На краю света Лесков Николай
И вдруг самолет на секунду пропадает у меня из глаз.
Уже давно от напряженного вглядывания в ровный, бесцветный снег мои глаза устали, их давно уже начало ломить и пощипывать, и я несколько раз с досадой подумал: «Как глупо мы сделали, что не взяли с собой снеговые очки». И сейчас, когда самолет пропал у меня из вида, я только заморгал глазами и покрепче зажмурился.
Так, зажмурившись, я прошел шагов двадцать. Глаза как будто отдохнули, но когда я снова открыл их и посмотрел туда, где минуту назад был самолет, я увидел только ровный, мутнобелый снег.
— Что за чорт, — пробормотал я. — Серафим Иваныч, вы видите самолет?
Редкозубов остановился.
— Значит, и вы не видите? — с удивлением и страхом сказал он. — А я думал, что это только у меня чего-то случилось с глазами. Куда же он девался?
— Может, его закрыло каким-нибудь возвышением ледника? Может, он лежит в лощинке? — неуверенно сказал я.
— Чорт его знает, — пожал плечами Редкозубое. — Во всяком случае, пойдем дальше.
Мы зашагали дальше. Вдруг я опять увидел впереди, но уже немного в стороне, какое-то серое пятно. Я остановился.
— Глядите, что это еще такое? Не самолет, а?
— Нет, это что-то другое, — медленно проговорил Редкозубое. — Очень уж далеко. Самолет должен быть гораздо ближе и совсем в другом месте, левее.
— А ну, посмотрите-ка в бинокль, что это еще за новость.
Редкозубое долго рассматривал серое пятно, потом передал мне бинокль.
— Ничего не разберешь, — сказал он.
Я навел бинокль: что-то расплывчатое, неясное, мутно-серое, вроде какого-то вала, далеко-далеко, километров самое меньшее за десять. Что бы это могло быть?
Мы постояли и медленно побрели дальше.
Я упорно разглядывал это загадочное пятно, не отрывая от него глаз, и только мы сделали каких-нибудь четыре шага, как случилось чудо.
Так бывает ночью, в темной комнате. Вдруг просыпаешься, и тебе начинает так ясно, так отчетливо казаться, что стена у тебя не справа, а слева, что ты лежишь головой не к окну, а к печке, что дверь не там, а вот здесь. Вся комната оказывается вдруг как-то повернутой шиворот-навыворот. Но стоит только протянуть руку и неожиданно наткнуться на стул, который, казалось, должен стоять в противоположной стороне, как мгновенно все становится по местам — и печка, и окно, и стена, и дверь, и ты, успокоенный, засыпаешь.
Так и сейчас, на леднике, вдруг в один миг все стало на место, и совершенно ясно и отчетливо я увидел, что далекий серый вал, который мы разглядывали в бинокль, это — просто-напросто малюсенький заструг. Этакая морщинка на снегу, в двух шагах от нас.
Редкозубов даже снял шапку.
— Прямо, какое-то колдовство, — растерянно сказал он. — До него же было верст десять!
Мы присели на корточки и потрогали заструг, потом опять поднялись, посмотрели друг на друга.
И вдруг я вспомнил, как Берд в книжке об экспедиции к южному полюсу рассказывает про такие же чудесные обманы зрения.
Уже позднее я снова перечитал книгу Берда. Он описывает там несколько случаев, которые приключились с ним на ледниковом щите Барьера Росса.
Так, например, однажды Бротен принял за гору Ронникен, до которой было не меньше трех километров, маленький сугробик снега в пяти шагах от него.
«Едва я вышел из палатки, — пишет Берд в своем дневнике, — как снова был поражен тем оптическим обманом, который создают условия видимости в Антарктике. Как я ни старался вглядеться, как ни напрягал зрение, я никак не мог определить ни расстояния до отдельных предметов ни их очертаний. Очень часто нам казалось, что в отдалении мы видим высокую снежную гору, а на самом деле «гора» превращалась в небольшой сугроб, находившийся в каких-нибудь 20 метрах от нас.»
