На краю света Лесков Николай

Чистики для своих гнезд выбрали на скале места с осыпями, полого спускающимися к воде, а люрики расселились на северо-восточной части Рубини, где она сходит в бухту Тихую длинной песчаной косой.

И мы тоже поделили скалу между собой. Костя забрал себе кайр, а нам с Леней пришлось заняться чистиками и люриками.

— У парня губа не дура, — говорил Леня, взбираясь к самому подножью скалы. — Он будет кайр бить, а мы всякую шушеру.

— Ну, постреляем здесь, потом к нему пойдем, — сказал я, — поменяемся.

То и дело над нашими головами с криком, похожим на какой-то визгливый хохот, проносятся стайки чистиков.

Мы поднимаемся все выше и выше, собаки карабкаются за нами. Наконец мы выбрали удобное местечко возле острого выступа скалы. Каждую минутку сюда прилетали целые косяки птиц. Мы засели за камнями и зарядили ружья. Птицы садились вплотную, шеренгой, так что было выгодно бить их сидячих — с одного выстрела можно было убить сразу несколько штук.

— Будем стрелять залпом, — сказал Леня.

Мы притаились за камнями.

Ждать пришлось недолго. Стая птиц просвистела крыльями над нашими головами и сразу облепила утес. Мы подняли ружья, прицелились.

— Раз. Два. Пли! — скомандовал Леня.

Грохнул залп. Точно черный дождь, сорвались со скалы испуганные птицы. Они на миг закрыли небо мелькающими крыльями и огромной, растянувшейся cтаей проворно понеслись прочь от Рубини.

Два убитых наповал чистика, ударяясь о камни, шлепнулись около наших ног, один упал подальше, три подранка, кувыркаясь в воздухе, грохнулись на лед.

С радостным лаем наши собаки сорвались с места и кубарем скатились вслед за птицами. Не успели мы даже крикнуть, как собаки поймали подранков и моментально сожрали их. Облизываясь и помахивая хвостами, они снова вскарабкались к нам и улеглись, ожидая следующего выстрела.

Так из шести сбитых птиц нам достались только три.

— Придется этот нарпит прикрыть, — сказал Леня и кулаком погрозил собакам. — Как только выстрелим, ты сейчас же беги за подранками, — сказал он мне. — У тебя ноги крепче.

Птицы вскоре вернулись и, как ни в чем не бывало, снова расселись на том же месте. Снова громыхнул залп, и, бросив ружье, я кинулся вниз, видя, как улетающая стая теряет подраненных птиц. Но собаки оказались проворнее меня. Легкими прыжками они быстро соскочили на лед и, как я ни кричал, как ни проклинал их, снова сожрали нашу добычу прежде, чем я успел спуститься.

— Прогони их к свиньям! — кричал сверху Леня Соболев. — Гони их прочь!

Камнями и криками я отогнал собак, а сам опять поднялся на скалу. Теперь собаки сидели вдалеке, внимательно наблюдая за нами.

Запыхавшийся, усталый, я повалился на камень рядом с Леней.

— Теперь сделаем так, — сказал я. — Как выстрелим, я побегу вниз, а ты бросай в собак камнями и не давай им подходить к подранкам. Хорошо? Камни приготовим заранее.

Мы набрали целую кучу щебня и снова притаились в своей засаде. На этот раз птицы прилетали поодиночке, по две, по три штуки. Они садились в разных местах, и нам пришлось долго ждать, пока наконец не подобралась подходящая кучка, по которой мы снова выстрелили залпом.

С дикими воплями, которые должны были, по моим расчетам, устрашить собак, я бросился вниз, прыгая по огромным, отвалившимся от скалы базальтовым глыбам, не спуская глаз с черневших на снегу птиц. Я мчался к ним сверху, а по льду крупным галопом к ним скакали собаки. У собак передо мной было серьезное преимущество: над моей головой свистели Лёнины камни, угрожая проломить мне череп, а собакам не грозила никакая опасность.

Когда я прибежал к тому месту, куда упали подранки, Вайгач, хлопая челюстью, как крышкой сундука, торопливо пожирал последнюю птицу.

— Отгони их как можно дальше! — советовал сверху Леня Соболев. — Надо, чтобы у тебя была фора!

