Впервые в жизни Джейсон Гилберт превратился в настоящего зубрилу.

С помощью Евы он нашел самые интенсивные во всей стране курсы по ивриту. Оказалось, в университете Тель-Авива обучают приезжих специалистов высокого уровня, которым необходимо быстро овладевать языком.

Четыре академических часа с утра, затем, после перерыва на обед — еще четыре часа занятий в аудитории. После этого он обычно бегал на университетском стадионе, а потом шел к себе в комнату на Бейт-Бродетски, где занимался до тех пор, пока глаза не начинали слипаться. Единственный перерыв он устраивал для себя с девяти до половины десятого, когда смотрел по телевизору программу новостей «Мабат».

По прошествии полутора месяцев добровольных мучений он с радостью обнаружил, что понимает практически все, что говорится в новостях о событиях в мире.

*****

Сару Ламброс разбудили непонятные звуки, которые доносились из соседней комнаты. Щуря сонные глаза, она взглянула на прикроватные часы. Почти шесть утра.

— Тед, что ты там делаешь, скажи на милость?

— Одеваюсь, дорогая. Прости, я тебя разбудил.

— Ты знаешь, который час?

— Да, мне надо спешить.

— Но куда ты собрался в такую рань?

— На площадь. Хочу успеть к газетному киоску, пока не встал никто из студентов.

— Ради бога, зачем тебе это?

Тед вошел в спальню. Небритый, в замызганной армейской куртке и в шерстяной шапочке, он выглядел весьма неряшливо.

— Ты хочешь идти в таком виде? Да ты похож на бездомного бродягу.

— Отлично, Сара. Это как раз то, что надо. Чрезвычайно важно, чтобы никто меня не узнал, когда я буду покупать «Тайный путеводитель».

Сара села в постели, рассмеявшись.

— Неужели? Да брось ты, Тед. Ты же знаешь — все на факультете его читают.

— Знаю, знаю. Но ты когда-нибудь видела, чтобы кто-то из преподавателей на людях брал его в руки?

— Нет. И вряд ли мне когда-нибудь удастся вычислить, какими путями к ним попадает этот журнал. У меня есть сильное подозрение, что все твои коллеги посылают покупать его своих жен. И я с удовольствием поассистирую тебе в обеденный перерыв.

— О нет, я не могу ждать столько времени. Я должен узнать свой приговор. Пойду прямо сейчас.

Он торопливо чмокнул ее в щеку и вышел вон. Он весь взмок от пота, пока быстрым шагом дошел до Гарвардской площади. Ведь на улице стоял сентябрь, первый день нового учебного семестра, а он был одет так, будто сейчас середина зимы.

Краем глаза он заметил высокую стопку журналов, блестевших черными обложками. Наверное, их только что доставили. Сначала он быстро огляделся по сторонам, желая убедиться, что горизонт чист. Затем, как бы между прочим, взял с прилавка номер «Нью-Йорк таймс» и одновременно украдкой прихватил экземпляр «Тайного путеводителя по учебным курсам», приложение к «Гарвард Кримзон», который тут же сунул между страницами газеты. Отдав продавцу приготовленную заранее мелочь, он повернулся и был таков.

Поняв, что ему не утерпеть до дома, он поспешно обогнул киоск и забрался в телефонную будку. Достал журнал и стал дрожащими пальцами нервно листать его в поисках нужной страницы, где давалась оценка классическим дисциплинам.

Сначала он нашел комментарии к своему курсу греческого. Неплохо для начала: «Доктор Ламброс — великолепный проводник, который уверенно ведет вас сквозь все лабиринты этого сложного языка. Он делает так, что любое, казалось бы, даже самое скучное задание доставляет совершенную радость».

Затем про свои занятия по латыни: «Студентам, решившим взять этот курс, настоятельно рекомендуется выбрать группу, которую ведет доктор Ламброс. Возможно, это самый веселый и энергичный преподаватель на отделении».

Он захлопнул журнал, снова засунул его между страницами «Таймс» и возликовал про себя. Уже к вечеру все в Гарварде — также тайком — прочтут эти отзывы студентов. У него, оказывается, все в полном порядке. И если кто-то и сомневался насчет его выдвижения на постоянную должность старшего преподавателя весной, то теперь все сомнения просто обязаны развеяться. И значит, все те часы, которые он тратил на подготовку к занятиям, не пропали даром.