Но адмирал Берд ошибается. Эти оптические обманы объясняются не какими-то «исключительными условиями видимости в Антарктике», а необыкновенной бесцветностью снега и полным отсутствием теней, отсутствием красок и контрастов. А бывает это и в Арктике, и в Антарктике, и на любом леднике в пасмурный день при ровном рассеянном свете.
Вот этот-то рассеянный свет и сыграл с нами 28 февраля такую злую шутку.
Убедившись, что это действительно крохотный заструг, а не какой-то огромный вал, мы двинулись дальше.
Но самолет, который мы только что отчетливо и ясно видели, все-таки бесследно пропал.
Это можно было объяснить только одним: впереди был туман. Он закрыл самолет — единственный темный предмет в этой мутно-серой, бесцветной мгле. Но увидеть туман мы, конечно, не могли, как не могли бы разглядеть в абсолютном мраке черную стену.
И мы продолжали итти дальше в том направлении, где несколько минут назад видели самолет.
И вдруг как-то сразу стало вокруг подозрительно тускло. Я с беспокойством осмотрелся по сторонам. Мы шли в зелено-розовом густом молоке. Откуда взялся этот странный зелено-розовый свет? Может быть, мы уже начинаем слепнуть от снега?
Нигде ни одной темной точки, ни одной тени, ни одной линии, на которой глаз мог бы остановиться. Я посмотрел вверх, посмотрел под ноги, огляделся по сторонам. Повсюду — только мутное зелено-розовое молоко.
Мне приходилось попадать и раньше в густой туман, когда в пяти шагах не разглядишь человека. Но даже в таком тумане есть оттенки, есть движение, есть какой-то объем, и стоит только посмотреть себе под ноги, чтобы сразу увидеть землю.
А здесь не было ничего — ни неба, ни воздуха, ни земли. Может, мы поднимаемся, может, опускаемся, может, стоим на краю обрыва.
Мне стало страшно.
Внезапно откуда-то сзади подул ветер.
— Пройдем еще немного? — неуверенно спросил Редкозубов.
— Пройдем, пожалуй, — нерешительно сказал я.
А ветер все крепчал, он уже нес стеной мелкий сыпучий снег. Еще непроглядней, еще мутнее стало вокруг.
Нет, итти было бессмысленно, и мы повернули назад. Сначала наши следы были отчетливо видны, но вскоре мы начали терять их. Каждый раз, как мы сбивались со следа, он оказывался далеко вправо. Значит, мы все время забирали влево, наверное потому, что туда шел скат и было легче итти. Но слева, мы это знали, был отвесный обрыв ледника и глубокие ледяные ущелья, которые мы час назад обходили.
Если бы мы подошли к обрыву, мы, конечно, не заметили бы его и свалились вниз.
Так мы шли около часа, молча, не произнося ни одного слова. Изредка я посматривал на Редкозубова. Лицо у него стало совсем красное, на глазах замерзли слезы. Наконец впереди показалось какое-то темное пятно.
— Скала! — закричал я.
Мы остановились и перевели дух. Пройдя еще метров двести, мы уже отчетливо увидели черные камни и линию обрыва ледника.
Когда мы залезли в палатку, Савранский спал, свернувшись клубочком, а Наумыч, разложив на коленях записную книжку, играл сам с собой в «извозчика».
— Ну, как дела? — весело спросил он и, взглянув на нас, добавил — Какие-то вы дикенькие, точно с цепи сорвались.
— Мы нашли самолет! — выпалил я.
Наумыч даже выронил свою книжку.
— Нашли? — закричал он. — Где нашли? Мотор цел?
— Да мы около самого-то самолета не были, — сказал Редкозубое, тяжело усаживаясь и вытирая лицо.
— Какой-нибудь километр не дошли, — добавил я. — Но все разглядели. Как Шорохов говорил, так и лежит, лыжами кверху.
— Стойте, стойте, — проговорил Наумыч и принялся трясти Савранского. — Приехали! Гражданин, приехали, пора вставать!
Савранский, кряхтя и охая, сел, мутными, ничего не понимающими глазами посмотрел на нас и зажевал губами.
— Самолет нашли! — закричал Наумыч ему в ухо, точно Савранский был глухой.