Полчаса я бегал по льду за собаками, загнал их к самому леднику Юрия и, совершенно разбитый и охрипший, наконец вернулся к Лене.

Но не успел я сесть на землю, как Леня с ужасом сказал, показывая вниз:

— Идут!..

Собаки неторопливо возвращались обратно к скале и снова уселись полукругом на прежнем месте.

— Надо засыпать их каменным дождем, тогда они не посмеют подойти к нашим птицам, — бодро сказал Леня.

— Хорошо, — покорно согласился я, — засыпай каменным дождем.

Леня так и сделал. Но дождь захватил слишком большую площадь, и несколько каменных капель угодило и в меня. Здоровенный камнище тяпнул меня в плечо, второй так треснул в спину, что сбил меня с ног, и я кувырком скатился вниз. На этот раз я успел захватить одну птицу из четырех. А три опять достались собакам.

Потирая плечо и охая от острой боли в спине, я дотащился до Лени и бросил к его ногам маленького чистика.

— Теперь будешь бегать ты, а я буду засыпать каменным дождем, — решительно сказал я.

Но Леня наотрез отказался от моего предложения.

— Давай лучше бить птиц поодиночке. Наверняка, наповал.

Часа через два охоты у нас было набито восемнадцать птиц.

Сбили мы их больше сорока, но добрая половина попадала вниз, и нам оставалось только смотреть, как собаки с аппетитом закусывали ими, благодарно посматривая на нас.

Наконец внизу показался Костя. Он шел усталой, расхлябанной походкой, а в отдалении за ним бежали облизывающиеся собаки.

— Скоро обед! — закричал нам Костя. — Слезайте! Пора домой!

Мы спустились вниз. На поясе у Кости, раскинув широкие длинные крылья, болтался один серый поморник.

— Один выстрел — одна птица? — спросил Леня.

— Разве это охота? — дрожащим голосом ответил Костя. — Это не охота, а просто какая-то всесоюзная олимпиада! Я, наверное, верст восемьдесять избегал, еле на ногах стою. — Он обернулся к собакам и с ненавистью погрозил им кулаком. — Разве на такую прорву настреляешь? Кайр всех пожрали, а вот эту падаль, — он тряхнул своим поморником, — даже и есть не стали. Только поэтому и достался мне, а то с пустыми руками пришлось бы итти домой.

Собаки, видя, что кормежка закончилась, весело побежали впереди нас, а мы, усталые и разбитые, медленно потащились к зимовке.

Добычу мы сдали Арсентьичу, который с презрением отшвырнул Костиного поморника, а чистиков долго задумчиво рассматривал и обнюхивал со всех сторон, наверное соображая, как же их надо готовить.

На другой день за обедом была торжественно подана свежая дичь с клюквенным вареньем. Каждому досталось по маленькой птичке.

Так начался охотничий сезон. Теперь, как только выдавалось свободное время, мы брали двухстволки и направлялись на птичий базар Рубини-Рок.

Чистиков мы бить совсем перестали и охотились только на кайр.

Хотя чистики и были очень вкусны и напоминали не то рябчика, не то куропатку, но их нужно было на каждый обед вдвое больше, чем кайр. Половиной кайры можно было наесться лучше, чем целым чистиком.

Снайперы, а их оказалось у нас немало, охотились на кайр с мелкокалиберными винтовками или даже с винтовками Росса, у которых для уточненной стрельбы имеются специальные оптические приспособления.

Теперь мы уже знали, что первое условие удачной охоты — это не брать с собой собак.

А иногда устраивались специальные собачьи охотничьи пикники. Тогда мы собирали всю свору, и к Рубини направлялась целая толпа людей и собак. Мы стреляли только чаек, поморников, бургомистров, и собаки безнаказанно нажирались до отвала.

Победа

Ранним утром пятого апреля я вышел из дома, чтобы посмотреть, что делается на улице. Я был дежурным метеорологом и через полчаса должен был проводить утренние наблюдения.

Долго стоял я на высоком сугробе возле нашего дома. Утро было сухое, морозное, ясное. Солнце низко висело над горой Чурляниса, и поперек всей бухты ложилась черная длинная тень Рубини. Кричали птицы на склонах нашего плато, лениво бродили у домов собаки. Кругом было все так знакомо, так привычно, точно я родился и прожил здесь весь свой век. Я уже знал каждый камешек, каждую излучину берега, каждый островок, который смутно синел в чистом и тихом утреннем воздухе.