Вот бы скорее показать Саре все это!

Он вышел из телефонной будки и припустил в сторону дома. Вдруг его окликнул чей-то знакомый голос.

— Теодор!

Он запнулся и, повертев головой, увидел, что это был Джон Финли, который — вот невезение — скорее всего, совершал свою утреннюю прогулку.

— О, здравствуйте, профессор Финли. Я… видите ли, я бегал трусцой у реки, чтобы быть в форме к новому семестру.

— Прекрасно, прекрасно, — ответил великий человек. — Не смею вам мешать.

— Благодарю вас, сэр, — выпалил Тед и повернулся, чтобы убежать.

— Ах да, Тед, — крикнул Финли ему вслед, — поздравляю вас с чудесными отзывами!

Из дневника Эндрю Элиота

23 ноября 1963 года

Кажется, после вчерашних событий мне уже никогда не быть таким, как прежде. В газетах произошедшее в Далласе называют «греческой трагедией», но для меня это «американская трагедия». В самом деле, я принял все так близко к сердцу, словно умер кто-то из моих родных.

Думаю, все люди — богатые и бедные, черные и белые, но особенно те из нас, кто считал его своим, ибо он был молод и окончил Гарвард, — были потрясены убийством Джека Кеннеди.

Мы готовились к грядущему матчу между Гарвардом и Йелем, втайне надеясь, что президент все же появится на стадионе в последнюю минуту, прилетев на военном вертолете, и вдруг нам сообщают: он мертв.

Я преклонялся перед этим человеком, словно перед отважным рыцарем, и не только я один. Он обладал некоей силой, которая меняла атмосферу целой страны. Мы гордились им. При нем нас переполняла жажда действий. И надежда. Казалось, открылась новая, славная глава в нашей истории.

Но больше всего меня потрясло, что его убили без видимой причины. А ведь во время войны этот парень плыл на корабле, в который попала торпеда, и он не только выжил сам, но и спас одного из своих матросов. Если бы он погиб, защищая какие-то свои принципы, это, по крайней мере, имело бы хоть какой-то смысл.

Думаю, начиная с сегодняшнего дня все представители моего поколения пересмотрят свои взгляды на жизнь. Сомневаюсь, чтобы у них не поменялись представления о том, что такое успех.

Ведь если посмотреть: Кеннеди взял все призы, достиг всех возможных высот и благ. А его все равно похоронят, хотя он и половины своей жизни не прожил.

*****

Дэнни Росси находился в Тэнглвуде, когда узнал о том, что Мария родила дочь.

Он, конечно же, планировал быть рядом с ней во время этого события и сбежал всего-то на двадцать четыре часа, чтобы дирижировать единственным концертом. Но малышка Сильвия (они заранее выбрали ребенку имя) решила появиться на свет чуть раньше срока.

Когда Дэнни с охапкой цветов вошел в больничную палату, мистер и миссис Пасторе уже находились там, рядом с Марией.

Он по очереди обнял родителей жены, расцеловал зардевшуюся мать, шепнув ей на ушко несколько нежных слов, и поспешил в отделение для новорожденных, чтобы посмотреть сквозь большое оконное стекло на свою новорожденную дочь.

Сначала он не сразу увидел ее. Следуя неосознанному рефлексу, взгляд его заскользил по кроваткам с голубыми одеяльцами. В конце концов заботливая медсестра взяла на руки Сильвию и поднесла ее к окну. Теперь стало видно, что малышка похожа и на Марию, и на него тоже.

— Чем не произведение искусства, получше любой симфонии, не так ли, мистер Росси?

Это был их врач-акушер, который случайно проходил мимо по своим делам.

— О да, — сразу же согласился Дэнни, пожимая руку врачу. — Спасибо вам за все. Мария говорит, вы были великолепны.

— Ну что вы, что вы. Не переживайте: вы скоро привыкнете.

— К чему?

— К тому, что у вас дочь. Большинство мужчин втайне хотят мальчиков — по крайней мере, первенца. Но я уверен, Сильвия доставит вам столько радости, что вы будете счастливы.