— Как нашли? — с испугом, хрипло спросил Савранский, отшатнувшись от Наумыча. — Где нашли? Кто?
Он опять с удивлением посмотрел на нас, облизал губы и сказал:
— Ничего не пойму. Верно нашли?
— Нашли, — улыбаясь ответил я.
Наумыч поспешно достал жестяную коробку с папиросами, уселся поудобнее, закурил, жадно затянулся дымом.
— Ну, докладывайте, где и как.
Выслушав наш рассказ, он недоверчиво покрутил головой, скривился и медленно проговорил:
— М-д-а-а. История. А может, это тоже какой-нибудь заструг был?
— Какой же заструг? — обиженно сказал Редкозубов. — Какой же заструг может быть с лыжами? Мы и лыжи видали и плоскости. Оба глядели и в бинокль и так, простым глазом потом уж видно было. Никакой это не заструг.
Наумыч повернулся к Савранскому.
— Как ты на это дело смотришь?
Савранский хмыкнул, пожевал губами.
— Свежо предание, а верится с трудом, — сказал он, покачивая головой. — Посмотрим, посмотрим. Если он и верно здесь, так никуда от нас не денется.
— Вы, что же — не верите нам? — спросил я. — Не верите?
Наумыч пожал плечами.
— Что значит — не верите? Я вот чему только верю, — он выпростал руки из собачьих рукавиц и помахал ими в воздухе. — Глаз — несовершенное орудие. Принесли бы какой-нибудь винтик, — ну, тогда другое дело. А то сами же рассказываете, что заструг за крепостную стену приняли. Как же вам верить?
— Значит, врем, да?
— Зачем же врете? Ты Гоголя читал? Помнишь, какие там чертовины семинаристу Хоме Бруту представлялись?
— Хорошо, — сказал я, — пусть только немного разведрится, мы вам покажем семинариста с лыжами.
Но в этот день так и не разведрилось. Ветер немного стих, но навалился густой туман, а потом снова поднялся ветер, и ночью палатку так мотало, что несколько раз я просыпался и со страхом думал, что вот-вот наша палатка сорвется и улетит, и мы окажемся под открытым небом.
На другой день, сейчас же после завтрака, Наумыч, Редкозубов и я двинулись на поиски самолета. Мы забрали на этот раз снеговые очки, компас, веревки, положили в рюкзак 20 банок мясных консервов, резиновый мешок сухарей, банку сливочного масла, пачку спичек. Эти запасы мы решили оставить в гурии.
Шторм к утру стих, но все еще заметал поземок, на куполе ледника лежал густой туман.
Ни самолета ни второй скалы с гурием не было видно в белесоватой мгле.
Мы надели очки и гуськом двинулись в том направлении, где вчера мы заметили самолет. Мы шли двадцать минут, полчаса, час, туман стал густеть, снова вокруг нас сомкнулась белая, бесцветная муть, снова поднялась вдруг метель, и мы повернули обратно.
Мокрые, усталые, злые, мы возвратились в свою палатку.
— Ну, нашли? — бросился к нам навстречу Савранский.
— Ищи ветра в поле, — злобно проворчал Наумыч, пролезая на свое место. — Вымокли только, как цуцики.
Савранский недоверчиво покосился на нас с Редкозубовым и протяжно сказал:
— Ин-те-рес-но.
Отдохнув и напившись чаю, мы снова вылезли из палатки. На этот раз решено было искать вторую скалу с гурием.
Мы блуждали по леднику часа три. То и дело мы подходили к самому обрыву, то и дело дорогу нам преграждали извилистые каньоны, далеко вдающиеся в ледник. Мы выбились из сил, совсем потеряли в тумане всякую ориентировку и кое-как снова вернулись назад.
После обеда мы пошли в третий раз. Мы забрали с собой все пустые консервные банки, которые только накопились у нас, взяли камней, пустые коробки от спичек. По дороге мы вместо верстовых столбов расставляли банки, камни, складывали из спичечных коробочек приметные знаки. Но скоро наши запасы иссякли. Мы опять шли в зелено-розовом тумане, ничего не видя, ничего не различая вокруг.