Нехотя вернулся я в тихий и спящий наш дом и прошел в свою лабораторию. Привычно тикали в самописцах часы, на привычном месте лежали карандаши, записные книжечки, таблицы. Спокойно и не торопясь я зажег свет в шкафике с барометром и принялся за работу.

Через десять минут, сдав свою телеграмму радисту, я вышел из рубки и потихонечку побрел к себе на Камчатку, любуясь сверкающим утром, осматриваясь по сторонам, прислушиваясь к голосам птиц. Выйдя из-за бани, я спокойно осмотрел бухту и остановился. Что такое?

К берегу усталой, медленной походкой по бухте шел человек. Рослый, плечистый, замотанный шарфом, в рукавицах, в низко надвинутой шапке.

Да это же Редкозубов! Ну да, он! Редкозубое возвращается один. А где же собаки, нарты? Где Ндумыч? Где Боря Линев, Гриша Быстров?

Страшное предчувствие новой беды бросило меня в жар. Я молча побежал навстречу Редкозубову. А он остановился, сдвинул шапку на затылок и, широко и радостно улыбаясь, поджидал меня.

— Что случилось? — закричал я, подбегая к нему. — Где Наумыч?

Редкозубов рассмеялся.

— Поди уже чай пьют в кают-компании.

— Какой чай? — спросил я, ничего не понимая. — Где Борька, Гриша, собаки?

— Да дома уже все давным-давно, — добродушно сказал Редкозубое. — Что вы, в самом деле? Разве вы их не видели? Они от Дунди поехали на пустой нарте, а я пешком потихонечку пошел.

— А мотор?

Редкозубов свистнул.

— Мотор! Весь самолет у Медвежьего стоит. Притащили весь самолет, целиком.

— Как притащили? Что вы городите?

— Так и притащили. До Медвежьего доволокли, а уж дальше никаких сил не хватило. Оставили на льду. Теперь вы потащите. — Он хлопнул меня по плечу. — Там он и был, где мы с вами его видели.

— Так идите же скорее домой, — засуетился я. — Ребят надо бы разбудить, Арсентьича..

Но в кают-компании было уже и так полно народу. Это только у нас на Камчатке, на отшибе, никто ничего не знал, а в старом доме все уже проснулись и полуодетые сбежались в кают-компанию.

Наумыч, грязный, засаленный, заросший до глаз черными волосами, широко расставив ноги, устало сидел посреди кают-компании и громко рассказывал:

— А у нас всего-навсего одна лопатка и один топор на четверых. Что тут делать? Ну, да голь на выдумки хитра: приспособили лыжные палки, ножи, просто руками рыли снег. Так и откопали.

— А он на леднике был? — спросил Леня Соболев. — Далеко от спуска к морю?

Наумыч мотнул головой.

— Порядочно. Со спуском-то мы и покорячились. Спуск крутой, того и гляди — на раскате разобьет всю машину к чорту. Уж как мы только ни тормозили! И нартой и лопатой. Наконец пилотский стул, как плуг, пристроили и пахали стулом снег. Ничего, все-таки спустили. Ну, а когда уж с ледника-то спустили — тут дело пошло. Уж раз на ровный лед поставили, так что же бросать его? Надо тащить до хаты.

— А про торосы-то расскажите! — раздался чей-то сипловатый голос.

Я оглянулся. Боже мой! неужели это Гриша?

Вместо юркого, чистенького, всегда очень опрятно одетого Гриши Быстрова, развалясь на стуле, сидел около буфета черномазый, с татарскими редкими усишками, с всклокоченными волосами бродяга.

— Гриша! — закричал я. — Да что же это с тобой случилось? Тебя же мать родная сейчас не узнала бы.

А вот и Боря Линев — обветренный, загорелый, похудевший.

— Борька, ты?

— Я, — захохотал Боря. — Как юный пионер.

— Да что же ты тощий-то какой?

— Отощаешь, — сказал Боря. — От такой работки и ноги протянуть можно, не то что отощать.