Дэнни задумался о словах доктора, и у него стало легче на душе. Пока он летел в самолете, то никак не мог избавиться от привкуса разочарования из-за того, что Мария не родила ему сына. Он так хотел иметь наследника, чтобы тот продолжил заложенную им музыкальную традицию. Ведь, что ни говори, среди пианистов мирового уровня женщин так мало. И руководить музыкантами, размахивая дирижерской палочкой, тоже не очень-то женское дело. Ну не становиться же ей прима-балериной!

Три недели спустя Сильвию крестили, и в доме семейства Росси на фуршет с шампанским собралось сотни две гостей. В филадельфийских газетах напечатали большие фотографии всем известного ассистента дирижера оркестра со своей очаровательной женой и новорожденной дочерью. Дэнни выглядел веселым. То, что он стал отцом, казалось, придавало ему новый статус.

И все же кое-что он никак не мог взять в толк. Мария не хотела брать няню. Самое большее, на что она согласилась, — это пригласить медсестру на первые несколько недель. Потом она сама хотела растить Сильвию.

— Дэнни, за последние девять месяцев я прочла все книжки о том, как нужно заботиться о детях. И не желаю, чтобы какая-нибудь ворчунья в вытертом переднике сообщала мне, что я никудышная мать.

— Но ты же устанешь до невозможности.

— Нет, если ты будешь мне немного помогать.

— Конечно буду, — улыбнулся он, — но у меня совершенно адское расписание концертов.

— Ты ведешь себя так, будто ты раб своей судьбы. Я хочу сказать, совсем не обязательно выступать везде, куда тебя приглашают, согласись!

Как сделать так, чтобы она поняла?

— Мария, дорогая, тебе ведь известно избитое выражение, что музыка — международный язык? А теперь это еще и международный бизнес. Мне необходимо постоянно ездить по миру, чтобы поддерживать свои контакты.

Мария посмотрела на него. Лицо у нее вспыхнуло.

— Дэнни, я думала, женитьба тебя изменит. Но этого не случилось, и я надеялась, что, став отцом, ты будешь думать по-другому. Почему же, черт возьми, ты никак не повзрослеешь?

— О чем ты говоришь?

— Зачем ты все время порхаешь по свету, словно шмель с цветка на цветок? Неужели тебе все еще мало похвал? Если тебе недостаточно меня, то здесь хватает местных женщин, которые тебя боготворят.

Дэнни не счел необходимым оправдываться в том, что ведет образ жизни артиста.

— Мария, я считаю, весь этот взрыв эмоций — результат послеродовой депрессии.

А затем, поняв, что обидел жену, Дэнни подошел к ней и опустился на колени.

— Знаешь, это я гадость сказал. Пожалуйста, прости. Я очень люблю тебя, Мария. Ты мне веришь?

Она кивнула:

— Мне просто не хочется тебя ни с кем делить.

Не прошло и пяти месяцев, как Мария снова забеременела. И на следующий год родила вторую дочь.

На этот раз, когда у нее начались схватки, Дэнни находился в Нью-Йорке и успел приехать в больницу прежде, чем ребенок появился на свет.

*****

К январю 1964 года Джейсон завершил свое шестимесячное обучение на языковых курсах ульпан. Все это время он неустанно тренировал свои навыки, используя английский только раз в неделю для написания писем родителям, и в итоге обнаружил, что довольно свободно владеет ивритом.

Старшие Гилберты в письмах настойчиво звали его приехать домой на Рождество. Джейсон отказывался, объясняя, что на этих курсах нет никаких перерывов, кроме еврейских праздников в сентябре. Теперь он снова не воспользовался возможностью съездить в Штаты хотя бы на короткий срок, сказав, что собирается устроиться на «очень важную работу».

В первый же свой приезд после лета в кибуц он говорил об этом с Евой и Йосси — кстати, на иврите.

— Я собираюсь поступить на военную службу, — объявил он им.

— Хорошо! — обрадовался секретарь кибуца. — Там нужны такие опытные люди, как ты.

Ева промолчала.

Йосси обратил внимание на мрачное выражение ее лица и спросил:

— А в чем дело? Ты недовольна его решением?

— Я рада, что он остается, — ответила она. — Но у меня такое чувство, будто он делает это по какой-то неправильной причине.

— И по какой же именно? — поинтересовался Джейсон.

— Из-за личной вендетты — чтобы отомстить за смерть Фанни.