— Стойте, — сказал вдруг Редкозубов. — Я кое-что придумал.
Он снял со спины рюкзак, развязал его, вытащил банку мясных консервов, потом снова завязал мешок, надел его на спину и, размахнувшись, швырнул банку ребром на снег. Она покатилась, махая этикеткой.
— Лучше бы мячик, конечно, катить, — сказал Редкозубов, — но раз мячика нет, и это сойдет.
Теперь мы смело шли вперед. Теперь мы уже не опасались, что свалимся под кручу ледника. Раз впереди катится банка, значит дорога есть, никуда мы не свалимся.
Но и на этот раз мы повернули назад ни с чем: снова поднялась метель.
Мы уже совсем подходили к своей скале, когда вдруг метель стихла, и, обернувшись назад, Наумыч вдруг увидел вдали, там, откуда мы только что возвратились, высокую черную скалу с гурием на вершине.
— Ну что? Скала или нет? — радостно закричали мы с Редкозубовым. — Теперь верите?
Наумыч засопел.
— Надо еще до нее дойти, посмотреть, скала ли, — может, опять какой-нибудь заструг.
— Хорошо, пошли назад, — решительно сказал Редкозубов. — Теперь хоть видно, куда итти. Не собьемся.
Мы повернули и быстро зашагали назад. Туман немного рассеялся, и нам уже не нужно было катить перед собой консервную банку.
В каких-нибудь сорок минут мы дошли до скалы. Она была очень похожа на нашу: такая же черная, высоченная, дикая, голая. На лысом ее темени стоял высокий, сложенный из больших камней столб — гурий.
Мы подошли к гурию и тщательно осмотрели его со всех сторон.
— Вот здесь похоже, что кто-то копал снег, — сказал Редкозубое, показывая на небольшую ямку у подножия гурия. — Может, Шорохов отсюда и выкопал консервы-то?
— Может быть, — согласился Наумыч, осматривая ямку. — А ну-ка, покопайте поглубже.
Мы вытащили охотничьи ножи и, став на колени, принялись ковырять крепкий снег. Наумыч стоял тут же и наблюдал за нашей работой.
Вдруг что-то звякнуло, заскрипело под ножом Редкозубова.
— Что-то есть! — обрадовался Редкозубое, и мы принялись копать с еще большим усердием. Вот уже показался металлический край не то коробки, не то банки. Мы сделали ямку пошире и выворотили большую плоскую четырехугольную коробку.
— Бидон, — сказал Наумыч. — Наверное, керосин.
Мы очистили бидон от снега и с трудом отвинтили заржавевшую пробку.
Редкозубов понюхал, покачал головой.
— Не похоже на керосин. Вроде спирта что-то.
Наумыч взял у него бидон и тоже понюхал.
— Денатурат, что ли? — нерешительно сказал он. — Наверное, выдохся.
Мы опять завинтили пробку, положили бидон в яму и засыпали снегом. Свои банки и мешок с сухарями мы заложили внутрь гурия между камней так, чтобы сразу было видно, что в гурии что-то лежит.
Потом мы написали записку:
«1 марта 1934 года. Экспедиция по розыскам советского самолета У-2. Оставлено в гурии 20 банок мясных консервов, банка сливочного масла, мешок сухарей и пачка спичек. Советская полярная обсерватория находится отсюда на северо-северо-западе, в двух переходах вдоль береговой линии. Ближайший нанесенный на карте мыс — мыс Сесиль Гармсуорт в двадцати километрах на восток. Доктор Руденко, борт-механик Редкозубое, метеоролог Безбородов».
Мы завернули записку в резину, потом в свинцовую бумагу от шоколада, обмотали проволочкой и крепко-накрепко привязали к одному из камней гурия.
Уже темнело; мы поспешно двинулись назад и через час благополучно спустились к своей палатке.
Была уже ночь. В палатке светился огонек. Прислонившись к стойкам палатки, у входа неподвижно стоял Савранский. В руках у него была винтовка.
— Что же как долго-то? — недовольно сказал он. — Я уж стрелял, стрелял, думал, что вы заплутались на леднике. Уже собирался вылезать наверх и жечь ящик. Даже керосина отлил.