Наумыч громко захохотал:

— Он у нас за коренника был. Как на ровное место вышли, сейчас и запрягли Борьку в самолет. Симочка хвост тащил, а мы с Гришей вроде пристяжных — плоскости.

Боря Линев махнул рукой.

— Это-то ерунда. Меня торосы совсем угробили. До сих пор правой рукой не пошевельнуть. — Боря тряхнул головой. — Охотничьим-то ножом рубить торосы! Их чертей, аммоналом еле-еле взять можно, а тут — ножом. Наумыч хитрый, он себе топор забрал, Гришка — лопату, а нам с Симочкой пришлось ножами…

Сейчас же после завтрака все, кроме «слабосильной команды» — Ромашникова и Савранского, двинулись к мысу Медвежьему за самолетом.

Был крепкий мороз, дул северный ветер, и даже дух захватывало от сухого, студеного воздуха.

Изуродованный, облепленный снегом, с разбитым в щепки пропеллером, с изорванной в лоскуты обшивкой, стоял на льду самолет.

Мы обвязали его веревками, на концах сделали петли-лямки и впряглись в них, как бурлаки, которые тянут на бечеве груженые барки. Несколько человек приподняли хвост самолета, те, кому не хватило мест у веревок, стали к плоскостям.

— Раз, два, дружно! — закричал Вася Гуткин.

Самолет дрогнул и пополз по гладкому, ровному снегу…

Через два часа он уже стоял в ангаре, из которого только полтора месяца назад, весело гудя сильным мотором, он легко, своим ходом сбежал на лед бухты. Тогда это была красивая, сильная машина. А теперь в ангаре стоял разбитый, изувеченный, ни на что не годный инвалид.

^_________

На следующий день, 6 апреля, вышел экстренный выпуск нашей стенной газеты «Осада Арктики». Номер был богато иллюстрирован фотографиями Гриши Быстрова. На одних фотографиях заиндевевшие люди рубили топором, лопатой, охотничьими ножами высокие ледяные торосы. На других — те же люди, вытаращив от натуги глаза, тянули за веревки, привязанные к хвосту дыбом стоящего самолета; на третьих — копали снег; на четвертых — впряглись вместе с собаками и, наклонившись так низко, что руки их свисали до самого снега, тащили по белому полю осевший на один бок самолет.

А вместо передовой был помещен рассказ Бори Линева, под названием: «Мы у цели..»

Вторая зимовка

День 27 апреля был первым настоящим весенним днем. Ярко светило с безоблачного синего неба высокое солнце, как-то особенно хлопотливо сновали птицы, и их обеспокоенные голоса и их суета напоминали весенний гам и возню грачей в еще голых, черных деревьях там, на Большой Земле.

Пять с половиной градусов мороза — но такая теплынь, так печет солнце, такой мягкий и влажный ветер тянет с юга, оттуда, где сейчас, наверное, уже чистая вода, свободное море, что все мы целый день ходим без шапок, без рукавиц, в одних свитерах.

Перед вечером Боря Линев заметил в бинокль далеко, у Скот-Кельти, на льду какую-то черную точку. Мы долго, по очереди, смотрели на эту точку в Борин бинокль, строя всевозможные предположения, что бы это могло быть.

— А может, это нерпа? — неуверенно сказал наконец Желтобрюх.

— Может, это и нерпа, — согласился Боря Линев. — Пожалуй, что правда — нерпа. Пойти, посмотреть, что ли?

Как были — без шапок, в одних фуфайках — мы спустились на лед бухты и зашагали к Скот-Кельти.

Это, действительно, была нерпа. Еще издали мы увидели, как она то и дело поднимала маленькую круглую головку, посматривала по сторонам и снова укладывалась на лед.

Нерпа видит очень плохо. У нее плохое, слабое зрение, но зато она превосходно слышит. Лежа на льду, она каждую минуту поднимает голову, прислушивается и озирается по сторонам — не крадется ли к ней медведь. Убедившись, что все вокруг спокойно, она снова ложится. Но долго дремать ей нельзя — медведь может подобраться в любую минуту. И нерпа снова поднимает голову. И так без конца, целый день, пока она греется на солнце, она ежеминутно вскидывает голову и озирается.