Йосси бросился его защищать:

— А мне все равно, по какой причине. К тому же разве в Священном Писании не сказано: «око за око»?

— Не надо все упрощать, ты же сам знаешь, — возразила Ева. — Это метафора, и не стоит понимать ее буквально.

— Зато арабы понимают ее буквально, — выдвинул свой довод Йосси.

— Эй, давайте прекращать полемику. Я получу от вас благословение на это дело или нет? — спросил Джейсон.

— От меня — нет, — твердо заявила Ева.

— Ну а я дам тебе свое, — парировал Йосси, — а также всего кибуца.

— Но я же не член кибуца, — ответил на это Джейсон.

— Ты станешь им после общего собрания на этой неделе, — обещал секретарь кибуца. — Если, конечно, захочешь.

— Да. Я очень хочу вступить в кибуц и стать одним из вас.

Невзирая на зимнюю погоду, следующие несколько недель Джейсон добровольно изнурял себя тренировками, готовясь к поступлению в армию: вставал на заре, чтобы сделать пробежку под ледяным дождем и потаскать гири в скромном спортзале кибуца, а потом снова бегал, уже перед обедом.

Он подолгу беседовал с Евой, пытаясь убедить девушку в искренности своего решения. А еще приставал к ней с просьбами просветить его в вопросах истории страны. Иногда, вечерами, их беседы как-то незаметно касались личных тем.

Он спрашивал ее о детстве. О том, как ей жилось с родными Фанни в годы войны. Как она сумела оправиться после трагедии холокоста, когда узнала о жестоком убийстве родных.

Ева рассказала о том, как ее потрясло известие о судьбе родителей. Впрочем, сейчас она понимает, по сравнению с большинством людей ей еще повезло. Ведь во время войны она нашла спасение в любящей семье ван дер Пост. А создание государства Израиль означает, что ее будущим детям никогда не придется испытать то, что пережила она.

Когда она заговорила о детях, Джейсон нерешительно поинтересовался, почему она не замужем. Вначале она сказала, что у нее, как у многих других, выживших после холокоста, умерли все чувства. Но Джейсон понял — она что-то скрывает. И однажды вечером Ева рассказала ему всю правду.

Когда она была в армии, то познакомилась с молодым офицером по имени Мордехай. Они стали очень близки. Он погиб за месяц до окончания срока службы. И не от вражеской пули, а во время учебных занятий с боевыми снарядами.

— Я собираюсь вернуться живым и здоровым, — уверенно заявил Джейсон, желая успокоить ее невысказанный страх.

— Конечно вернешься, — сказала Ева, совершенно не убежденная. — На складе обмундирования еще никого не убивали.

— А с чего ты решила, будто я иду в службу снабжения?

— Я же говорила тебе, — ответила она. — Я служила в армии. Новобранцев в основном набирают из восемнадцатилетних мальчишек. Парней твоего возраста считают уже стариками. И если не заставят проверять сумки в кинотеатрах, считай, тебе повезло.

— А я прошел службу в Военно-морских силах США, — сказал он с улыбкой. — По результатам подготовки занял пятое место во всем батальоне. Может, поспорим?

— Ты проиграешь, — улыбнулась она, — ведь тебе предстоит иметь дело с самым лучшим в Израиле — с его армией. И познакомиться с тем, хуже чего нет во всей стране, — с армейской бюрократией.

В один из февральских дней Джейсон Гилберт сошел с автобуса, который привез его в Келет в окрестностях Тель-Авива, где находился центр по отбору рекрутов. Большой лагерь занимал обширную территорию, здесь стояли бараки, покрытые рифленкой, тут и там торчали эвкалипты в окружении брезентовых палаток.

Еще до приезда сюда, в призывном пункте по месту жительства, он завербовался для несения зимней службы и прошел несколько предварительных тестов для проверки умственных и физических способностей.

А теперь он стоял в очереди вместе с еще одним членом кибуца, восемнадцатилетним Тувием Бен-Ами, который не скрывал своего волнения. Но не из-за службы в армии, а потому что впервые оказался так далеко от дома.

— Успокойся, Туви, — сказал Джейсон, указывая на молодых людей, стоящих в длинной очереди и ожидающих, когда их вызовут. — Похоже, в этом детском саду ты найдешь себе много новых друзей.