— А мы около гурия были, — радостно сказал Наумыч. — Теперь наше дело верное. Черви козыри!
Все вчетвером мы залезли в палатку. В железной печке едва шипел «на малой скорости» примус.
— Каша, поди, вся перепрела, — ворчливо сказал Савранский и начал раздавать нам ложки. — Расскажите про гурий-то. Завтра обязательно вместе с вами пойду. Надоело мне киснуть тут у примуса.
После ужина Наумыч придвинул к себе свечку, достал свою куцую, обстриженную карту, разложил ее на коленях.
— Значит, гурий этот вот здесь, — проговорил он, ставя на карте маленький крестик красным карандашом. — Ну, правильно, мы так и написали в записке, что километрах в двадцати от мыса Сесиль Гармсуорт.
Он свернул карту, спрятал ее в сумку и сказал Савранскому:
— Как у нас с харчами? Сколько мы еще можем здесь пробыть?
— Самое большее два дня, — не задумываясь сказал Савранский. — Мы уже пятые сутки в дороге. Два дня еще просидим здесь, — будет семь. На обратную дорогу надо еще трое суток класть, а ведь вы в гурий сколько харчей положили! Я уж и то рассчитываю на урезанный паек. А то бы завтра надо обратно поворачивать.
— Гарно, — сказал Наумыч. — Завтра мы его, голубчика, спимаем!
Но ни завтра ни третьего числа нам так и не удалось отыскать самолет. Он точно провалился сквозь землю.
Пять раз мы выходили на ледник, и каждый раз, — словно колдовство какое тяготело над этим проклятым местом, — стоило нам только отойти немного от нашей скалы, как начиналась метель, падал туман, нас слепил и валил с ног страшный ветер. Консервные банки, которые мы каждый раз катили перед собой, чтобы не свалиться под кручу, уносило ветром, и нам приходилось гоняться за ними, ловить их, так как продовольствия у нас было в обрез и разбрасывать на леднике мясные консервы мы не могли.
К полдню 3 марта мы в пятый раз вернулись с ледника совершенно разбитые, обледенелые, злые, голодные.
В палатке был дикий холод. Что-то испортилось в примусе, и Редкозубов, ежеминутно отогревая руки подмышками, принялся отвинчивать горелку, прочищать ее, продувать, пачкаясь в саже и керосине.
Мрачный сидел Наумыч на своем спальном мешке, покусывая отросшие усы.
— Надо поворачивать, — наконец угрюмо сказал он и, помолчав, обратился ко мне. — Значит, ты продолжаешь утверждать, что вы видели самолет? Самолет, а не сугроб?
— Да, мы видели самолет, — твердо сказал я. — Я это могу повторить хоть сто раз.
— Ладно, — прогудел Наумыч. — Хорошо. Через пять-шесть дней мы опять тут будем. Может, в тот раз нам повезет. А теперь вскипятим чай, подзакусим, покормим собак и назад. Как там у тебя дела?
— Сейчас должен гореть, — сказал Редкозубое, навинчивая горелку. — Дай-ка, Ефим, бензинчику.
Утром 5 марта мы подходили к зимовке. Уже от мыса Дунди, как только упряжка повернула на север и вдалеке смутно затемнел остров Скот-Кельти, похожий на вмерзший в лед броненосец, собаки забеспокоились, приналегли на хомуты, точно чувствуя, что тут уж и до дома недалеко.
Вот уже пошли знакомые места, вон виднеется Рубини-Рок, вон и наш берег, но домов еще разобрать нельзя: еще далеко, еще осталось километров девять-десять.
Мы молча шагаем за нартой. От быстрой ходьбы становится так тепло, что все мы снимаем норвежские непродувайки и идем в одних свитерах.
Только каких-нибудь восемь суток мы пробыли в экспедиции, а кажется, что мы ушли отсюда давно-давно, что все изменилось вокруг. И Медвежий мыс вроде какой-то куцый и коротенький стал, и Скот-Кельти, кажется, сделался ниже, и Рубини какая-то не такая. Снег на ней, что ли, потаял, или еще что?