Мы остановились метрах в ста от нерпы и долго наблюдали за ней. Потом смело, хрустя снегом и громко разговаривая, пошли прямо на нее, и только тогда, услышав наше приближение, она проворно нырнула в лунку.

Лунка была круглая, величиной с большую тарелку, а рядом с лункой был скользкий подтаявший, обледенелый снег. Здесь целый день лежала нерпа. Она всегда лежит у самого края лунки, чтобы в случае опасности в одну секунду успеть соскользнуть в воду.

Под водой она может пробыть очень долго — час, а то и больше, и ни за что не вынырнет в той лунке, возле которой ее вспугнул охотник.

И охотник, который хочет убить нерпу, должен метко стрелять. Даже смертельно раненая, она успевает нырнуть в воду и уже там подо льдом подыхает. Надо, чтобы выстрел охотника положил ее на месте.

Эскимосы никогда не бьют нерп из ружей. Они охотятся на них с ножами, палками и копьями. Эскимосы ухитряются подкрасться к нерпе вплотную и убить ее наповал, с одного удара.

Мы так охотиться не умели. Много нерп у нас ушло под лед подраненными, многие совсем не подпустили к себе даже на ружейный выстрел.

Редко-редко только самым настойчивым и метким нашим охотникам удавалось застрелить хоть одну из них.

В конце апреля на льду нашей бухты поселилось целое семейство нерп. Каждый день мы видели теперь и у Рубини и у Скот-Кельти точно валяющиеся на снегу черные обгорелые головешки. Это были нерпы.

Но они радовали нас не потому, что это была заманчивая добыча для охотника. Нерпы были самыми верными вестниками наступившей весны.

— Уж если нерпы появились, — говорили мы друг другу, — значит, уже настоящая весна, значит, уже скоро и бухта вскроется!

И верно — прямо на глазах темнел и оседал снег вокруг наших домов, точно это опускалась, оседала земля. Уже из-под снега показались крыши, и даже кое-где торчали верхние планки оконных рам. Ноздреватые, как пропитанный водой сахар, стояли сугробы; совсем стаял снег с утесов нашего плато, и черная, без единого снежного пятнышка, угрюмо возвышалась Рубини.

К середине мая на крышах наших домов уже повисли длинные сверкающие сосульки. Собаки шлялись с высунутыми от жары языками. Шерсть на собаках сбилась, словно прелый войлок, и болталась бурыми клочками. Эту шерсть они обдирали с себя, катаясь и ползая по снегу, обтираясь об углы домов или просто выкусывая зубами и вычесывая лапами. Она всюду валялась вокруг зимовки — рыжая, бурая, черная, грязно-серая шерсть.

Лед в нашей бухте потрескался и раздался. Наступили совсем теплые, туманные дни, а ночи были тихие, черные и глухие, как бывает на Большой Земле перед ледоходом.

Уже совсем нельзя было ходить по снегу в валенках, — валенки сразу промокали насквозь, и Боря Линев уже варил в салотопке какую-то особую смесь из нерпичьего сала и стеарина для смазки кожаной обуви.

^_________

Вечером 25 мая я работал со Стучинским в фотолаборатории магнитного павильона. Сначала мы проявляли длинные ленты магнитограмм, потом стали печатать снимки с негативов Гриши Быстрова. В фотолаборатории было жарко и душно, мы накурили, пахло гипосульфитом, от красного света болели глаза. Около часа ночи я встал с табуретки.

— Довольно. Больше не могу. Устал.

Стучинский остался в лаборатории, а я вышел в сени и оттуда на высокое крыльцо павильона.

Была черная, сырая ночь, полная каких-то весенних шорохов и запахов. Я постоял на крыльце. И вдруг мне на щеку упала теплая капля. Я протянул руку. Несколько капель упало на мою ладонь.

— Дождь! Неужели дождь?

Я сбежал с крыльца.

Да, шел дождь! Мелкий, беззвучный, теплый дождь! Блестели фарфоровые изоляторы на стене павильона, блестела крыша, а снег стал совсем серый.

Я стоял под дождем, сняв шапку. Теперь я уже слышал, как он шуршит по сугробам, как монотонно и тихо долбит в крышу, как ударяются капли о мою одежду.

Медленно-медленно я побрел к домам, радостно и взволнованно повторяя вполголоса:

— Дождик! Дождик!.

А дождь все усиливался. Крыши домов уже сверкали, как лакированные, дождь стегал косыми длинными спицами, и справа, там, где в густой черноте должны быть утесы и скалы плато, что-то гудело и шумело, как на плотине.

Я вбежал в наш домик. По крыше и по стенам звонко и дробно стучал дождь.

Мокрый, счастливый, я промчался прямо в нашу лабораторию, схватил наблюдательскую книжечку, чтобы отметить в ней первый весенний дождь. Внизу на страничке с пометкой: «25 мая, пятница», уже стояла большая черная точка. Черной точкой метеорологи обозначают дождь.

Удивленный, я смотрел в развернутую книжечку, когда сзади меня послышался какой-то шорох. Я обернулся. В дверях лаборатории стоял улыбающийся Ромашников. На отлете, в растопыренных как-то по-дамски пальцах, он держал дымящуюся папиросу.

— Уже записал, записал, — тихо сказал он, — такую радость, да не записать…

— Ромаша, значит, правда весна?

Он засмеялся, пожал плечами.

— Во всяком случае — температура положительная..

Дождь шел весь следующий день. Совсем съежились и как-то сморщились сугробы, наши дома вдруг выросли, крыльцо у бани отмылось до блеска, и кое-где на склоне, позади радиорубки, уже чернели голые камни. А к вечеру в Британском канале уже виднелась длинная черная лента чистой воды.

Под дождем, сверкая мокрыми резиновыми рубахами, весь день сегодня неторопливо ходили по берегу каюры, — откапывали из-под рыхлого, мокрого снега лодки, таскали багры, уключины, весла.

А наутро ударило из-за горы Чурляниса такое веселое, яркое, горячее солнце, что задымились мокрые крыши домов. Все зимовщики высыпали на улицу, по-весеннему одетые, в расстегнутых рубахах. А Костя Иваненко, завидя нас с высокого крыльца радиорубки, через всю зимовку закричал веселым, звонким голосом:

— Идите ручьи смотреть! — и показал куда-то в сторону, где блестели под солнцем крутые, как арбузы, голые черные камни.

Позади радиорубки гремели, булькали, журчали ручьи. Они сбегали со склонов плато и то уходили глубоко под снег, то снова выскакивали из-под какого-нибудь камня.

Мы принялись расчищать им дорогу, освобождать от мелких камней и мусора их глубокие, извилистые русла, возились и болтались в воде, совсем как маленькие ребятишки.

— Смотрите-ка, что это с Буянами? — вдруг сказал Вася Гуткин. — Какая-то веселенькая вещичка!

Вдали, около белой, отмытой дождем стены Торгсина, возились, яростно копали снег, тявкали и скулили все четыре Буяна.

Мы подошли к Буянам. Завидя нас, они принялись еще усерднее рыть снег, далеко отбрасывая его сильными, длинными лапами и ежеминутно нюхая яму. Где-то глубоко под снегом глухо шумела вода.

Буяны родились прошлой осенью. Первый раз в жизни они видели и слышали весенние ручьи. Живой шум и возня весенней воды обманули молодых Буянов. Они решили, что там, под снегом, сидит какой-то, еще невиданный зверь, которого можно откопать, стоит только покрепче упереться в снег задними лапами и быстро-быстро, изо всех сил царапать когтями рыхлый, легкий снег.

Все вчетвером они рыли одну большую широкую яму. Через час они докопались до ручья, который быстро бежал меж камнями по мерзлому грунту. Все четыре Буяна залезли в яму так, что сверху торчали только четыре пары задних лап и четыре пушистых хвоста, и долго жадно и звонко лакали студеную чистую воду.

— А ведь и мы могли бы теперь без хлопот попивать такую-же прелестную водичку, — задумчиво сказал Вася Гуткин.

Гриша Быстров насторожился.

— Какую водичку? — спросил он. — Из ручья, что ли?

— Ну да, из ручья, — ответил Вася. — Видишь, сколько воды зазря пропадает, а мы с водой маемся. Изобрел бы что-нибудь.

Гриша хмыкнул, покрутил головой, осмотрелся по сторонам.

— Ручья подходящего близко нет, — сказал он. — Был бы ручей — другое дело. А все-таки надо подумать, — может чего-нибудь и соорудим..

На другой день с утра Гриша побежал в склад при радиорубке, оттуда в Торгсин, из Торгсина зачем-то полез на чердак старого дома. Весь день он озабоченно бегал по всей зимовке, копал в снегу ямы, белой эмалированной кружкой пил из всех ручьев воду и до того напился водой, что, когда пробегал мимо, слышно было, как в животе у него тяжело бултыхается вода. Он собрал со всей зимовки и свалил у ручья за Торгсином целую кучу железного лома. Потом он о чем-то долго совещался с Васей Гуткиным.

Я стоял на крыше большого дома и прочищал механизм анемографа, когда увидел их обоих, направляющихся к Торгсину. Вася решительно шагал впереди, а Гриша покорно брел немного сзади.

— За мешками с пшеном и лежит, — громко говорил Вася Гуткин, оборачиваясь к Грише. — Как войдешь, по правой руке. Вот сейчас сам увидишь. Что же ты сразу-то не спросил, чудак человек? А я смотрю — ищет, ищет чего-то, а чего — не знаю.

Они вошли в Торгсин и через минуту появились снова. Сияющий Гриша тащил в руках какой-то серый плоский моток, похожий на огромный точильный камень. Вася и Гриша исчезли за стеной Торгсина. Потом галопом промчался один Гриша, схватил две лопаты, стоявшие у бани, и с лопатами опять скрылся за Торгсином.

Я кончил свое дело на крыше, спустился вниз и пошел посмотреть, что это они задумали.

За Торгсином, уже промыв глубокий снег до земли, бежал быстрый ручей. У ручья возились Вася и Гриша.

Вооружившись круглым камнем, Вася стучал по длинным полоскам ржавого железа и сгибал их так, что получалось что-то вроде железных желобов. А Гриша, размахивая лопатой, расчищал русло ручья. Потом он бросил лопату, присел на корточки и тоже принялся сгибать железные полосы. Сбоку на снегу лежал брезентовый пожарный рукав, скатанный плотным рулоном. Его-то я и принял издалека за точильный камень.

— Водопровод делаем — закричал Вася, размахивая камнем. — Прелестная вещица!

Один кусок железа Вася и Гриша согнули в виде совка, который кончался дудочкой. Этот совок они пристроили так, что ручей падал на широкую часть совка, устремлялся в дудочку и бил из нее уже тонкой сильной струей. Под дудочку совка Вася подставил самодельный железный желобок, и вода сразу заполнила его до краев и весело побежала по желобку, смывая ошметки ржавчины. К первому желобку Гриша быстро приставил второй, второй желобок надставил третьим, потом они уложили четвертый, пятый, шестой.

Теперь ручей бежал по железному руслу. Вася и Гриша вывели русло за угол Торгсина, откуда была уже прямая дорога до окон кухни.

— Беги к Арсентьичу, — сказал мне Гриша, — пускай он приготовляет бочку для воды. Бочку пусть подставит под форточку. Мы ему прямо в форточку воду подадим.

Я побежал.

Арсентьич, прищурив один глаз от назойливого дыма папироски, со скрипом вертел ручку мясорубки, пихая в ее раструб темные куски медвежатины. Мрачный, нахмуренный Стремоухов сидел в углу кухни на ящике и медленно чистил картошку.

— Арсентьич! — закричал я, вбегая на кухню, — давайте бочку! Сейчас будет вам водопровод!

Не переставая крутить мясорубку, Арсентьич недоверчиво посмотрел на меня и сказал:

— Какую там еще бочку? Некогда мне с вашими затеями. Уже двенадцатый час, а у меня еще картошка не начищена. — Он со злобой быстро взглянул на Стремоухова и еще быстрее завертел ручку.

— Ну, тогда я сам сделаю, — сказал я.

Большая двенадцативедерная бочка для запасов снега и льда стояла у нас в коридоре, рядом с кухней. Каждый день дежурные набивали снегом или льдом полный куб в плите и наколачивали бочку, чтобы у повара всегда был под руками «полуфабрикат» воды.

Сейчас в бочке лежало несколько больших глыб белого скользкого льда. Я поспешно вытащил их и выбросил на улицу, ополоснул бочку и подкатил ее к кухонному окну, в котором была проделана форточка.

Не успел я подкатить бочку к окну, как снаружи в стекло забарабанил Гриша Быстров. Он что-то кричал, нетерпеливо размахивая руками. Я поспешно отворил форточку.

— Бочку скорей давай! — закричал Гриша. — Уж магистраль подводим! — И он отбежал от окна. Потом он появился вместе с Васей. Они пятились, ежеминутно оборачиваясь, и осторожно разматывали плоскую ленту еще пустого пожарного рукава.

— Как раз! — закричал Вася. — Хватает прямо в обрез! Прелестно! Включай магистраль!

Гриша опять исчез, а Вася остался у окна, держа конец рукава и озабоченно глядя куда-то в сторону, где, наверное, Гриша включал «магистраль».

— Тряпкой замотай! — вдруг закричал Вася. — Да не эту, не эту! Попробуй переставить! Выпрями колено!

Стоя на кухне под форточкой, я с интересом следил, как меняется выражение Васиного лица. Сначала оно изображало заботу и беспокойство: наверное, Гриша сделает что-нибудь не так, потом — досаду, что Гриша действительно что-то путает, потом — одобрение: Гриша исправил свою ошибку, потом любопытство: получится или не получится? И наконец лицо расплылось в широкую улыбку.

— Идет! — заорал Вася. Он просунул ко мне на кухню через форточку конец рукава. Арсентьич перестал вертеть свою мясорубку и тоже подошел к окну.

Брезентовый рукав будто ожил. Он начал пухнуть, шевелиться, все складочки на нем разгладились; из плоского, как лента, он стал круглым, словно труба. И вот наконец в бочку из разлохмаченного конца рукава потекла вода, — сначала она текла тоненькой прерывистой струйкой, и вдруг толчком ударила струя толщиной в руку.

— Эх, в рот те шило! — захохотал Арсентьич. — Вот это фокус!

Он схватил со стола кружку, подставил ее под весело падающую воду и, наполнив до краев, с наслаждением начал пить, мотая головой и крякая.

— Сладкая, — сказал он, переводя дух, — горная.

В кухню вбежали Гриша и Вася. Они бросились к бочке.

— В десять минут накачает! — закричал Вася, заглядывая в бочку. — Вода-то какая! Прямо ситро!

Арсентьич вдруг забеспокоился:

— А как же, если ее надо остановить? Если довольно? Ведь этак она и затопить нас может! Крана-то никакого ведь нет?

— А зачем же кран? — засмеялся Гриша. — Как довольно вам воды, — просто взяли и вышвырнули конец из форточки.

Вода и будет уходить в снег. А как опять понадобилось — опять протянули рукав в форточку. Вот и все.

— А ведь верно, можно и без крана, — с удивлением сказал Арсентьич. — Ну, молодцы. Сделаю вам за это квас с изюмом. Так уж и быть..

Вечером этого дня мы, по обыкновению, сидели на крыльце бани. Бухта была уже какая-то серая, мокрая, а за мысом Дунди виднелись широкие черные разводья и полыньи.

— Вот жизнь настала, — медленно говорил Романтиков, — прямо, хоть не уезжай отсюда. Ну чем не Ленинград? Электричество есть. Телефон есть. Водопровод есть. Все коммунальные услуги.

— Мы еще с Васей в баню проведем водопровод, — проговорил Гриша Быстров. — И устроим душ. Вот увидите.

— А трамвай вы с Васей можете устроить? До Рубини и обратно чтобы ходил, — сказал Боря Линев. — А то без трамвая как-то скучно.

Вася Гуткин укоризненно покачал головой.

— Трамвай это уж по твоей части. Сам можешь устроить. Запряг две нарты — вот тебе и трамвай. На одну нарту повесил табличку: «Маршрут № 1. Обсерватория — Рубини-Рок». На другую: «Маршрут № 2. Салотопка — мыс Маркама». И дела-то всего на полчаса.

— Разве, верно, устроить такую штуку? — усмехнулся Боря Линев. — Только тогда уж и светофоры надо повесить на айсбергах, чтобы все было честь-честью.