— Смотрите! — закричал Савранский. — На Рубини — птицы!
И верно, вокруг скалы словно вилась мошкара.
— Это наши птицы! — прокричал в ответ Наумыч. — Мы видели, как они летели сюда!
Теперь уже можно разобрать на пологом берегу дома. Какими они издалека кажутся маленькими и одинокими. Несколько фигурок спускаются в бухту и, махая шапками, идут к нам навстречу. Бегут собаки.
Наши псы тоже, наверное, увидели зимовку, увидели бегущих навстречу собак. Точно сговорившись, они вдруг взвыли в один голос и быстро-быстро помчались к берегу.
— Стой! кэ-э! — заорали мы, кидаясь за нартой. Но где же нам догнать собак! Во весь опор, карьером они мчатся к зимовке, оглашая бухту радостным воем и лаем.
Нам видно, как вышедшие встречать нас ловят упряжку и кто-то ведет ее к салотопке.
— Крайний — Фомич, — говорит Редкозубое. — А кто же рядом-то, что-то не разобрать. Не Желтобрюх?
— Кажется, он, — отвечает Наумыч и, вынув из кобуры наган, три раза стреляет в воздух. В ответ нам что-то кричат. Один человек отходит в сторону и расставляет на снегу тонконогий Треножник.
— Гришка Быстров! — хохочет Наумыч. — Совкиножурнал!
Мы встречаемся посреди бухты. Какие они чистенькие, свеженькие, прямо щеголи!
— Негры! Негры! — орет Желтобрюх, показывая на нас пальцем. — Меня за это на кухню послали! А сами? Поди, всю ночь примус коптил!
— Это благородная копоть, — говорит Наумыч. — А у тебя была преступная!
Нас окружает целая толпа: Стучинский, Боря Линев, Желтобрюх, Вася Гуткин, Леня Соболев, Ромашников.
— Ну, как? Не обморозились?
— Нашли самолет?
— Да вот никак не можем сговориться, — разводит руками Наумыч. — Безбородов с Редкозубовым нашли, а мы с Ефимом не нашли.
— Ну, если Редкозубов нашел, значит, дело в шляпе, — хохочет Боря Линев.
Мы с Редкозубовым многозначительно переглядываемся и с грустным сожалением смотрим на злопыхателей.
— Ну, а у вас что? — спрашивает Наумыч. — Шорохов как? Нагноения нет?
— Да как будто нет, — говорит Стучинский. — Как вы велели, так мы всё и делали — и мазали, и бинтовали, и промывали. Вчера ему даже как будто получше стало, к обеду сам на костылях притащился, так на пятках и приковылял.
Мы выходим на берег, и я бегу в свой дом, растворяю дверь своей комнаты.
Кровать с одеялом, с подушкой! Стол! Чистое полотенце висит у дверной притолоки! Книги! Коврик на полу! Ночные туфли выглядывают из-под кровати.
Умываться! Скорее умываться, а потом в баню. Ее затопили тотчас же, как только заметили нас у Медвежьего мыса. Сейчас, пробегая мимо бани, я видел, как дымит ее труба, а на крыльце валяются одноручная пила и куски снега.
Как хорошо у нас на зимовке!
Три голоса
Я проснулся утром. В комнату едва пробивался тусклый, серый свет. Будильник показывал восемь часов.
«Сколько же я спал? — подумал я. — Лег в два часа дня, а проснулся на другой день в восемь часов утра! Выходит, восемнадцать часов! И обед и ужин проспал».
И вдруг мне так захотелось есть, что я мигом вскочил с кровати, наскоро оделся, умылся и пошел в старый дом. В доме все еще спали. Только с кухни доносились шаркающие шаги и громыханье посуды.
Я прошел на кухню. У плиты, заставленной кастрюльками и сковородками, возился угрюмый, заросший щетиной Стремоухов. Шаркая ногами, он прошел в кухонную кладовую, вынес оттуда новенький белый ящик, поставил его среди кухни и с плеча рубанул топором. Ящик крякнул и раздался. Стремоухов руками разодрал его и стал пихать доски в плиту, забитую шлаком и пеплом.
«Зачем же он ящик жжет? — подумал я. — Наумыч нам велел сохранять ящики, чтобы отправить их потом на Большую Землю, а он жжет».
Огонь в плите едва теплился. Стремоухов молча, не глядя на меня, взял большую кастрюлю, налил до краев холодной, из бака, водой и шлепнул ее на плиту. Потом он снова прошел в кладовую и вернулся, неся в руках два пакета. Один с кофе, другой с цикорием.
Стремоухов разорвал один пакет и высыпал весь цикорий в холодную воду, разорвал другой и тоже весь высыпал. Коричневая куча так и осталась на поверхности воды.
— Что же вы делаете? — тихо сказал я. — Разве так надо заваривать кофе?
Стремоухов бросил бумажки на пол, быстро и зло взглянул на меня и отрывисто проговорил:
— Как умею, так и делаю. На повара не учился.
Он пошел к выходу и с порога добавил:
— И так сожрут. Не велика знать. — Потом хлопнул дверью и зашагал по коридору в свою комнату.
Слабый огонь потрескивал и шуршал в плите, коричневатая куча плавала в миске кругами.
Я прошел в кают-компанию. Было без двадцати минут девять. Через двадцать минут этот тепловатый брандахлыст должны будут пить девятнадцать человек.
Глухая злость зашевелилась во мне.
Вдруг на кухню вошел Арсентьич. Мне слышно было, как он, громко позевывая, подошел к плите, громыхнул каким-то противнем, потом вдруг все стихло.
— Ах, собака, собака, — тихо сказал Арсентьич. — Вот бешеная собака.
Арсентьич заглянул в кают-компанию.
— Степана нет? — хрипло и зло спросил он.
— Нет.
Арсентьич вышел из кухни, протопал по коридору. Шаги его замерли у дальней двери. Потом в коридоре послышались голоса, — один визгливый, тонкий, другой низкий, хриплый.
— Разжигай сейчас же примус! — прогудел Арсентьич, входя на кухню. — Бесстыжие твои глаза!
— А раз я не умею его варить! — взвизгнул Стремоухов. — Я не повар, не кухмистер!
— Сволочь ты, вот ты кто! Просто сволочь, а не повар и не кухмистер, — проговорил в ответ Арсентьич. — Ты думаешь, я — слепой? Думаешь — я не вижу, что ты делаешь? — Арсентьич подошел к Стремоухову вплотную так, что тот попятился. — Ты почему сам этот брандахлыст не жрешь? Ты себе отдельно варишь, думаешь — я не замечаю? Себе умеешь, а всем не умеешь? Куда розетки спрятал? Говори, где розетки?
— Какие розетки? — опять тонким голосом закричал Стремоухое. — Не знаю я никаких розеток!
— Врешь, знаешь. Куда все чайные розетки подевал? Припрятал со злости, чтобы люди не могли по-людски есть! Все равно найду. Эти не найду — новые достану…
На кухне загудел примус, заглушая голоса. Стремоухов вышел в кают-компанию и, с треском распахнув дверцы буфета, стал расставлять по столу кружки и тарелки.
Ровно в девять часов заявился Ромашников, осмотрел столы, прошел на кухню, посмотрел, что там делается, и, поглаживая бороду, уселся на свое место.
— Что же это они примус-то зажгли? — лениво сказал он. — На примусе никогда не дождешься, пока вскипит.
Потом гурьбой ввалились Боря Линев, Желтобрюх, Гриша Быстров и Вася Гуткин. Потом пришел опухший от сна Редкозубов, а за ним, стуча костылями, медленно приковылял Шорохов. Он неумело, высоко подняв плечи, переставлял костыли и глухо стучал по полу пятками обутых в оленьи пимы ног. Не поздоровавшись ни с кем, он проковылял на свое место и тяжело опустился на стул.
Кают-компания наполнилась народом. Широко растворив дверь, вошел розовый, свежий Наумыч.
— Доброе утро, хлопцы! — громко сказал он, и вся кают-компания гаркнула одним духом: — Доброе утро!
Все расселись по местам, нетерпеливо поглядывая на кухню.
Читать бесплатно другие книги:
